Текст книги "Ура!"
Автор книги: Сергей Шаргунов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Наши дорогие,
с большим приветом к вам семья Касьяновых!
Во первых строках нашего письма напишем пару слов о том, что получили от вас письмо, за которое вам большое спасибо. Из письма узнали, что мама-бабушка нарушила ноги, а мы ее ждали к нам. Теперь – когда они у нее заживут… Ноги-то старые, плохо дело. Может, к весне заживут. А может, Павлик приедет, посмотрит, как мы живем.
Пока мы живем троем: Петя, Андрей и я. Может, они уйдут в свою квартиру весной. Андрей учится в десятом классе, учится средненько. Он ГЕРАИНТСИК. Колет себя. Везде лечили, ничего не помогает. Петя работает. Тоже часто болеет, простывает. А про меня нечего говорить. Вся больная, так, хожу потихоньку. Ну вот и все. Писать больше нечего. Оставайтесь живы-здоровы. И мы остаемся в таком духе.
Тамара.
Несколько слов про ментов
Ну а менты… Вечное соревнование с уголовниками, повадки те же, песни те же и рыла те же. Рядовой нормальный человек для мента – это объект надругательства – фраер, лошок…
На проходной мент.
– Извините, у вас здесь одна проходная? – спрашиваю.
– Не-а… – лупоглазое лицо.
– А еще где?
– Тебе че, в рифму ответить или как? – и поводит автоматом.
Ах ты, сука, думаю я… Почему они смеют хамить? Они энергично сеют сорняки зла. Что за структура такая, серая рыба, протухшая с головы до хвоста!
Даже жаль их иногда, каждый день надевать свой серый армяк и ходить под неприязненными взглядами страны. Как будто враги народа. Но сами виноваты. Сами себя так поставили.
Меня поставили лицом к стене. Трезвый и веселый, я шел ночью по городу. Пряная весна, шар луны. Лицом к белесой стене музея Шаляпина я вдыхал известку. «Ноги шире! – сапог бил по ногам. – Шире, бля, сказал!»
Менты, вы достали народ!
Еще одна из историй. Зимний путь. Беленькие сугробы, выдолбины в ледяной коросте… Чудовищными зевками я вытравлял из себя алкоголь. К огненной витрине закрытого магазина примерз мент, он смотрел, закусив губу. Взъехав на тротуар, индевел милицейский воронок. Ментовская рожа была как апельсиновая шкура. Сплошные оранжевые поры под заснеженной шапкой.
Он махнул рукой:
– Документы ваши.
Я протянул паспорт, и он придирчиво удостоверился. Рация трещала на поясе.
– Ну че, епты, поехали…
– А что такое?
Зверски исказился, подал знак. Матерясь, выскочил второй мент, долговязый мальчишка, – размахнувшись, хлестнул меня дубинкой. Главное – не падать, знал я. Тогда будут бить и волочить. Я шатнулся, кривясь от боли.
– Договоримся! – сказал я скороговоркой.
– Ну? – мент выжидательно сложил губы трубочкой.
Я дал ему триста рублей. Он скомкал деньги и сунул в карман тулупа. Я забрал паспорт. Паспорт красной ледышкой прилип к руке. Я шел и ботинками разбивал мелкие сугробы.
И снег разлетался беззаботно…
Пидоры
В шестнадцать лет из Москвы в Питер и назад домой я ехал с остановками, с полустанками и прогулками.
Тверь, ночь, поблескивает витрина «Свадебной одежды», а чуть дальше мост, и под мостом черная вода. И дерево растет толстое, корявое, я по нему взобрался, и сухо отпадали болячки коры. Была ранняя электричка, алая зорька за окном и мокрые косогоры, сидят мужики, едут косить и пьют из горла водку. Станция Окуловка, старый вокзал, пыль носится, просвеченная солнцем, я побрел за вокзал. Асфальтовая дорога взлипла на солнце и клеилась к подошвам моих сандалий, до сих пор на подошвах асфальт. Я купался в серебристом озере и сох на солнце, отбиваясь от слепней.
– Как озеро называется? – Никто из местных не знал как.
А в Питер я прибыл с пыльными ногами, шла любовь с барышней, ноги мои скользили по простыням, оставляя серые следы.
Насыщенный воспоминаниями, я сошел в Москве на вокзале, а в метро попал в последний поезд. Безлюдно было, только двое напротив сели. Мальчик и мужчина. Мальчик сосредоточенно уставился в пустоту, лопоухий. А мужчина откинулся и глаза сонно закатил. Потом на меня глянул, я на него. Я был обгоревший, с красными губами. Он засмеялся и пересел ко мне.
– Павлик, – перетянул и мальчика.
У мужчины сверкали глаза, каждая улыбка резкая, как порыв ветра. Зубы в желтом налете.
– Тебе тринадцать? – спросил он, ерзая. Я подтвердил, забавно считаться моложе.
– А я учитель. Вот подцепил, – он показал зубами на мальчика. – Беспризорник, на вокзале жил. Правда, Павлуш?
Мальчик угрюмо отмалчивался.
– У него документы украли, ехал к тетке, в деревню в Татарстан, теперь на вокзале ошивается. Павлуш? – и он щипнул мальчикову щеку.
– Ну, – мотнул головой Павлуша.
И снова вспыхнула улыбка миссионера:
– Отоспится у меня, ванну примет, в карты порежемся. Слушай, а давай и ты с нами?
Я выходил на «Киевской», и они со мной. Сели в последний ночной автобус.
– В карты поиграем. Ну же, ну! – увещевал мужчина. – Все! Ты уже согласился, – он дернулся к беспризорнику: – Уговаривай его! Он твой тезка. А? – угроза метнулась в голосе.
– Ну поезжай с нами, – забито выговорил мальчик.
– Активнее проси! Мы тебя просим, – миссионер цапнул меня за локоть. – Куда? Мы же вместе!
Я вышел, автобус тронулся дальше, и тут сцена из кино: уплывает автобус, а за стеклом мужчина вдруг опрокинулся на мальчика и истово целует его взасос, голову ему обхватив руками. Исчез автобус, и лишь ночью ночь…
А недавно в зимних сугробах у гостиницы «Москва» я увидел толпу детей, простодушнолицые, пухлоротые. Их растлили, в пидоров превратили. Мелкие несмышленыши.
– Дядя, дядя, – они хватали меня за брюки. – Проведем ночь?
А рядом деловитый хмырь в кожанке покуривает, присматривая за галдящим товаром. И мент тут же, равнодушно сытый.
– Пашец! – бормотал мой знакомый Стас, увлекая к фонарям, красневшим над воротами. Голубыми волнами переливалась неоновая вывеска.
От столиков повернулись влажные морды.
– Не хотите мине-ета? – встречный мужик в обтягивающих лосинах. На голове парик в блестках. – А почему не-ет? – мужик говорил, будто полоскал горло.
– Все смеешься! – зло сказал я Стасу.
– Наревусь еще в аду, – пробормотал Стас с каким-то нездешним акцентом.
Старичок, вылитый Калинин, костюм-тройка, пенсне, аккуратно седобородый, расхаживал. Заложив ручки за спину, высматривал себе парочку. На подиуме извивался лоснящийся негр в золотых трусах. Приближался к обрыву, и ему совали в трусы купюры, оттягивая и захлопывая резинку.
Мы сели. Из-за столиков меня пронзали взгляды. Через некоторое время навис чей-то голый лоб. Лоб был у дядьки лет пятидесяти, за ним плавно, с чутким самолюбием, опустился парень, бобриком стриженный, в бусинках пота. Графин водки и рюмочки…
– Студенты? – спросил старший. – А слыхали выражение: привычка – вторая натура?
– И? – спросил я.
– Шо ты думаешь, я пидором от большого желания стал?
– Почем я знаю.
– Кончай базарить, Маманя! – подтолкнул ногой младший, и подпрыгнул, прозвенев, стол.
– Тихо, Николя, – Маманя отмахнулся, едва не саданув дружка по лицу. – Да если б мне раньше сказали, шо я с мужиками буду… Я бы на месте порешил, не рисуясь, кто мне это сказал. Тут молодежь, – показал глазами зал, – мне, если хошь, совсем посторонняя! Они ради забавы друг друга тискают…
– А вы как? – осведомился я с прохладцей.
– Да мы… Все не от хорошей жизни! Может, вышли, как говорят, с вредными привычками, а себя не теряли. Николя подтвердит, бывало, я некоторых… я их… просто по-черному… – при этих словах младший криво усмехнулся. – Но шобы самого меня… Не нас опускали, а мы опускали! Понял разницу? Поня-ал? – и он подвыл.
– Понятно, – Стас сидел головой к кондиционеру, и его легкие светлые волосы шевелились, как большие пауки.
– Понятно… Шо тебе понятно?..
Резко наступила тишина. Младший осушил рюмку водки и вместо закуси высказался:
– Маманя, они тебя не знают, ни ты их… Кончай, епты.
Лицо старшего уже исказила забава. Он сжал тупо сиявший столовый нож, покрутил им и повел на дружка.
– Ага-га-га, – разевал он рот.
– Я тебе, га-га, этим графином по голове ща! – предупредил Николя и выпил еще.
Маманя, гогоча, вел нож. Худая рука, выбиваясь из рукава, ползла над столом.
– Заре-ежу, заре-ежу ведь, – приподнялся со стула. – Ты ведь знаешь, – в голосе затеплилась ласковость. – Да, Николенька?
Я встал, и Стас за мной.
Узость коридора, липкий воздух, несло одеколонами. Публика переглядывалась, блестя белками. Из кабинок шуршала и стонала возня. У стены выжидали свой черед. Какой-то юноша привалился к стене и, вздернув майку, обнажил тоскливую грудь. Ад в прямых, средневековых его изображениях. И постоянно жалобно хлопали двери в кабинках, вываливались одни и устремлялись другие. И чего-то рыщущая вереница брела по узости коридора. Все толкались – как же иначе в такой тесноте, – задевая друг друга, превращая это в щипки, в поглаживания… Тьма.
– Все, Стас, пока, – и я выбежал. Прочь, прочь!
Я помню, волосатый доктор. Обычный профилактический осмотр. Он лез ко мне подлыми короткими руками. Волосатые руки высовывались из белого халата, на смуглом запястье горели золотые часики:
– Ко мне мальца привела мамаша, я ей говорю: «Вы подождите за дверью, что он, ребенок, что ли, пятнадцать лет». Я пьяный был, плохо помню… И выходит, что потом он мамаше своей нажаловался. Она в истерике, к главврачу побежала… Чего они докажут? Мало ли чего мальчишка брешет? Правильно я сужу? – И он отер лоб, и под мышками халат у него отсырел от пота. – Ему приятно – мне приятно… – бормотал доктор, нервно смаргивая под очками. – Твое здоровье, милый мой. Не будешь, а еще маленько… – он проглотил коньячок, сгримасничал, взял свою бороду в кулак и крепко сжал. – Ух, обожгла! Все равно в могилу…
Вздрагивающий трясинами тела, он уже сдох как человек. И все же он смаковал слова, выговаривал их, подсюсюкивая, и толстым языком выпихивал наружу.
Я показал ему кулак:
– Знаешь, ты – это волчья ягода в заячьей губе! Скромнее надо держаться.
То ли дело девочки… И легкость, и нежная игра, и обоюдное проникновение речей. Люблю задорных девиц, курносых. И блондиночек тонких властно люблю. Женщина – чернозем, рыхлая земля в ожидании, вся паром укутанная. Сечет ее стальной дождь! Мужская особь да женская – все хорошо и ясно.
А эти?
Они же прут со всех сторон. Очень нахально ведут себя. Имеют дело с мужским отверстием. Распространяют эманацию кала. Кал под маникюром ногтей.
Народ их выталкивает вон инстинктивно. Лето, давка автомобилей, шофер высунулся, сигналит и вопит:
– Пидарас! Ехай давай, пидарас!
Во, думаю я, шагая по тротуару, – пидарас – жаркое народное ругательство…
Выплюнь пиво, сломай сигарету!
Не курю я уже месяцев семь и подвешен на дымчатой ниточке. Однако стоит закурить – все начнется заново, опять задохнусь в табачной удавке.
Двенадцати лет от роду я на даче подобрался к палатке. Было неудобно покупать сигареты. Такое же чувство должен испытывать любой в этом возрасте. Я стоял, вроде как в задумчивости. Почему-то мне казалось, что продавщица на меня наорет, потащит за руку к родителям через весь поселок, сцены конфуза рисовались… Тут к палатке подошла баба. «Ми-ил!» – позвала она. Вышла продавщица, и две подруги стали болтать, подбоченясь, о том о сем. А я как дурак ждал и все ласкал глазами заветную пачку. Наконец они распростились.
– Чего тебе? – уронила продавщица.
– Дайте сигарет, пожалуйста!
– Каких? – И сделка состоялась.
Но та пачка меня не втянула в курение. Курить я начал позже, в восемнадцать, когда с Алисой мы расстались. Курил беспрерывно, зажигая сигарету от сигареты. Насильно окунул себя в дым. И Алиса исчезала, и бежало передо мной густое стадо лошадей, показывая дымчатые крупы. Дым говорил мне о тщетности всего. Любила-разлюбила, все ерунда…
Считается пошлым обличать курение. Но не значит же это, что надо на эту тему заткнуться.
Читатель, позови свою волю! Прикинь, мы с тобой будем драться. У меня легкие, у меня дыхание громадное, простор. А ты быстро скиснешь, воздух жалобно ловя.
Миллионы наших людей могут показать себя. Вообще-то быть курильщиком – хороший повод испытать волю. Напрягай мышцы, сам себя завоевывай. Огрызаясь, миллиграмм за миллиграммом отступает из крови никотин, вызывает безумные состояния, а ты выдавливай врага. Держись – и уже дыхание шире и чище, и сердце четче, и рассеивается свинец. И зубы улыбки белее!
Я заметил, вдыхаешь сигаретный дым, а выдыхаешь жизненные силы. Казалось бы, жалкий штришок – узор дымка. Но вот закурил человек, и сразу видно: НЕ БОЕЦ. Расписка в своей слабости. И даже подпись блекло рассеивается… Как ходят курильщики, как я ходил? Уныло, согбенно. Иронично кривится табачный рот. Ноги подтачивает дымок – нет, лучше еще посидеть… Лучше еще покурить… Скорей, скорей, сейчас сигарета будет! Покурил, осунулось лицо.
Каждый курильщик зависим от хозяина. Что это за бред, идет человек, зачем-то останавливается, зачем-то закуривает. Хозяин доволен. И пацаны считают: западло не курить, как это так, пацану – и не курить… И осыпаются искрами наши сердца, пеплом летят головы.
Включил компьютер и, пока он зажигался, курил на балконе. Мне опротивело, и я стал тушить сигарету о мокрый карниз. Но вдруг стало жаль сигарету, я судорожно ее раздувал. Внизу была мокрая грязь. Взирая вниз, я почти бросился. Я уже почувствовал эту грязь у себя под головой, грязь касалась моих щек, и я испускал дух. Надо исследовать связь сигареты и самоубийства.
Подумал о знакомых, кто что скажет.
– Уражцев выбросился из окна, – скажут, один спеша удивить другого, не «с собой покончил», а именно так «выбросился».
Докурил и кинул сигарету.
Я сел к уже заждавшемуся компьютеру. Экран компьютера – светло-серый, как пасмурное небо. Черные птицы слов летали и щелкали все ниже и ниже, предвещая дождь… Я оторвался от экрана и, высунувшись в окно, опять задымил.
А ночью курильщик Павел забылся сном. Кусками все было очень правдоподобно. Снилась жизнь, с ее распорядком, со сменой дня и ночи. Друзья приснились – два мальчика, одна девочка – и уламывали меня на совместный суицид. Зачем это? Да вот, захотели быть последовательны в своем трагизме.
– Не в игрушки играть, – властно молвила девочка.
Энергично я обещал подумать, сам решив от них смыться. Помню из сна щемящие, щенячьи свои ощущения. Потом игра в прятки… И туман рассеялся. За окном вечер, звонит телефон, мне сообщили: все трое час назад повесились. Как завороженный, выслушал я известие. Я ведь почти разделил с ними участь. Но нет, они повесились – да, все трое. Уже простыл их след, остывали их тела…
Наутро (приснилось мне и утро) пришли другие знакомые, живые, и началось обсуждение. Длилась жизнь во всей красе, а где-то на втором плане безмолвно валялись трупы. Во сне я увидел их тайным зрением: пластмассовые манекены. И звучно обсуждая случившееся, я думал: нелепая ошибка! Вы вышли, ребята, дураками. Вы бы уловили это, если бы воскресли. Такой сон. Удушливый сон. Дым сигаретный плелся над этим сном…
Читатель, разорви пачку, разом переломи сигареты. И наступай смело. Ни шагу назад, не оборачивайся. Гони вон из себя дымные полчища! Курить ну никак больше не хочется. Лену Мясникову поцелую чистейшим ртом!
Как я бросил?
А просто, шагая по длинной улице, понял: пора бросать. И, помню, задержал глаза на щитке с краю тротуара. Из серии: «Здесь могла быть ваша реклама». Изображение – не рекламное, а развлекательно-городское. Белолицый мальчик. Кроха, учится ходить, приветливая ручонка тянется, в глазах пустота победы. И ярко-алая надпись трассирует: «А знаешь, все еще будет!» Я зверски усмехнулся. Сердце свирепствовало. Пресная сигарета торчала изо рта. Сжав зубы, я стоял, а напротив на щитке был герой. Вспыхнула зажигалка. Рекламный ребенок подмигнул. И я отбросил сигарету! И все. Даже башмаком ее подавил.
Больше не курю. Сигарета подкрадывается ко мне во сне. Во сне, бывает, закурю – и сгораю со стыда весь.
Но есть еще бедствие. О водке-убийце слишком много говорили, а сегодня я вижу еще одно бедствие – пиво, пивко… Человек взбухает, как на дрожжах, словно беременный. Девочка с мохнатым шмелем родинки на щеке туго впилась в бутыль. Клерк взглатывает, неуверенно передвигая ноги (коричневый галстук съехал набок).
– Какое? – обернулась от палатки молодая.
– Продвинутое, какое! – прыщавый муж покачивал коляску, а в ней сидел и пузырил рот розан-малыш.
Во двориках выстраиваются отягощенные тела, из сморщенных хоботков – пенистые потоки. Блестят мочевые стены, темные струи пробегают по запыленному асфальту.
В таком питье есть обреченность. Пьет простудный тип в зеленушной куртке, окончательно обрекая себя на болотную муть и хлюпанье ноздрей. Народ подавляет себя, забавляясь хлопьями пены.
Но ведь идет битва.
– Ну, по пивку? – просительно заглядывает в глаза спутникам одутловатый парень.
– Да че-то неохота, – отвечает второй.
– А че так? – взорвался одутловатый.
– Надоело пить, курить, – внятно говорит третий, с детским открытым лицом. – Сам пей.
Вот, вот она, битва, которая идет ежедневно! Мальчишки бахвалятся:
– Блин, так классно вчера набухались.
– Че брали-то?
– Да классического.
Набухли… И я иду позади них навеселе. Хлебаю, смотрю на мир и плавно засыпаю. Пропадаю по кусочку. Глаза закрываются сами собой. Туманная мякоть мира… Водка хотя бы бодрит. А пиво можно пить сутками, как будто оно и выпивкой не считается. Размякло нутро, бурчит желудок, на глазах пена.
Вот о чем я думал, сидя в клубе-подвале на Чистых прудах. Шуршали деньги. Рядом тянулся вырез в стене. Эта ниша могла служить стоком, но оканчивалась стеклом. Оконце вело на асфальт, под ноги прохожим – шаги, дождь… Беззвучно проплывала обувь. А что, если стекло разобьется? Грязные потоки грохочут по столам. Машина обдала сидящих, подросток, пробегая, уронил ботинок. Паника, потоп, модный «Мартинс», как черный жук, на столе…
От этих фантазий меня отвлек нищий. Проник в клуб, бородатый и истрепанный.
– Сыно-ок, – начал он. – Мне не выжрать, чаю мне.
Я ему заказал чаю. Принесли прозрачную чашку, увитую стеклянным бредом.
– О, ты мне чашу преподнес, – заявил нищий. Он густо отпивал: «Горячо-о!», а я пиво пил.
За соседним столиком веселились молодые. Один из них, бледные кудряшки, розовый смех, вдруг… глазами наткнулся на моего нищего. Смех замер в зубах огрызком, глаза перескочили на меня – заискивая. Свойский взгляд. Приглашение высмеять нищего. «Откуда? Для чего?» – вопрошали голубые глаза. Я отвернулся от юноши.
Блестели стены, духота обволакивала. Было видно, как дождь тепленько хлюпает в вышине, и это хлюпанье придавало всему особую завершенность. Я задирал голову и каждый раз, когда нога пешехода заслоняла стекло, ощущал остановку дыхания, ночь дыхания. И переводил дух лишь с просветом в оконце.
Пил я кружку за кружкой и ощущал себя свиньей у корыта. Нищий удалился. А у меня щетина свиная, щекоча, лезла из пор.
Столбы в зале оклеены алыми афишными листами. Черные аршинные буквы. «Убей, убей…» – вычитывал я. Неужели? А… «Убей зверя в себе», – разобрал. Вздохнул.
А за соседним столиком, упившись, хрюкали.
Русалка
Мой спутник Стас…
Мать родила его и сразу умерла от рака крови, воспитывал отец, полковник. Позднесоветский кагебешник, сидел себе в Югославии, не рыпался, всю жизнь провел в бабах и запоях. Разжиревшая громада, нажрется и бродит по кварире с бабьими сиськами и бабьим стенающим голосом. Жили на Котельнической набережной – теперь сдают апартаменты иностранцу. Ну и каков Стасик, этот золотник молодой? Несется в огненном кутеже. За ночью ночь, из мглы в мглу, из кабака в бордель, сдабривая алкоголь порошками…
Как-то раз в клубе, гляжу, его лупят по лицу, он упал. Я подбежал спасать. Но Стас уже поднялся, кровавые губы, расплываясь, обхватывают бутыль.
– Ду-ду! – прорывается изо рта.
Отсыпается до вечера – и снова в бой! Модно одет, кофточки, маечки, пуховичок, а голос – вязкий, с завываниями. Не голос, а какое-то вязанье с вареньем.
С этим Стасом я подружился. Я был в тяжелом состоянии, и такое общение мне подходило.
Ночь шла к концу. В нашем смехе булькал выпитый за ночь алкоголь. Мы шли по набережной Москвы-реки.
Мерзлый рассветный час, рыбий час, когда начинается обезличивание. Кружило голову, и подкатывала тошнота. Серая рябая река. Рябь как чешуя…
– Не пожалеешь, – обещал Стас. – Ты должен полюбоваться на НЕЕ.
Открыла старуха. Мы попали в квартиру, и наступил мрак.
– Разувайтесь и идите, – шепнула старуха.
Мы в носках вошли. Ковры на полу и на стенах. Голая девушка лежала поверх одеяла. Вид у нее был мечтательный. Острые бледные черты лица.
– Привет, Стеллочка. Вот я тебе гостя привел. Это Пашец.
Она соорудила тяжелую, завлекающую улыбку. Выпуклые губы, мутный взор из-под очков. Темные разметавшиеся локоны. Над диваном висел пластмассовый венок, погребальный. Стас перевел на меня заговорщицкие глазки. «Надо сказать что-то любезное», – подумал я. Ее инвалидность была видна сразу. Русалочьи недоразвитые ноги…
– Ты около Белого дома, – сказал я растерянно. – Наверно, страшно было, когда стреляли?
– Тут! Белый дом! Стена на Белый дом смотрит… – и коготь ткнул в малиновый облезлый ковер, прикрывающий стену. – Белый дом!
Все умещалось за ковром. За ковром был игрушечный дом, дымящий в небо, и танк, и фигурки атакующих бежали, и мужичок упал на баррикаде, борода торчком. И вдруг я ощутил в руке ключик с несмываемым пятнышком крови, ключ от запретной комнаты из сказки о Синей Бороде…
– Я стрельбы не боюсь! А что думаете, я тоже крутая! Меня бабка ремнем порола!
– Надо же! – томно произнес Стас. – Разве можно пороть морскую царевну?
– Я от жизни натерпелась. Шла из поликлиники, какой-то урод на меня бросился и изнасиловал.
– Да что ты говоришь! Мы с Пашей пойдем, его прирежем, ты скажи, где живет.
– Теперь ищи ветра в поле! Костыли мои в сторону, повалил меня в куст и там изнасиловал. Я об этом стих написала…
– Ну и ну, – сказал Стас и смежил веки.
Она села на диване, подогнув ноги. Рядом, лицом к ковру, свернулся Стас. Мигом он отключился, зашелестел дыханием сна.
– Павел, а ты очень красивый, – сообщила она и ноги спустила.
Она бросилась, левой рукой вцепившись в край дивана, правой захватывая шкаф, ловя воздух большим ртом. Ветхозаветная пластика ярости и наготы была здесь. Пока она приближалась, я громко позвал:
– Эй, просыпайся, друг!
Но он был далеко, посапывая. А она была – вот.
Она взобралась мне на колени, голая, с изуродованными болезнью ногами, трепещущая. Я почувствовал себя деревяшкой, длинные локоны заливали мне лицо.
– Зачем тебе венок? – спросил я, пытаясь ее отвлечь. – Погребальный.
– Ну цветы все же… – зашептала, ярко целуя мне шею. – Знаешь, зимой глаз радует.
И она начала мелодично заглатывать ртом по одному моему пальцу. Перешла дальше, целуя всего меня, сползая ртом и задирая на мне майку. В какой-то момент нарушилось равновесие, Стелла неловко качнулась, я было придержал ее, но она уже летела в черноту…
С глухим стуком девушка завалилась на ковер. Мелодия была прервана. Один бок уткнулся в ковер, другой сиял, ко мне обращенный. Я помог ей подняться, она тяжело дышала, в темных глазах жарко мельтешили слезы. Муравьи слез. Мое сердце сжалось от жалости.
И я стал трясти и пихать Стаса.
Стелла продвигалась впереди нас по коридору, держась за стены, вытанцовывая. В дверях ее тело изогнулось, сморщась спиной.
Мы встали на лестничной площадке.
– Не застудишься так? – спросил я. Прислонясь к стене спиной, она сказала:
– Огня!
Угодливо Стас подал зажигалку. Стелла извлекла мокрую сигарету изо рта. Высунув язык, обвела нас восторженным взглядом, высекла огонек и поднесла к языку. Пламя жгло ей язык, лизало, а я смотрел-смотрел, теряя чувство реальности.
– Эй! – крикнул я.
Она уже просто раскуривала сигарету, не пряча улыбки.
– Чего это вы? – говорил я, обвиняя и Стаса. – Зачем?
– Полно, Стелла, – он картинно пустил клок дыма. – Нехорошо это как-то.
– А я мужиков крепче! У меня сила духа не женская! Я…
Послышался хлопок дверью и грубый шаг по лестнице. Показался парень в синей рубахе. «Здрасьте», – пробормотал он, глянув на голую, как на пустое место, и потопал выше.
– Я еще не так могу! – Стелла, обиженно высунув язык, стряхнула на него красный пепел.
Тут же лицо ее подпрыгнуло. Она зашипела от боли и заплевалась…
Что это за явление, Стелла?!
Мы возвращались. Стас смеялся всеми своими зубами, он взял еще пива, и пена путалась в зубах.
А ведь Стелла для него – отрада. Вершина его патологии, ночной итог!
К ней он приезжает на рассветный поклон. Является сюда, к царскому ее ложу после клубной ночи, пропахший алкоголем и духами, – и отсыпается или отдается ей в спертом воздухе.
Девушку, конечно, жаль, больная. Но Стасика жаль намного больше. Вот уж кто настоящий инвалид. Стелла – разгадка его распада.
Навстречу выступила толпа тинейджеров. По-прежнему река была в ряби. Сплошная рябь – как будто мыши перебирали вязкими бугорками спин…
– Родина-а-а! – звал какой-то подросток.
– Пожалуйста, не умирай! – взлетал девчоночий голос и обрывался общим гоготом.
