Текст книги "Серая Орда"

Автор книги: Сергей Фомичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Странных товарищей привёл ты с собой, чародей, – произнесла она не слишком приветливо.

– Не спеши судить, – возразил Сокол. – Хотя за судом и привёл их сюда. Для того и позвал тебя на встречу. Чтобы время не тянуть, скажу сразу – один из них убийца. Если позволишь, он сам изложит дело.

Эрвела от растерянности закусила губу. Заговорить с вурдами, казалось, было выше её сил. Но не зря она звалась владычицей. Взяла себя в руки и, хотя голос её слегка хрипел, ответила:

– Хорошо. Пусть говорят.

– Благодарю, владычица, – поклонился Быстроног и начал свой мрачный рассказ. – Три месяца назад, мой сонар возвращался с набега на людскую деревню. Схватка вышла жестокой – из людей мало кто уцелел. Но и наших бойцов погибло почти половина сонара. Мы тащили с собой двух женщин из той деревни. Не в плен, разумеется. Наши дети и жёны не станут есть стервятину. Когда до домов оставалось два дня пути, мы повстречали молодую овду. Одну из вашего племени. Она не испугалась сонара, заступила дорогу и попросила нас отпустить женщин. Предложила взамен привести нам корову. Но мы…

Вурд замолчал.

– Продолжай, – сквозь сжатые зубы сказала владычица.

– Я убил её. Отрезал ей голову. Она не ждала нападения и не успела защитить себя. Мы не были голодны. Её тело закопали в земле.

Эрвела с трудом сдерживала ярость. Она вновь прикусила губу и, сжав кулаки, впилась ногтями в ладони. Её глаза превратились в малые щёлки.

– А потом был суд, – продолжил Быстроног. – Наше племя не желает большой войны с овдами и потому, мудростью предков, меня изгнали. Отправили к вам, к овдам. И теперь – как ты решишь, так и будет. Если тебе нужна моя смерть, я умру. Если тебе нужна моя жизнь, я буду служить. Такова мудрость предков.

Эрвела некоторое время тяжело дышала. Потом, в очередной раз переборов гнев, повернулась к Власоруку.

– Что можешь добавить ты?

– Ничего, владычица, – пожал тот плечами. – Я просто пришёл разделить судьбу соплеменника.

– То есть, ты не участвовал в этом… убийстве?

– Нет, я всегда выступал против набегов. Но теперь это не имеет значения. В любом случае, я должен последовать за Быстроногом. Такова мудрость предков.

Эрвела долго стояла, прикрыв глаза. Непростое решение ей предстояло принять. И спросить совета у владычиц других городов, она сейчас не могла. И отложить разбирательство не находилось причин.

Она приняла решение. И когда начала говорить, голос её поначалу слегка дрожал.

– Одна из нас пропала три месяца назад. И теперь мы прояснили её судьбу. Узнали из уст убийцы, который предстал перед нами. И я заявляю, – Эрвела подняла руку, – войны с вурдами не будет.

Она ненадолго замолчала, потом продолжила.

– Но остается вопрос, что делать с убийцей? Мы не можем лишить кого бы то ни было жизни из мести или по суду, если только не объявлена Белая Война. Таков наш закон. И мы не можем взять в услужение вурдов, тем самым, осквернив злом свои города. Овды никогда не брали пленных, и потому никогда не судили их. Ни с чем подобным до сегодняшней встречи нашему народу сталкиваться не доводилось…

Эрвела опять помолчала.

– Решение будет таким. Раз ты, чародей, привел к нам злодеев, тебе и отвечать за их судьбу. Пусть служат тебе, пусть пребывают в твоей воле.

Продолжая смотреть на Сокола, владычица заговорила о наказании.

– Вернуть к жизни убитого невозможно. Возможно лишь уберечь живого. Убийца, лишенный имени и извергнутый племенем должен трижды спасти жизнь человеку или овде. Таково искупление. Товарищ убийцы волен помогать ему. Но спасти три жизни должен сам убийца… после чего оба смогут вернуться к своему народу.

Мог ли чародей отказаться от ответственности за судьбу вурдов? Наверное, да – Эрвела была ему не указ. Но он прекрасно понимал, что тогда хрупкая связь с овдами может порваться окончательно. Союз овд и людей может серьёзно пострадать из-за его упрямства. И чтобы этого не случилось, он готов был взять на себя нежданные хлопоты.

Соглашаясь, Сокол поклонился владычице. Вурды же молчали, так и не подняв чудом уцелевших голов.

Суд закончился, закончилась встреча. Величественно развернувшись, Эрвела покинула поляну. Вместе с ней, среди деревьев, исчез и её маленький отряд.

* * *

– Эх, связался я с вами, – ворчал Сокол на обратном пути. – И так про нашего брата в городе чёрте что думают, а тут ещё вурды. Что теперь мне прикажете с вами делать? Работники мне без надобности. Скотины у меня нет. О боги! А чем прикажете вас кормить?

Вурды шли, виновато опустив головы.

– Ухаживая за скотиной, подвигов не совершишь, – пробурчал Быстрые Ноги.

Сокол ошпарил его взглядом, но ничего не сказал.

Купец встретил их звонким храпом, от которого даже пёс места себе не находил. Сокол легонько притопнул носком сапога. Ондроп тотчас проснулся. Увидев целых и невредимых вурдов, он протяжно вздохнул. Кашлянул. Простонал:

– Что не повстречали овд-то? Неужто опять с вами по лесам бродить придется?

Вурды, к великому удивлению Ондропа, виновато молчали. Не зубоскалили.

– Они у меня останутся, – ответил Сокол. – А ты, смотри, никому об этом. Чтоб ни одна живая душа не узнала. Войну тут ещё не хватало устраивать.

Городец Мещёрский. Зима.

Все, кто не стремился вечерами домой, кого застала в Мещёрске дорога или дела, кто не прочь был развеяться после тяжелого дня, все эти люди, ближе к ночи, неизбежно скапливались в корчме, название которой по причине того, что она была единственной на весь город, придумать никто не потрудился. Помимо корчмы в городе завелось несколько постоялых дворов, но их обитатели, люди преимущественно обычные, ночами предпочитали отдыхать. Потому на постоялых дворах всё затихало с заходом солнца или чуть позже. А если кто и бодрствовал среди ночи, то без лишнего шума, закрывшись в своих покоях. Любители же ночных посиделок, разговоров и пьянок собирались в заведении Байборея. В особенности зимой, когда на воздухе не больно-то погуляешь.

Хозяин удачно поставил корчму на посаде, в двух шагах от Муромских ворот княжеской крепости, если повернуть от них в сторону Окского спуска. Такое расположение привлекало не только заезжих гостей и крестьян, но и в особенности многочисленных княжеских воинов, у которых пропустить ковш-другой браги или пива после службы вошло уже, к вящей радости Байборея, в твёрдую привычку. Оттого корчма никогда не испытывала недостатка в посетителях и заполнялась народом сразу после вечерней зари.

В этот раз людей набилось особенно много. Заруба, набегавшись по лесам, повоевав и с разбойниками, и с монахами, и с недружелюбными свищевскими мужиками, а затем измотанный долгим и запутанным следствием, устроил, наконец, долгожданную попойку для своего полка.

Ко всему прочему, появился и повод для празднества. Переговорив на днях с князем, воеводе удалось пристроить в дружину давешних разбойников Митьку и Воробья. Само по себе, не бог весть какое событие, но отчего и не выпить за пополнение. Новички, будучи молодыми, как по возрасту, так и по месту среди прочих кметей, сидели, как полагается, в самом конце стола, но и тем довольны были неимоверно.

Дружина заняла самый большой из столов, тот, что стоял посреди гостиной. Но всё равно многие не поместились. Хозяину пришлось подсуетиться – принести откуда-то доски и бочонки, соорудить дополнительные лавки.

– В тесноте, да не в обиде, – приговаривал Байборей, втискивая дружинников промеж товарищей.

Воины вели себя шумно. Чем больше пили и ели, тем громче орали, пытаясь перекричать друг друга, делясь впечатления о недавнем свищевском походе и споря, чей вклад в общую победу над мужичьём весомее. Заруба больше молчал, взирая снисходительно на дружинников. Ему не было нужды спорить. Он понемногу потягивал из кувшина крепкую брагу, редко закусывая кислой капустой, но не пьянел, хотя лицо его приобретало с каждым часом всё более насыщенный багровый оттенок.

Байборей и его дочка, по прозвищу Тоска, только и успевали доставлять на стол новые блюда с едой и кувшины с напитками. Тоску, хотя она уже и вошла в тот возраст, когда за девушками начинают ухаживать, никто не трогал. Напротив, к ней, видимо по старой привычке, относились ласково, словно к маленькой девочке. Сам Байборей, похоже, нисколько не волновался за дочку. Но каждый знал – корчмарь, он себе на уме. Тронь, кто девочку – отец слова не скажет, виду не подаст, но потом выловят того человека из Оки или в овраге найдут, с перерезанным горлом.

В стороне от гуляющей дружины, за небольшими столиками, уселись, ведя негромкие и неспешные свои разговоры, купцы. Их, что застряли на зиму в Мещёрске и теперь, оставив вмороженные в берег суда и сваленные в амбарах товары под присмотром слуг и сыновей, собиралось каждый вечер не меньше десятка. Ондроп что-то доказывал товарищам, водя ребром ладони между расставленной на столике посудой. Те то не соглашались, стуча пальцами по лбу, то задумывались, теребя бороды и переспрашивая кадомского купца. Там же, возле гостей, пристроилась и пара молодых горожан из тех, кого дома ещё не ждут вечерами жёны и дети.

Несколько селян и вовсе расположились на внушительных размеров сундуке, что стоял впритык к двери, ведущей на хозяйскую половину. Селяне пришли со своим хлебом, но, для приличия, пару кувшинов пива, в складчину заказали. Эти ели молча. В отличие от дружинников, которых волновали лишь прошлые подвиги, селяне думали о завтрашнем дне и пытались впрок отогреться перед предстоящей утром нелегкой дорогой, которая по всем приметам обещала выпасть на особую стужу.

Воздух от такого наплыва народа стоял спёртый, но никто не замечал духоты. Лишь когда входная дверь открывалась, впуская новых посетителей, клубы морозного пара доносили до ближайших людей вместе с холодом и настоящую свежесть. Впрочем, среди зимы, людям больше нравилось тепло, нежели чистота.

Дверь открылась в очередной раз, и на пороге возникли два вурда. Один помельче и помоложе в линялой лисьей куртке, другой покрупнее и постарше в линялой же куртке, но из волка. Оба, несмотря на зимнюю пору, пришли босиком. Налипший на подошвах снег теперь медленно стаивал, образуя на полу под ногами пришельцев грязные лужицы. У обоих на поясах висели тяжёлые ножи, вроде тех, какими на торговых рядах разделывают мясные туши.

С появлением столь необычных гостей, разговоры стали быстро стихать. Сидящие спиной ко входу, завидев лица собеседников, оборачивались и умолкали. В корчме воцарилась тишина. Слышно было, как хрустнула, наступив на черепок разбитого от испуга кувшина, Тоска.

– Смотри-ка, тихо как здесь. Что в твоей домовине, – заметил молодой вурд, обращаясь к товарищу. – А болтали, будто шум такой стоит, что и соседа не каждый раз услышишь. Врали, поди, всё.

– Сдаётся мне, что нам здесь не рады, – ответил ему спутник, обведя взглядом корчму. – Стало быть, и то сказки, что, мол, любого гостя здесь хлебом встречают.

Ондроп не отличался смелостью и в разного рода купеческих ватагах неизменно слыл самым робким из всех. И тут, может быть впервые в жизни, оказался единственным, на кого появление вурдов не произвело ровным счётом никакого впечатления. Его собеседник, поперхнувшись пивом, уставился на необычных посетителей.

– Чего рот открыл? – раздался в мёртвой тишине ровный голос Ондропа. – Это ж вурды. Вурдов что ли никогда не видел?

Такое спокойное, даже неприлично спокойное поведение кадомского купца при появлении нечисти, вывело, наконец, из ступора воеводу. И без того багровый, Заруба ещё больше налился кровью, выскочил из-за стола, опрокинув скамейку, и схватился за рукоятку меча. Дуболому с Воротом, потерявшим под собой опору, также пришлось встать на ноги.

– Что за чёрт!? – зарычал воевода, глядя на вурдов.

Повернувшись к остолбеневшим кметям он кликнул:

– А ну, парни, руби нечисть!

Быстро осознав численное превосходство, примеру воеводы последовали дружинники, и скоро на вурдов смотрело два десятка клинков. Только нелепость обстановки, неестественность всего происходящего, удерживала воинов от немедленного броска.

Вурды же продолжали стоять совершенно равнодушно, будто не ведая, какая опасность нависла над ними. Их руки в сторону ножей даже не дёрнулись. Они не улыбались, но глаза просто лучились удовольствием от того шума, который наделало их появление в корчме. Это несколько озадачило мечников, и они не спешили начать потасовку. И всё же резня могла вспыхнуть в любое время, от малейшего неосторожного слова или движения.

– Погоди рубить воевода, – поднялся вдруг Ондроп. – Чего горячку порешь? Это Власорук и Быстроног. Я их знаю. Они свои.

И купец приветливо махнул вурдам рукой. Те кивнули в ответ.

– Смотри-ка, не спутал, – заметил вполголоса Быстроног старшему товарищу.

– Свои? – зарычал Заруба громче прежнего, и если бы не имелось предела краске, то его лицо побагровело бы ещё больше. Не спуская глаз с вурдов, он повернулся к Ондропу, и переспросил, кипя бешенством.

– Кто свои?.. Вурды свои?.. Кому? Тебе свои?.. Да кто ты такой, чтобы нелюдь в городах привечать?

Тут Ондропом вновь овладела природная робость. Он смешался, не зная что ответить свирепому воеводе, как доказать миролюбие его странных знакомцев. Но те, решив положить конец потехе, и сами пришли на помощь кадомскому приятелю.

– Э-э, – протянул Власорук. – Если позволите…

Заруба резко повернулся обратно ко входу.

Вурд сделал шаг вперед и протянул свиток с печатью.

– Мы, почтенный воевода, грамоте не обучены, – пояснил он. – Но, как нам поведали мудрые люди, на этом куске кожи начертано всё, что нужно.

Не опуская меча, Заруба приблизился к вурдам и, забрав свиток, шагнул назад. Затем приказал одному из дружинников подстраховать себя, а сам, переняв меч другой рукой, развернул кожу и прочитал вслух:

"Сей вурд именем Волосатая Рука находится в услужении у Сокола – чародея.

Оному вурду дозволяется проживание без срока в Мещёрске. Не возбраняется ношение оружия и совершение купли.

А все пошлины платить за него Соколу.

Князь Ук"

Воевода внимательно осмотрел печать и вернул грамоту вурду. От похожего куска кожи, протянутого Быстроногом, отмахнулся досадливо.

– Да, дела, – почесал он затылок и убрал меч.

Обернувшись к людям, Заруба объявил:

– Грамота в порядке. Печать и подпись подлинные.

Все вздохнули с облегчением. Вновь принялись гомонить, обсуждая нежданное происшествие. Воевода же вдруг расхохотался и совсем без злобы обратился ко всё ещё стоящим у входа приятелям:

– Ну и напугали вы меня, волосатые, ну и потешили.

Затем крикнул хозяину:

– Байборей, угости-ка их за мой счёт.

Услышав про счёт, корчмарь мигом оправился от страха.

– Чем желаете перекусить? – обратился он к вурдам. – Могу предложить дичь, зверину, домашнее мясо. Могу запечь с кровью. Хотите, и вовсе готовить не буду. Слыхал, вы сырое предпочитаете…

– Мы не едим мясо, хозяин, – ответил Власорук. – Подай нам лепёшек медовых, да к ним молока.

– К ним пива, – поправил молодой вурд. – Пиво мы уважаем.

Разговоры вновь смолкли, вновь воцарилась гробовая тишина. Второй раз за один и тот же вечер – явный перебор.

– А может у них, того, клыки подпилены? – тихо предположил кто-то, но услышали все.

Власорук повернулся к говорящему и улыбнулся ощерившись. Тут все поняли, что человек ошибался, что клыки у вурда в полном порядке и на положенном месте.

Долго ещё корчма в напряжении пребывала. Долго ещё народ косился на парочку мохнатых созданий, что – будто так и надо – уселись подле воеводы и лопали свои лепёшки, чинно запивая пивком.

Люди же, вроде Зарубы, легко принимают всё новое. Если с мещёрцами или ордынцами приходилось биться плечом к плечу, то от чего и с вурдами за столом не посидеть? Дружинники сперва чувствовали себя не очень уверено, но, выпив и закусив, вскоре вернулись к прежним спорам, лишь искоса поглядывая на воеводу шепчущегося о чём-то с волосатыми уродами.

После третьего ковша, тот уже сидел с Власоруком в обнимку и говорил:

– Ты, Влас, давай ко мне, в дружину. Ножичком попусту махать это для разбойников сопливых. Я тебе меч дам, или саблю, а то топор боевой… Коня справим, сбрую… Броню добрую подберём… Эх, Влас, таким витязем станешь, все девки за тебя драться будут…

Власорук пригубил пива и спокойно ответил:

– Так ведь мне теперь, господин воевода, убивать никак нельзя. Заповедано настрого. Мне ж теперь, напротив, людей спасать положено.

– Кем это положено? – не понял Заруба. – Кто посмел тебе, знатному вурду, запретить убийство? Кто покусился на сущность твоей природы, самими богами заложенную?

– Владычица так решила, – тихо ответил Власорук.

– Владычица? – удивился Заруба. – Лесных дев королева? Эрвела?

– Она самая, – со вздохом подтвердил вурд. – Через неё мы с Быстроногом и в город попали, к Соколу. История длинная, мрачная, но считай, что от смерти она нас спасла. Так что ослушаться её слова мы теперь никак не можем.

Заруба вздёрнул голову и попытался приподнять веки мутных своих глаз. Хоть и не сразу, но это ему удалось. Сосредоточив на собеседнике тоскливый взгляд, заметил:

– Да, брат вурд, это такая женщина, ради которой стоит не убивать. Ради неё стоит бросить войну. Бросить должность, поместье… хотя…

– Что? – полюбопытствовал Власорук.

Воевода сделал несколько громких глотков, вытер рукавом рот и продолжил:

– Забрала она у меня Никиту. Воина моего, товарища боевого. Задницы, головы наши спасла, но Никиту взяла. В светлые ямины свои увела. Оттуда нет возврата… Великая женщина… взяла… товарища моего…

Заруба принялся говорить невнятно, путаясь в словах и мыслях, с трудом ворочая языком.

Тем временем пирушка близилась к завершению. Разговоры смолкли. Пьяные воины частью спали, положив руки под головы, частью, как Заруба, ещё шевелились, черпая брагу. Но сил на что-то иное ни у кого из них уже не оставалось. Поняв, что время пришло, хозяин подошёл к дремавшим возле сундука мужикам и пообещал поставить выпивку, если они помогут уложить дружинников. Те согласились и взялись за дело с крестьянским усердием. Воинов таскали наверх, где у Байборея были придуманы особые комнаты, устеленные толстым слоем соломы, как раз для подобных случаев. Кметей сваливали одного подле другого. Плотно клали, стараясь, чтобы всем места хватило.

Выпито и съедено за вечер было изрядно. Уложив большую часть посетителей, хозяин занялся подсчетами. Мелких монет на Мещере, впрочем, как и повсюду, ходило не слишком много, и Заруба платил гуртом за себя и своих воинов, когда долг набирался на несколько гривен. Поэтому Байборей использовал старый добрый, веками проверенный способ учёта долгов. Для этого на стене, на спичках висели связки жуков-тормашек. Всё просто. Передвигаешь нанизанного на нитку жука с одной стороны на другую, вот долг и копится. Один жук – полдюжины, два жука дюжина. Тем удобны были жуки-тормашки, что лапки у них крепко держались на теле, даже если жук провисит в сушеном виде многие годы. Если дюжина, к примеру, оказывалась неполной, то соответствующее число лапок можно оторвать. В мудрую голову пришла когда-то давно такая мысль, считать жуками.

В последнее время, жуков кое-где стали заменять глиняными подобиями, но Байборей остался верен старому чину, да и в правду сказать, как от глиняных жуков лапки-то отрывать. Нет у них лапок. И потому каждую осень Тоска отправлялась собирать жуков к Напрасному Камню, где тормашек водится изрядно.

Заруба совсем уже лыка не вязал. Покачивался из стороны в сторону, словно сонный медведь. Только честь не позволяла ему быть перепитым простыми воинами, уйти на боковую раньше других. Потому он продолжал водить всё ещё твёрдой рукой до ведра с брагой и обратно.

Быстроног вернулся от разошедшихся купцов, с которыми проговорил всё это время, и шепнул Власоруку:

– Пора бы нам уже. Дело не ждёт.

Власорук оказался вдруг совершенно трезвым, встал из-за стола, попрощался с воеводой, который промычал что-то невразумительное в ответ, и вместе с молодым товарищем вышел на улицу.

* * *

Каждый вечер вурды собирались и уходили из дома Сокола неведомо куда. Чародей ни о чём не спрашивал, был уверен, что его подопечные вряд ли нарушат приговор владычицы, устроив охоту на людей. Может быть, они ловят ночами зверьков, может, каким другим промыслом занимаются? Сокола волновало мало. Возвращались вурды как правило под утро. Усталые, злые, они тут же заваливались спать в сенях, ибо дом для их шкур был слишком жарким.

Тем временем наступил праздник Шартьял. Если здешние славяне считали начало нового года кто с марта, кто с сентября, то для лесных народов старый год заканчивался этим зимним праздником. По нему и последний месяц года так называли.

Праздновали по старинке. Днём лепили во дворах шартьялские каваны – стога из снега – гадали на будущий урожай. Если к следующему утру стог заносило свежим снегом, то и летний урожай обещал быть хорошим. Белые кочки тут же покрыли весь город, словно пупырышки замёрзшую кожу. Пришлый славянский народ, не желая лишать себя веселья, придумал вместо каванов снеговиков лепить, вроде тех идолов, каким поклонялись предки. Но в этом получалось больше игры и дурачества.

И те и другие весь день пекли блины, калили орехи, угощали друг друга, зазывая в гости. А вечером хозяйки отправлялись в хлев и в темноте ловили за ноги овец. То был ещё один старинный обряд. Над каждой пойманной овцой читали особый заговор. Считалось, что все пойманные в эту ночь овцы принесут двойной приплод. А бывало, что и другим животным от шартьялских овец удача передавалась. Православные, те святого Онисима за овец просили, но и из них кое-кто шартьялским обычаем не пренебрегал. В таком серьёзном деле лишнего заступничества не бывает.

По случаю праздника многие, даже малознакомые люди, зазывали Сокола в гости, а он считал себя не вправе кому-то отказывать. Потому весь Шартьял чародей дома не появлялся. Вурдам такие заботы об урожае среди зимы казались диковинкой. Их племя, ведь, лесом питалось, а не полем. Но медовых лепёшек, к которым в последнее время сильно пристрастились, они напекли. Так что Соколу, вернувшемуся и без того под завязку набитому угощениями, пришлось и подопечных своих не обидеть. Те остались довольными и опять исчезли в ночи.

* * *

Затяжные ночи отворили путь хищной стуже. Морозы утвердились такие, что под утро покрывалась хрупкой коркой даже обширная полынья под Лысым Холмом, обычно переживавшая зиму.

Застывало само небо. И Луна, пробиваясь тусклым пятном сквозь морозную хмарь, едва освещала усмирённую Оку. Слабый свет окончательно терялся в мощных заносах, лишь изредка отблёскивая там, где снег срывало со льда напором ветра.

В этой полутьме брёл по реке человек. Санный путь был зализан недавней метелью и до утра, до первого поезда, отыскать привычную дорогу не сумел бы даже опытный старожил. Впрочем, припозднившийся путник таковым не являлся. Он вообще завернул в эти края случайно, выполняя просьбу товарища. И теперь, проваливаясь по пояс в рыхлый снег, роптал и на товарища, и на собственную отзывчивость, и на нелёгкую, что занесла его в лесную глушь, да бросила одного посреди полумёртвой реки.

Помимо скрытого санного пути, ближе к берегу бежала тропка, какой пользовались горожане для недалёких вылазок. Её-то и пытался угадать человек среди снежных заносов. Иногда угадывал, но чаще промахивался и попадал в глубокие сугробы, которые долго бороздил, пока не выбирался на чистое место.

Леший его дёрнул так нагрузиться сегодня. А всё эти гостеприимные горожане. В один дом затащат, в другой, везде угощают едой и пивом. Совершенно незнакомого человека угощают. Теперь вот тащись среди ночи, не разбирая пути. И ведь можно было к Сынтульской Крепости через город пройти, так нет, какой-то добрый человек подсказал, как скоротить дорогу.

Вновь сбившись с пути, человек в который раз помянул лихом гостеприимство и принялся пробовать ногой волнистую целину. Тропа должна была быть где-то здесь, но нащупать её под мягким снегом не удавалось. Прохожий огляделся. Заметив шагах в пяти ледяную плешь, рванулся к ней, высоко вскидывая ноги…

И провалился.

Едва с головой не ушёл в чёрную бездну, но успел подать тело вперёд, выбросить в стороны руки. Уцепился, и сразу почувствовал, как вода проникает под одежду, обжигая разгорячённое тело. Хмель слетел в один миг, словно он не пил вовсе. Шуба набухала, потянула вниз. Несчастный ещё держался за край полыньи, но течение затягивало под лёд, а закоченевшие руки слушались уже плохо.

Выбраться на твердь не было никакой возможности. Человек решил сбросить шубу. Чтобы сделать это, он нуждался в свободной руке, но не был уверен, что второй хватит сил удержаться на льду. Тем не менее, другого выхода не оставалось. Орать, звать на помощь, сейчас бессмысленно. Никто в такую пору не то что на реку, а вообще из дома не выходит. Один он дурень попёрся. Шуба наконец соскочила с плеч, но не ушла сразу на дно, а как бы обняла, охватила ноги, сковывая движения. Пришлось долго спихивать её в бездну, брыкая ногами. Освободился. Не вышло у шубы хозяина погубить. Он попытался подтянуться, но сил не хватило. Руки оцепенели, пальцы едва чувствовались.

Совершенно отчетливо прохожий понял, что наступает конец. Вот соскользнула с кромки одна рука, вот пошла скользить вторая. И тут третья, совсем непредвиденная рука схватила ещё не ушедшее в воду запястье.

Рука оказалась мохнатой с внушительными когтями и больше напоминала звериную, нежели человечью. Несчастный попытался рассмотреть того, кто так внезапно пришёл на выручку. Но холод и напряжение сделали своё дело, сознание замутилось и он почувствовал, что умирает.

Очнулся человек, сидя на льду. Очнулся от холода и только теперь понял, что это значит, когда мороз продирает до костей. Вода стекала с него ручьями, а на её место пробиралась стужа. Кожу жгло нестерпимо, будто огнём пыточным, так что сводило до боли скулы. Полынья казалась теперь тёплым уютным местечком.

Рядом стояли два вурда. Один помоложе (в котором можно было признать Быстронога), другой постарше (никто иной, как Власорук). Оба внимательно разглядывали вытащенного из полыньи человека.

– Смотри, как зубами от страха клацает, – заметил Быстроног. – Словно вурдёныш оголодавший.

– Дурень ты, – возразил товарищ. – Он от холода клацает, а не от страха. На нём шерсти почти нет никакой, а мороз добрый сегодня.

– Надо бы скорее тащить его, а то чего хорошего помрёт от простуды, и зря мы получается, надрывались.

Человек молчал. Теперь он молчал от страха, а не от холода. Угораздило же спастись из реки, чтобы к вурдам на ужин попасть. Вот уж если не везёт, так не везёт. Слыхал он, будто в городе объявились лесные зверюги, что людей не трогают, а служат какому-то там колдуну, для его тёмных треб. Видимо, лишённые свежей добычи в городе, вурды, тайком от властей, промышляли на реке. И то сказать, какой с них спрос, если ему и так судьбой уготовано было помереть.

Там, откуда он родом, тонущих людей вообще не спасали – не позволял обычай. Окажись в воде хоть лучший друг, хоть единственное дитя на глазах у матери – всё равно не спасали. Помощь была столь редким явлением, что о подобных проступках вспоминали потом годами, а спасателей вместе со спасёнными непременно изгоняли из деревень. Ибо считалось, что спасать утопленников, означало лишать богов их законной жертвы, которую те взимали через посредничество духов реки или озера. Так что если каким-то чудом кто и сам умудрялся выбраться из воды, его до конца дней сторонились, как человека живущего не по праву, живущего с печатью смерти. Впрочем, тонуть добровольно всё равно никто не желал – брыкались до последнего, под тяжёлыми взглядами, оказавшихся поблизости соседей или родичей.

Здесь, в Мещере, обычаи малость отличались, людей на погибель не оставляли. Но в судьбу верили, а потому мохнатых вряд ли обвинят в тяжком грехе, если они, скажем, и слопают утопленника.

Тем временем, вурды приподняли ошалевшего человека под руки и потащили по льду.

– Тяжелый какой, – проворчал Власорук, перехватывая ношу поудобнее. – Намок бедолага, дальше некуда.

Быстроног же, словно делясь радостью, говорил на ходу человеку:

– Долгонько мы поджидали, когда тонуть кто-нибудь будет. Здесь всегда кто-нибудь тонет. Лёд тонкий, только в сильный мороз полынью схватывает. Течение такое, что не растёт лёд. А может родники тому виной, не знаю. Но каждый год, считай, душ по пять – шесть, уходит. В небеса отправляются. Долго выведывали мы место такое, полезное. Один горожанин в корчме рассказал. Ждали, ждали, вот и дождались.

Спасённый уже ничего не слышал. Холод отобрал последние силы, и он провалился в беспамятство.

Приятели упорно тащили замерзающего человека к берегу. Это было не легко. Скоро они перестали отпускать шутки, а только пыхтели, особенно когда пришлось поднимать закоченевшее тело по крутизне Лысого Холма. Склон обледенел и даже босые вурдовы ноги, вооружённые превосходными когтями, часто проскальзывали.

Сокола разбудила возня в сенях. Проклиная (условно, конечно) всё на свете, он едва успел подняться, как его подопечные втащили в комнату обмороженного человека. С одежды утопленника уже не текло. Вода частью изошла дорогой, частью схватилась, обернувшись наледью.

Свалив груз к ногам хозяина, вурды смотрели на него, ожидая похвалы, словно ручные белки наградного орешка за исполнение перед зеваками в скоморошьем представлении какой-нибудь хитрой проделки.

Сокол на них даже не взглянул – человек едва дышал, ему требовалась срочная помощь. И потому, вместо награды, чародей разогнал вурдов с поручениями. Принести и согреть воды, достать необходимые травы и мази. Спасённого раздели. Подстелив шкуру, уложили на пол. Сокол принялся за дело, и скоро вместе с розовым цветом кожи, к человеку стала возвращаться жизнь.

Вурды отошли в сторонку. Наблюдая за действиями хозяина и состоянием гостя, они неспешно беседовали.

– Как думаешь, зачтётся нам такое спасение? – осторожно спросил Быстроног.

– Сомневаюсь, – пожал плечами Власорук. – Его Сокол с того света вытащил, мы из воды только. Так что не знаю. Надо бы поискать что-то более надёжное.

– Эх, век будем по миру скитаться, век наказа не выполним, – вздохнул Быстроног.

Решив, наконец, что сделал всё возможное, чародей с помощью вурдов переложил человека на лавку и укутал шкурами. Теперь оставалось лишь ждать, когда спасённый сам справится с простудой. Или не справится.