Текст книги "Таблетки от пуль (сборник)"

Автор книги: Сергей Трищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Ого! – приветствовал его подошедший Поап Таш, – у тебя, наверное, глубже всех сегодня получилось… Вылезай, уже вечер.

Хоак Гвин остановился, вздохнул и вытер пот ладонью. В глубине тёмно-синей стены перед глазами вспыхивали маленькие золотистые и серебряные искорки, как бы подмигивали ему.

Поап Таш помог ему выбраться из Ямы, и теперь они стояли рядом, озирая всё Поле.

– Улой Торм смог Начать, – сообщил Поап Таш.

– Хорошо, – обрадовался Хоак Гвин, – значит, он останется с нами. – А потом подумал: почему хорошо? Почему этому надо радоваться? А если бы Улой Торм… ушёл? И словно ледяная струя сквозняка обвилась вокруг сердца. Потом она исчезла, и осталось лишь приятное тепло радости от того, что Улой Торм остаётся с ними.

– Роум Беш исчез, – продолжал Поап Таш. – И Яма его тоже.

Хоак Гвин почувствовал, как холодная ванна окунула его снизу доверху.

– Поглотила… – прошептал он. Поап Таш кивнул.

– Я не стал говорить этого слова – чтобы ты не испугался сразу, не замер. Уорм Пос замер. Он был рядом с Роум Бешем и, наверное, видел, как всё было. Яма сдвинулась с одной стороны и исчезла сразу по всей глубине.

– Так исчез Було Вон, – прошептал Хоак Гвин.

– Да. А Азан Пик был поглощен снизу – дно Ямы поднялось и заполнило его собой.

– Бурн Стера выбросило, из Ямы, – припомнил Хоак Гвин.

– Да. А Азан Пика поглотило. Труо Кла закрыло сверху, когда сомкнулись края Ямы. Говорят, он ещё кричал и стучал оттуда, пытался прокопать лопатой, потом замолк.

Они замолчали, вспоминая тех, кого поглотило за последнее время – за год? за тысячелетие? – Каждый день был похож один на другой, и время просто не имело значения. Важны были лишь Ямы, их надо было копать, каждый день, другого занятия не знал никто, и никто не искал себе другого. Зачем? Разве можно бросить свою Яму? Таких сумасшедших не было. Где брать Еду, если не копать Яму? А семья – жена, дети – что будет с ними? Нет, надо сойти с ума, чтобы перестать копать. Те, что бросали копать – они ушли, исчезли, о них забыли, оставшиеся помнили лишь то, что надо копать – чтобы жить, чтобы тебя уважали соседи. Пусть не со всеми порой удаётся перекинуться парой слов – пока идёшь в колонне от Ямы и к Яме – вечером и утром, но достаточно, чтобы они видели: ты здесь, ты рядом, ты снова идёшь копать свою Яму и с тобой всё в порядке. Иногда можно сделать перерыв, оставив лопату в Яме, обойти знакомых, поздороваться, обменяться новостями – что случилось за день и за ночь, – но лучше не высказывать особой радости или огорчения, всё надо воспринимать ровно, спокойно, беспристрастно. Может быть, от этого ничего и не произойдёт, но мало ли… Кто знает, почему вдруг утром исчезает Яма, и человеку приходится весь день искать её, а потом начинать копать новую, или пытаться захватить чужую – если забыл, как Начинать.

И те, которых поглотило – молчали ли они, или же пробовали высказать своё отношение к происшедшему или услышанному – говорили ли они что-то такое, непонятное? А может, ничего не говорили, а только думали. А может, и не думали. Может, это ни от чего не зависит – ни от разговоров, ни от молчания, ни от поступков, – а просто всё происходит чисто случайно, само собой. Значит, как себя ни веди, а ты не способен убежать от подобного – от того, что можешь днём исчезнуть вместе со своей Ямой, или утром не найти её. Или ночью жена придет с пустыми руками и скажет, что сегодня Еды не было. Лежи тогда и гадай, не спи – появится Еда на следующую ночь или нет? Такие случаи тоже бывали, хотя и очень-очень редко. Если Яма была в порядке, то Еда тоже появлялась в ней каждую ночь.

Хоак Гвин, хотя с ним пока и не произошло ничего страшного, тоже почти не спал следующую ночь. Прислушивался, как сопели детишки: как обычно, когда он пришёл вечером, они уже спали; и утром, когда он уйдет, они ещё будут спать, как ушла и потом вернулась жена – принесла Еду.

И не спал он почти всю ночь, но и спать не хотелось – утром встал бодрый, молча поел, погладил жену по голове и вышел, взяв лопату.

Сегодня Яма поражала обилием розоватых тонов и оттенков, с прожилками и крапинками, слоистых и сыпучих. На этот раз вкопаться глубоко не удалось – Яма получилась едва по пояс, может, чуть глубже. Он копал и копал, вгрызаясь в землю и лишь иногда, останавливаясь отдыхать, окидывал усталым взглядом знакомый ландшафт, думал: «А что там, за пределами взора? Там, где уже ничего не видно?»

День прошёл спокойно, ничего особого не случилось – вообще ничего не случилось, ничего не произошло, и даже Поап Таш, подойдя вечером, ничего не сказал. Новостей не было, все копали.

Вечером дома всё тоже прошло, как обычно. И ночью Хоак Гвин спал спокойно.

Утром начался хаос. Несколько человек не нашли своих Ям – но это ещё ничего, так бывало и раньше, и в конце концов всегда как-то улаживалось. Но произошло и то, чего никогда не было: появились незанятые Ямы. И неизвестно: то ли Ямы появились самопроизвольно, что было совсем невероятно, невозможно, немыслимо – потому что Ямы не могут появляться сами по себе, – то ли их хозяева просто не пришли сегодня утром. Но никто не мог сказать, кого из соседей сегодня нет – все как будто присутствовали, как всегда… Значит, произошло невероятное: Ямы появились сами собой, самопроизвольно, спонтанно, ниоткуда. Они были аккуратно ровные, неглубокие, одинакового серебристого цвета… Никто не хотел занимать их – даже те, чьи Ямы исчезли сегодня. Некоторые попытались захватить чужие – и хозяева выбрасывали их, почему-то не трогая, не поражая, а те с воем снова лезли и лезли в чужую Яму. Обнаружилось и несколько сумасшедших, пытавшихся засыпать чужие Ямы, да ещё при том, когда в них находились хозяева. Этих обездвиживали сразу же, и поставили потом у крайних Ям, лицом к светилу. Один – видно, совсем обезумев, – принялся засыпать одну из серебристых Ям. У него ничего не получилось: почва падала внутрь Ямы и исчезала, превращаясь в такую же серебристую пыль, что покрывала всё дно Ямы, но глубина её не уменьшилась. Этого не тронули, и он ушёл куда-то в сторону от деревни, бросив лопату.

К вечеру, однако, опять всё как-то успокоилось: все оставшиеся без Ям начали копать новые Ямы, но серебряные не исчезли, и продолжали сверкать в глаза, едва кто-то проходил мимо них. Поэтому проходящий, косясь, ускорял шаги. Что-то надвигалось. Хоак Гвин чувствовал, как его охватывает состояние тоскливого ожидания. И он знал, что другие испытывают почти то же самое.

Ночью, когда пришла жена, Хоак Гвин ощутил, что земля мелко-мелко трясётся. Тихо звенела посуда, раскачивались занавески, скрипела кровать… А, прислушавшись, ему показалось даже, будто из глубины земли доносится далёкий-далёкий глухой гул. Так продолжалось до самого утра.

Утром, придя на Поле, все остановились у его края, не решаясь ступить дальше.

Ям на поле не было. Ни одной. Вместо них вздымались из глубины земли разноцветные Холмы.

Все стояли молча, никто не решался начинать работу. Все это было так необычно… и всё же особых волнений никто не испытывал – будто все давно ждали чего-то подобного. К тому же Холмы были как-то узнаваемы – каждый из них находился в точности на том месте, где была Яма каждого. Но всё равно все стояли, как бы привыкая. Потом кто-то – Хоак Гвин не разглядел, кто, тот был слишком далеко от него – взобрался на свой Холм и принялся сосредоточенно копать, сбрасывая с него грунт. Тогда уже и остальные, подтянувшись и даже немного обрадовавшись, полезли каждый на свой Холм, и так же молча, как и всегда, погрузились в работу – принялись срывать вершину Холма лопатами, бросая вниз разноцветную почву, которая, едва достигая поверхности, рассыпалась в светло-серую серебристую пыль…

Хоак Гвин работал, стиснув зубы, как работал и раньше, и только в голове у него крутилась неявно выраженная радостная мысль о том, что теперь уже никто не может быть засыпан в свой Яме… Холм – это не Яма…

Вечером к нему, как обычно, подошел Поап Таш, но не спросил, как бывало раньше, много ли он вырыл, и не заглянул в Яму, которой теперь не было – все было видно и так. Он только остановился рядом и сказал, что Тиот Тот исчез, провалившись внутрь своего Холма…

Варпис

(в атмосфере раздора, подозрительности и страха)

Вечером я вдруг обнаружил, что в доме нет хлеба. Вечер – не самое приятное время для подобного рода прогулок, но делать было нечего: надо идти. И не о том речь, что приближалось время ужинать, а завтра утром придётся завтракать, да и об обеде следовало подумать загодя. Но дело в том, что завтра хлеб неизбежно подорожает, а тогда неизвестно, хватит ли денег дотянуть до следующей зарплаты.

Поэтому я ничего не сказал, а лишь коротко посмотрел на жену, которая легко прочитала во взгляде немой укор, что не позаботилась о хлебе раньше, днём, из-за чего мне, её мужу, приходится рисковать жизнью.

И она сразу же, едва уловила мой взгляд, кинулась помогать одеваться.

Я терпеть не могу современной утилитарной одежды, но, опять-таки, ничего не поделаешь: фасоны диктует мода, а моде указывает суровая необходимость.

С неохотой натянув ватную поддёвку, я надел сверху пуленепробиваемый жилет и, секунду поколебавшись, нацепил ещё и гремящую скорлупу зеркальной кирасы – в какой-то мере она спасала от случайных лазерных лучей. Нет, конечно, прямого попадания лазерной пушки она не выдержала бы, испарилась, но вспышки лазерных пистолетов и автоматов рассеивала охотно, ослепляя попутно глаза нападавших. Да и в случае лазерной пушки оставалось время – до следующего выстрела, пока не подзарядятся аккумуляторы, – куда-нибудь скрыться, а если есть возможность – надеть запасную кирасу, если та имеется, а уж потом скрыться ещё дальше.

Единственным неприятным последствием оставался шум в ушах, вызванный разлётом частичек испарившейся кирасы, но с этим, я полагаю, можно примириться. Особенно если подумать, что без кирасы ты больше никогда ничего бы не услышал, разве что у кого сохранился идеальный слух, и он бы мог услышать шум собственных разлетающихся частичек.

Штаны я нацепил также пуленепробиваемые – жена пока ценит меня, как мужчину, и я хотел бы, чтобы её оценка продлилась как можно дольше – и влез в ножные зеркальные латы. Ботинки были обычные, на миноустойчивой подошве и с быстросъёмными застёжками – на случай попадания в неуничтожимый капкан.

Пристегнув к поясу, бёдрам, лодыжкам и плечам несколько совершенно необходимых приспособлений, я взял сумку, попрощался с женой и вышел на улицу. Я проделал это легко и свободно, потому что был уверен: на пороге, под ним и в радиусе десяти метров от двери не было никаких взрывных устройств, кроме моих собственных, а их на время выхода я деактивировал. Снайперов я тоже не опасался: не тот я человек, чтобы выцеливать меня снайперами. Да и бесполезная это работа. Пули специальные нужны, а они нынче недёшевы.

Идти приходилось пешком – мою машину взорвали на прошлой неделе, а новую я пока не угнал. Можно было, конечно, и купить – деньги имелись, но у некоторых продавцов в последнее время появилась идиотская привычка оснащать автомобили минами с часовым механизмом, сблокированным со счетчиком нажатий на педаль газа. Да еще и снабжёнными элементом неизвлекаемости. Такой привычки я не одобрял.

Ну, поставило государство целью государственной политики сократить число граждан – его дело, в конце концов. Может, ему не требуется столько налогоплательщиков. Но зачем доходить до маразма? Мало того, что никто никому не верит, но хоть какая-то надежда на кого-то должна быть!

На государство, ясное дело, на кого же ещё? Но любое дело надо проводить целенаправленно: провозгласить определённую категорию – евреев, арабов, лысых, рыжих, хромых, учёных, умалишённых – врагами народа, и планомерно истреблять. А так, наобум – на кого Бог пошлёт – нет, этого я решительно не одобряю. И не буду на будущих выборах голосовать за нынешнего президента. Если доживу, конечно. И если он доживёт.

Рядом была автобусная остановка, но я решился пройтись пешком. Что с того, что это опасно? А где не опасно? К тому же на остановке всегда неприятно пахло: мусорщики не торопились убирать отрезанные специальными режущими кромками автобусных дверей конечности: руки, ноги, носы и другие части тела, которые люди не успевали – а зачастую и просто не могли, некуда было – убрать, когда водитель закрывал двери.

Вот это была ещё одна подлость, которую я не одобрял: сократить до минимума количество общественного транспорта, ввести громадные штрафы за опоздание на работу – и одновременно установить ножи на все двери.

Люди, боясь опоздать, естественно, лезут, цепляясь за поручни, в автобус, троллейбус, трамвай или метро – неважно, всюду одно и то же, – водитель, стремясь выдержать график движения (за нарушение которого его штрафуют, а то и расстреливают), трогается с места и закрывает дверь. И острые кромки безжалостно срезают всё «лишнее», высовывающееся за габариты кузова.

Автобус едет, из дверей льется кровь – потому-то все дороги у нас красно-коричневые, – а на остановке остаётся целая куча частей тела, до которых никому и дела нет, никто их не убирает. Я считаю, что это возмутительно: нам, оставшимся в живых, приходится дышать всякой гадостью, полуразложившимися трупами… И это, по-вашему, запах свободы?

Или же это делают специально, хотят спровоцировать эпидемии?

Вот и сейчас: подошёл автобус, толпа ринулась внутрь, все почти влезли, а он захлопнул дверь и укатил, оставив на асфальте парня без обеих рук – до половины, – левой ноги и верхней части черепа. Должно быть, лез в салон, набычившись.

Парень агонизировал на асфальте молча, даже кричать у него не было сил – всё растратил в борьбе за место в автобусе, – а я остановился в нерешительности и поразмышлял: может, подойти и пристрелить его, чтобы не мучился? Но, поразмыслив, решил сэкономить патрон: раны такого типа обязательно смертельны. Да и потом, вдруг меня заподозрят в альтруизме? Зачем мне лишние неприятности. И патрон может пригодиться: дорога-то дальняя. А не пригодится сегодня – пригодится завтра.

Я постоял немного, в числе праздношатающихся зевак, а он всё дергался. Крепкий, видно, был…

Подъехала бригада мусорщиков. Я сперва удивился: как оперативно работают! – а потом понял, что просто совпало, у них обычная плановая проверка маршрута.

Они сначала хотели оставить парня – тот ещё вздрагивал, а потом один сказал другому, чтобы тот не морочил ему голову.

– Все равно этот маршрут – наш, – мрачно сказал он. – И убирать придётся!

– Так ведь места нет! – возразил второй.

– Кинь его сверху и скажи, чтоб цеплялся.

– Так у него рук нету.

– Уши зато есть? Значит, услышит. А уцепиться и ногой можно. Или зубами – зубы-то на месте?

– На месте.

– Ну и ладно, поехали.

И они уехали дальше, вслед за автобусом.

И я подумал, как это разумно: ехать следом за автобусом. По крайней мере до следующего автобуса на остановках будет чисто.

Меня переполнила гордость за парней: значит, не всё потеряно, не всё пропало для нашей страны, когда в ней есть такие люди, которые в обстановке анархии и полнейшего кретинизма могут принимать разумные решения. Это же надо – поехать вслед за автобусом! Я искренне восхищался ими.

Но недолго: моё внимание привлекла толпа подростков, кидающая камни в укрывшуюся на дереве кошечку. Все листья с дерева они уже сбили, и теперь камни свистели мимо голых ветвей, ударяясь в них и сотрясая. А кошечка смотрела широко раскрытыми от ужаса глазами, судорожно цепляясь за качающуюся ветку, и не могла даже мяукать.

Я хотел было вмешаться, и уже передёрнул затвор, но меня опередили: какой-то мужчина выскочил из дома с ручным пулемётом в руках и в две очереди уложил разбушевавшихся шалопаев.

– Шумят, – тихо пояснил он мне. – А я люблю тишину.

Я кивнул.

– Любите животных? – спросил я. Просто так, чтобы поддержать разговор.

Он посмотрел на кошечку и, не целясь, снял её одиночным выстрелом.

– Последний патрон, – пояснил он. – А то вдруг придут другие, и будут снова шуметь. Жалко её, но себя ещё жальчей.

Я кивнул и ушёл. У него больше не осталось патронов, и он не мог выстрелить мне в спину. А я по пустякам не стреляю.

«Есть всё же люди, с которыми можно нормально поговорить, – думал я, – есть! Вот как этот мужик. Спокойно объяснил, что любит тишину… Законное желание!»

Если бы я не торопился за хлебом, можно было бы с ним пообщаться. Такой не ткнёт ножом в бок исподтишка. Прямой человек, как выстрел! Уважаю таких. Не то, что нынешняя молодёжь – всё бы им подличать да извиваться… Думают, увернутся от пуль. Как бы не так!

На другой стороне улицы я заметил сидящего перед плохо замаскированным капканом нищего. Что ж, каждый живёт, как может, а возможности у всех разные. Ну, не смог он замаскировать капкан как следует – а кого винить? Себя? Или семью и школу, за то, что плохо научили прятать капканы? С другой стороны…

Мягкий толчок сжатого воздуха от проехавшего мимо мотоцикла прервал мои рассуждения. Ох, уж эти бесшумные мотоциклы! Кому, скажите, нужен такой прогресс? Хорошо ещё, что не было у него в мыслях ничего против меня, а то что-то я совсем расслабился. Любую подлянку могут сотворить.

И, главное, только вчера у жены близко проехавший мотоциклист сумочку выхватил. В ней, правда, кроме мины-ловушки, ничего не было. И вздумал, кретин, на ходу открывать. Жена говорит – метров сто пятьдесят без головы ехал. Научился равновесие выдерживать, молодец! Но если бы задавил кого? Вандал. Никакого соображения. Зачем такому вообще голова?

Ну, наконец, и хлебный киоск. Далековато всё же до него.

Я постучал. Сразу же открылась узкая смотровая щель – должно быть, меня заметили в перископ заранее, и узнали. От этого на душе стало приятно.

Сам киоск сильно смахивал на снятую с корпуса башню танка, и в этом не было ничего удивительного: он и был сделан из башни. Конверсия.

– А, это вы, – проговорили блестящие из узкой прорези глаза, – чего надо?

– Батон серого и две булочки к чаю.

– Семьсот пятьдесят.

– Ого! Вчера ещё было четыреста…

Хозяин помялся, но промолчал.

Делать было нечего, и я сунул в щель тысячную бумажку. Она исчезла, и некоторое время было тихо: банкноту проверяли на подлинность. Ну, в своих-то деньгах я всегда уверен: я ведь сам их делаю. Работаю на Гознаке.

Тихо звякнул металл – внизу открылась маленькая дверца и показалась заказанная буханка и две булочки. Рядом в небольшом фирменном пакетике лежала сдача.

Теперь подождать пришлось им: всунув в задвижку стальной стержень – чтобы не закрылась раньше времени – я воткнул поочерёдно в булочки и буханку анализатор ядов. Подобное лучше проделывать заранее, а то потом ничего не докажешь.

Пересчитав сдачу из пакетика, я горестно усмехнулся: недоставало пятидесяти кредиток. Но спорить не стал: вынул стержень, отчего дверца сразу захлопнулась (смотровая щель задвинулась ещё раньше), уложил в сумку хлеб, положил в карман анализатор и осторожно отстегнул от пояса большой пластиковый пакет, который аккуратно, привстав на цыпочки, положил на крышу.

Завтра придётся идти в другой хлебный киоск, а это ещё дальше по улице.

Под ласковым и нежным солнышком

– Раздевайтесь!

Таможенник смотрел хмуро, как через амбразуру. По его непроницаемому лицу было непонятно: выстрелит он сразу или немного подождёт.

Я принялся безропотно сбрасывать одежду. К подобному поведению я был готов: меня предупредили. Будет ли он готов к моему? О да, конечно: опыт работы, профессиональное чутьё и всё прочее. А бульдог зачем у его ноги скалится? Значит, чутьё не идеальное? И с опытом не всё ладно: второй таможенник настороженно застыл у стойки, держа палец на спусковом крючке. Одна голова хорошо, а две – лучше? Таких голов надо иметь минимум десять, иначе не поможет.

Укладываю на топчан одежду, застываю в позе памятника самому себе. Жаль, в помещении таможни нет женщин, может, тогда была бы хоть какая-то реакция. Но женщины – в женском отделении. И сейчас оттуда доносится приглушенный визг. А этих, похоже, ничем не проймёшь, даже мочка уха не шелохнулась.

– Ложись!

Голос холоднее, чем кушетка.

– Что ели за последние семьдесят два часа?

Я передёрнулся. Да, меня предупреждали. Но от этого предстоящая процедура не станет более приятной.

– Вот меню, – я покорно подал список, выудив из кучи других справок, уже лежащих на столе.

Для этого пришлось встать с кушетки. Палец второго таможенника дёрнулся на спуске. Ну, чего они такие ненормальные? Неужели думают, что все только и ждут, как бы наброситься на их страну и разорвать в клочья? Кучей силовых барьеров отгородились, ни одна птица не может нарушить воздушное пространство, не говоря о воздушных судах. Перелётным пришлось изменять вековечные маршруты и либо уходить в стратосферу, где действие силового купола не ощущалось, либо давать крюк в тысячи километров, либо привыкать к осёдлой жизни.

Вот до чего может довести параноидальная воля одного человека. А ещё считается, что шизофрения незаразна. Да у них вся страна такая!

Спасать надо планету. Да-да, именно: спасая их страну, мы одновременно спасаем всю планету. Потому что если им удастся навечно отгородиться от остального мира, это будет означать, что из тела планеты вырезали огромный кусок, оборвав все имеющиеся связи. Ходят слухи, что силовая защита простирается не только вверх, но и вглубь. А это – пресечение естественных магматических потоков, и что может произойти в результате, никому не известно.

Но подробностей я не знаю, подземельем занимаются другие. Моя задача – проникнуть в их святая святых, а попросту в страну, по земле. И доставить лекарство. Лекарство от шизофрении. Или паранойи, как одной из форм шизофрении. А может, паранойя вовсе не является одной из форм шизофрении: я не психиатр, это не моё дело.

Я – контрабандист. Причём из тех, кто открыто идёт через таможню. Потому что тех, кто пытается нелегально пересечь границу, не осталось. Нет их. И не потому, что невозможно преодолеть их границу, хотя это и так. Просто других границ на нашей планете больше нет. Эта – последняя. Но зато какая! Куда «стальному занавесу»!

Да, техника развивается семимильными шагами, а психология людей осталась прежней. Почему-то все, кто сидит на данной пальме, считаются хорошими, а те, что на соседних – плохими. Благо появилась возможность отгородиться от соседей полностью.

К сожалению, самоизоляция запрашивает чересчур много сил и средств: слишком глобальная задача. Поэтому на всякие мелочи ресурсов не остаётся. И мелочи приходится ввозить.

– Что везёте?

Почему-то этот вопрос не был задан раньше. Собственно, если в каждом иностранце видеть прежде всего шпиона, врага, то какая разница, что он ввозит? Другое дело, если догадка не подтвердилась. Тогда можно и поспрашивать. Потому-то вопрос и не задали вначале, что явных признаков моей зловредности не обнаружилось. Значит, настал черёд груза. Ну, за груз я спокоен. Если они не примыслят ему возможности двойного применения.

Но и от меня не отступали: на грудь последовательно опустили рентгеновскую пушку, аппарат ультразвуковой диагностики, протащили кушетку сквозь установку ЯМР-томографии. Это я классифицировал то, что знал. Но следом пошли совершенно неописуемые приборы, которых я не знал.

Оставалась надежда, что наши физики сумели создать надёжную защиту тому, что я нёс в себе.

А вот этого предусмотреть было нельзя?! Я захихикал. Кто мог подумать, что они воспользуются оборудованием для проктоскопии? Вот для чего им понадобился список продуктов за последние три дня! Интересно, как они будут сравнивать с перечнем? Да, техника у них передовая! Или мне так кажется? А они примитивно пялятся на экран и возбуждённо тычут пальцами, споря, что это: пенал с контрабандой, или же…

Я скосил глаза.

Так и есть, уставились на экран. И если по нему не бегут строчки биохимического анализа содержимого кишечника и расшифровка спектра электромагнитных полей, то они ничего не увидят. Вернее, увидят, но не то, что хотели. А может, они именно это и хотели увидеть? С такими извращёнными мозгами?

– Что везёте? – тон стал раздражённей.

Неужели я до сих пор не ответил на вопрос? Ай-яй-яй! Отвлекли необычные ощущения.

– Шк…

Стоп! А вот это слово произносить нельзя, оно под запретом. Неужели у них совсем не осталось школ? Или они заменили его каким-то иным? Попробую выпутаться.

– Ш’карные тетради! На все случаи жизни! В клеточку, в линеечку, в полосочку, в кружочек.

Я ничуть не кривил от истины: среди всей партии несколько пачек были именно в кружочек. Знаете, некоторые любят обводить буковки кружочками. Для подобных любителей у нас и выпускают такие тетради.

– На них можно писать всё, что угодно: доносы, рапорты, списки заключённых…

Я говорил вполне искренне, без тени иронии: линии полиграфа ничуть не дёрнулись.

Таможенники не отреагировали тоже. Нет, отреагировали, но по-другому: взяли тетрадку и принялись изгаляться над ней: просветили всеми мыслимыми лучами, воздействовали различными растворами – чтобы проявить тайнопись, должно быть. Но нельзя проявить то, чего нет.

У нас эти тетрадки использовались истинно как школьные. Причём школьники могли писать в них на протяжении всей учёбы: за время каникул написанное в предыдущем классе исчезало, тетрадь саморегенерировалась, и в следующий класс ученики шли с абсолютно чистыми тетрадками. Это было очень удобно, учитывая малую облесенность нашей страны. У них же, наоборот, леса было много, но тетрадей почему-то не делали. А если делали, то страницы часто склеивались из-за большого содержания смолистых веществ. Почему-то никак не удавалось их отчистить. Обложки так вообще чуть не кора покрывала.

Какое применение найдут нашим тетрадкам тут, я не знал. Знал, что покупают их охотно, потому и загрузился для прикрытия.

– Одевайтесь!

Уф-ф, наконец-то! Но это ещё ничего не значит. Они могут завернуть меня в любой момент, пока не выйду за ворота таможни. Особенно если у них есть приборы для чтения мыслей. А выйти надо.

И хотя наши биофизики убеждены, что содержащиеся во мне мысли упакованы таким образом, что прочитать их не удастся, проверить догадки можно только в реальных условиях. Чем я, собственно говоря, и занимался.

И проверка прошла успешно!

– Вам выдается разрешение на торговлю в нашей стране сроком на десять дней, – голос таможенника был сух и торжественен.

Десять дней! Да мне и десяти часов, даже десяти минут хватит, чтобы совершить задуманное. Лишь бы выйти из-под купола таможни.

А тот силовой купол, что покрывал всю страну, не помешает. Наоборот, его наличие гарантировало, что концентрация лекарства будет максимальной.

На меня работало многое. Если они догадаются, что произошло. Если они решатся убрать купол… а они вряд ли на это пойдут, потому что в этом случае мы станем действовать другими методами, тут они правы. Но в том же направлении. То есть – никакого насилия.

Значит, моя миссия будет выполнена! Планета будет спасена!

У меня не было необходимости прятать контрабанду. Она была на виду. Я сам был контрабандой.

Нет, я не собирался проповедовать на площадях и в парках, обличая существующий режим. Не собирался и тихо шептать то же самое на ушко, внушая «крамольные» мысли. Этого бы никто не позволил.

Я сам был мыслью. Особым образом организованной, превращённой в комплекс органических молекул, которому придали человеческую форму. Разумеется, не одному комплексу, а многим – стольким, чтобы хватило на каждого жителя.

Часто бывает так, что, ощутив какой-то запах, человек вспоминает события многолетней давности.

Наши химики синтезировали вещество, вдохнув которое, любой человек ощутил бы знакомый запах – даже если никогда не ощущал его в своей жизни. Тот самый запах, который когда-то обязательно вдыхали его предки, и который он сам почему-то забыл. Запах свободы.

Когда я исчезну – биороботы, даже столь сложно исполненные, не имеют эмоций и чувств, – то молекулы, из которых я состою, развернутся в мозгу каждого человека после первого же вдоха, и превратятся в мысль. Мысль о возвращении свободы.

Я отошёл довольно далеко от таможни. Взобрался на небольшой холмик. Багаж летел рядом, следуя на антигравитационном поддоне.

Дул тёплый свежий ветерок.

Я остановился, поднял голову и раскинул руки.

И стал быстро-быстро испаряться под лучами ласкового и нежного солнышка.

Вечный двигатель

Неколебимо вечное стремление людей к свободе, и вечно желание отдельных индивидуумов воспользоваться этим стремлением в своекорыстных интересах.

…Работал вечный двигатель. Серебристые звенья цепи, звеня, проворачивали зубчатое колесо, передающее вращение на толстенный вал, уходящий в стену.

– Вечный двигатель! – провозгласил Стэв, показывая Высокой Комиссии работу удивительного устройства.

– А куда уходит цепь? – поинтересовался кто-то.

– Пошли, – спокойно предложил Стэв.

… Узники отчаянно пытались выбраться из ямы. Подпрыгивая, подтягивались на серебристой цепи и, быстро перебирали руками, стараясь подтянуться как можно выше и ухватиться за край ямы, чтобы выбраться из темницы на свет. Но у них ничего не получалось: цепь все время оскальзывала и подавалась вниз. Но надежда оставалась – казалось, ещё чуть-чуть – и можно будет ухватиться за край, вот ещё немного подтянуться – и свобода! И потому всё новые и новые узники, хватаясь за цепь, пытались выбраться из темницы.

– А куда ведёт вал? – поинтересовался тот же голос.

– Пошли, – так же спокойно предложил Стэв.

… Острые зубья землеройного механизма, приводимые в движение торчащим из стены валом, вгрызались в податливую почву: шло строительство новой тюрьмы.

Вечный двигатель работал…

Условный рефлекс

Пожарник вышел на берег реки. Походил взад-вперёд по берегу, подошёл к урезу воды, посмотрел на бегущую реку, на кусты тростника, качающиеся под легким ветерком, на стрекоз, перелетающих с тростинки на тростинку, на распускающиеся жёлтые кувшинки, поболтал в воде пальцами, вытер их о штаны.

Закурил, глядя на тонкую струйку дыма, посидел немного на берегу, сплюнул в воду. Потом вынес ведро бензина, вылил в реку, посмотрел, как расплывается по воде радужное пятно. Закурил ещё раз, а спичку бросил в воду.

Река вспыхнула.

Пожарник вышел на берег реки. Походил по берегу, вынес ведро бензина, вылил его в реку. Закурил, спичку бросил в воду. Река вспыхнула.

Пожарник вышел на берег реки.

Закурил, спичку бросил в воду.

Река вспыхнула.

Пожарник вышел на берег реки. Река вспыхнула.

Что выбросит море

Штормило. Питер Макилвейн шёл по берегу моря, привычно вглядываясь в линию прибоя: не принесла ли вода что-нибудь полезное?