Текст книги "В мире фантастики и приключений. Выпуск 8. Кольцо обратного времени"
Автор книги: Сергей Снегов
Соавторы: Ольга Ларионова,Вадим Шефнер,Илья Варшавский,Александр Шалимов,Андрей Балабуха,Борис Никольский,Галина Панизовская,Александр Хлебников,Александр Щербаков,Феликс Суркис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
На космодроме, где приземлился звездолет из Персея, я не был, на траурное заседание Большого Совета не пошел. Стереоэкраны в моей комнате не включались. Мэри потом рассказывала, как величественно печальна была церемония передачи на Землю погибших астронавтов. Она плакала, когда возвратилась с космодрома. Я молча выслушал ее и ушел к себе.
Если бы я так держался в первые годы нашего знакомства, она назвала бы меня бесчувственным. Сейчас она понимала меня. Болезней давно нет на Земле, само слово "врач" выпало из употребления. Но только болезнью могу назвать состояние, в какое вверг меня отчет об экспедиции Аллана и Леонида. "Это нелегко пережить", – сказал Ромеро, вручая мне катушку с записями событий, начиная со старта в Персее и кончая возвращением кораблей с мертвыми экипажами. Это было больше, чем "нелегко пережить". Этим надо было тяжко переболеть.
Вероятно, я не пошел бы и на обряд захоронения тел, если бы не узнал, что на Землю прилетела Ольга. Она не простила бы мне отсутствия на похоронах ее мужа. И надо было повидать старых друзей – Орлана и Гига, Осиму и Грация, Камагина и Труба: они прибыли вместе с Ольгой на ее "Орионе", чтобы принять участие в торжественном внесении останков в Пантеон. Ромеро предупредил, что от меня ожидают речи, а что я мог сказать, кроме того, что погибшие – отважные космопроходцы и что я их очень любил?
В Траурном зале Пантеона Ольга заплакала, припав головой к моему плечу, я с нежностью гладил ее седые волосы. Она дольше всех нас не поддавалась разрушающему действию возраста, но горе сломило ее. Я пробормотал, чтобы что-то сказать:
– Оля, ты взяла бы какой-нибудь другой цвет волос, это же так просто.
Она улыбнулась так грустно, что я еле удержался от слез.
– Леониду я нравилась какая есть, а больше не для кого прихорашиваться.
Вместе с Ольгой на похороны пришла Ирина, ее дочь. Я не видел Ирину лет пятнадцать, помнил ее взбалмошной, некрасивой девчонкой с внешностью и характером Леонида. Я раньше часто удивлялся, как мало позаимствовала Ирина у матери ее рассудительности, ее спокойствия, ее умения глубоко вникать в загадки, ее железной решительности под внешним покровом доброй вежливости. А в Пантеоне я увидел женщину – стройную, смуглую, порывистую, с быстрой речью, быстрыми движениями и такими огромными, черными, с почти синим белком глазами, что от них трудно было отвести взгляд. Ирина показалась мне еще больше похожей на Леонида, чем прежде, и сходством не только внешним. Сегодня, когда трудно что-либо исправить, я вижу, как грубо ошибся в Ирине. В длинной цепочке причин, породивших нынешние бедствия, и эта моя ошибка сыграла роль.
Дружески обняв Ирину, я сказал:
– Я очень любил твоего отца, девочка.
Она отстранилась и сверкнула глазами. Затрепанное выражение "сверкнуть глазами" в данном случае единственно точное. Она сверкнула глазами и ответила с вызовом, которого я не понял:
– Я тоже любила отца. И я уже не девочка!
Мне надо было вдуматься в значение ее слов, вчувствоваться в их тон, многое пошло бы тогда по-другому. Но приблизились Лусин и Труб, было не до взбалмошных женщин. Лусин пожал мне руку, старый ангел мощно сжал меня черными крыльями. Рецепты бессмертия, усердно внедряемые у нас галактами, так же мало помогают моим друзьям, как и мне. Лусин держится молодцом, в его суховатом теле слишком много жил и костей и слишком мало мяса, такие долго не дряхлеют. А Труб выглядит стариком. Никогда не думал, что может быть такая красивая старость, такое, я бы сказал, мощное одряхление. Я с нежностью выговариваю эти противоречащие одно другому слова "мощное" и "одряхление", я с болью вижу погибшего Труба, каким он появился на траурной церемонии, – огромный, чернокрылый, с густой, совершенно седой шевелюрой, с густыми, совершенно седыми бакенбардами…
– Горе! – с тоской выговорил Лусин. – Такое горе, Эли!
– Кругом были враги! – прорычал Труб. – Аллану и Леониду надо было сражаться! Ты бы воевал, Эли, я уверен! Жаль, меня не было! Я бы кое-что преподал им из опыта сражений на Третьей планете!
К нам подошли Орлан и Граций. Когда они оба появляются на планетах, где имеются люди, они ходят только вместе. В этом есть какая-то трогательная наивность – галакт и разрушитель демонстрируют, что жестокая вражда, когда-то разделившая их народы, нынче сменилась горячей дружбой. Я по-старому назвал Орлана разрушителем, хотя теперь им присвоено название "демиурги", означающее что-то вроде механика или строителя, – в общем, творца, а не разрушителя. Словечко "демиург", конечно, точно выражает роль бывших разрушителей в нашем Звездном Союзе, но не думаю, чтобы выставляемая напоказ дружба легко давалась Орлану и Грацию, особенно галакту. Астропсихологи утверждают, что как людям не привить любви к дурным запахам, так и галактов не приучить быть терпимыми к искусственным органам и тканям, а демиурги только сменили наименование, но не структуру тела, где полно искусственных органов и тканей.
– Привет тебе, Эли, мой старый друг и руководитель! – торжественно произнес галакт, по-человечески протягивая руку: мои маленькие пальцы исчезли в его гигантской ладони, как в ящике.
Я пробормотал подходящий для встречи ответ. По выспренности выражений галакты способны даже Ромеро дать десять очков форы. Орлан ограничился тем, что приветственно просиял синеватым лицом, высоко приподнял голову и с резким стуком вхлопнул ее в плечи.
В экспедиции Аллана и Леонида принимало участие сто четырнадцать человек, восемь демиургов, три галакта и два ангела. Катастрофа превратила в одно неразделимое месиво существа и механизмы. В траурный зал внесли урну с общим прахом, горсточку мертвой материи, – бывший духовный и служебный союз членов экипажа превратился в вещественное единение составляющих их атомов. Я с горечью думал в ту минуту, что мы все на разных звездах братья по творящей нас материи, но только в смерти ощущаем наше внутреннее единство.
Урну внесли Ромеро и Олег: один как представитель Большого Совета, другой – от астронавтов. Меня тоже просили нести урну, но обряды, где надо показываться перед всеми, не для меня. И я заранее отказался что-либо говорить. Ромеро держал краткую речь, а затем зазвучала музыка. Я должен остановиться на музыке. В странном сочетании причин, определивших наши сегодняшние метания в диком звездовороте ядра, она тоже сыграла роль. Играли симфонию "Памяти друга" Збышека Поляновского. Я сотни раз говорил, что люблю лишь индивидуальную музыку, лишь озвученную гармонию собственного настроения. Вероятно, мне просто трудно настраиваться на чужие чувства, в общих для всех мелодиях я ощущаю приказ испытывать то, а не иное, запрет быть самим собой.
Для "Памяти друга" Збышека я делаю единственное исключение. Она всегда по душе. Она моя, всегда моя, а в тот день звучала так горестно, так проникновенно, что сам я стал этой скорбной и мужественной музыкой, я звуками ее сливался с друзьями, с миром, я оставался собой и был всеми людьми, всем миром сразу. Вероятно, Збышек Поляновский сознательно пытался породить такое настроение. Могу сказать одно: если он имел подобную цель, она ему удалась.
Ромеро и Олег подошли ко мне, когда я еще был в смятении, порожденном симфонией. Ромеро сказал:
– Дорогой адмирал! Большой Совет постановил снарядить вторую экспедицию в ядро Галактики и назначил командующим эскадрой звездолетов капитана-звездопроходца Олега Шерстюка, нашего общего друга.
Олег добавил:
– Я согласился взять командование лишь при том условии, Эли, чтобы в экспедиции приняли участие вы!
Мне надо было ответить таким же категорическим отказом, каким я не раз отвечал на предложения командовать звездными походами или принимать в них участие. После освобождения Персея, после гибели Астра на Третьей планете Мэри и я возвратились на зеленую прародительницу Землю, чтобы никогда уже не покидать ее. Так мы постановили для себя двадцать лет назад и ни разу не отступали от своего решения.
Но неожиданно для себя самого я сказал:
– Я согласен. Приходите ко мне вечером. Посовещаемся.
3Мэри пожелала идти домой пешком. День был хмурый, по небу бежали тучи. На Кольцевом бульваре ветер кружил листья. Я с наслаждением дышал холодным воздухом, больше всех погод люблю вот такую – сухую, резкую, энергичную, наполненную шумом ветра, сиянием пожелтевших деревьев: осень – лучшая для меня пора. Мэри тихо сказала:
– Как она хороша, наша старушка Земля! Увидим ли мы ее еще или затеряемся в звездных просторах?
– Ты можешь остаться на Земле, – осторожно заметил я.
Она с иронией посмотрела на меня:
– Я-то могу. Но сумеешь ли ты без меня?
– Нет, Мэри, без тебя не сумею, – честно признался я. – Быть без тебя – все равно что быть без себя. Или быть вне себя. Один – я только половинка целого. Ощущение не из лучших.
– Мог бы сегодня обойтись и без неостроумных шуток, Эли! – Она нахмурила брови.
Некоторое время мы шли молча. Я с опаской поглядывал на нее. Столько лет мы вместе, но я до сих пор побаиваюсь смен ее настроений. Сердитое выражение ее лица превратилось в отрешенно-мечтательное. Она спросила:
– Угадаешь, о чем я думаю?
– Нет, конечно.
– Я вспоминаю стихи одного древнего поэта.
– Никогда не замечал в тебе любви к поэзии.
– Ты во мне замечаешь только то, что тебе помогает или мешает, все остальное тебе не видно.
– Потусторонностей, или нездешностей, или каких-либо сверхъестественностей я в тебе не открывал, это правда. Так какие стихи ты вспомнила?
Она показала на метущиеся кроны:
Кружатся нежные листы
И не хотят коснуться праха…
О неужели это ты,
Все то же наше чувство страха?
Иль над обманом бытия
Творца веленье не звучало?
И нет конца и нет начала
Тебе, тоскующее "я"!
Я согласился, что многое в стихах соответствует моменту. Оставив несуществующего творца с его веленьями, остальное можно принять: и страх гибели присущ всему живому, и нет конца желаниям того конгломерата молекул и полей, который у каждого называется одинаково – "я". Лишь насчет тоски можно поспорить. Тоска – чувство нерабочее, для отпуска и отдыха, а что интересного в томительном отдыхе?
– Удивительно ты все умеешь упрощать, – возразила она с досадой.
И опять мы шли молча, а потом я поинтересовался, какое у нее мнение о причинах катастрофы.
– Прямо противоположное тому, на котором настаивает Павел, – ответила она презрительно. – Удивительный вы народ, мужчины. Ищете злой умысел в каждой загадке! Воинственность так сидит в вас, что вы готовы допустить, что сама природа непрерывно ведет с нами военные действия. Приписать природе собственные недостатки – легкий путь. Но вряд ли правильный!
– В том, что мы воинственны, виноваты женщины, вы сами рождаете нас такими. Ты, однако, аргументам Ромеро не противопоставила убедительных опровержений.
– Я вижу лишь непонятные факты и поверхностные догадки о их причинах. Мне нечего опровергать.
Ее слова произвели на меня большее впечатление, чем я в тот день согласился бы признать.
Вечером наша гостиная была полна. Ольге, Ромеро, Олегу, Орлану, Лусину достались кресла, Труб и Граций с трудом разместились на диванах: ангелу мешали крылья, а трехметровый Граций боялся приподниматься, чтобы не удариться головой в потолок. Ромеро доложил, что вторая экспедиция в ядро Галактики планируется для обнаружения неведомых противников и выяснения возможностей мирного общения с ними. Это не военный поход, а миссия мира. Все ресурсы Звездного Союза предоставлены для оснащения новой экспедиции.
– Теперь ставьте вопросы и высказывайте сомнения, адмирал, – закончил Павел.
Сомнений у меня было немало. Рамиров, на поиски которых снарядили первую экспедицию, обнаружить не сумели. Планеты-хищницы, гнавшиеся за звездолетами, названы Алланом живыми существами, но что они реально живые, а не диковинка мертвой природы, не доказано. Район "пыльных солнц", на окраинах которого погибла экспедиция, по мнению Аллана, – обиталище разумной цивилизации, но ни с одним из ее представителей встретиться не удалось, – существование ее остается гипотезой. Попытки прорваться в ядро встретили противодействие, но что из того? Противодействия могли иметь физические причины, нам пока неизвестные, ведь никто не будет утверждать, что мы уже все изучили во Вселенной.
Я обратился к Олегу:
– Ты командующий второй эскадрой. Как ты относишься к моим сомнениям?
Он ответил сдержанно:
– Они могут быть разрешены только одним путем: лететь снова к ядру и выяснить, что мешает в него проникнуть.
Я залюбовался Олегом. Он и похож и не похож на своего отца. От матери ему досталась белая кожа, такая гладкая и нежная, что она кажется прозрачной. Он вспыхнул, отвечая, румянец, как пламя, побежал со щек на лоб, к ушам, к шее. Есть что-то девическое в его облике, в красоте его головы, в длинных золотых кудрях, падающих на плечи, – впрочем, не столь завитых, какие некогда носил Андре, – в узких плечах, узкой талии, тонких длинных пальцах. Внешность часто обманчива, а у этого человека, назначенного командующим второй эскадрой, особенно. Среди капитанов дальнего звездоплавания он числится в самых бесстрашных и удачливых. Ольга рекомендовала его в адмиралы давно запланированной экспедиции в Гиады, и, если бы не катастрофа с Алланом, Олег уже мчался бы в скопление этих рушащихся в какую-то бездну звезд. Большой Совет отменил поход в Гиады ради новой экспедиции к ядру.
– Твой ответ меня удовлетворяет, – сказал я. – Теперь расскажите о подготовке к экспедиции.
Ромеро объяснил, что подготовка к экспедиции ведется на известной всем нам Третьей планете в Персее, руководят ею Андре и демиург Эллон. На звездолетах кроме аннигиляторов Танева устанавливаются и механизмы, быстро меняющие метрику пространства вокруг звездолета. Каждый корабль теперь подобен маленькой Третьей планете, создающей в своем окружении любые искривления. Конструкции генераторов метрики разрабатывает группа Эллона.
– Эллон, Эллон… Ты его знаешь, Орлан?
– Эллона предложил я, – с гордостью объявил Орлан. – В Персее нет другого демиурга, который бы равнялся Эллону в даровании конструктора.
Я заметил, что Граций невесело покачал головой.
– Остается последнее, – продолжал я. – В качестве кого предлагает Большой Совет мне участвовать в экспедиции? Говоря древними терминами, какова моя должность?
– Вы будете душой и совестью экспедиции, Эли, – сказал Олег.
– Плохо организована та экспедиция, где душа и совесть ее отделены от остальных членов экспедиции.
Я говорил серьезно, но моя отповедь вызвала смех. Ромеро примирительно сказал:
– Раз уж вы применили термины, определяющие так называемую должность, то назовем вашу функцию научным руководством, – было некогда и такое понятие, дорогой адмирал.
– Сами вы участвуете в походе, Павел?
– Думаю, Большой Совет разрешит мне отбыть с Земли.
После совещания я подсел к Грацию.
– Когда Орлан расхваливал Эллона, ты вздохнул, Граций. Ты не согласен с оценкой Орлана?
Галакт засиял доброжелательной улыбкой. Они так любят улыбаться, что по любому поводу дарят радостным выражением лица.
– Нет, Эли, мой друг демиург Орлан совершенно точно охарактеризовал Эллона как инженерного гения. Но видишь ли, Эли… – Он запнулся, хотя и удержал на лице улыбку. – В организме у Эллона степень искусственности много, много выше, чем у остальных демиургов; боюсь, что и мозг его содержит искусственные элементы, хотя Орлан и отрицает это.
Я тоже улыбнулся, но по-человечески – иронически. Нелюбовь галактов к искусственным органам всегда казалась мне чудачеством. Я пропустил объяснение Грация мимо ушей. Все люди совершают ошибки, я ошибался тоже. И многие мои ошибки, такие невинные на поверхностный взгляд, были роковыми в точном значении слова!
4Как странно изменился Андре! Ольга предупреждала, что я его не узнаю, – я посмеивался. Не могло быть, чтобы я не узнал самого лучшего друга! И я, конечно, сразу узнал Андре, когда «Орион» повис над причальной площадкой Третьей планеты и Андре ворвался в распахнутые ворота корабля. Но я был потрясен. Я оставил Андре измученным, еще не оправившимся от безумия, но живым, даже энергичным человеком средних лет. Сейчас меня обнял старик – суетливый, нервный, беловолосый, морщинистый, преждевременно одряхлевший…
– Да, да, Эли! – со смешком сказал Андре, он уловил произведенное им впечатление. – В непосредственном соседстве с бессмертными галактами мы почему-то особенно быстро стареем. Виной, вероятно, чертова гравитация на этой планетке, закручивания и раскручивания пространства тоже не способствуют биологической гармонии. Помнишь Бродягу? Тот мощный мозг, который ты почему-то захотел воплотить в огромное тело игривого дракона?
– Надеюсь, он жив?
– Жив, жив! Но за драконицами давно не гоняется. Впрочем, мыслительные способности у него в порядке.
Мы высадились на планету. Я не описываю рейс "Ориона" в Персей. Для последующих событий это значения не имеет. Не буду описывать и все встречи, они интересны лишь для меня с Мэри. Я остановлюсь только на впечатлении от нынешнего пейзажа Третьей планеты.
Мы летели с Мэри в обычной авиетке. В нашу память навечно врезался страшный облик грозной космической крепости разрушителей – голая свинцовая поверхность с золотыми валунами. Теперь не было ни свинца, ни золота – всюду синели леса, поблескивали озера.
– Я хочу здесь опуститься. – Мэри показала на стоявший отдельно холмик, вершина его была свободна от напиравших снизу кустов.
Мы вышли и впервые почувствовали, что находимся на прежней планете. Гравитационные экраны авиетки предохраняли от страшного ее притяжения, в районе Станции оно вообще не превосходило земное, а здесь нас буквально прижало к грунту. Я не мог выпрямиться, в голове зашумело, я сделал шаг, другой и пошатнулся.
– Сейчас я не сумел бы совершить тот поход к Станции, – сказал я, силясь усмехнуться.
– Ты узнаешь это место, Эли?
– Нет.
– У подножья этого холма умер наш сын…
Прошлое прояснилось в моей памяти. Я с опаской поглядел на Мэри. Она улыбнулась. Меня поразила ее улыбка – столько в ней было спокойной радости. Я осторожно сказал:
– Да, то место… Но не лучше ли нам уйти отсюда?
Она обвела рукой окрестности:
– Я так часто видела в мечтах этот золотой холм и мертвую пустыню вокруг! И всегда вспоминала, как страстно желал Астр, чтобы металлические ландшафты забурлили жизнью. Помнишь, как он назвал себя жизнетворцем? На никелевой планете это было легко, там невысокая гравитация. Но и здесь удалось привить металлу жизнь. Здесь насадили растения, выведенные для мест с повышенным тяготением.
– Созданием которых вы занимались в институте астроботаники?
– Которыми я одна занималась, Эли! Это мой памятник нашему сыну. Теперь возвратимся на Станцию.
Два других события, которые я упомянул, непосредственно связаны с экспедицией. Среди встречавших не было Бродяги. Лусин, чуть ступив на грунт, побежал к дракону. В какой-то степени Лусин – создатель этого диковинного существа и гордится им больше, чем другими своими творениями. Бродяга хворал. Лусин с горечью сообщил, что дракон излишне человечен, хотя и вмещен в нечеловеческую форму, не только бессмертия, но и солидного долголетия ему, как и людям, привить не удается.
– Хочет видеть. Очень. Тебя, – высказался в своей обычной отрывистой манере Лусин, и на следующее утро мы направились к дракону.
Внешне Бродяга почти не изменился. Летающие драконы не худеют и не толстеют, не выцветают, не седеют, не рыхлеют. Бродяга был таким же, каким я видел его при расставании, – оранжево-сизый, с мощными лапами, с огромными крыльями. Но он уже не летал. Завидев нас, он выполз из своей норы и заскользил навстречу. Волноподобные складки с прежней быстротой перемещались по спине и бокам, массивное туловище извивалось с прежним изяществом, длинный, бронированный прочной чешуей хвост приветственно взметнулся трубой, крылья с грохотом рассекали воздух. Но все эти такие знакомые движения уже не могли поднять Бродягу над грунтом. И огня от него исходило поменьше: багровое пламя было пониже, а синий дым – пожиже. Я не иронизирую, я говорю это с грустью.
– Привет пришедшему! – услышал я так давно не слышанный хрипловатый, шепелявый голос. – Рад видеть тебя, адмирал! Садись мне на спину, Эли.
Я присел на лапу и ударил ногой по бронированному боку:
– Ты еще крепок, Бродяга! Хотя, наверно, молодых драконов не обгонишь.
– Отлетался, отбегался, отволочился – все определения моего бытия начинаются на "от", – безжалостно установил он и вывернул ко мне чудовищную шею, выпуклые зеленовато-желтые глаза глядели умно и печально. – Не жалуюсь, Эли. Я пожил всласть. Все радости, какие могло доставить существование в живом теле, я испробовал. Будь уверен, я не потеряю спокойствия, когда придет час прощаться с жизнью.
Продолжать разговор в таком унылом ключе я не хотел. Я весело запрыгал на твердой лапе дракона.
– На Земле разработаны новые методы стимулирования организма. Мы испробуем их на тебе, и ты еще покатаешь меня над планеткой.
Он иронически усмехнулся. Он все-таки единственный из драконов, кому удалось придать осмысленность гримасам морды, – остальные просто разевают пасти, выпыхивая дым, и не поймешь, то ли зевают, то ли собираются проглотить тебя. Я чувствовал себя виноватым перед драконом. В прежнем своем воплощении, в образе правящего мозга-мечтателя, он мог бы десятикратно пережить нас всех. Я наделил его телом, но радости телесного бытия кратковременны. Хоть и поздно, но я с пристрастием допрашивал себя, правильно ли я поступил.
А вторым важным событием была встреча с Эллоном.
Мы пошли в мастерскую Эллона вшестером – Мэри, Ольга, Ирина, Орлан, Андре и я.
В огромном солнечно-светлом зале нас встретил Эллон.
Я должен описать его. Он стоит передо мной. Я подхожу к нему, всматриваюсь в него. Я стараюсь понять, чем порождено то впечатление, какое он неизменно производил. Я допрашиваю себя, не изменится ли впечатление от пристального разглядывания, от долгого изучения. Ничто не изменяется. Все правильно. Ошибок нет. Если и встретилось мне в жизни существо, в полном смысле слова необыкновенное, то имя этому существу – Эллон!
Он не подошел к нам, только повернул голову на высокой, но-змеиному крутящейся шее. Орлан в знак приветствия поднимает и вхлопывает в плечи голову, Эллон не удостоил нас приветствием. Он просто не знает, что такое приветствования, он не обучен таким поступкам. Он молча рассматривал нас. Нет, не рассматривал – пронзал, ослеплял, уничтожал фосфорически пылающими глазами, такие выспренние сравнения в данном случае уместней.
А Орлан оробел. Я видел Орлана в сражениях, в дипломатических переговорах, на совещаниях – неизменно спокойным, решительным и бесстрашным. Я был уверен, что хорошо его знаю. Он не поднял, а вжал голову, он говорил – для нас – на отличном человеческом языке, но голос звучал робко, почти заискивающе.
– Эллон, люди пришли познакомиться с твоими свершениями, – сказал Орлан этим странным голосом. – Надеюсь, тебя не обременит наше посещение?
– Смотрите и восхищайтесь! – на таком же отличном человеческом языке ответил Эллон и широким жестом длинной, гибкой, бескостной руки обвел помещение. Рот его широко осклабился, синеватое лицо порозовело, вероятно, от удовольствия.
Но смотреть было нечего. Кругом были механизмы, и около них сновали демиурги. Вся планета представляет собой скопление механизмов, по виду не определить было, чем эти, в зале, отличались от тех, что образовывали тысячекилометровые толщи планетных недр. Орлан сказал просительно:
– Будет лучше, если ты дашь пояснения, Эллон.
Эллон касался рукой механизмов, объясняя их назначение. Он двигался вперед, а голова была повернута назад, на нас: все демиурги могут свободно выкручивать голову, но так далеко, на полных сто восемьдесят градусов, выворачивать ее был способен лишь Эллон. И я, не вслушиваясь в объяснения, смотрел на его лицо, старался разобраться не в смысле речи, а в звуке голоса, мне это почему-то казалось важней, чем вникать в конструкции, все равно я мало бы что в них понял – я плохой инженер.
И чем настойчивей я всматривался в Эллона, тем прочней утверждалось во мне впечатление необыкновенности. Эллон смеялся. Он широко раскрывал рот в беззвучном хохоте. Объяснение было серьезное, высококвалифицированное, а гримаса – издевательская. Огромный жабий рот пересекал все лицо от уха до уха, рот был раза в два больше, чем у других демиургов: пугающе подвижная, извивающаяся, кривящаяся впадина перехлестывала лицо, а над темной, живой, меняющейся, я бы даже сказал – струящейся от уха к уху безгубой впадине грозно светили огромные сине-фиолетовые, пронзительно-неподвижные глаза. Я не робкого десятка и не слабохарактерный, но и меня почти гипнотизировало сочетание дьявольски меняющихся саркастических гримас и зловещих глаз.
Закончив обход зала, Эллон сказал (лишь одни эти слова я запомнил из всего объяснения):
– Ни люди, ни демиурги, ни тем более галакты еще никогда не имели столь совершенно вооруженных кораблей. Если бы хоть один из нынешних звездолетов был у нас, когда человеческие эскадры вторглись в Персей, события развернулись бы по-иному.
Я сухо поинтересовался:
– Тебя огорчает, Эллон, что события не пошли по-иному?
Он с полминуты молчаливо хохотал.
– Не огорчает и не восхищает. Просто я устанавливаю факт.
Ольга стала о чем-то расспрашивать Эллона, ее перебивала Ирина, в ней причудливо соединяется порывистая эмоциональность отца с инженерной дотошностью матери. Я отвел Андре в сторону:
– Созданные демиургами механизмы великолепны, я в этом уверен. Но кто командует ими?..
Он нетерпеливо прервал меня. Вероятно, только это одно сохранилось в нем от старого Андре: он по-прежнему ловит мысль на полуслове и все так же не церемонится с собеседниками.
– Можешь не волноваться! Эллон только конструирует механизмы, командую ими я. Пусковые поля замыкаются на мое индивидуальное излучение. А когда эскадра выйдет в поход, я передам управление ими Олегу и капитанам кораблей.
Мы поднялись на поверхность. Ирина восторженно объявила:
– Какой он удивительный, демиург Эллон! Нисколько не похож на других! – Она понизила голос, чтобы Орлан не услышал. – Они все кажутся мне уродами – Эллон один красавец! И какое совершенство инженерных конструкций. Эли, вы разрешите мне на корабле работать в группе Эллона?
– Где захочешь, – ответил я. Если говорить о моем личном впечатлении, то как раз Эллон показался мне куда безобразней других демиургов.
В гостинице Мэри сказала мне:
– Я не имею права вмешиваться в распоряжения научного руководителя экспедиции, но обсуждать действия мужа могу. Я недовольна тобой, Эли.
– Я плохо одет, Мэри? Или совершил очередную бестактность? Или обидел кого-нибудь?
– Меня пугает Эллон, – сказала она со вздохом. – Он настолько страшен, что даже красив в своем уродстве, тут я могу согласиться с Ириной. Но каждый день встречать его на корабле!.. И как Ирина смотрела на него! Если бы она так смотрела на мужчину, я сказала бы, что Ирина влюбилась.
– Пусть влюбляется. Сам я, если помнишь, некогда тоже влюбился в Фиолу – нечеловеческое существо. Чувства эти безвредны, ибо бесперспективны. Не взять Эллона с собой мы не сможем: он ведь объявлен инженерным гением. Боюсь, в тебе говорит человеческий шовинизм, недопустимый в эпоху звездного братства. Я убедил тебя такой железной формулой?
– Ты убедил меня тем, что безнадежно пожал плечами, – сказала она, грустно улыбаясь. – Не обращай внимания на мои настроения. Они порождаются не от умных рассуждений, а от темных предчувствий…
Я часто потом вспоминал этот разговор с Мэри в гостинице на грозной Третьей планете Персея.
