Текст книги "Тигр проводит вас до гаража"

Автор книги: Сергей Другаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Завтра мы будем у Художника, – устраиваясь на ночлег, объяснил Олле, – а послезавтра, у меня такое предчувствие, мы найдем ее. Думаешь, она от нас убегает? Ничего похожего. Она просто знакомится с Землей и ее обитателями. И все, что она видела, ей, конечно, понравилось.

Художника они вспугнули в полдень. Оставив мольберт и мелькая пятнами камуфляжного костюма, он умчался от них и скрылся в дверях низкого строения у самой кромки леса.

– Совпадение, – сказал Олле. – Видно, кто-то заболел.

– Ну да, и он кинулся ставить банки.

Прибавив ходу, они через пару минут уже входили в небольшой, хорошо ухоженный дворик. В дверях дома стоял ослепительный красавец в смокинге и мизинцем разглаживал тонкие усики.

– Где Художник? – закричал Нури.

– Простите. – Красавец поправил пробор. – Не понял.

– Художник где? Что с человеком? Почему он так быстро бежал?

– Волчьим наметом, – добавил Олле. – По пересеченной местности.

Красавец потупился:

– Не мог же я встретить вас небритым.

– Так это были вы? Не может быть.

– Я прошу прощения, – красавец смущенно взмахнул пушистыми ресницами. – Я не успел сменить запонки.

– Не может быть, – тупо повторил Нури.

– Увы, действительно не успел. Дело в том, что я вас ждал завтра. Располагайтесь, прошу. О, какой конь, сколь прекрасны его формы, сколь неотразим взгляд его фиолетовых глаз! Вы позволите, Олле, я коснусь его? – Он поднял ладонь, и конь уткнулся в нее бархатными ноздрями. – Спасибо, милый, я потом нарисую тебя... Это ваш знаменитый пес?

Плавная речь Художника прервалась, он пригляделся к собаке.

– Мутант, да?

– Вы кинолог?

– Я анималист. На мутантах собаку съел... Но что с ним?

Гром ощетинился и присел, обнажились страшные клыки, послышался низкий рык. Олле стремительно обернулся и схватил пса за голову.

– Однако у вас реакция! – с восхищением сказал Художник.

– Спокойно, Гром. Он не ел собаку. Это идиома.

– Р-рад, – выдохнул пес. Потом, косясь на Художника, вышел за изгородь.

– Я ж сказал, мутант. Обычный пес, он что? Он ориентируется на интонацию, жест, на психологический настрой хозяина. А этот, не спорю, хорош, зверовиден, силен, верен, но... псовости не хватает. Как вам объяснить, ну, самомнения много. А псовость – она исключает самомнение. Давно он у вас разговаривать научился?

Олле засмеялся.

– Давай, добрый хозяин, показывай свой вернисаж, а то о твоем таланте каждая муха в саванне жужжит. А Гром, к сожалению, говорить не может, не так устроен. Понимает почти все, но слишком буквально.

Бревенчатые стены большого помещения с матово светящимся потолком были сплошь увешаны полотнами. Животные во всех мыслимых ракурсах были изображены на них. Художник почти не уделял внимание пейзажу – он лишь угадывался, но животные были выписаны тщательно, в почти забытой манере – лессировками.

Нури долго стоял у двух картин. На первой был изображен гепард в спокойной позе. Изящный и ленивый, он казался воплощением безразличия, зеленые глаза равнодушно смотрели на Нури и сквозь него. На второй – тот же гепард в беге. Загривок, спина и хвост образуют прямую линию, хотя тело сжато в комок и кажется вдвое короче, чем на первой картине, а задние ноги вскинуты вперед и дальше короткой морды. Пейзажа нет, только какие-то удлиненные пятна, на фоне которых почти физически ощущается стремительность бега-полета.

– Нравится? – спросил потерявший многословие Художник.

– Очень. Но в нем что-то не то. Зверь, но какой-то не такой. Очаровательный и... не страшный.

Художник хмыкнул и промолчал. Гости разглядывали картины и в каждом животном замечали что-то неуловимо ненастоящее. Иногда нарочитость проглядывала в самом облике зверя. Тигр с ласковой мордой, спящая в траве выдра, и на боках у нее маленькие ласты, свисающий с ветки боа имел грустные коровьи глаза, а гигантский муравьед был спереди и сзади совершенно одинаков.

Вместе с тем эти несообразности отнюдь не портили впечатления.

– Это что, фантазия? – Олле остановился возле картины, изображающей бегемота с раскрытой пастью: на резцах его красовались две золотые коронки.

– Необходимость. – Художник подравнял белоснежные манжеты. – Полагаю, пора объяснить. Вот вы, Нури, у вас хобби – механик-фаунист, так ведь? А скажите, каких животных вы делали?

– Почти всегда чешуйчатых чертей.

– А почему не бурундука или, скажем, зайца?

Нури задумался, пожал плечами.

– Не знаю. Как-то сделал щенка, он у меня пищал, когда наступишь на хвост, и уползал под стол. Потом больше не хотелось... Но чертей я наделал порядочно. Люди рассказывают, они до сих пор обитают в песках на Марсе.

– Еще вопрос. Представьте, что этот механический щенок лизал бы вам руку?

– Нет! – Нури передернулся. – Это было бы жутко и отвратительно.

– Отвратительно. Очень точное определение, – задумчиво сказал Художник. Это как если бы ребенок играл с куклой, у которой настоящие живые глаза, в нейлоновых жилках кровь и которая чувствует боль. Нет! Игрушка должна быть игрушкой независимо от того, кто с ней играет, взрослый или ребенок. В этом смысле мои картины имеют сугубо утилитарную цель. Я ищу то единственное, что придает животному образ игрушки, не нарушая ощущения подлинности. Вообще, это область психологии, а я не силен в ней. Знаю только, что мои работы используют профессионалы механики-фаунисты, что люди с большей охотой приобретают зверей, сделанных по моим эскизам, нежели точные копии.

Нури словно взвешивал каждое слово Художника.

Этот синеглазый красавец, который так сокрушался по поводу запонок, кстати, Нури так и не понял, зачем надо было менять в манжетах великолепные александриты, был вдохновенным мастером, И если то, что они видели, называлось эскизами, то каковы же законченные работы?

Облик Художника, его исполненные непринужденного изящества движения странно гармонировали с удивительными картинами в темных рамах, создавая немного грустное ощущение когда-то виденной и забытой красоты. Интересно, как Олле воспринял этот совершенный жест – протянутую и потом раскрытую руку, в нее ткнулся носом конь, и было видно, что Художник принял это как подарок.

Нури покосился на руки Художника, и тот, уловив взгляд, поднял к лицу обе ладони, покрытые ороговевшими мозолями.

– Что вы, Нури! Я ведь надеюсь когда-нибудь стать вашим коллегой. Если буду достоин. И... разве можно допустить, чтобы кто-то работал за тебя. И этот дом, и все остальное я сделал сам.

– Простите, – вмешался в беседу Олле. – Что это? Почему вдруг голография?

Квадратная рама окаймляла объемное изображение поляны в закатном свете и темную стену леса, а над ней, над самыми верхушками деревьев, розовело что-то похожее на аэростат, но с короткими толстыми отростками.

– Это то, что я не успел зарисовать. Пришлось заснять... Это гракула, которую вы ищете. Она была здесь вчера. Выкатилась на поляну, имея форму диска. Были сумерки, и она стала накачиваться. Знаете, у нее в подошвах клапаны. Вытягивает ногу, набирает в нее воздух, а потом сжимает, как гармонь, и перегоняет воздух внутрь. Она лежала на спине и, работая двумя ногами, порядком накачала себя. Потом грызла хворост, и у нее в глубине, возле пупка, засветилось что-то похожее на гаснущие в костре угли. И она стала округляться. Пока я бегал за аппаратом, она раздулась и поднялась над лесом. Ветер унес ее от меня.

– Вот и все, – сказал Олле. – Тебе ясно?

– Вполне, – ответил Нури. – Если она способна нагревать в себе воздух и пользоваться законом Архимеда для передвижения, то уж принять вид матраца... И ежу понятно, что это я сам вынес ее из изолятора, когда пришел менять матрац.

Итог подвел Художник.

– Одно предсказание волхва сбылось, – сказал он. – Дело за вторым.

Этот дуб был не из тех, что вытягивались в пару лет, подгоняемые стимуляторами. Покрытый мхом, раскидистый, с толстым неровным стволом, он был естественно стар и громаден. Стоял дуб на отшибе от массива, возвышаясь над рощицей поддубков. У подножия его копошились полосатые поросята, и, угнездившись на нижней развилке, рассматривала их гракула.

Гром улегся неподалеку, положил голову на вытянутые лапы. Морда его выражала сознание выполненного долга и гармонии с окружающей действительностью. Олле стоя на спине у коня, объезжал рощицу кругом, непрерывно щелкая затвором съемочного аппарата.

Нури возился с прибором связи. Сориентировав створки антенны на еле различаемую в невозможной дали иглу башни ИРП, он подозвал Олле.

– Рельеф позволяет использовать лазерную связь. Прямая видимость. Вызываю деда.

Метрах в трех от земли возникло туманное пятно и оформилось в привычный образ директора ИРП. Сатон сидел в кресле, видимый по пояс. В ИРП над столом директора спроецировалось такое же изображение стоящих рядом Олле и Нури.

Сатон поднял голову, дернул себя за бороду.

– Мы нашли ее, профессор, – сказал Нури.

– Я так и подумал. Как там она?

– Висит на дубе. Сменила расцветку. Сейчас она бледно-сиреневая по краям, а серединка – в незабудках по зеленому полю.

– Ага! И что вы собираетесь предпринять?

– Ничего. Вернемся домой.

– А она?

– Я полагаю, пусть висит, – сказал Олле. – Пусть катается диском, или бегает козой, или плавает моржом. В конце концов мы убедились, что она на Земле акклиматизировалась полностью. Ей здесь хорошо, и пусть живет.

– Говоришь, по зеленому полю незабудки. Странный вкус! – Сатон откинулся в кресле, открыл рот, полный белых зубов, захохотал и исчез.

Олле и Нури возвращались домой, в ИРП, но еще долго было слышно, как на дубе хрумкала желудями веселая гракула.