Текст книги "Прыжок над бездной (сборник)"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Чтобы не спорить с больным, Генрих послушно достал записную книжку.

– Я высокого мнения о тебе и твоем интеллекте, – сказал Франц, когда Генрих рассматривал сделанную запись, – но все же он у тебя не таков, чтобы ты сразу разобрался в моем решении. Потрудишь над ним мозги позже. Дай мне отдохнуть, я устал. И раскрой немного шторы, солнце наконец ушло в тучи. Я чувствую себя хорошо только в первые минуты после заката, это так непривычно, Генрих. Посиди и помолчи, пожалуйста.

Франц закрыл глаза и минуты три лежал не шевелясь. Генрих без шума раздвинул шторы, на цыпочках возвратился в кресло. Только теперь он разглядел, что комната, в которой лежал Франц, была овальная, без острых граней и углов: полы переходили в стены плавными изгибами, такими же изгибами со стенами смыкался потолок, а перехода от стены к стене вообще нельзя было заметить, настолько они были мягко вычерчены. Мебель соответствовала комнате – округлая, зализанная, мягких кривых линий. Франц, несомненно, не выносил теперь никакой прямолинейности. В рассуждениях его, впрочем, особой округлости нет, с удивлением подумал Генрих. В мыслях он разрешает себе резкость, ставшую ему отвратительной в вещах.

– Ты не забыл, для чего я пригласил тебя? – спросил Франц, открывая глаза.

– Нет, конечно, – поспешно сказал Генрих. – На твое существование замышляется покушение, и ты просишь спасти тебя. Догадываюсь, что опасность исходит от Лоренцо.

Франц слабо кивнул. В неярком свете, лившемся от единственного в комнате окна, сходство профиля Франца с топориком, установленным на шее, сделалось сильней. Франц раскрыл еще не все тайны, он переходит к последней. Расхождение методов творения бессмертия не исчерпывается проблемами устойчивости телесного бытия и остроты интеллекта. Расхождение трагически шагнуло дальше. Бессмертные по методу Франца физически несовместимы с бессмертными по методу Лоренцо!

Верней, не физически, а химически. Сама структура их клеток претерпела такие удивительные изменения, что при малейшем соприкосновении они вступают в бурные реакции, как натрий с водой или порох с огнем.

– Это кажется невероятным, но это так, – с волнением продолжал Франц. – Впервые это стало ясным, когда Лоренцо захотелось получить потомство от своего бессмертного петуха Васьки при сочетании его браком с бессмертной курочкой Катенькой, выведенной Францем. Васька был дикарь, горлопан и забияка, Катенька – тоненькая, нежная бессмертница (такой у них в лаборатории прижился термин для выведенных насекомых и птиц: "бессмертник" и "бессмертница"). Васька, только его впустили в прозрачный баллон, где хранила свое бессмертие Катенька, ринулся прямо к ней и мигом вскочил ей на спину. Раздался взрыв, взвился столб пламени, баллон разлетелся вдребезги, а на Франца с Лоренцо просыпалось облачко горячей пыли – ничего другого не осталось от испепеленной бессмертной пары. Они погибли от простого соприкосновения.

– Ты уверен, Франци, что нет других причин, объясняющих взаимное сожжение твоих бессмертников?

– Абсолютно! Лоренцо с его слабеющим интеллектом не способен понять эту трагическую истину, но для меня она очевидна. Я бы подтвердил ее новыми опытами, взяв для этого еще одного-двух бессмертников у Лоренцо, но, скажу откровенно, я боюсь прикоснуться к ним.

– Надо бояться, если вы химически несовместимы, благодаря... благодаря...

– Благодаря разной структуре нашего бессмертия. Теперь я могу наконец сформулировать свою просьбу. Завтра я выступаю на сессии Академии наук с докладом о наших работах. После меня докладывает Лоренцо – если он сумеет: говорю тебе, интеллект его с каждым днем деградирует. Он, дубина, не понимает, насколько опасно для него самого прикосновение ко мне. Я ужасно боюсь, что он полезет здороваться рукопожатием или похлопает по плечу, он страшно любит такие вульгарные жесты. Охрани меня от него, Генрих! Не позволяй касаться меня! Оттесни, если он станет приближаться ко мне. Сможешь это сделать?

– О, несомненно! – сказал Генрих. – Можешь быть уверенным, Франци, я раньше всех завтра приду в академию и постараюсь защитить тебя от Лоренцо.

– "Постараюсь"... Не надо такого слова! Оно угловатое, такие резкие грани... Просто защити, Генрих! Так круглей...

2

– Я с самого начала был уверен, что Франц не в своем уме, – задумчиво сказал Рой. – Между прочим, все, кто общался с ним в последнее время, замечали прогрессирующую ненормальность. О Лоренцо Нгага и говорить не приходится. Мне охарактеризовали его как сумасброда и грубияна, не лишенного некоторого таланта экспериментатора, но и не больше. Таким образом, расспросы подтвердили первоначальное впечатление. Но, видишь ли, имеется одно смущающее меня обстоятельство.

– Оно связано с решением гравитационной загадки?

– Да, Генрих. Я показал Томсону формулу "гравитационного крана", принесенную тобой от Франца. Томсон ошеломлен. Именно так он охарактеризовал свое состояние.

– Иван очень увлекающийся человек.

– Но преувеличения его не превосходят определенных границ. Он назвал решение Франца гениальным. Он считает, что нам с тобой нужно немедленно поискать конструктивное оформление идеи Франца. Согласись, такое отношение многозначительно.

– Ты будешь завтра на сессии?

– Я опоздаю к открытию. Но доклада Франца не пропущу.

Генрих пришел даже раньше, чем обещал. Приглашенных было мало. Он прогуливался по залу Истории цивилизации, это был его любимый зал, наполненный статуями и картинами. Генрих словно бы здоровался со всеми этими знаменитыми людьми, реально существовавшими и вымечтанными так рельефно, что они стали реальней множества существовавших. В уголке великих путешественников он постоял перед статуями Одиссея, Колумба и Дон-Кихота. Колумб властно показывал вдаль. Одиссей с испугом и радостью озирался, он словно бы увидел что-то восхитительное и страшное. Дон-Кихот дружественно протягивал освобожденную от железной перчатки руку. Обычай требовал, чтобы посетители пожали руку благородного рыцаря, Генрих выполнил обычай.

Мимо несся Томсон, он всегда мчался как на пожар, но, разглядев Генриха, академик притормозил.

– Это же черт знает что! – крикнул он возбужденно. – Что до меня, то я ночь не спал! Такие открытия, такие открытия!.. Ожидаю и сегодня сногсшибательных сообщений!

Генрих догадался, что Томсон не спал ночью из-за тех открытий, какие углядел в гравитационных формулах Франца.

– Сегодня нас ожидает... – заговорил было Генрих. Но Томсон умчался: он больше любил высказываться, чем прислушиваться к чужим высказываниям.

Встреча с Томсоном напомнила Генриху, что он может пропустить приезд Франца. Он поспешил к выходу. На площади одна за другой садились авиетки, из кабин вылезали академики и приглашенные. В толпе, поднимавшейся по наружной лестнице, показался президент академии Альберт Боячек. Генрих постарался, чтобы старый ученый его не заметил. Боячек мог и подозвать Генриха, он с охотой разговаривал с ним, но разговоры могли помешать наблюдению за входом.

Франц приехал в старинном электромобиле с давно вышедшими из моды удобствами – просторная кабина древней машины имела фильтры воздуха и кондиционеры. Автошофер подкатил электромобиль к самому входу, распахнул дверцы, услужливо протянул рычаги, чтобы помочь Францу выбраться. Франц кутался в странный костюм, непостижимо объединявший в себе шубу со скафандром. Из-под шляпы наружу высовывался лишь острый нос, щеки прикрывали прозрачные щитки. Франц простонал, подавая Генриху руку:

– Ох, как трудно было ехать! Ты не заметил, какая температура в зале? Я просил держать ровно двадцать.

– Ровно двадцать и держат, – успокоил его Генрих.

Он помог Францу раздеться, проводил в зал, уселся рядом. Температура Франца устраивала, все остальное раздражало. Он жаловался, что его ранят и невыносимая угловатость помещения, и еще более нестерпимая угловатость мебели: всюду ужасающие прямые линии, которые к тому же пересекаются, образуя острые грани. Мучил его и цвет, слишком разнообразный: в одной комнате стены были зеленые при белом потолке, желтом поле и кремовых дверях, в других обнаруживалось еще более хаотическое сочетание красок, а в конференц-зале к той сумятице добавлялись малиновые гардины и золотые светильники.

Генрих, с сочувствием слушая жалобы, видел, что больше всего Франц страдал от яркого света, заливавшего зал. Франц надел темные очки, теперь он мог свободней смотреть по сторонам и здороваться со знакомыми, но облегчения не пришло.

– Я понимаю, тебе смешно, – с безнадежным смирением сказал он, и в голосе зазвучало такое отчаяние, что Генриху до боли в сердце стало жаль его. – Но меня сводит с ума мысль, что если я сниму очки, то меня снова ослепит беспощадный свет. Так тяжко сознавать, что всюду подстерегает это терзающее сияние!

На возвышении, за столом президиума, появился Боячек. Президент поднял руку, призывая гомонящий зал к тишине.

– Много удивительных сообщений нам довелось слышать в этом зале, начал президент традиционную вступительную речь, – но сегодня вы услышите об открытии, которое поразит вас всех. Мечта о бессмертии всегда являлась одной из самых пленительных фантазий человека. Сейчас мы узнаем, каким образом можно претворить мечту о вечной жизни в реальную действительность. О своих работах по созданию бессмертия нам будут докладывать два известных наших ученых – Франц Мравинский и Лоренцо Нгага. Почему-то Нгага задерживается, но друг Мравинский может занимать трибуну.

– Проводи меня до трибуны и останься поблизости, – шепнул Франц, вставая.

Генрих заботливо поддерживал его под руку, пока они шли к столу президиума. В раскрытую дверь торопливо вошел Рой и приветливо кивнул Францу. За спиной Роя показался Лоренцо. Франц страдальчески охнул и судорожно прижался к Генриху. В тупом лице второго бессмертного не было ни мысли, ни чувства, ошалело-веселые, пронзительно-светлые глаза яростно уставились на собрание.

– Здорово, ребята! – оглушительно гаркнул Лоренцо. Взгляд его упал на съежившегося от страха Франца. Лоренцо заревел еще восторженней и свирепей: – Привет, дружище!

– Держи его, Рой, держи! – крикнул Генрих.

Рой кинулся между Лоренцо и Францем, но тут же отлетел к стене, таким мощным был ответный толчок Лоренцо. Генрих попытался увести Франца, у Франца подогнулись ноги, он схватился за спинку кресла, чтобы не упасть. Генрих выскочил вперед, заслоняя его, но попал под кулак Лоренцо и рухнул на пол.

– Слабаки! – ликующе орал Лоренцо. – Куда вам против бессмертного! Давай поцелуемся, Франци!

Генрих успел вскочить на ноги, когда Лоренцо соприкоснулся с Францем. Нгага лишь протянул руку, чтоб поздороваться, но Франц сумел отшатнуться, и Лоренцо ухватил друга за плечо. Надрывный вопль Франца и удивленный рев Лоренцо потонули в грохоте столба пламени, взметнувшегося на том месте, где они стояли. Перепуганные ученые кинулись кто куда, а на них падали быстро гаснущие огненные языки и сыпался пепел. Обоих бессмертных уже не существовало, а людям в зале все казалось, что отчаянные голоса, вырвавшиеся из пламени, звучат и звучат.

Взрывная волна снова опрокинула Генриха. Рой подскочил к брату и помог ему подняться. Генрих метнулся к месту катастрофы. Облачко пепла, взвившееся к потолку, понемногу оседало. К братьям, с ужасом взиравшим на угасающий костер, приблизился Боячек. Старый ученый был страшно бледен, руки его тряслись, губы еле шевелились. Следом за ним подскочил бледный Томсон.

– Какой финал! – едва прошептал Боячек. – Какой ужасный финал!

Он наклонился, осторожно тронул кусок несгоревшей одежды, снова выпрямился, с отчаянием поглядел на подавленных братьев и насупленного Томсона.

– Бессмертные погибли на наших глазах! – горестно сказал президент Томсону. – И мы, смертные, не могли им помочь, ничем не смогли помочь! Такие надежды возлагали мы с вами на их исследования! И вот финал!

Принуждение к гениальности

1

Дом был как дом – трехэтажное здание в саду. Генрих включил экран карманного телеискателя. На экране появился фасад, украшенный колоннами, балкон, опоясывавший весь второй этаж, башенка, ощетинившаяся антеннами. «Особняк», – сказал себе Генрих. Он называл этим старинным словом все здания особой архитектуры. На современные дома строение в саду ни с какой стороны не походило, если не принимать во внимание частокола антенн на башенке. К тому же оно и стояло особняком.

Кто-то тронул Генриха за плечо. Генрих обернулся. Над ним возвышался насупленный верзила.

– Что вы здесь делаете? – спросил гигант, пронзая Генриха недобрым взглядом.

Генрих знал, что особняк в саду – вероятно, единственное здание в Столице – охраняется специальными людьми, для которых недавно ввели в употребление позабытое было древнее словечко "сторож". Генрих, однако, сделал вид, что не догадывается, кто этот незнакомец.

– Не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете! – Как ему казалось, он отлично разыграл удивление.

Провести сторожа не удалось.

– Отлично понимаете, друг Генрих!

На этот раз Генрих удивился искренне:

– Разве вы знаете меня?

– Неужели я похож на дикаря? – отпарировал сторож. – По-вашему, на Земле имеются люди, которые не посещают Музей космоса и не смотрят стереопередач? Вам с братом не приходится жаловаться на недостаток внимания к себе.

Генрих сдался.

– Я, конечно, знаю, что Институт специальных проблем получил свою, тоже специальную, охрану. Но я думал, что рассматривать особняк издали можно, друг... друг...

– Дженнисон. Джеймс Василий Дженнисон, если не возражаете. Рассматривать, разумеется, не возбраняется, но не при помощи ближнего телеискателя марки ТИБ-812, модель 13, специальный выпуск для работников следственного отдела Управления космоса. Лишь в том единственном случае, если вы позаботились получить разрешение на пользование телеискателем этой модели и выпуска и там нет оговорок по пунктам 14 и 15, касающимся как раз нашего института...

Генрих рассмеялся и спрятал телеискатель в карман. Сторож Джеймс Василий Дженнисон оказался орешком не по зубам.

– Телеискатель мне дал во временное пользование следователь названного вами отдела в Управлении космоса. Я еще не работал с такими приборами, и мне было интересно...

– Фамилия вашего друга, если не секрет?

– Почему же секрет? Прохоров. Александр Платон Прохоров. Одолжив мне прибор, разрешением он меня не снабдил.

– И не снабдит, – важно уточнил Дженнисон. – Сомневаюсь, что у него самого есть разрешение. Я говорю лишь о пунктах 14 и 15, остальные меня не касаются. Эти два пункта подписывает один президент Всемирной Академии наук Боячек.

– Я в хороших отношениях с Боячеком, – заявил Генрих.

Дженнисон величественным жестом остановил его:

– Попробуйте. Но сомневаюсь. Президент, сколько знаю, не раб дружеских чувств. Он сказал директору нашего института Павлу Эдгару Домье, что станет мощной преградой на пути всех любопытных и даже сам не будет нас излишне беспокоить. Только в том случае, если вы понадобитесь нам для работы...

Сторож, несомненно, отлично ориентировался во всех проблемах Института специальных проблем. Бесполезный разговор надо было прекращать. Генрих сделал последнюю попытку добиться хоть какого-то результата.

– Не буду скрывать, друг Дженнисон, пока никто в вашем институте мной не интересовался. Но зато я очень интересуюсь одним из ваших сотрудников. Вы не могли бы передать ему маленькое сообщение от меня?

Генрих вытащил из кармана блокнот, чтобы нашептать на листок несколько слов. Дженнисон протянул руку:

– Только для вас, друг Генрих. Такому знаменитому ученому совестно отказывать. Можете быть спокойны. Через десять минут ваша словечня, – он со вкусом употребил жаргонное название для записанной на пленке речи, ляжет на стол Домье, а через час ее услышит ваш друг.

– Я бы хотел, чтобы адресат получил мою запись без посредничества директора института.

– Отпадает, – с сожалением сказал Дженнисон. – Разве вы не знаете, что наши сотрудники находятся на казарменном положении? Я не имею с ними прямого контакта. Я вижу только директора и его заместителей.

– На казарменном положении? – переспросил Генрих. – Что означает это странное выражение?

В первый раз Дженнисон был в затруднении.

– Нам объясняли... Столько диковинных старинных словечек – всех не запомнишь! Если разрешите, я посмотрю в своем служебном словарике. – Он вытащил пластинку с клавиатурой и набрал какое-то слово. – Казарма, казарма, – повторил он, приставив к уху пластинку, нашептывающую объяснение. – Казарма – это казенное здание, общежитие для сотрудников служащих и рабочих, живущих в условиях особого режима, обязательного для каждого жильца. Какое удивительное название – казенное здание! Вам что-либо понятно, друг Генрих?

– Все и вполне, – объявил Генрих и удалился.

2

– Вы уверены, что он в том особняке? – с сомнением спросил Генрих. Отсутствие его мозгового излучения еще ничего не доказывает. Может быть, сейчас Джок Вагнер спокойно летит на Нептун, где энцефалопаспорта принципиально не фиксируются и каждый работник может назвать любую фамилию вместо родной и объявить любую легенду вместо реальной биографии. Я уж не говорю о том, что он мог просто умереть.

Александр Прохоров, молодой следователь Управления космоса, последовательно опроверг все предположения Генриха. Звездолет на Нептун отправился восемь дней назад, на нем было сто семнадцать мужчин и шестьдесят девять женщин, пожелавших остаться неизвестными. Но Джока Вагнера среди них не было. Дело в том, что его мозговые излучения прекратились за сутки до отлета корабля на Нептун.

Он мог оказаться на звездолете в качестве мертвого груза, то есть трупа. Подозрительных грузов корабль не принимал.

– Вы не допускаете, что Джок мог быть доставлен на звездолет без сознания? Усыплен или оглушен... Или в анабиозе...

– Невероятно. Пока человек жив, мозг хоть и слабо, но работает. Мощные анализаторы космопорта уловили бы жизнедеятельность мозга в любом грузе, опускаемом в трюмы. Без такого контроля грузы не принимаются. И не для предотвращения преступлений, а по гораздо более элементарной причине: чтобы на другие планеты тайно не вывезли животных, на экспорт которых нет лицензии.

– Вы ничего не сказали о гипотезе, что Джок мертв?

– Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть ее. Тела Джока Вагнера нет, никто не сообщал о несчастье с ним.

– Кроме него самого.

– Да, кроме него самого. И это его показание – важнейшее свидетельство в пользу версии, что он экранирован и находится в лабораториях Института специальных проблем. Во-первых, он упоминает Домье, а Домье – директор института. И во-вторых, институт Домье – единственное на Земле учреждение, где разрешено экранирование. Дженнисон сказал вам, что сотрудники института на казарменном положении. Его сообщение совпадает с моими данными. Работники института, входя в него, обрывают все личные связи с Землей. Они пропадают для нас. Нет, друг Генрих, нет, Джок Вагнер у Домье!

Генрих задумчиво проговорил:

– Версия, конечно, убедительная, хоть и удивительная. Мне бы хотелось еще раз услышать обращение Джока, которое вызвало необходимость расследования.

– Необходимость расследования порождена исчезновением Джока, а не его письмом, – возразил следователь. – Письмо является лишь стартовой площадкой нашего розыска.

Прохоров положил вырванный из блокнота листок в свой настольный дешифратор.

"Риччи, важные новости, помоги, если не хочешь меня потерять, доносился из приборчика тонкий голосок Джока. Генрих часто слышал его, когда работал с Вагнером на Марсе, голос с совершенной точностью обрисовывал самого Вагнера, такого же нервного, подвижного, неуравновешенного, вспыльчивого и очень доброго. – Меня преследуют агенты Домье. Они пристают с такой чепухой, я уже хотел жаловаться, но они предупредили, что раскрытие тайны... Нет, никого, мне показалось, что вошли! Так глупо прервался отпуск, лучше бы не прилетать на Землю. В конце концов, я мог отдохнуть и в тамошних санаториях, нет, дернул же черт помчаться сюда! Риччи, дорогой, они сейчас придут, я брошу незаметно записку. Я мог бы позвонить тебе, но боюсь, что мои разговоры блокированы, и сам я блокирован, у этих негодяев такие совершенные механизмы, какие нам с тобой не снились. Выручай, выручай, иначе погибну, это уж как пить дать! В такую неприятность влип, ты даже представить не можешь... Какое у них требование, просто дурацкие намерения, при встрече расскажу. Риччи, милый, поубедительней стукни кулаком по столу, только это поможет, но скорей, иначе полная крышка. Говорю тебе, эти сукины дети ни перед чем не остановятся. Позови на помощь братьев Васильевых, это мои друзья, и они вызволят меня, они сумеют доказать, что другие гораздо больше, чем я... Идут, идут! Риччи, помоги, кулаком покрепче..."

Запись обрывалась воплем. Генрих улыбнулся.

– Воображаю, в каком неистовстве Джок выкрикивал свое послание. Вы поставили в известность Риччи Варавию?

– Вчера послали радиограмму вслед планетолету "Изумруд", на котором Риччи улетел на Марс. Вряд ли это разъяснит ему происшествие с Джоком.

– Риччи очень взволновался, когда увидел, что Джока нет на планетолете?

– Он просто известил нас, что один из его сотрудников задерживается на Земле без объяснения причин. О каком-либо несчастье с Вагнером он и помыслить не мог. Он с досадой сказал мне по видеофону: "Напрасно вы всех красивых девушек стараетесь задержать на Земле, это мешает планомерно осваивать планеты". Он считает Вагнера человеком влюбчивым. Юбочником, так это, кажется, называлось в старину.

Генрих засмеялся:

– И не ошибается, если так считает. Но в данном случае вряд ли замешана девушка.

– Я тоже так думаю. Записка Вагнера, как я уже вам говорил, была доставлена нам после отлета "Изумруда". Джок бросил ее в ящик в такой спешке, что не успел наговорить адрес, и вначале не знали, что с ней делать. А когда я ознакомился с содержанием записки и узнал, что мозговые излучения Вагнера внезапно выпали из регистрации в Оперативном архиве, то сразу попросил, чтобы вы с Роем пришли...

– Очень жаль, что вы опоздали на день. Рой, наверно, не улетел бы на Меркурий, если бы знал, что с Джоком какая-то передряга. Поговорим теперь об Институте специальных проблем. Что вы предлагаете делать?

– Что бы предложили вы, друг Генрих?

– По-моему, ситуация ясна. Я бы потребовал свидания с директором института.

– Я уже говорил вам, что это было первой моей мыслью. Мне ответили, что директор никого не принимает и никаких разговоров ни по каким темам не ведет, что других объяснений я требовать не должен. А как можно проникнуть на территорию института, вы сегодня сами проверили.

– В таком случае надо добиться ордера на обыск в институте и его казармах, как назвал Дженнисон жилые помещения.

Прохоров мрачно глядел в пол.

– Пробовал и это. Неделю назад я напросился к Боячеку на прием.

– Боячек разговаривал с вами?

– В кабинете Боячека сидел один из его заместителей – толстый старичок...

– Хромин. Личность довольно неприятная. Что он сказал?

– Он на третьем слове заорал на весь этаж: "Нечего совать нос к Домье! Дела этого института вас не касаются. Преступлений там не совершают. Уходите, да поживей!" Редкий грубиян.

– Хромин способен на резкость. Но, может быть, он прав и действительно нелепо видеть в происшествии с Джоком преступление?

Прохоров нахмурился. Его лицо вдруг приняло упрямое выражение. Генрих понял, что с этим человеком спорить не надо, можно лишь подсказывать ему пути розыска, отвечать на вопросы, но не критиковать его действия.

Генрих ошибся в характере следователя. При первом знакомстве Прохоров показался добродушным парнем, изнывающим в своем отделе, где давно ничем серьезным не занимались, потому что ни на Земле, ни на планетах не случалось серьезных происшествий. Округлое, румяное лицо Прохорова, пухлые губы, крохотный подбородок, носик кнопкой внушили Генриху убеждение, что перед ним легкомысленный юноша, вызвавший его к себе для выполнения обязательной формальности: братья Васильевы упоминались в записке Вагнера, не поговорить с ними было нельзя. А Прохоров был фанатик, один из тех энтузиастов следственного искусства, которые могут и равнину заподозрить, что она неспроста ровная, и горы обвинить, что они с намерением высятся.

Генриху изредка встречались такие люди, общаться с ними было непросто. Генрих удивился происшествию с Джоком, но и помыслить не мог, что в институте Домье совершаются преступления. Прохоров в преступление уверовал сразу и с несгибаемой последовательностью нагромождал одно доказательство на другое.

И даже в том, что ответил он с подчеркнутой сдержанностью, чувствовалось, как раздражают его сомнения Генриха:

– Человек исчез. Он предупреждал, что какие-то мерзавцы и сукины дети – это его слова, Генрих, – что они ни перед чем не остановятся, подразумевается – ни перед чем скверным... И напоминаю вам, что на мой официальный запрос, не находится ли Джок Вагнер в институте, мне так же официально – и бесцеремонно – ответили, что никаких объяснений от них я требовать не должен.

Генрих понимал, что нужно посочувствовать стараниям следователя.

– Думаю, что имеется управа и на руководителей института и даже на руководителей Академии наук.

– Я тоже уповал на это. Я обратился в Управление общественного порядка.

– Неудачно?

– Из Управления ответили, что, пока я не представлю доказательств, что над Вагнером совершено насилие, и совершено именно на территории института, я допуска туда не получу.

Генрих пожал плечами. В Управлении общественного порядка, по всему, разделяли его сомнения. Сознавая, что возмущает Прохорова, он все же рискнул повторить вопрос.

– Вы не ответили: следует ли ожидать преступления?

– Как вы думаете, почему существуют законы, гарантирующие общественный порядок? – сердито ответил Прохоров вопросом на вопрос.

– Вероятно, именно для того, чтобы гарантировать порядок.

– Совершенно верно: чтобы не допускать нарушения порядка. Нет закона, обязывающего нас ходить ногами, а не руками. Вы ходите ногами и без предписания о том. Когда нарушения порядка отомрут, люди позабудут и о законах, регулирующих нашу жизнь. И моя профессия следователя станет отжившей. Но при моей жизни этого еще не будет.

Генрих молчал, размышляя. Нахмуренный Прохоров не прерывал молчания. Генрих сказал:

– Вы, между прочим, не интересовались, чем занимается институт Домье?

– Интересовался, конечно. Тематика института могла пролить определенный свет на происшествие с Вагнером.

– Что же вы узнали?

– Только то, что ничего не вправе знать. Тематика работ института имеет гриф "Особая засекреченность".

– "Особая, особая"! – Генрих с удивлением смотрел на Прохорова. – При такой всесторонней особости, отличающей институт, я начинаю думать, что там и вправду могут твориться странные дела.

– Я в этом ни секунды не сомневаюсь!

– У вас возник какой-нибудь новый план розыска? Или вы согласны примириться с пропажей Джока?

Вспыхнувшее гневом лицо Прохорова показывало лучше слов, каковы его намерения. И опять он постарался, чтобы его раздражение не очень прорывалось.

– Я хочу проникнуть в институт к Домье и вблизи посмотреть на его сотрудников.

– Без официального разрешения?

– Я не собираюсь вникать в существо работ института – они засекречены. Но нельзя засекретить существование человека. Домье смешивает разные понятия.

– И ему, кажется, разрешают смешивать засекречивание работ с засекречиванием людей, – напомнил Генрих.

– По отсутствию опыта. Не забывайте, что засекречивание, столь обычное в древности, с момента образования мирового правительства и прекращения межгосударственной вражды быстро отмерло. Домье почему-то возродил этот отживший обычай. Я ничего не имел бы против, если бы не подозревал, что он использует засекречивание для неблаговидных действий, а может быть, и прямого преступления. Я не могу превратить мои подозрения в убедительное доказательство для тех, кого Домье чем-то очаровал, но я привык верить своей интуиции, она меня пока не обманывала. Домье творит грязные дела! Я выведу его на чистую воду. И вызволю бедного Вагнера.

– Если он жив.

– Уверен, что он жив, только попал в беду. Будете ли вы и дальше мне помогать, друг Генрих?

– А что вы задумали? – осторожно спросил Генрих.

– Моя профессия дает право на личное экранирование. Без этого, вы понимаете, было бы трудно вести иные розыски. Правда, это не оптическое экранирование – разрешение на невидимость у нас тоже не выдается без специального ходатайства, – но, во всяком случае, гарантированная недоступность для различных поисковых лучей. В частности – защита от инфракрасных искателей. Это дает возможность спокойно передвигаться ночью. Я могу дать вам второй костюм.

Генрих заколебался. У него сейчас так много дел в лаборатории... Возможно, через неделю, когда Рой вернется из командировки.

– Сегодня ночью, – непреклонно сказал следователь. – Я не вправе медлить, когда речь идет о спасении человека.

3

Ночь выдалась как по заказу. Тучи еще днем заволокли небо, а с десяти часов вечера возник туман. К полуночи он так сгустился, что в пяти шагах уже не было ничего видно. Экранирующие костюмы походили на обычные спортивные, только были значительно тяжелей и теплы не по сезону. Прохоров предупредил Генриха, чтобы тот ничего не пил. Генрих для гарантии и не пообедал, но тем не менее обливался потом. Следователь с тревогой попросил почаще вытирать лицо: испарения не экранировались – охранные автоматы института могли засечь струйки пара.

– Туман нам, конечно, на руку, это тоже пар, – сказал он, – но все же, друг Генрих...

Улица, на которой располагался институт, была освещена как все улицы Столицы, но туман поглощал свет. Прохоров все же побоялся перелезать через ограду институтского сада перед зданием, а выбрал местечко сбоку, где сад почти вплотную подходил к темному озеру. Ограда была высотой метра в два, но Прохоров легко подтянулся, без шума перепрыгнул ее и подал обе руки Генриху. Генрих спортивными дарованиями не блистал. Несмотря на помощь Прохорова, он свалился на землю. Следователь минуты две напряженно вслушивался. Высокие лиственницы и липы стояли так тихо, словно уснули, в большие туманы деревья как бы цепенели. Из сада не доносилось никаких звуков.

– Теперь главное – идти тихо, – шепнул Прохоров и нажатием кнопки на поясе переменил синевато-туманный защитный цвет костюма на темный, больше соответствующий сумраку сада. – Предупреждаю: звук шагов не экранируется.

Он чуть-чуть высветил экран телеискателя. На экране появились стволы деревьев. Следователь погасил их и повел луч телеискателя дальше. Когда в глубине засветился трехэтажный особняк, Прохоров определил направление и расстояние и спрятал телеискатель.