Текст книги "В этом мире я только прохожий…"

Автор книги: Сергей Есенин

Анна Снегина

А. Воронскому

1

 
«Село, значит, наше – Радово,
Дворов, почитай, два ста.
Тому, кто его оглядывал,
Приятственны наши места.
Богаты мы лесом и водью,
Есть пастбища, есть поля.
И по всему угодью
Рассажены тополя.
 
 
Мы в важные очень не лезем,
Но все же нам счастье дано.
Дворы у нас крыты железом,
У каждого сад и гумно.
У каждого крашены ставни,
По праздникам мясо и квас.
Недаром когда-то исправник
Любил погостить у нас.
 
 
Оброки платили мы к сроку,
Но – грозный судья – старшина
Всегда прибавлял к оброку
По мере муки и пшена.
И чтоб избежать напасти,
Излишек нам был без тягоչт.
Раз – власти, на то они власти,
А мы лишь простой народ.
 
 
Но люди – все грешные души.
У многих глаза – что клыки.
С соседней деревни Криуши
Косились на нас мужики.
Житье у них было плохое —
Почти вся деревня вскачь
Пахала одной сохою
На паре заезженных кляч.
 
 
Каких уж тут ждать обилий, —
Была бы душа жива.
Украдкой они рубили
Из нашего леса дрова.
Однажды мы их застали…
Они в топоры, мы тож.
От звона и скрежета стали
По телу катилась дрожь.
 
 
В скандале убийством пахнет.
И в нашу и в их вину
Вдруг кто-то из них как ахнет! —
И сразу убил старшину.
На нашей быдластой сходке
Мы делу условили ширь.
Судили. Забили в колодки
И десять услали в Сибирь.
С тех пор и у нас неуряды.
Скатилась со счастья вожжа.
Почти что три года кряду
У нас то падеж, то пожар».
 

* * *

 
Такие печальные вести
Возница мне пел весь путь.
Я в радовские предместья
Ехал тогда отдохнуть.
 
 
Война мне всю душу изъела.
За чей-то чужой интерес
Стрелял я в мне близкое тело
И грудью на брата лез.
Я понял, что я – игрушка,
В тылу же купцы да знать,
И, твердо простившись с пушками,
Решил лишь в стихах воевать.
Я бросил мою винтовку,
Купил себе «липу»[1]1
  «Липа» – подложный документ. (Примеч. С. А. Есенина.)


[Закрыть], и вот
С такою-то подготовкой
Я встретил 17-ый год.
 
 
Свобода взметнулась неистово.
И в розово-смрадном огне
Тогда над страною калифствовал
Керенский на белом коне.
Война «до конца», «до победы».
И ту же сермяжную рать
Прохвосты и дармоеды
Сгоняли на фронт умирать.
Но все же не взял я шпагу…
Под грохот и рев мортир
Другую явил я отвагу —
Был первый в стране дезертир.
 

* * *

 
Дорога довольно хорошая,
Приятная хладная звень.
Луна золотою порошею
Осыпала даль деревень.
«Ну, вот оно, наше Радово, —
Промолвил возница, —
Здесь!
Недаром я лошади вкладывал
За норов ее и спесь.
Позволь, гражданин, на чаишко.
Вам к мельнику надо?
Так вон!..
Я требую с вас без излишка
За дальний такой прогон».
 
 
. . . . . . . . . . . . . .
Даю сороковку.
«Мало!»
Даю еще двадцать.
«Нет!»
Такой отвратительный малый.
А малому тридцать лет.
«Да что ж ты?
Имеешь ли душу?
За что ты с меня гребешь?»
И мне отвечает туша:
«Сегодня плохая рожь.
Давайте еще незвонких
Десяток иль штучек шесть —
Я выпью в шинке самогонки
За ваше здоровье и честь…»
 

* * *

 
И вот я на мельнице…
Ельник
Осыпан свечьми светляков.
От радости старый мельник
Не может сказать двух слов:
«Голубчик! Да ты ли?
Сергуха!
Озяб, чай? Поди, продрог?
Да ставь ты скорее, старуха,
На стол самовар и пирог!»
 
 
В апреле прозябнуть трудно,
Особенно так в конце.
Был вечер задумчиво чудный,
Как дружья улыбка в лице.
Объятья мельника круты,
От них заревет и медведь,
Но все же в плохие минуты
Приятно друзей иметь.
 
 
«Откуда? Надолго ли?» —
«На год». —
«Ну, значит, дружище, гуляй!
Сим летом грибов и ягод
 
 
У нас хоть в Москву отбавляй.
И дичи здесь, братец, до черта,
Сама так под порох и прет.
Подумай ведь только…
Четвертый
Тебя не видали мы год…»
. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
 
 
Беседа окончена…
Чинно
Мы выпили весь самовар.
По-старому с шубой овчинной
Иду я на свой сеновал.
Иду я разросшимся садом,
Лицо задевает сирень.
Так мил моим вспыхнувшим взглядам
Состарившийся плетень.
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет,
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «Нет!»
Далекие, милые были.
Тот образ во мне не угас…
Мы все в эти годы любили,
Но мало любили нас.
 

2

 
«Ну что же! Вставай, Сергуша!
Еще и заря не текла,
Старуха за милую душу
Оладьев тебе напекла.
Я сам-то сейчас уеду
К помещице Снегиной…
Ей
Вчера настрелял я к обеду
Прекраснейших дупелей».
 
 
Привет тебе, жизни денница!
Встаю, одеваюсь, иду.
Дымком отдает росяница
На яблонях белых в саду.
 
 
Я думаю:
Как прекрасна
Земля
И на ней человек.
И сколько с войной несчастных
Уродов теперь и калек!
И сколько зарыто в ямах!
И сколько зароют еще!
И чувствую в скулах упрямых
Жестокую судоргу щек.
 
 
Нет, нет!
Не пойду навеки!
За то, что какая-то мразь
Бросает солдату-калеке
Пятак или гривенник в грязь.
 
 
«Ну, доброе утро, старуха!
Ты что-то немного сдала…»
И слышу сквозь кашель глухо:
«Дела одолели, дела.
У нас здесь теперь неспокойно.
Испариной все зацвело.
Сплошные мужицкие войны —
Дерутся селом на село.
Сама я своими ушами
Слыхала от прихожан:
То радовцев бьют криушане,
То радовцы бьют криушан.
А все это, значит, безвластье.
Прогнали царя…
Так вот…
Посыпались все напасти
На наш неразумный народ.
Открыли зачем-то остроги,
Злодеев пустили лихих.
Теперь на большой дороге
Покою не знай от них.
Вот тоже, допустим… с Криуши…
Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,
Они ж, воровские души,
Вернулись опять домой.
У них там есть Прон Оглоблин,
 
 
Булдыжник, драчун, грубиян.
Он вечно на всех озлоблен,
С утра по неделям пьян.
И нагло в третьевом годе,
Когда объявили войну,
При всем честном народе
Убил топором старшину.
Таких теперь тысячи стало
Творить на свободе гнусь.
Пропала Расея, пропала…
Погибла кормилица Русь…»
 
 
Я вспомнил рассказ возницы
И, взяв свою шляпу и трость,
Пошел мужикам поклониться,
Как старый знакомый и гость.
 

* * *

 
Иду голубою дорожкой
И вижу – навстречу мне
Несется мой мельник на дрожках
По рыхлой еще целине.
«Сергуха! За милую душу!
Постой, я тебе расскажу!
Сейчас! Дай поправить вожжу,
Потом и тебя оглоушу.
Чего ж ты мне утром ни слова?
Я Снегиным так и бряк:
Приехал ко мне, мол, веселый
Один молодой чудак.
(Они ко мне очень желанны,
Я знаю их десять лет.)
А дочь их замужняя Анна
Спросила:
– Не тот ли, поэт?
– Ну, да, – говорю, – он самый.
– Блондин?
– Ну, конечно, блондин!
– С кудрявыми волосами?
– Забавный такой господин!
– Когда он приехал?
– Недавно.
 
 
– Ах, мамочка, это он!
Ты знаешь,
Он был забавно
Когда-то в меня влюблен.
Был скромный такой мальчишка,
А нынче…
Поди ж ты…
Вот…
Писатель…
– Известная шишка…
Без просьбы уж к нам не придет».
 
 
И мельник, как будто с победы,
Лукаво прищурил глаз:
«Ну, ладно! Прощай до обеда!
Другое сдержу про запас».
 
 
Я шел по дороге в Криушу
И тростью сшибал зеленя.
Ничто не пробилось мне в душу,
Ничто не смутило меня.
 
 
Струилися запахи сладко,
И в мыслях был пьяный туман…
Теперь бы с красивой солдаткой
Завесть хорошо роман.
 

* * *

 
Но вот и Криуша…
Три года
Не зрел я знакомых крыш.
Сиреневая погода
Сиренью обрызгала тишь.
Не слышно собачьего лая,
Здесь нечего, видно, стеречь —
У каждого хата гнилая,
А в хате ухваты да печь.
Гляжу, на крыльце у Прона
Горластый мужицкий галдеж.
Толкуют о новых законах,
О ценах на скот и рожь.
«Здорово, друзья!» —
 
 
«Э, охотник!
Здорово, здорово!
Садись!
Послушай-ка ты, беззаботник,
Про нашу крестьянскую жисть.
Что нового в Питере слышно?
С министрами, чай, ведь знаком?
Недаром, едрит твою в дышло,
Воспитан ты был кулаком.
Но все ж мы тебя не порочим.
Ты – свойский, мужицкий, наш,
Бахвалишься славой не очень
И сердце свое не продашь.
Бывал ты к нам зорким и рьяным,
Себя вынимал на испод…
Скажи:
Отойдут ли крестьянам
Без выкупа пашни господ?
Кричат нам,
Что землю не троньте,
Еще не настал, мол, миг.
За что же тогда на фронте
Мы губим себя и других?»
 
 
И каждый с улыбкой угрюмой
Смотрел мне в лицо и в глаза,
А я, отягченный думой,
Не мог ничего сказать.
Дрожали, качались ступени,
Но помню
Под звон головы:
«Скажи,
Кто такое Ленин?»
Я тихо ответил:
«Он – вы».
 

3

 
На корточках ползали слухи,
Судили, решали, шепча.
И я от моей старухи
Достаточно их получал.
 
 
Однажды, вернувшись с тяги,
Я лег подремать на диван.
Разносчик болотной влаги,
Меня прознобил туман.
Трясло меня, как в лихорадке,
Бросало то в холод, то в жар.
И в этом проклятом припадке
Четыре я дня пролежал.
 
 
Мой мельник с ума, знать, спятил.
Поехал,
Кого-то привез…
Я видел лишь белое платье
Да чей-то привздернутый нос.
Потом, когда стало легче,
Когда прекратилась трясь,
На пятые сутки под вечер
Простуда моя улеглась.
Я встал.
И лишь только пола
Коснулся дрожащей ногой,
Услышал я голос веселый:
«А!
Здравствуйте, мой дорогой!
Давненько я вас не видала.
Теперь из ребяческих лет
Я важная дама стала,
А вы – знаменитый поэт.
. . . . . . . . . . . .
 
 
Ну, сядем.
Прошла лихорадка?
Какой вы теперь не такой!
Я даже вздохнула украдкой,
Коснувшись до вас рукой.
Да…
Не вернуть, что было.
Все годы бегут в водоем.
Когда-то я очень любила
Сидеть у калитки вдвоем.
Мы вместе мечтали о славе…
И вы угодили в прицел,
Меня же про это заставил
Забыть молодой офицер…»
 

* * *

 
Я слушал ее и невольно
Оглядывал стройный лик.
Хотелось сказать:
«Довольно!
Найдемте другой язык!»
 
 
Но почему-то, не знаю,
Смущенно сказал невпопад:
«Да… Да…
Я сейчас вспоминаю…
Садитесь.
Я очень рад.
Я вам прочитаю немного
Стихи
Про кабацкую Русь…
Отделано четко и строго.
По чувству – цыганская грусть».
«Сергей!
Вы такой нехороший.
Мне жалко,
Обидно мне,
Что пьяные ваши дебоши
Известны по всей стране.
Скажите:
Что с вами случилось?» —
«Не знаю». —
«Кому же знать?» —
«Наверно, в осеннюю сырость
Меня родила моя мать». —
«Шутник вы…» —
«Вы тоже, Анна». —
«Кого-нибудь любите?» —
«Нет». —
«Тогда еще более странно
Губить себя с этих лет:
Пред вами такая дорога…»
 
 
Сгущалась, туманилась даль…
Не знаю, зачем я трогал
Перчатки ее и шаль.
. . . . . . . . . . . . . . . .
 
 
Луна хохотала, как клоун.
И в сердце хоть прежнего нет,
По-странному был я полон
Наплывом шестнадцати лет.
Расстались мы с ней на рассвете
С загадкой движений и глаз…
 
 
Есть что-то прекрасное в лете,
А с летом прекрасное в нас.
 

* * *

 
Мой мельник…
Ох, этот мельник!
С ума меня сводит он.
Устроил волынку, бездельник,
И бегает как почтальон.
Сегодня опять с запиской,
Как будто бы кто-то влюблен:
«Придите.
Вы самый близкий.
С любовью
                  Оглоблин
                                      Прон».
 
 
Иду.
Прихожу в Криушу.
Оглоблин стоит у ворот
И спьяну в печенки и в душу
Костит обнищалый народ.
 
 
«Эй, вы!
Тараканье отродье!
Все к Снегиной!..
Р-раз – и квас!
Даешь, мол, твои угодья
Без всякого выкупа с нас!»
И тут же, меня завидя,
Снижая сварливую прыть,
Сказал в неподдельной обиде:
«Крестьян еще нужно варить».
 
 
«Зачем ты позвал меня, Проша?» —
«Конечно, ни жать, ни косить.
Сейчас я достану лошадь
И к Снегиной… вместе…
Просить…»
И вот запрягли нам клячу.
В оглоблях мосластая шкеть —
Таких отдают с придачей,
Чтоб только самим не иметь.
Мы ехали мелким шагом,
И путь нас смешил и злил:
В подъемах по всем оврагам
Телегу мы сами везли.
 
 
Приехали.
Дом с мезонином
Немного присел на фасад.
Волнующе пахнет жасмином
Плетневый его палисад.
Слезаем.
Подходим к террасе
И, пыль отряхая с плеч,
О чьем-то последнем часе
Из горницы слышим речь:
«Рыдай – не рыдай, – не помога…
 
 
Теперь он холодный труп…
Там кто-то стучит у порога.
Припудрись…
Пойду отопру…»
 
 
Дебелая грустная дама
Откинула добрый засов.
И Прон мой ей брякнул прямо
Про землю,
Без всяких слов.
«Отдай!.. —
Повторял он глухо. —
Не ноги ж тебе целовать!»
 
 
Как будто без мысли и слуха
Она принимала слова.
Потом в разговорную очередь
 
 
Спросила меня
Сквозь жуть:
«А вы, вероятно, к дочери?
Присядьте…
Сейчас доложу…»
 
 
Теперь я отчетливо помню
Тех дней роковое кольцо.
Но было совсем не легко мне
Увидеть ее лицо.
Я понял —
Случилось горе,
И молча хотел помочь.
«Убили… Убили Борю…
Оставьте!
Уйдите прочь!
Вы – жалкий и низкий трусишка.
Он умер…
А вы вот здесь…»
 
 
Нет, это уж было слишком.
Не всякий рожден перенесть.
Как язвы, стыдясь оплеухи,
Я Прону ответил так:
«Сегодня они не в духе…
Поедем-ка, Прон, в кабак…»
 

4

 
Все лето провел я в охоте.
Забыл ее имя и лик.
Обиду мою
На болоте
Оплакал рыдальщик кулик.
 
 
Бедна наша родина кроткая
В древесную цветень и сочь,
И лето такое короткое,
Как майская теплая ночь.
Заря холодней и багровей.
Туман припадает ниц.
Уже в облетевшей дуброве
Разносится звон синиц.
 
 
Мой мельник вовсю улыбается,
Какая-то веселость в нем.
«Теперь мы, Сергуха, по зайцам
За милую душу пальнем!»
Я рад и охоте…
Коль нечем
Развеять тоску и сон.
Сегодня ко мне под вечер,
Как месяц, вкатился Прон.
«Дружище!
С великим счастьем!
Настал ожидаемый час!
Приветствую с новой властью!
Теперь мы всех р-раз – и квас!
Без всякого выкупа с лета
Мы пашни берем и леса.
В России теперь Советы
И Ленин – старшой комиссар.
Дружище!
Вот это номер!
Вот это почин так почин.
Я с радости чуть не помер,
А брат мой в штаны намочил.
Едри ж твою в бабушку плюнуть!
Гляди, голубарь, веселей!
Я первый сейчас же коммуну
Устрою в своем селе».
 
 
У Прона был брат Лабутя,
Мужик – что твой пятый туз:
При всякой опасной минуте
Хвальбишка и дьявольский трус.
Таких вы, конечно, видали.
Их рок болтовней наградил.
Носил он две белых медали
С японской войны на груди.
И голосом хриплым и пьяным
Тянул, заходя в кабак:
«Прославленному под Ляояном
Ссудите на четвертак…»
Потом, насосавшись до дури,
Взволнованно и горячо
О сдавшемся Порт-Артуре
 
 
Соседу слезил на плечо.
«Голубчик! —
Кричал он. —
Петя!
Мне больно… Не думай, что пьян.
Отвагу мою на свете
Лишь знает один Ляоян».
 
 
Такие всегда на примете.
Живут, не мозоля рук.
И вот он, конечно, в Совете,
Медали запрятал в сундук.
Но с тою же важной осанкой,
Как некий седой ветеран,
Хрипел под сивушной банкой
Про Нерчинск и Турухан:
«Да, братец!
Мы горе видали,
Но нас не запугивал страх…»
. . . . . . . . . . . . .
 
 
Медали, медали, медали
Звенели в его словах.
Он Прону вытягивал нервы,
И Прон материл не судом.
Но все ж тот поехал первый
Описывать снегинский дом.
 
 
В захвате всегда есть скорость:
– Даешь! Разберем потом! —
Весь хутор забрали в волость
С хозяйками и со скотом.
 
 
А мельник…
. . . . . . . . . . . . .
Мой старый мельник
Хозяек привез к себе,
Заставил меня, бездельник,
В чужой ковыряться судьбе.
И снова нахлынуло что-то…
 
 
Тогда я всю ночь напролет
Смотрел на скривленный заботой
Красивый и чувственный рот.
 
 
Я помню —
Она говорила:
«Простите… Была не права…
Я мужа безумно любила.
Как вспомню… болит голова…
Но вас
Оскорбила случайно…
Жестокость была мой суд…
Была в том печальная тайна,
Что страстью преступной зовут.
Конечно,
До этой осени
Я знала б счастливую быль…
Потом бы меня вы бросили,
Как выпитую бутыль…
Поэтому было не надо…
Ни встреч… ни вобще продолжать…
Тем более с старыми взглядами
Могла я обидеть мать».
 
 
Но я перевел на другое,
Уставясь в ее глаза,
И тело ее тугое
Немного качнулось назад.
«Скажите,
Вам больно, Анна,
За ваш хуторской разор?»
Но как-то печально и странно
Она опустила свой взор.
. . . . . . . . . . . . .
 
 
«Смотрите…
Уже светает.
Заря как пожар на снегу…
Мне что-то напоминает…
Но что?..
Я понять не могу…
Ах!.. Да…
Это было в детстве…
Другой… Не осенний рассвет…
Мы с вами сидели вместе…
Нам по шестнадцать лет…»
 
 
Потом, оглядев меня нежно
И лебедя выгнув рукой,
Сказала как будто небрежно:
«Ну, ладно…
Пора на покой…»
. . . . . . . . . . . .
Под вечер они уехали.
Куда?
Я не знаю куда.
В равнине, проложенной вехами,
Дорогу найдешь без труда.
 
 
Не помню тогдашних событий,
Не знаю, что сделал Прон.
Я быстро умчался в Питер
Развеять тоску и сон.
 

5

 
Суровые, грозные годы!
Но разве всего описать?
Слыхали дворцовые своды
Солдатскую крепкую «мать».
 
 
Эх, удаль!
Цветение в далях!
Недаром чумазый сброд
Играл по дворам на роялях
Коровам тамбовский фокстрот.
За хлеб, за овес, за картошку
Мужик залучил граммофон, —
Слюнявя козлиную ножку,
Танго себе слушает он.
Сжимая от прибыли руки,
Ругаясь на всякий налог,
Он мыслит до дури о штуке,
Катающейся между ног.
 
 
Шли годы
Размашисто, пылко…
Удел хлебороба гас.
Немало попрело в бутылках
 
 
«Керенок» и «ходей» у нас.
Фефела! Кормилец! Касатик!
Владелец землей и скотом,
За пару измызганных «катек»
Он даст себя выдрать кнутом.
 
 
Ну, ладно.
Довольно стонов!
Не нужно насмешек и слов!
Сегодня про участь Прона
Мне мельник прислал письмо:
«Сергуха! За милую душу!
Привет тебе, братец! Привет!
Ты что-то опять в Криушу
Не кажешься целых шесть лет!
Утешь!
Соберись, на милость!
Прижваривай по весне!
У нас здесь такое случилось,
Чего не расскажешь в письме.
Теперь стал спокой в народе,
И буря пришла в угомон.
Узнай, что в двадцатом годе
Расстрелян Оглоблин Прон.
 
 
Расея…
Дуровая зыкь она.
Хошь верь, хошь не верь ушам —
Однажды отряд Деникина
Нагрянул на криушан.
Вот тут и пошла потеха…
С потехи такой – околеть.
Со скрежетом и со смехом
Гульнула казацкая плеть.
Тогда вот и чикнули Проню,
Лабутя ж в солому залез
И вылез,
Лишь только кони
Казацкие скрылись в лес.
Теперь он по пьяной морде
Еще не устал голосить:
«Мне нужно бы красный орден
За храбрость мою носить».
 
 
Совсем прокатились тучи…
И хоть мы живем не в раю,
Ты все ж приезжай, голубчик,
Утешить судьбину мою…»
 

* * *

 
И вот я опять в дороге.
Ночная июньская хмарь.
Бегут говорливые дроги
Ни шатко ни валко, как встарь.
 
 
Дорога довольно хорошая,
Равнинная тихая звень.
Луна золотою порошею
Осыпала даль деревень.
Мелькают часовни, колодцы,
Околицы и плетни.
И сердце по-старому бьется,
Как билось в далекие дни.
 
 
Я снова на мельнице…
Ельник
Усыпан свечьми светляков.
По-старому старый мельник
Не может связать двух слов:
«Голубчик! Вот радость! Сергуха!
Озяб, чай? Поди, продрог?
Да ставь ты скорее, старуха,
На стол самовар и пирог.
Сергунь! Золотой! Послушай!
. . . . . . . . . . . . . .
И ты уж старик по годам…
Сейчас я за милую душу
Подарок тебе передам». —
«Подарок?»
«Нет…
Просто письмишко.
Да ты не спеши, голубок!
Почти что два месяца с лишком
Я с почты его приволок».
 
 
Вскрываю… читаю… Конечно!
Откуда же больше и ждать!
И почерк такой беспечный,
И лондонская печать.
 
 
«Вы живы?.. Я очень рада…
Я тоже, как вы, жива.
Так часто мне снится ограда,
Калитка и ваши слова.
Теперь я от вас далёко…
В России теперь апрель.
И синею заволокой
Покрыта береза и ель.
Сейчас вот, когда бумаге
Вверяю я грусть моих слов,
Вы с мельником, может, на тяге
Подслушиваете тетеревов.
Я часто хожу на пристань
И, то ли на радость, то ль в страх,
Гляжу средь судов все пристальней
На красный советский флаг.
Теперь там достигли силы.
Дорога моя ясна…
Но вы мне по-прежнему милы,
Как родина и как весна».
. . . . . . . . . . . . . . .
 
 
Письмо как письмо.
Беспричинно.
Я в жисть бы таких не писал.
 
 
По-прежнему с шубой овчинной
Иду я на свой сеновал.
Иду я разросшимся садом,
Лицо задевает сирень.
Так мил моим вспыхнувшим взглядам
Погорбившийся плетень.
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет.
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «Нет!»
Далекие милые были!..
Тот образ во мне не угас.
 
 
Мы все в эти годы любили,
Но, значит,
Любили и нас.
 

Январь 1925

Батум

Комментарии

Первым опубликованным произведением С. А. Есенина было стихотворение «Береза», напечатанное в журнале «Мирок» в январе 1914 г. под псевдонимом Аристон. Систематически под собственным именем его стихи и поэмы стали выходить в печати с 1915 г. Их публиковали наиболее крупные столичные и провинциальные журналы. После революции есенинские произведения широко выходили в периодических изданиях Советской России, печатались они также в эмигрантской периодике.

Основные книги стихотворений поэта, изданные при его жизни: «Радуница» (1916; новые издания – 1918, 1921), «Голубень» (1918; 2-е издание – 1920), «Трерядница» (1920; 2-е издание – 1921), «Исповедь хулигана» (1921), «Избранное» (1922), «Москва кабацкая» (1924), «О России и революции: стихотворения и поэмы» (1925), «Березовый ситец» (1925), «Избранные стихи» (1925), «Персидские мотивы» (1925). Отдельными книгами выходили и некоторые большие произведения Есенина. Так в 1921–1922 гг. издательствами Москвы, Петрограда и Берлина была выпущена поэма «Пугачев».

В последние месяцы жизни Есенин увлеченно работал над подготовкой трехтомного собрания своих сочинений: договор на свое издание он заключил с Госиздатом в июне 1925 г. Помещенные в нем произведения поэт расположил следующим образом: первый том – стихотворения, второй – маленькие поэмы, третий – большие поэмы. Все три тома и подготовленный издательством дополнительный четвертый том вышли в свет после смерти Есенина, в 1926–1927 гг.

Современные научные издания, как правило, следуют последней воле поэта и располагают его сочинения согласно указанным разделам, добавляя к ним в качестве еще одного раздела стихотворения, не включенные художником в итоговое собрание. Издания избранных произведений сегодня традиционно делятся на две части: стихотворения (сюда входят и маленькие поэмы) и собственно поэмы. Настоящая книга следует этой практике. Помещенные в ней произведения в основном датируются согласно указаниям поэта, а также в соответствии с наиболее авторитетными собраниями его сочинений. Исключение составляет поэма «Черный человек», применительно к которой указано реальное время ее возникновения: 1922–1925 гг. В случае со стихотворением «Песнь о собаке» (годы его написания исследователи определяют по-разному), как наиболее вероятная, избрана отличная от есенинской (1915) датировка – 1919 г. Стихотворения в книге делятся на три раздела соответственно основным этапам творческого движения поэта.

«ОЙ ТЫ, РУСЬ, МОЯ РОДИНА КРОТКАЯ…»

1910–1916

Калики (с. 42)

Калики – нищие, странники Христа ради, распевающие духовные стихи, песни, псалмы.

Пречистый Спас – Господь Иисус Христос.

Вериги – железные цепи, оковы, которые носили на себе православные подвижники для смирения плоти и во спасение души. Ношение вериг означало также зримое возложение на себя тяжести собственных и людских грехов, посильное их искупление.

Скоморохи – древнерусские странствующие актеры, шуты, музыканты.

«Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (с. 43)

Кистень – гиря, ядро на ремне или короткой рукоятке. Старинное, в том числе разбойничье, оружие.

«Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха…» (с. 43)

Тальянка – однорядная русская гармонь.

Прибаска – озорная частушка, изукрашенная переливами гармони.

«Задымился вечер, дремлет кот на брусе…» (с. 44)

Клеть – кладовая в крестьянской избе.

Свясло – соломенный жгут, которым вяжут снопы.

«Шел Господь пытать людей в любови…» (с. 45)

Кулижка – прогалинка, полянка в лесу.

«Троицыно утро, утренний канон…» (с. 45)

Троица – День Святой Троицы – православный праздник Пятидесятницы (по прошествии пятидесяти дней от Светлого Христова Воскресения), когда прославляется сошествие Святого Духа на апостолов Христа. На Троицу празднуется нерукотворное основание, начало христианской Церкви.

Канон – церковное песнопение во славу отмечаемого праздника или прославляемого святого.

«Пойду в скуфье смиренным иноком…» (с. 46)

Стихотворение представляет собой позднюю, 1922 г., редакцию написанного Есениным предположительно в 1914 г. стихотворения «Инок». Оно вошло в состав первой книги поэта «Радуница» (1916). Последний вариант этих стихов имеет отчетливые признаки есенинского стиля начала 1920-х гг. В нем различимы также новые идейные мотивы.

Скуфья – остроконечная шапочка, головной убор православного монашества. Происходит от скифского воинского шлема.

Лычные прясла – звенья изгороди, от кола до кола, скрепленные лыком – полосками древесной коры.

«Сторона ль моя, сторонка…» (с. 47)

Посолонка – скудная земля.

Подожок – дорожная палка, тросточка, клюшка.

«По дороге идут богомолки…» (с. 47)

Щипульные колки – колючие ветки кустарников.

Кукольни – сорняки.

Дулейка – ватная кофта, в некоторых местностях России – длинная шуба.

Косницы – ленты, которые вплетаются в косы.

«Черная, по́том пропахшая выть!..» (с. 48)

Выть – надел земли и одновременно единица общинного самоуправления. В Рязанской губернии все пахотные и луговые земли делились на выти, объединявшие 30–60 крестьянских дворов каждая. Размер подати сначала определялся по вытям, а затем каждая выть распределяла его по числу душ.

Веретье – грубое полотнище, дерюга, подстилка для сушки зерна или его покрытия.

Таган – металлический обруч на ножках, подставка для приготовления пищи на костре.

Кукан – отмель на реке, небольшой остров.

Русь (с. 49)

Маленькая поэма отразила впечатления Есенина от начала в августе 1914 г. Первой мировой войны и настроения поэта, связанные с этим событием.

Застреха – нижний край, свес кровли.

Галун – тесьма.

Купырь – полевое растение, то же, что дягиль.

Сотский – полицейский чин, выбранный крестьянами из своей среды. Часто сотские использовались как обычные рассыльные.

Загыгыкали – закричали, заголосили.

Ладан – ароматическая смола, которую используют как курение при богослужениях.

Бластились – мерещились.

За ветловую сели тесьму. – Здесь уподобляются тесьме низко падающие ветки ивы.

Четница – знающая грамоту, чтица.

В хате (с. 52)

Драчены – блины из пшенной муки.

Дежка – кадка, которую используют, чтобы квасить и месить тесто на хлеб.

Печурка – ямка в лицевой стене печи, место, куда кладут разные предметы для просушки или согревания.

Махотка – кувшин из глины без ручек для молока.

«Я пастух, мои палаты…» (с. 52)

Гарк – громкий крик.

Дупель – птица из семейства бекасов.

На кивливом языке – производное от «кивать».

«Гой ты, Русь, моя родная…» (с. 54)

Пахнem яблоком и медом По церквам твой кроткий Спас. – Все праздники Православной Церкви так или иначе прославляют Христа Спасителя. Три из них, отмечаемые в августе, издавна получили в народе название Спаса. Это Происхождение (из-несение) честных древ Животворящего Креста Господня 14 (1) августа – первый Спас, Преображение Господне 19 (6) августа – второй Спас и Перенесение из Едессы в Константинополь Нерукотворного Образа Господа нашего Иисуса Христа 29 (16) августа – третий Спас. На первый Спас христиане освящают в церкви и едят мед и орехи. В день второго – яблоки. Соответственно они называются в народе медовым и яблочным.

Корогод – хоровод.

Леха – земельная полоса в поле или на лугу.

Осень (с. 54)

Иванов Разумник Васильевич (1878–1946) – русский литературный критик, публицист. Печатался под псевдонимом Р. В. Иванов-Разумник. Есенин познакомился с ним в 1916 г.

Схимник – монах, который принял схиму – монашеский чин, предполагающий полное безмолвие и удаление от мира.

«Сохнет стаявшая глина…» (с. 55)

Аналой – подставка, на которую в церкви при богослужении кладут священные книги, иконы, крест.

Псалтырь – библейское собрание псалмов (всего 150) – песнопений, восславляющих Господа.

На осленке рыжем едет. – Имеется в виду вход Иисуса Христа в Иерусалим. «И привели осленка к Иисусу, и возложили на него одежды свои; Иисус сел на него. Многие же постилали одежды свои по дороге; а другие резали ветви с дерев и постилали по дороге» (Мк. 11, 7–8). Это событие каждый год отмечается Церковью в ближайшее воскресенье перед Пасхой, его еще называют Вербным.

Осанна – возглас, которым народ встречал Спасителя при его вступлении в Иерусалим. В древнееврейском языке использовался для прославления Божия помазанника – царя и означал: «Благословен идущий во имя Господа!» Он вмещал в себя и более обширное значение: «Боже, спаси и помилуй!», «Слава Тебе, Боже!»

«Чую Радуницу Божью…» (с. 55)

Радуница – вселенское поминовение усопших, которое совершается на десятый день после Пасхи. Иногда так называют всю вторую неделю после Светлого Христова Воскресения.

Богородицын покров. – Праздник Покрова Пресвятой Богородицы 14 (1) октября установлен в память о событиях 910 г., когда во Влахернском храме Константинополя святому Андрею – Христа ради юродивому с его учеником Епифанием явилась Божия Матерь, державшая на молитвенно распростертых руках блистающий покров (омофор). Тем она показала свою милость и защитила город от нашествия сарацин. Праздник начали отмечать на Руси волей святого благоверного князя Андрея Боголюбского. Он же велел построить вблизи села Боголюбова под Владимиром первый Покровский храм, известный ныне как храм Покрова на Нерли (1165). Особые уважение и любовь, которыми издавна пользовался в России праздник Покрова, стали зримым выражением народной веры в небесное заступничество Богородицы и ее теплое участие в судьбах страны.

«За темной прядью перелесиц…» (с. 58)

Треба – так называется в Православии отправление церковного таинства или обряда.

«О красном вечере задумалась дорога…» (с. 60)

Поветь – крыша, покрывающая двор, обыкновенно соломенная.

«В багровом зареве закат шипуч и пенен…» (c. 63)

Стихотворение, которое Есенин, проходивший военную службу в Царскосельском госпитале, читал в июле 1916 г. на благотворительном концерте в присутствии Св. Страстотерпиц императрицы Александры Федоровны и великих княжон. Вероятно, оно было написано специально для этого случая. После концерта в числе других его участников поэт был представлен императрице. До оккупации г. Пушкина (Царское Село) немцами в период Великой Отечественной войны в архиве Екатерининского дворца хранилась рукопись этого стихотворения, выполненная славянской вязью и украшенная орнаментом за подписью поэта. Не исключено, что Есенин поднес ее государыне вместе со своей книгой «Радуница». Стихи отразили подлинный исторический факт: неустанную работу великих княжон в качестве сестер милосердия.

Святая Магдалина – Мария Магдалина, христианская святая, которая сподобилась первой увидеть Христа и говорить с Ним после Его Воскресения.

«Покраснела рябина…» (с. 64) – дрожжи.

Дрожди

«Не в моего ты Бога верила…» (с. 65) Неопалимая Купина – чудесное явление Господа ветхозаветному пророку Моисею в виде горящего и не сгорающего куста терновника (купины); в Православии издавна понимался как образ и воплощение Божией Матери. Неопалимая Купина знаменовала собой непорочное зачатие; зажженная на грешной земле, была ни в чем не подвластна греху. Чудотворная икона Богородицы с таким названием прославляется 17 (6) сентября.

«ГДЕ ТЫ, ГДЕ ТЫ, ОТЧИЙ ДОМ?..»

1917–1922

«Серебристая дорога…» (с. 71)

Чисточетверговая свеча. – На утрене Великой пятницы, которая служится вечером в Великий (чистый) четверг во время 12 евангельских чтений, верующие стоят с зажженными свечами в ознаменование горячей любви к Спасителю. Принесенная домой четверговая свеча хранится в красном углу и возжигается в случае жизненных трудностей, искушений.

Пришествие (с. 72)

Одна из нескольких «космологических» поэм, написанных Есениным в 1917 г., где ясно обозначился разрыв поэта с православной традицией и полностью в духе революционного «обновления» трактовались евангельские образы и события.

Белый Андрей – псевдоним Бориса Николаевича Бугаева (1880–1934), русского поэта и прозаика. Есенин познакомился с ним в феврале 1917 г.

Опять его вои Стегают плетьми. – Здесь вспоминаются мучения Христа в Страстную пятницу.

То третью песню Пропел петух. – Речь идет о предсказанном Иисусом троекратном отречении от Него апостола Петра: «Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня» (Мф. 26, 34).

Симоне Петр – Симон – первое имя апостола Петра. В Евангелии он часто называется одним из двух имен или же обоими сразу.

Елеон – гора в окрестностях Иерусалима, где в виду апостолов на сороковой день по Его Воскресении из мертвых произошло Вознесение Христово.

Дочерпать волю Медведицей и сном. – Имеется в виду созвездие Большая или Малая Медведица. То и другое имеют форму ковша.

«О пашни, пашни, пашни…» (с. 76) Коломенская грусть. – Коломна – старинный русский город на Оке, расположенный по пути из Рязани в Москву.