Текст книги "Лирика"

Автор книги: Сергей Есенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

5
Уральский каторжник

Хлопуша

Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!

Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека.

Я три дня и три ночи искал ваш умёт,

Тучи с севера сыпались каменной грудой.

Слава ему! Пусть он даже не Петр!

Чернь его любит за буйство и удаль.

Я три дня и три ночи блуждал по тропам,

В солонце рыл глазами удачу,

Ветер волосы мои, как солому, трепал

И цепями дождя обмолачивал.

Но озлобленное сердце никогда

не заблудится,

Эту голову с шеи сшибить нелегко.

Оренбургская заря красношерстной

верблюдицей

Рассветное роняла мне в рот молоко.

И холодное корявое вымя сквозь тьму

Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека.

Зарубин

Кто ты? Кто? Мы не знаем тебя!

Что тебе нужно в нашем лагере?

Отчего глаза твои,

Как два цепных кобеля,

Беспокойно ворочаются в соленой

влаге?

Что пришел ты ему сообщить?

Злое ль, доброе ль светится из пасти

вспурга?

Прорубились ли в Азию бунтовщики?

Иль, как зайцы, бегут от Оренбурга?

Хлопуша

Где он? Где? Неужель его нет?

Тяжелее, чем камни, я нес мою душу.

Ах, давно, знать, забыли в этой стране

Про отчаянного негодяя и жулика

Хлопушу.

Смейся, человек!

В ваш жмурый стан

Посылаются замечательные разведчики.

Был я каторжник и арестант,

Был убийца и фальшивомонетчик.

Но всегда ведь, всегда ведь, рано ли,

поздно ли,

Расставляет расплата капканы терний.

Заковали в колодки и вырвали ноздри

Сыну крестьянина Тверской губернии.

Десять лет —

Понимаешь ли ты, десять лет? —

То острожничал я, то бродяжил.

Это теплое мясо носил скелет

На общипку, как пух лебяжий.

Черта ль с того, что хотелось мне жить?

Что жестокостью сердце устало

хмуриться?

Ах, дорогой мой,

Для помещика мужик —

Все равно что овца, что курица.

Ежедневно молясь на зари желтый гроб,

Кандалы я сосал голубыми руками...

Вдруг... три ночи назад... губернатор

Рейнсдорп,

Как сорвавшийся лист,

Взлетел ко мне в камеру...

«Слушай, каторжник!

(Так он сказал.)

Лишь тебе одному поверю я.

Там в ковыльных просторах ревет

гроза,

От которой дрожит вся империя,

Там какой-то пройдоха, мошенник и вор

Вздумал вздыбить Россию ордой

грабителей,

И дворянские головы сечет топор —

Как березовые купола

В лесной обители.

Ты, конечно, сумеешь всадить в него

нож?

(Так он сказал, так он сказал мне.)

Вот за эту услугу ты свободу найдешь

И в карманах зазвякает серебро,

а не камни».

Уж три ночи, три ночи, пробиваясь

сквозь тьму,

Я ищу его лагерь, и спросить мне некого.

Проведите ж, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека!

Зарубин

Странный гость.

Подуров

Подозрительный гость.

Зарубин

Как мы можем тебе довериться?

Подуров

Их немало, немало, за червонцев горсть

Готовых пронзить его сердце.

Хлопуша

Ха-ха-ха!

Это очень неглупо.

Вы надежный и крепкий щит.

Только весь я до самого пупа —

Местью вскормленный бунтовщик.

Каплет гноем смола прогорклая

Из разодранных ребер изб.

Завтра ж ночью я выбегу волком

Человеческое мясо грызть.

Все равно ведь, все равно ведь,

все равно ведь,

Не сожрешь – так сожрут тебя ж.

Нужно вечно держать наготове

Эти руки для драки и краж.

Верьте мне!

Я пришел к вам как друг.

Сердце радо в пурге расколоться,

Оттого что без Хлопуши

Вам не взять Оренбург

Даже с сотней лихих полководцев.

Зарубин

Так открой нам, открой, открой

Тот план, что в тебе хоронится.

Подуров

Мы сейчас же, сейчас же пошлем тебя

в бой

Командиром над нашей конницей.

Хлопуша

Нет!

Хлопуша не станет биться.

У Хлопуши другая мысль.

Он хотел бы, чтоб гневные лица

Вместе с злобой умом налились.

Вы бесстрашны, как хищные звери,

Грозен лязг ваших битв и побед,

Но ведь все ж у вас нет артиллерии?

Но ведь все ж у вас пороху нет?

Ах, в башке моей, словно в бочке,

Мозг, как спирт, хлебной едкостью лют.

Знаю я, за Сакмарой рабочие

Для помещиков пушки льют.

Там найдется и порох, и ядра,

И наводчиков зоркая рать,

Только надо сейчас же, не откладывая,

Всех крестьян в том краю взбунтовать.

Стыдно медлить здесь, стыдно медлить,

Гнев рабов – не кобылий фырк...

Так давайте ж по липовой меди

Трахнем вместе к границам Уфы.

6
В стане Зарубина

Зарубин

Эй ты, люд честной да веселый,

Забубенная трын-трава!

Подружилась с твоими селами

Скуломордая татарва.

Свищут кони, как вихри, по полю,

Только взглянешь – и след простыл.

Месяц, желтыми крыльями хлопая,

Раздирает, как ястреб, кусты.

Загляжусь я по ровной голи

В синью стынущие луга,

Не березовая ль то Монголия?

Не кибитки ль киргиз – стога?..

Слушай, люд честной, слушай, слушай

Свой кочевнический пересвист!

Оренбург, осажденный Хлопушей,

Ест лягушек, мышей и крыс.

Треть страны уже в наших руках,

Треть страны мы как войско выставили.

Нынче ж в ночь потеряет враг

По Приволжью все склады и пристани.

Шигаев

Стоп, Зарубин!

Ты, наверное, не слыхал,

Это видел не я...

Другие...

Многие...

Около Самары с пробитой башкой ольха,

Капая желтым мозгом,

Прихрамывает при дороге.

Словно слепец, от ватаги своей отстав,

С гнусавой и хриплой дрожью

В рваную шапку вороньего гнезда

Просит она на пропитанье

У проезжих и у прохожих.

Но никто ей не бросит даже камня.

В испуге крестясь на звезду,

Все считают, что это страшное

знамение,

Предвещающее беду.

Что-то будет.

Что-то должно случиться.

Говорят, наступит глад и мор.

По сто раз на лету будет склевывать

птица

Желудочное свое серебро.

Торнов

Да-да-да!

Что-то будет!

Повсюду

Воют слухи, как псы у ворот,

Дует в души суровому люду

Ветер сырью и вонью болот.

Быть беде!

Быть великой потере!

Знать, не зря с луговой стороны

Луны лошадиный череп

Каплет золотом сгнившей слюны.

Зарубин

Врете! Врете вы,

Нож вам в спины!

С детства я не видал в глаза,

Чтоб от этакой чертовщины

Хуже бабы дрожал казак.

Шигаев

Не дрожим мы, ничуть не дрожим!

Наша кровь – не башкирские хляби.

Сам ты знаешь ведь, чьи ножи

Пробивали дорогу в Челябинск.

Сам ты знаешь, кто брал Осу,

Кто разбил наголо Сарапуль.

Столько мух не сидело у тебя на носу,

Сколько пуль в наши спины вцарапали.

В стужу ль, в сырость ли,

В ночь или днем —

Мы всегда наготове к бою,

И любой из нас больше дорожит конем,

Чем разбойной своей головою.

Но кому-то грозится, грозится беда,

И ее ль казаку не слышать?

Посмотри, вон сидит дымовая труба,

Как наездник, верхом на крыше.

Вон другая, вон третья,

Не счесть их рыл

С залихватской тоской остолопов,

И весь дикий табун деревянных кобыл

Мчится, пылью клубя, галопом.

Ну куда ж он? Зачем он?

Каких дорог

Оголтелые всадники ищут?

Их стегает, стегает переполох

По стеклянным глазам кнутовищем.

Зарубин

Нет, нет, нет!

Ты не понял...

То слышится звань,

Звань к оружью под каждой оконницей.

Знаю я, нынче ночью идет на Казань

Емельян со свирепой конницей.

Сам вчера, от восторга едва дыша,

За горой в предрассветной мгле

Видел я, как тянулись за Черемшан

С артиллерией тысчи телег.

Как торжественно с хрипом колесным

обоз

По дорожным камням грохотал.

Рев верблюдов сливался с блеянием коз

И с гортанною речью татар.

Торнов

Что ж, мы верим, мы верим,

Быть может,

Как ты мыслишь, все так и есть;

Голос гнева, с бедою схожий,

Нас сзывает на страшную месть.

Дай Бог!

Дай Бог, чтоб так и сталось.

Зарубин

Верьте, верьте!

Я вам клянусь!

Не беда, а нежданная радость

Упадет на мужицкую Русь.

Вот вззвенел, словно сабли о панцири,

Синий сумрак над ширью равнин.

Даже рощи —

И те повстанцами

Подымают хоругви рябин.

Зреет, зреет веселая сеча.

Взвоет в небо кровавый туман.

Гулом ядер и свистом картечи

Будет завтра их крыть Емельян.

И чтоб бунт наш гремел безысходный,

Чтоб вконец не сосала тоска, —

Я сегодня ж пошлю вас, сегодня,

На подмогу его войскам.

7
Ветер качает рожь

Чумаков

Что это? Как это? Неужель мы разбиты?

Сумрак голодной волчицей выбежал кровь

зари лакать.

О эта ночь! Как могильные плиты,

По небу тянутся каменные облака.

Выйдешь в поле, зовешь, зовешь,

Кличешь старую рать, что легла под Сарептой,

И глядишь и не видишь – то ли зыбится рожь,

То ли желтые полчища пляшущих скелетов.

Нет, это не август, когда осыпаются овсы,

Когда ветер по полям их колотит дубинкой

грубой.

Мертвые, мертвые, посмотрите, кругом

мертвецы,

Вот они хохочут, выплевывая сгнившие зубы.

Сорок тысяч нас было, сорок тысяч,

И все сорок тысяч за Волгой легли, как один.

Даже дождь так не смог бы траву иль

солому высечь,

Как осыпали саблями головы наши они.

Что это? Как это? Куда мы бежим?

Сколько здесь нас в живых осталось?

От горящих деревень бьющий лапами

в небо дым

Расстилает по земле наш позор и усталость.

Лучше б было погибнуть нам там и лечь,

Где кружит воронье беспокойным, зловещим

свадьбищем,

Чем струить эти пальцы пятерками

пылающих свеч,

Чем нести это тело с гробами надежд,

как кладбище!

Бурнов

Нет! Ты не прав, ты не прав, ты не прав!

Я сейчас чувством жизни, как никогда, болен.

Мне хотелось бы, как мальчишке, кувыркаться

по золоту трав

И сшибать черных галок с крестов голубых

колоколен.

Все, что отдал я за свободу черни,

Я хотел бы вернуть и поверить снова,

Что вот эту луну,

Как керосиновую лампу в час вечерний,

Зажигает фонарщик из города Тамбова.

Я хотел бы поверить, что эти звезды —

не звезды,

Что это – желтые бабочки, летящие

на лунное пламя...

Друг!..

Зачем же мне в душу ты ропотом слезным

Бросаешь, как в стекла часовни, камнем?

Чумаков

Что жалеть тебе смрадную холодную душу —

Околевшего медвежонка в тесной берлоге?

Знаешь ли ты, что в Оренбурге зарезали Хлопушу?

Знаешь ли ты, что Зарубин в Табинском остроге?

Наше войско разбито вконец Михельсоном,

Калмыки и башкиры удрали к Аральску в Азию.

Не с того ли так жалобно

Суслики в поле притоптанном стонут,

Обрызгивая мертвые головы, как кленовые

листья, грязью?

Гибель, гибель стучит по деревням в колотушку.

Кто ж спасет нас? Кто даст нам укрыться?

Посмотри! Там опять, там опять за опушкой

В воздух крылья крестами бросают крикливые

птицы.

Бурнов

Нет, нет, нет! Я совсем не хочу умереть!

Эти птицы напрасно над нами вьются.

Я хочу снова отроком, отряхая с осинника медь,

Подставлять ладони, как белые скользкие

блюдца.

Как же смерть?

Разве мысль эта в сердце поместится,

Когда в Пензенской губернии у меня есть

свой дом?

Жалко солнышко мне, жалко месяц,

Жалко тополь над низким окном.

Только для живых ведь благословенны

Рощи, потоки, степи и зеленя.

Слушай, плевать мне на всю вселенную,

Если завтра здесь не будет меня!

Я хочу жить, жить, жить,

Жить до страха и боли!

Хоть карманником, хоть золоторотцем,

Лишь бы видеть, как мыши от радости

прыгают в поле,

Лишь бы слышать, как лягушки от восторга

поют в колодце.

Яблоневым цветом брызжется душа моя белая,

В синее пламя ветер глаза раздул.

Ради Бога, научите меня,

Научите меня, и я что угодно сделаю,

Сделаю что угодно, чтоб звенеть в человечьем

саду!

Творогов

Стойте! Стойте!

Если б знал я, что вы не трусливы,

То могли бы мы спастись без труда.

Никому б не открыли наш заговор

безъязыкие ивы,

Сохранила б молчанье одинокая в небе звезда.

Не пугайтесь!

Не пугайтесь жестокого плана,

Это не тяжелее, чем хруст ломаемых в теле

костей,

Я хочу предложить вам

Связать на заре Емельяна

И отдать его в руки грозящих нам смертью

властей.

Чумаков

Как, Емельяна?

Бурнов

Нет! Нет! Нет!

Творогов

Хе-хе-хе!

Вы глупее, чем лошади!

Я уверен, что завтра ж,

Лишь золотом плюнет рассвет,

Вас развесят солдаты, как туш, на какой-нибудь

площади,

И дурак тот, дурак, кто жалеть будет вас,

Оттого что сами себе вы придумали тернии.

Только раз ведь живем мы, только раз!

Только раз светит юность, как месяц

в родной губернии.

Слушай, слушай, есть дом у тебя на Суре,

Там в окно твое тополь стучится багряными

листьями,

Словно хочет сказать он хозяину в хмурой

октябрьской поре,

Что изранила его осень холодными

меткими выстрелами.

Как же сможешь ты тополю помочь?

Чем залечишь ты его деревянные раны?

Вот такая же жизни осенняя гулкая ночь

Общипала, как тополь зубами дождей,

Емельяна.

Знаю, знаю, весной, когда лает вода,

Тополь снова покроется мягкой зеленой кожей.

Но уж старые листья на нем не взойдут

никогда —

Их растащит зверье и потопчут прохожие.

Что мне в том, что сумеет Емельян скрыться

в Азию?

Что, набравши кочевников, может снова

удариться в бой?

Все равно ведь и новые листья падут

и покроются грязью.

Слушай, слушай, мы старые листья с тобой!

Так чего ж нам качаться на голых корявых

ветвях?

Лучше оторваться и броситься в воздух

кружиться,

Чем лежать и струить золотое гниенье в полях,

Чем глаза твои выклюют черные хищные

птицы.

Тот, кто хочет за мной – в добрый час!

Нам башка Емельяна – как челн

Потопающим в дикой реке.

Только раз ведь живем мы, только раз!

Только раз славит юность, как парус, луну

вдалеке.

8
Конец Пугачева

Пугачев

Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Вы с ума

сошли!

Кто сказал вам, что мы уничтожены?

Злые рты, как с протухшею пищей кошли,

Зловонно рыгают бесстыдной ложью.

Трижды проклят тот трус, негодяй и злодей,

Кто сумел окормить вас такою дурью.

Нынче ж в ночь вы должны оседлать лошадей

И попасть до рассвета со мною в Гурьев.

Да, я знаю, я знаю, мы в страшной беде,

Но затем-то и злей над туманною вязью

Деревянными крыльями по каспийской воде

Наши лодки заплещут, как лебеди, в Азию.

О Азия, Азия! Голубая страна,

Обсыпанная солью, песком и известкой.

Там так медленно по небу едет луна,

Поскрипывая колесами, как киргиз с повозкой.

Но зато кто бы знал, как бурливо и гордо

Скачут там шерстожелтые горные реки?

Не с того ли так свищут монгольские орды

Всем тем диким и злым, что сидит в человеке?

Уж давно я, давно я скрывал тоску

Перебраться туда, к их кочующим станам,

Чтоб разящими волнами их сверкающих скул

Стать к преддверьям России, как тень

Тамерлана.

Так какой же мошенник, прохвост и злодей

Окормил вас бесстыдной трусливой дурью?

Нынче ж в ночь вы должны оседлать лошадей

И попасть до рассвета со мною в Гурьев.

Крямин

О смешной, о смешной, о смешной Емельян!

Ты все такой же сумасбродный, слепой

и вкрадчивый;

Расплескалась удаль твоя по полям,

Не вскипеть тебе больше ни в какой азиатчине.

Знаем мы, знаем твой монгольский народ,

Нам ли храбрость его неизвестна?

Кто же первый, кто первый, как не этот сброд

Под Сакмарой ударился в бегство?

Как всегда, как всегда, эта дикая гнусь

Выбирала для жертвы самых слабых и меньших,

Только б грабить и жечь ей пограничную Русь

Да привязывать к седлам добычей женщин.

Ей всегда был приятней набег и разбой,

Чем суровые походы с житейской хмурью.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нет, мы больше не можем идти за тобой,

Не хотим мы ни в Азию, ни на Каспий,

ни в Гурьев.

Пугачев

Боже мой, что я слышу!

Казак, замолчи!

Я заткну твою глотку ножом иль выстрелом...

Неужели и вправду отзвенели мечи?

Неужель это плата за все, что я выстрадал?

Нет, нет, нет, не поверю, не может быть!

Не на то вы взрастали в степных станицах,

Никакие угрозы суровой судьбы

Не должны вас заставить смириться.

Вы должны разжигать еще больше тот взвой,

Когда ветер метелями с наших стран дул...

Смело ж к Каспию! Смело за мной!

Эй вы, сотники, слушать команду!

Крямин

Нет! Мы больше не слуги тебе!

Нас не взманит твое сумасбродство.

Не хотим мы в ненужной и глупой борьбе

Лечь, как толпы других, по погостам.

Есть у сердца невзгоды и тайный страх

От кровавых раздоров и стонов.

Мы хотели б, как прежде, в родных хуторах

Слушать шум тополей и кленов.

Есть у нас роковая зацепка за жизнь,

Что прочнее канатов и проволок...

Не пора ли тебе, Емельян, сложить

Перед властью мятежную голову?!

Все равно то, что было, назад не вернешь,

Знать, недаром листвою октябрь заплакал...

Пугачев

Как? Измена?

Измена?

Ха-ха-ха!..

Ну так что ж!

Получай же награду свою, собака!

(Стреляет.)

Крямин падает мертвым. Казаки с криком обнажают саб-

ли. Пугачев, отмахиваясь кинжалом, пятится к стене.

Голоса

Вяжите его! Вяжите!

Творогов

Бейте! Бейте прямо саблей в морду!

Первый голос

Натерпелись мы этой прыти...

Второй голос

Тащите его за бороду...

Пугачев

...Дорогие мои... Хор-рошие...

Что случилось? Что случилось? Что случилось?

Кто так страшно визжит и хохочет

В придорожную грязь и сырость?

Кто хихикает там исподтишка,

Злобно отплевываясь от солнца?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Ах, это осень!

Это осень вытряхивает из мешка

Чеканенные сентябрем червонцы.

Да! Погиб я!

Приходит час...

Мозг, как воск, каплет глухо, глухо...

...Это она!

Это она подкупила вас,

Злая и подлая оборванная старуха.

Это она, она, она,

Разметав свои волосы зарею зыбкой,

Хочет, чтоб сгибла родная страна

Под ее невеселой холодной улыбкой.

Творогов

Ну, рехнулся... чего ж глазеть?

Вяжите!

Чай, не выбьет стены головою.

Слава Богу! конец его зверской резне,

Конец его злобному волчьему вою.

Будет ярче гореть теперь осени медь,

Мак зари черпаками ветров не выхлестать.

Торопитесь же!

Нужно скорей поспеть

Передать его в руки правительства.

Пугачев

Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?

Хочешь встать – и рукою не можешь

двинуться!

Юность, юность! Как майская ночь,

Отзвенела ты черемухой в степной

провинции.

Вот всплывает, всплывает синь ночная

над Доном,

Тянет мягкою гарью с сухих перелесиц.

Золотою известкой над низеньким домом

Брызжет широкий и теплый месяц.

Где-то хрипло и нехотя кукарекнет петух,

В рваные ноздри пылью чихнет околица,

И все дальше, все дальше, встревоживши

сонный луг,

Бежит колокольчик, пока за горой

не расколется.

Боже мой!

Неужели пришла пора?

Неужель под душой так же падаешь,

как под ношей?

А казалось... казалось еще вчера...

Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...

Март – август 1921

АННА СНЕГИНА

А. Воронскому

1

«Село, значит, наше – Радово,

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятственны наши места.

Богаты мы лесом и водью,

Есть пастбища, есть поля.

И по всему угодью

Рассажены тополя.

Мы в важные очень не лезем,

Но всё же нам счастье дано.

Дворы у нас крыты железом,

У каждого сад и гумно.

У каждого крашены ставни,

По праздникам мясо и квас.

Недаром когда-то исправник

Любил погостить у нас.

Оброки платили мы к сроку,

Но – грозный судья – старшина

Всегда прибавлял к оброку

По мере муки и пшена.

И чтоб избежать напасти,

Излишек нам был без тягот.

Раз – власти, на то они власти,

А мы лишь простой народ.

Но люди – все грешные души.

У многих глаза – что клыки.

С соседней деревни Криуши

Косились на нас мужики.

Житье у них было плохое —

Почти вся деревня вскачь

Пахала одной сохою

На паре заезженных кляч.

Каких уж тут ждать обилий, —

Была бы душа жива.

Украдкой они рубили

Из нашего леса дрова.

Однажды мы их застали...

Они в топоры, мы тож.

От звона и скрежета стали

По телу катилась дрожь.

В скандале убийством пахнет.

И в нашу и в их вину

Вдруг кто-то из них как ахнет! —

И сразу убил старшину.

На нашей быдластой сходке

Мы делу условили ширь.

Судили. Забили в колодки

И десять услали в Сибирь.

С тех пор и у нас неуряды.

Скатилась со счастья вожжа.

Почти что три года кряду

У нас то падеж, то пожар».

* * *

Такие печальные вести

Возница мне пел весь путь.

Я в радовские предместья

Ехал тогда отдохнуть.

Война мне всю душу изъела.

За чей-то чужой интерес

Стрелял я в мне близкое тело

И грудью на брата лез.

Я понял, что я – игрушка,

В тылу же купцы да знать,

И, твердо простившись с пушками,

Решил лишь в стихах воевать.

Я бросил мою винтовку,

Купил себе «липу»[1]1
  «Липа» – подложный документ. – Примеч. автора.


[Закрыть], и вот

С такою-то подготовкой

Я встретил 17-й год.

Свобода взметнулась неистово.

И в розово-смрадном огне

Тогда над страною калифствовал

Керенский на белом коне.

Война «до конца», «до победы».

И тут же сермяжную рать

Прохвосты и дармоеды

Сгоняли на фронт умирать.

Но всё же не взял я шпагу...

Под грохот и рев мортир

Другую явил я отвагу —

Был первый в стране дезертир.

* * *

Дорога довольно хорошая,

Приятная хладная звень.

Луна золотою порошею

Осыпала даль деревень.

«Ну, вот оно, наше Радово, —

Промолвил возница, —

Здесь!

Недаром я лошади вкладывал

За норов ее и спесь.

Позволь, гражданин, на чаишко.

Вам к мельнику надо?

Так вон!..

Я требую с вас без излишка

За дальний такой прогон».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Даю сороковку.

«Мало!»

Даю еще двадцать.

«Нет!»

Такой отвратительный малый.

А малому тридцать лет.

«Да что ж ты?

Имеешь ли душу?

За что ты с меня гребешь?»

И мне отвечает туша:

«Сегодня плохая рожь.

Давайте еще незвонких

Десяток иль штучек шесть —

Я выпью в шинке самогонки

За ваше здоровье и честь...»

* * *

И вот я на мельнице...

Ельник

Осыпан свечьми светляков.

От радости старый мельник

Не может сказать двух слов:

«Голубчик! Да ты ли?

Сергуха!

Озяб, чай? Поди, продрог?

Да ставь ты скорее, старуха,

На стол самовар и пирог!»

В апреле прозябнуть трудно,

Особенно так в конце.

Был вечер задумчиво чудный,

Как дружья улыбка в лице.

Объятья мельника круты,

От них заревет и медведь,

Но всё же в плохие минуты

Приятно друзей иметь.

«Откуда? Надолго ли?»

«На год».

«Ну, значит, дружище, гуляй!

Сим летом грибов и ягод

У нас хоть в Москву отбавляй.

И дичи здесь, братец, до черта,

Сама так под порох и прет.

Подумай ведь только...

Четвертый

Тебя не видали мы год...»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Беседа окончена.

Чинно

Мы выпили весь самовар.

По-старому с шубой овчинной

Иду я на свой сеновал.

Иду я разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Состарившийся плетень.

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет,

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: «Нет!»

Далекие, милые были.

Тот образ во мне не угас...

Мы все в эти годы любили,

Но мало любили нас.