Текст книги "Конный пешему товарищ"

Автор книги: Сергей Булыга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Булыга Сергей
Конный пешему товарищ

Сергей Булыга

Конный пешему товарищ

Был такой беглый солдат – Балазей. Нигде он гнезда не вил, а ходил по державе, народ веселил и сам над народом смеялся. Он на дуде играл – где на свадьбе, а где на поминках – и тем кормился. Он вообще на мир смотрел просто и ни во что не верил. Потому что, говорил, всякая вера хоть чего, хоть самую малость от человека, но требует. А раз Балазей ничего не имел, то и веровать ему было нельзя – отдавать-то нечего! Было у него, правда, ружьецо, но ружьецо дареное, от самого царя.

А дело вот как было. Будто вроде он, Балазей, словно как бы раньше с самим царем дружбу водил, а потом они рассорились – заморскую принцессу не поделили. Принцесса, она, как и всякая баба, никак выбор сделать не могла: и царь богат, и Балазей орел, и царь простак, и Балазей умен – кого тут предпочесть? Тогда они, как настоящие товарищи, принцессу на кон поставили, в картишки схлестнулись. Царь хоть и выиграл, да передернул – бубнового короля из колоды вытащил. Короли, они всегда царям приятели, так что все вроде бы и справедливо. Но Балазей обиделся, кричит:

– Стой! Положь!

Схватились, разодрали короля напополам. И это чистая правда: Балазей любому, кто желал, свою половину той карты показывал.

– Вот, – говорил, – это моя. А другую половинку у царя спросите.

Верили на слово.

Но и это не все. Царь больше играть не желает, хватает принцессу в охапку. А Балазей, осерчав, за ружье! Оно там на стене висело. Царь, увидев такое дело, сразу в крик:

– Ладно, бери, меняемся!

Балазей посмотрел, посмотрел... А и действительно, красивое ружье! Дуло черненое, курок золоченый, приклад из деревянной душистой породы и весь в рисуночках. А легкое, а емкое! И, как потом оказалось, центрального боя с алмазными кремнями. Принцесса же – сухая, конопатая, гундосит не по-нашему. Царь ее, кстати, и сам на третий год восвояси отправил. То ли дело ружье! С таким ружьем... Оно – не знаю, поверит ли кто, – на тридцать верст стреляло и без промаха.

Так что закинул Балазей дареное ружье за левое плечо и ушел со службы, от царя, от бывшего товарища. И двадцать... ну, десять лет это ружьецо каждый вечер его без единой осечки кормило. Сядет, расскажет, поверят накормят. А не поверят – так вскочит, оскалится, клацнет курком.

– Геть! Геть! – кричит.

Хлипкие разбегутся, смелые останутся. И – пошла потеха! Чего он только не выделывал! Палил куда попало, и все с великой пользой: сундукам замки сшибал, мухам крылья обрубал, всем желающим больные зубы выстреливал без лишнего кровопролития. И за это умельца до отвала кормили и ло упаду поили. Вот какой он был веселый человек!

Но как-то однажды забрел он в такую деревеньку, где не то что царское ружьишко – дуда горластая и та никого не возрадовала. Уж очень дрянное попалось селение: никто там не родился, никто не помирал, никто свадьбу не гулял. Пусто на улице, скука. Идет Балазей, брови хмурит, вздыхает. Вот, думает, осень настала, и руки дрожат, и курки заедает, дуда не поет. Поежился бывший солдат, шапку снял, на небо посмотрел, по сторонам. И видит...

Какой-то валацуга, непотребный оборванец, у забора стоит, на поросенка смотрит. И то сказать: забавный поросенок – молодой, а сала как у старого. Способный, значит. Тут надо бы его хватать и убегать, а оборванец смотрит. Должно быть, очумел от голода. Эх, думает бывший солдат, пропадет человек! 'Подошел он к нему, по сторонам покосился и шепчет:

– Ну, чего смотришь? Дерзай!

– Как дерзать?

– А хотя бы вот так! – Балазей поросенка за нежное ухо берет и от земли отрывает.

Поросенок от подобной лихости речи лишился, молчит. Валацуга говорит:

– Зачем ты его так?

– Как зачем? Откушаем. Аида за мной! – и побежал солдат рысцой к околице.

Валацуга его догоняет, срамит:

– Брось поросенка! Нечестно, неправедно это! – и за рубаху хватает, вот-вот разорвет...

Остановился Балазей, презрительно на валацугу глянул и только отвечать...

Как поросенок осмелел и поднял дикий ор. На ор враз по всему селению калитки заскрипели, людишки показались – кто с топором, кто с вилами. Ведь до чего безобразный народ! Когда Балазей на дуде убивался, так ни один с печки не слез, зато презренный поросячий визг всех на ноги поднял!

Но это мы сейчас пространно рассуждаем, а тогда Балазею не до разговоров было: жизнь или смерть решались. Так что схватил он трофей – и бежать. Валацуга за ним.

Ушли без потерь. Забежали в ближний лес, развели костер, поросенка порешили, сели ужинать...

Нет, на самом деле все куда труднее было. Забежали они, отдышались, Балазей из-за голенища штык достал... А валацуга его за руку хватает, кричит:

– Не позволю! Он краденый!

Тут хотел Балазей... Нет, не стал. Вместе ж крали! Штык опустил и говорит:

– Какой же он краденый? Он купленный!

– Как это купленный? Когда?

– А по дороге. Я им дуду, они мне поросенка. Справедливо?

Посмотрел валацуга, и точно: нет дуды. Балазей ее, видать, дорогой обронил. Ну вот, а я сказал, что без потерь ушли. Хорошая была дуда – в ней парабор на восемь дыр и пищик индюши-ный...

А валацуга:

– Что дуда! Может, им поросенок нужнее.

– Э! – говорит Балазей. – Плохо ты о людях думаешь. Народ всегда к веселью тянется. А это что? Свинья она и есть свинья! – и жахнул штыком в поросячье сердце.

И вот сидят они, едят... Нет, валацуга не ест, только слюни глотает. Он терпит. Блаженный! Бывший солдат на него посмотрел, подмигнул, облизнулся, потом говорит:

– Думаешь, я от рождения такой кровожадный? Отнюдь. Я в юные годы столь ласковый был, что меня в сарафан обряжали. Потом... настали взрослые года, забрили мой высокий лоб; служить отправили. Там каждый день, бывало, еще солнце не взошло, уже кричат: "Подымись! Становись! Глаза направо! Не дышать!" Ну и не дышим. До обеда. Потом болтухи перехватим и начинаем ружейный артикул...

И замолчал Балазей, опечалился. Грустно, досадно, обидно ему! Все годы его горькие, все шомполами битые, голодные, холодные, злые, бродячие тьфу!

А еще валацуга прибавил:

– Да, житие наше прискорбно; живем как трава. Чуть повыше поднялся, так сразу скосили.

– А что делать? – вздохнул Балазей.

– Улететь, – валацуга ответил. – В чистом небе просторно, привольно, там солнышко греет, тепло.

– М-да, – еще горше вздохнул Балазей, – там тепло. И кабы я умел летать, так ... – и задумался: а и действительно, что он тогда бы делал и куда бы полетел?

А валацуга как бы между прочим говорит:

– Человек всю жизнь летает, только многие того не замечают.

Усмехнулся бывалый солдат:

– Это, что ли, во сне?

– Нет, зачем же во сне! – валацуга смеется. – Мы и сейчас с тобой не просто так сидим, а по небу летим.

– Как летим?

– Очень просто. Ведь мы не сами по себе, а на земле сидим, а земля, как известно, вкруг солнца летает. Понятно?

– Так точно! – отвечает Балазей и ухмыляется.

И в самом деле, что тут понимать? У валацуги ум за разум заскочил. Вот это находка, вот это удача! Похлеще царского ружья! Приосанился бывший солдат, говорит:

– Пора бы нам и познакомиться. Как тебя, юноша, звать-величать?

– Миколайкой.

– Во-во, Миколай. А меня – Балазей. Так куда мы собрались?

– В Архаровск.

– Пошли!

И пошли. И на каждом ночлеге – успех. За миколайкины байки кормили гостей и поили в три горла. Вот, скажем, придут, Миколайку блинами накормят – он мяса не ел, – а потом Балазей, собравшимся тайно моргнув, степенно спросит:

– А скажи нам, великий мудрец, откуда люди пошли?

Миколайка:

– С деревьев. Люди раньше были дикие, мохнатые, с хвостами.

Все молчат, головами кивают. Ведь сказано им: Миколайка обидчив; чуть что – замолчит. Но уж если над ним не смеялись, он, бывало, такое верзал, что представить нельзя. Только что нам Миколайкины слова, когда дела и того хлеще оказались!

А было это так. Шли они, шли и дошли до Архаровска. День был солнечный, поле вокруг, в трех верстах – городская застава. Сели друзья отдохнуть. Балазей разулся, портянки на кустах развесил. Миколайка... свою торбу развязал и стал доставать из нее деревяшки, прутики, дощечки, крючки, закорючки, обрезки холста...

– Что это? – удивился Балазей.

Молчит валацуга, сопит. Щепку к закорючке, закорючку к дощечке цепляет, тут же рядом деревяшку приспособил, холстом обернул, потянул удержалось.

Встал Балазей, подошел, посмотрел – ничего не понятно! А Миколайка опять же молчком – свое строение расправил, хомутами за плечи приладил, руки кверху поднял, улыбнулся и спросил:

– Узнаешь?

– Крылья, что ли?

– Они.

Стоят они, молчат, и у каждого мысли свои. А потом Балазей, головою тряхну в, говорит:

– Ну, д-давай!

Посмотрел Миколайка в небо, признался:

– Я, видишь ли, солнца боюсь. Как бы оно крылья не спалило.

– А ты пониже над землей стелись.

– Нет, я в небо хочу!

Балазей головою покачал – не жилец Миколайка, как пить дать не жилец!

А тот походил по поляне, попрыгал, испробовал крылья на крепость, а после снял их, разобрал и в торбу спрятал. Сел, на солнце посмотрел и говорит:

– Есть в Архаровске лекарь, всех лечит. И есть, говорят, у него холодильная мазь. Вот бы той мази добыть!

– А зачем?

– Крылья смажу, тогда не сгорят. Вот только мазь дорогая, а деньги где взять? – и смотрит синими глазами. Безумными, блаженными. Глянул в них Балазей... и решился. Сказал:

– Государь нам поможет! – и ружье подхватил, повертел для красы.

А что? Ружье богатое: дуло черненое, курок золоченый, приклад деревянный душистой породы в рисунках. Миколайка руками всплеснул:

– Как же можно! Ведь это подарок!

– Молчи!

И... отвернулся валацуга, зашмыгал, захлюпал, заплакал от счастья.

К обеду в Архаровск пришли. И, минуя храмы, лавки, балаганы, – прямо к лекарю.

Лекарь душевный попался, сказал:

– Наилучшая мазь! От горячки спасает, от жару, от пару, от свары. Пятьдесят ассигнаций стакан.

Миколайка:

– А если в обмен? Например, на ружье. Сколько дашь?

И Балазей ружье с плеча снимает. Лекарь прищурился.

– Дай-ка сюда, – говорит, – посмотрю.

Балазей:

– А что смотреть? Сейчас проверим! – и клацнул алмазным курком.

Лекарь в крик:

– Ты чего? Очумел?!

Балазей ему дуло к брюху приставил, спросил:

– Сколько стоит? Не слышу!

Лекарь зажмурился.

– Даром берите, не жалко.

Взяли ровно полведра и ушли, раскланявшись.

Миколайка, крылья мазью натирая, вздыхал:

– Не к добру наш разбой, не к добру!

Так и вышло. Назавтра пошли на базарную площадь, там для разбегу просторно. Но как только купцы-продавцы увидали диковину, так обступили и проходу не дают и пристают:

– Почем товар? Зачем товар? Чего так много просите?

– Не продается! – кричит Балазей. – Не хватайте! Не рвите! А кто чуда желает, валите за мной; по пятаку беру, по-божески!

Их народ обступает, шумит, но Миколайка никого не видит и не слышит. Идет себе, средь любопытных молча продирается, вот Балазей один и отбивается.

– Не лапай, – кричит. – Не замай! Это, может, заморское чудо; не трожь!

И тут как назло кто-то цап его за руку! Цепко! Обернулся Балазей, хотел нахалу по сусалам сьездить... и обмяк!

И то сказать – пред ним штабс-капитан! Усы вощеные, глаза кровавые. И шепчет:

– А; беглый солдат! Балазей! Вот ты где!

Балазей побелел, отвечает:

– Обознались, вашбродь, ну ей-бо обознались!

– Ну уж нет! Все как есть! – говорит офицер. – И повесят тебя, Балазей, за измену отечеству!

А что? И запросто повесят. Он ведь мало того, что со службы сбежал, так еще и украл секретное трофейное ружье. М-да, тут верная смерть. Разве что...

Подскочил Балазей, заорал:

– Полетел! Полетел! – и пальцем в небо тычет.

Офицер поверил, глянул... А Балазей рванулся, вырвался, в толпу – и сник. Штабс-капитан, осерчаа, по-военному свистнул. Солдаты – на свист, а народ – кто куда. Невозможная давка! И тут...

Как только люди в переулки схлынули, так Миколайка на просторе разбежался, крыльями – мах! мах! – и полетел.

Остолбенел народ, шапки снял. Знамение! Один говорит:

– К недороду.

Другой:

– К урожаю.

Привычное брожение умов.

А Миколайка все выше и выше летит, ничего не боится. А что? Полведра холодильного средства извел, так теперь хоть на солнце садись!

Балазей средь народа стоит, на товарища смотрит... И стыдно ему! Эх, сколько он над ним смеялся, сколько потешался! А сам кто? Дурак дураком. Вдруг он слышит:

– Стоять! Не дышать! Глаза направо!

И... словно и не было тех долгих вольных лет и словно никогда он не бродил по свету! Стоит Балазей и не дышит, направо косит. Там, справа, солдаты по небу стреляют, а штабс-капитан народу объясняет:

– Нельзя, чтобы в небо летали, запрет. Вам же только позволь, никого на земле не останется. А кто тогда будет налоги платить, государю служить? Р-разойдись!

Не уходят. Стоят и молчат.

А солдатам никак Миколайку не сбить, и он все выше, выше в небо забирается. Вот штабс-капитан и сказал:

– Сейчас мы этого злодея запросто подстрелим. Есть у нас для этого дела специально натасканный бравый солдат, он за меткую пулю в фельдфебели выйдет. Эй, Балазей!

И – сам не свой Балазей! Ружьишко с плеча срывает и преданно ждет. Штабс-капитан командует:

– Ступи! Фитиль с курка! Фитиль на место! Пулю вбей! Порох на полку!

И Балазей как неживой команды справно, дельно, ловко выполняет и душистый приклад к плечу приставляет. Руки белые, пальцы дрожат, оторваться желают.

– Пали!

Закрыл глаза, повел стволом куда подалее и стрельнул!

Открыл...

Ан завертелся уже Миколайка, в летнем небе осенним листом закружился...

Тяжко охнул народ, зароптал. Балазей ружье в песок отбросил, в небо смотрит и слез не стыдится. Офицер:

– А подать ему водки! Фельдфебелю!

Все молчат. Только вдруг слышно в толпе:

– Улетит!.. Вот хотя б улетел!

А глянули – точно! Миколайка вновь крыльями машет, и хоть все ниже летит, но видно, что за город вытянет. А там за огороды, за поле, за речку...

Офицер:

– Взять! За мной! – и первым побежал. И солдаты за ним – так, с полсотни. А Балазей... и он туда же... Выбежали в поле – там бабы жито жали – закричали:

– К-куда?!

– А туда, – говорят, – в осоку залетел.

Там возле речки болото. Камыш, осока – во такие и выше. Гиблое место, тут разве найти? Но они по-военному, цепью пошли.

Балазей – тот по краю, по берегу речки идет. Думает: вот бы неловко ступить и не выступить. Вдруг...

Миколайка! Лежит. Щеки белые, губы красные – потому как в крови, грудь навылет пробита. И крылья в мелкий щеп изломаны, изодраны. Тонет в болоте, моргает, молчит.

Стоит Балазей, подойти не решается. Миколайка к нему повернулся, едва улыбнулся и шепчет:

– А крылья хорошие... были. И мазь... холодит. Лепота наверху, красота – потом прислушался, спросил:

– Кто это ходит?

– Солдаты, – отвечает Балазей, а сам уже не видит ничего, все плывет у него пред глазами.

Миколайка:

– Ох, сердце горит! Не могу! Остуди меня в речке.

Балазей, глаза утерши, подошел.

– Прости, – говорит.

– За что? Я ж сам прошу, – и зажмурил глаза Мйколайка.

Взял Балазей товарища за плечи, толкнул – и тот пузырями на дно. Вместе с крыльями. Тихо. Стоит Балазей, в речку смотрит и думает... Нет. Вдруг он слышит – солдаты! Все ближе и ближе. У Балазея сразу слезы высохли, ум прояснился. Вскричал:

– Держи его! Держи! – и паш-шел бежать, камышом трещать!

Бежал, бежал, споткнулся и упал, чуть сам не утонул, а все кричит!..

Набежали солдаты, при них офицер, говорят:

– Что за шум?

– Улетел! Вот так вот, низенько, по-над самою речкою и улетел!

Офицер его р-раз! – по зубам.

– Врешь! – кричит. – Не было!

– Было!

Стали его сапогами топтать и прикладами бить, ну а он все равно:

– Улетел! Улетел!

Били его, не жалели, а после устали, связали и повели на скорый суд. Полем шли – он молчал, а как вышли на площадь, опять заорал:

– Не убили его! Улетел! Он такую машину придумал! Он солнце потрогать хотел!

Хотели Балазею двадцать пять одинокого дать, но он и на суде от своего не отступился.

– Миколайка, – кричал, – не колдун! Он машину придумал, чтобы людям летать научиться! Всем, без разбору! А все оттого, что голову он не для шапки имел!

Заткнули рот. Сказали:

– И ты, Балазей, голову не для шапки, а для плахи, для топора имеешь.

И так оно и вышло, голуби мои. Тем Балазея и помянем.