Текст книги "Два узла на полотенце"

Автор книги: Сергей Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Охота

1

– Что ж теперь делать будем? – спросила Михеева, проводив незваных гостей.

Востоков молчал. Ярость все еще клокотала в нем.

– Может, щи подогреть? Ведь не обедали же.

– Какой тут, к черту, обед! Я в себя никак прийти не могу. Как твоя мать нас надула!

– А кто знал? Хорошо еще, что мы до милиции тайник не трогали! А если бы он был полон?

– Где ж теперь искать ценности будем? В доме их нет. Два обыска было, и ни шиша не нашли.

– Где-нибудь хранятся. Только где?

Востоков постучал костяшками пальцев по столу. Такая у него была привычка, когда незадача в делах случалась.

– Может, любовнику своему отдала? Поди ищи теперь!

– Старая она. Какой уж в эти годы любовник.

– А псаломщик? После смерти отца говорили, что он к ней шастает.

Екатерина даже рукой махнула:

– Ему уже сто лет в обед.

Востоков молчал. Он думал. Искал ниточку. А следователи небось тоже ищут. И найдут, если он с Катериной промажет.

– Значит, она пустую коробку спрятала, – наконец сказал он. – Нас, что ли, хотела обмануть? Или в последний момент передумала? Должно быть, так. Выходит, кому-то отдала на хранение. Мужику не отдала: пропьет. Значит – бабе. Были ведь у нее дружки-подружки?

Задумалась и Екатерина.

– С кем-то в хоре шушукалась. Васса, кажется, была – Огуревна по прозвищу. Нинка-молочница. Чувыриха-богомолка, не помню фамилии. Клавка-просвирница. Просвирки пекла и потом продавала. Я почти их не помню: в школу еще бегала. Да и не поют они уже. Какие голоса у старух? Даже в церкви никого не видала. Небось дома лампадки перед иконами жгут…

У Востокова мысли роились быстрее.

– Вот что, сестричка, – сказал он, загибая на руке палец за пальцем. – Адреса их всех завтра же вызнай. Спешить нам надо, пока угрозыск не догадался…

– Я к Чувырихе пойду, адрес-то я ее знаю. Ей, пожалуй, мать могла довериться: десять лет назад они с матерью как друзья-неразлучники жили.

– А если не доверилась?

– Тогда по адресам пройду. У дьяконицы спрошу: где кто живет. Она все про всех знает.

– Главное – поспешить, – повторил Востоков.

2

Фамилия Чувырихи была Чувырина, а имя-отчество – Авдотья Тихоновна. Об этом сказала она сама – старушка годами за семьдесят, со сморщенным лицом и с жидкими, голубовато-седыми, скрученными в пучок волосами.

– А я тебя, милочка, с малых лет помню, когда ты еще в детских платьицах бегала. Давненько не виделись. А за то, что о старухе вспомнила, спасибо скажу. Слыхала и о горе твоем. Жалко мать небось. Ведь ни за что ни про что отдала богу душу.

– Мне и Василия жалко, – поставила Екатерина точку, снимая вину с Михеева.

Но старуха не согласилась.

– Убивец он, твой мужик. Яко зверь в нощи.

– Да ведь нечаянно он, – смутилась Михеева. – В сердцах был. Ну и подвела рука. Думаю, и на суде это учтут.

– Ты простила, а бог не простит. Все господь видит: и доброе, и злодейское.

Не понравилось Михеевой такое начало встречи. Захотелось снять эту накипь. Не проповеди ждала она от Чувырихи, а доброго ответа на свой главный вопрос. Не здесь ли хранятся отцовские ценности? Прямо так и спросить? Обидится. Придется исподволь, издалека…

– Что это с вами, Авдотья Тихоновна? Я что-то давно вас в церкви Не видела. Вот и зашла навестить: не захворали? Или случилось что?

– Я, милочка, всегда к обедне хожу. Всенощную долго стоять приходится. А ноги не держат.

– У меня к вам просьба есть. Не великая, но памятная.

– В поминанье, что ль, записать? За упокой души? На похоронах я ведь не была: все ногами маюсь. А тебе стыдно! В хоре поешь, за здравие пишешь, а за упокой убиенной к богу не обращаешься. А я вот Марьяну-мученицу сразу же записала. И поминаю, конечно.

– Спасибо, Авдотья Тихоновна. Другое у меня дело. Не оставила ли мать у вас отцовский дар, мне предназначенный?

Старуха сразу умолкла, поджав тонкие без кровинки губы. И молчала так, должно быть, минуты две. А Екатерина ждала: скажет или не скажет. Только зачем ей держать церковную утварь, или кресты наперсные, или панагию с каменьями? Никакой корысти у нее нет, продавать не будет: верующая и богобоязненная. Но почему молчит?

Чувыриха сомневалась. Вспомнила слова Марьяны: «Спрячь у себя в киоте. А дочери отдашь после моей смерти. Сейчас недостойна она: в соборном хоре поет, а в бога не верит». И спрашивала себя старуха: отдать или не отдать? А вслух спросила для верности:

– На страстной седмице говела?

– Из церкви не выходила.

– И причащалась?

– Я православная, бабушка. И крещеная, и богомольная. И в хоре по субботам пою на всенощной.

Так уклонилась Михеева от ответа. Но старуха поверила.

– Есть дар отца Серафима. Храню.

И вынула из киота икону в окладе из серебра.

Трудно описать смятение чувств, охвативших Екатерину. Было тут и горечь обманутой в своих ожиданиях женщины, и сдержанный гнев против фанатично религиозного отца и поверившей ему матери, и жалость к пошедшему на убийство Василию, и страх перед обманутым вместе с нею Андреем.

– И это… все? – прошептала она, именно прошептала: голоса своего даже сама не слыхала.

А где же панагии с бриллиантами, наперсные кресты в золотых окладах с драгоценными каменьями, где золотые чаши для причастия, большие блюда для пожертвования?

– А разве этого мало? – нахмурилась Чувыриха. – Чудотворная ведь икона. Не сумлевайся. Из новгородского подворья твой дед отцу Серафиму привез.

«Черта мне в ее чудотворности!» – хотелось крикнуть Екатерине. Но сдержалась. Провела рукой по выпуклой серебряной ризе. Хоть бы золотая была!

А старуха все говорила и говорила, словно ворожея недуг заговаривала:

– Древняя икона, девонька. Прадеды наших прадедов ее чтили и к ней прикладывались. И отец Серафим эту икону в Загорске у патриарха показывал. Только ты оклад не сымай – грешно. И Марьяна не сымала. Так для тебя и оставила. После смерти моей, сказала, отдашь дочери. Вот, значит, ее наказ я и выполнила.

В превеликом страхе вернулась Екатерина домой. Андрей ждал. Икона была завернута. Старуха аккуратно упаковала ее. Но ведь это только икона. И даже в серебре, а не в золоте.

– Вот все, что отец мне оставил, – произнесла шепотом – опять подвел голос.

Андрей молча развернул икону. Так же молча оглядел серебряный оклад, посмотрел, как он прикреплен к доске и, осторожно вынимая ножиком гвозди, снял инкрустированную ризу с иконы. На белом полотенце, окаймленное позолоченным венчиком, виднелось только лицо Христа. На удлиненном, писанном охрой лике горели будто совсем живые глаза. Печаль страдальческая светилась в них, доходя почти до экстатического напора. Узлы скрученного по углам полотенца были повязаны лентами, писанными густым кармином. Краски потускнели, поблекли, словно высветлены в манере, присущей художнику, но все же сохранили свою первозданную красоту.

Андрей, все еще не произнося ни слова, долго рассматривал икону, то приближая ее к лицу, то отстраняясь, наконец сказал как бы сам себе:

– А ведь отец говорил, что это – сокровище… Может быть, и действительно так.

– И ты в это веришь?

– А почему бы и нет?

– Серебро на десятки рублей считай. Больше не выручишь.

– Почему? Раритеты в любом виде искусства есть.

– Не понимаю.

– Ну, раритет. Особо ценная вещь. Диковинка.

– А кому ты продашь эту диковинку? Икона – икона и есть. Протоиерей и тот не возьмет. У него полный иконостас в Соборе.

– Протопоп нам не потребуется. Я в Москву продавать поеду. Старые связи порастрясу. Помозгуем.

– В Москву тебе не уехать. Узнают – следить станут.

– А я без огласки. Потихоньку. Подумаешь, преступление!

Екатерина молча взяла икону. Поразглядывала и так, и этак. Хмыкнула. Андрей с презрением взглянул на нее.

– Ты когда-нибудь о Рублеве слыхала? – спросил он. – Ему в Третьяковке целый зал отведен. Я понимать, конечно, не понимаю в этом деле, но думку имею. Протопоп сокровищем лубок называть не будет. И еще. Мы теперь вроде чисты. Для милиции. Мы с тобой. Они ж сами видели: тайник не вскрывался, а там – пусто. Кто камень кинет, что из-за корысти мать прибили? Не было корысти. Случай был, как и задумано… А икону тебе Чувыриха сама отдала – как ей мать велела. Твоя она, и государству до нее интереса нет. Что хотим, то и сделаем. Хотим – продадим. Хотим – на стенку повесим. Для интерьера…

– Так чего ж тогда скрываться, а, Андрюша? – робко спросила Екатерина. – Раз икона-то наша, законная, то мы и продать ее законно сможем…

– Кому, дура? Музею? Много ль там за нее дадут?

– Как положено…

– Как положено, – передразнил ее Востоков. – Кто обещал Ваське ничего не предпринимать до его возвращения?.. А если узнает и заложит?

– Дрянь ты, Андрей! Васька не такой…

– Все не такие… Заложить, конечно, не заложит: это ему тоже боком выйдет. Но и мы о нем помнить станем. Дороже продать – вот что сейчас главное.

– А кому?

– Кому – подумаю. Для того и в Москву тронусь. И потом: где гарантия, что папаня эту икону в свое время от государства не утаил? Нет? То-то и оно…

3

Чувыриху старший инспектор отыскал уже после того, как обошел Огуревну и Нинку-молочницу. Их ему назвал псаломщик, с трудом вспомнивший старых хористок. Нинку-молочницу Саблин нашел на рынке, где она торговала не молоком, а клубникой. Сначала она и говорить с ним не захотела – болтун, а не покупатель. А потом смягчилась и скороговоркой объяснила, что и в церковь она уже не ходит, и Марьяну сто лет не видела, и никаких икон та ей не давала. Второй визит оказался столь же безрезультатен. Васса – Огуревна в компании трех старух «забивала козла» в палисаднике и попросила его малость обождать, когда окончится партия. А узнав, что ему нужно, ответила примерно то же, что и Нинка-молочница. Только посоветовала ему к Чувырихе сходить, «ежели та не померла, часом с квасом».

С таким напутствием Саблин и зашел к Авдотье Тихоновне: он уже знал от Вассы ее имя-отчество. И как говорится, попал в точку.

Но ждало его здесь нечто совсем уже неожиданное.

– Была у меня эта икона, сынок. «Спас нерукотворный» зовется. Все верно. Принесла мне ее Марьяна с благословения отца Серафима. Сохрани, сказала, ее у себя в божнице, пока живу. А после отдашь, когда я спрошу или дочь придет, если меня не будет. Вот так и случилось. И Марьяны нет, и дочь пришла за иконой.

– И вы отдали?

– Отдала. Вчера и отдала. Вечерком после всенощной. Когда сумерки полегли.

Ничего больше Саблин не спрашивал. Да и незачем: ведь икона-то есть. И где находится сейчас, известно. Не могла же Михеева, гуляя по улице, тут же ее продать. В собор она не пошла. Да и кто из клириков рискнет приобрести эту музейную редкость? Все они, кроме протоиерея, живут не бедно, но и не так богато, как он. У нового протоиерея, может быть, и есть свободные средства, но древних икон он не собирает и даже осуждает это модное собирательство. Вероятно, икону получит Востоков, и он же постарается ее повыгоднее продать. Что же делать теперь ему, Саблину? Просить санкцию на арест Востокова и Михеевой? А на каком основании? За то, что у них в руках музейная редкость? А если эта редкость, будучи собственностью отца Серафима, вполне законно, как дар, перешла в собственность Марьяны Вдовиной, а от нее к дочери, Екатерине Михеевой? Тогда ты скажешь прокурору, что арестуешь их, как соучастников злоумышленного и заранее запланированного убийства Вдовиной. А есть ли у тебя, товарищ Саблин, достаточно веские доказательства такого убийства? Есть, товарищ прокурор, есть мотив заранее задуманного убийства. Из-за желания овладеть раритетом высокой, даже очень высокой ценности. В десятки, может быть, даже сотни тысяч рублей оценил ее патриарший профессор Смиренцев в Загорске. Тогда мотив не в самой иконе, Саблин, а в ее рыночной стоимости. Вот и проследи пока ее путь…

С такими сомнениями и пришел Саблин к Михеевой. Ему долго не открывали, так что пришлось позвонить вторично и не отпускать кнопки звонка, пока не открылась дверь, застегнутая на цепочку.

– А к вам и не попадешь, Екатерина Серафимовна, – сказал он, заглядывая в дверную щель. – У меня вопрос есть.

– Не вопрос, а допрос, – ответили ему неприязненно, но цепочку с двери не сняли.

– На допрос я вас повесткой вызову, а сейчас кое-что выяснить требуется.

– Ну, входите, если за делом пришли, – сказала Михеева, открыв дверь и пропуская Саблина в комнаты.

Он без приглашения присел у стола и проговорил со значением:

– А я к вам от Чувыриной Авдотьи Тихоновны.

– Дознались все-таки? – зло откликнулась Михеева.

– Дознались, – согласился инспектор, – и разобрались, что к чему. Где у вас та икона, какую вы от Чувыриной домой принесли?

– Обознались, товарищ инспектор. И у Чувырихи я не была и, не то что икону – рожу ее сейчас не помню.

Саблин решил прибегнуть к нажиму:

– У нас есть письменные ее показания: и о вашей матери, которая ей передала икону отца Серафима, и о вас, когда вы пришли к ней за этой иконой.

Но Михееву не так-то легко было сломить.

– А кто меня видел, как я к ней ходила и как икону домой несла? Есть у меня материна божница, вы ее видели. А чужих икон нет. Доверчивый вы человек, товарищ инспектор. Мало ли что Чувыриха могла вам набрехать. И письменным ее показаниям та же цена. Брехня!

– А где ваш брат сейчас, Екатерина Серафимовна? – спросил Саблин.

– В Москву уехал. Дружок на свадьбу пригласил.

У Саблина даже горло перехватило: еще одна неудача…

Московский розыск

1

В кабинете начальника уголовного розыска собрались Саблин, Веретенников, Глебовский и Князев.

– Все прочли письменный доклад Саблина? – спросил полковник.

– Все.

Воцарилось настораживающее молчание. Каждый считал себя хоть частично, да виноватым: не уяснил себе, не подумал, не посоветовался, не подсказал. В результате сбежал преступник, которого никто из присутствующих не мог обвинить в том, что именно он был душой заговора. Саблин рассказал все – и не только о своих действиях, но и своих размышлениях, потому что виноватым считал только себя: слишком медлителен, чересчур осторожен и, пожалуй, даже труслив, потому что боится риска и не согласованных с начальством решений.

Начал Князев, которому надоело это молчание.

– Осторожничаете, товарищи, боитесь правды. Я читал твою записку, товарищ капитан. Слишком много на себя берешь. Не один ты виноват – все виноваты, и я в том числе. Первая ошибка: сняли наблюдение за Востоковым и Михеевой. Во-вторых, зря провели вторичный обыск в присутствии обоих: это показало им, где был тайник. И то, что пуст он, тоже им на руку. Они начали свой поиск и преуспели в нем раньше нас. А теперь за что нам Востокова задерживать? Икона – наследство. Они на нее по закону право имеют.

– Он же ее продавать поехал! – не сдержался Саблин.

– А куда? Вдруг в Третьяковку?

– Да в какую Третьяковку! Что он – святой агнец?

– Поднабрался ты, Саблин, терминологии… – усмехнулся Князев. – Конечно, Востоков не агнец и в Третьяковку икону не понесет. Будет искать связь со спекулянтами, пустит ее «плавать», как говорится. И может она таким образом «уплыть» за границу. Придется тебе, капитан, ехать в Москву, в Министерство внутренних дел. Есть у меня там друг, уже в генеральском звании. Давай, я ему прямо сейчас позвоню…

Полковник соединился с Москвой и попросил к телефону генерала Стрепетова.

– Пал Палыч, это Князев тебя приветствует… Ничего себе, помаленьку… Да нет, не для встречи, а по делу звоню. Твоя помощь потребуется… Да, «дорогое» дело… У нас в нем капитан Саблин задействован… Нет, не о том речь. Похищение иконы четырнадцатого века очень высокой художественно-исторической ценности. Есть предположение, что икона в Москве, и если мы прозеваем, может уплыть за границу. Саблин сегодня же выезжает в Москву и твое расскажет все, что ему известно. Подключи к нему кого найдешь нужным или его подключи к поисковой группе…

Полковник положил трубку и заключил: – Все свободны, товарищи. А ты, капитан, оформляй командировку и выезжай с первым же поездом… Генерал Стрепетов тебя примет и поможет. Поспешай!

2

Все произошло так, как и предполагал Князев. Генерал Стрепетов внимательно выслушал подробный рассказ инспектора о поисках редкой иконы четырнадцатого столетия, известной под названием «Спас нерукотворный». При этом Саблин добавил, что, по сведениям уголовного розыска, эта музейная редкость находится сейчас в Москве и не исключена возможность продажи ее какому-нибудь крупному спекулянту, связанному с зарубежными коллекционерами. Описал Саблин и саму икону, ее богатую палитру красок и художественную манеру ее живописца, близкую таким мастерам, как Феофан Грек или Андрей Рублев.

– Откуда вам это известно? – спросил генерал.

– Частично от профессора Смиренцева – я же был в Загорске, – а главным образом, изучал византийско-русскую иконопись.

– Вы что, искусствовед по образованию? – вопрос прозвучал если не с уважением, то с удивлением наверняка.

– Да нет, – улыбнулся Саблин, – юрист… А изучал иконопись сейчас, наскоро, в библиотеке сидел.

– Похвально, – сказал генерал. – Князев умеет подбирать кадры. Ну а вас, товарищ капитан, мы подключим к поисковой группе тоже специалистов своего дела.

И подключили. Таких специалистов оказалось двое: полковник Сербин и старший лейтенант Симонов.

– Словом, четыре «С»: Стрепетов, Сербин, Саблин и Симонов, – пошутил генерал. – Мне докладывают, Сербин возглавляет группу в контакте с Петровкой и железнодорожной милицией, Симонов прощупает всех законспирированных фарцовщиков и спекулянтов, а Саблин устанавливает тождественность иконы. Не грех бы и вторично связаться с преосвященным профессором из Загорска.

Совещание участников поисковой группы было недолгим, и полковник Сербин его подытожил:

– Убийство и все с ним связанное – это ваше домашнее дело, – резюмировал он. – Вот и занимайтесь им по возвращении на место вашей работы. Сейчас же у нас с вами другая задача: найти икону и не дать ей уплыть за границу. Генерал сказал, что похититель ее вам известен. Следовательно, попадаться ему на глаза вам не годится. У вас есть его фотокарточка?

Саблин извлек из бумажника два любительских снимка: Востоков на улице и он же за прилавком комиссионного магазина.

– Кто это у вас так плохо снимает? – поморщился Сербин.

– Снято во время наблюдения за этим субъектом. На ходу снимал. Торопился.

– Ладно, сойдет, – согласился Сербин и передал снимки Симонову: – Покажешь Климовичу и Безрукову. Может быть, они опознают.

– Надо их и Лысому показать. Без Лысого он на крупных фарцовщиков не выйдет, – сказал Симонов.

– Кто же этот Лысый? – заинтересовался Саблин.

Сербин загадочно улыбнулся, переглянулся с Симоновым и ответил:

– Антиквар. Собиратель ценнейших редкостей. У него есть многое, в истории отмеченное. Я, например, видел у него и скрипку, сделанную самим Амати, и медаль, выпущенную в честь польского маршала Понятовского, и жемчужное ожерелье, подаренное Людовиком Четырнадцатым одной из своих фавориток, и еще кое-что, столь же редкостное. К нему, капитан, все фарцовщики бегут, когда услышат о какой-либо исторической редкости. Часть он приобретает сам, если цена позволяет.

– А на какие же средства он живет?

– На пенсию. Она у него достаточная для непьющего старика. Да и редкости свои продает помаленьку. Кто ж ему запрещает продать коллекционеру побогаче какую-нибудь не стоящую государственного внимания редкость?

– А если не государственного?

– Не знаю, как у вас на периферии, а в Москве приобретателей много. Все берут, если стариной пахнет. За хрусталем в очереди стоят, а у него от дедовского хрусталя полки в буфете ломятся. За екатерининский четвертак он тебе любую хрустальную вазу отдаст. Всех московских фарцовщиков поименно знает и о любой «плавающей» редкости в первую очередь узнает. И о твоей иконе, наверное, слышал. Так что своим сообщением его не удивишь, да, пожалуй, и не заинтересуешь: слишком умен для этого, а главное, осторожен.

3

К Лысому поехали в первую очередь, благо он жил неподалеку в одном из новых домов на улице Горького. Поехали вдвоем – Саблин и Сербин, захватив с собой один из фотоснимков Андрея Востокова – другой остался у Симонова, отправившегося на поиски Климовича. Безруков же, названный третьим в списке поименованных Сербиным лиц, как выяснилось по телефону, отдыхал где-то на черноморских курортах.

– Тоже фарцовщик? – спросил Саблин.

– Еще не завязал, до пока не попался, – пояснил Сербин. – Потихонечку наблюдаем, как и за Лысым. Кстати, не называй его так в предстоящем разговоре. Это старая его кличка, под которой он значится в телефонных книжках фарцовщиков. А зовут его Одинцов Лев Михайлович, о чем и сообщит медная дощечка на входной двери.

Дверь эту открыл им сам хозяин квартиры, может быть, и удивившийся, но сумевший сразу же скрыть удивление в радостном возгласе:

– Всегда рад вас видеть, Илья Сергеевич. Надеюсь, вы не с дурными вестями?

– А это мой коллега, капитан Саблин Юрий Александрович, – представил инспектора Сербин. – Если по костюму судить, вы не в добром здравии?

Одинцов был в черном шелковом халате, подбитом ватином и перевязанном толстым шнурком с кисточками. Высокий, худой, не старый еще, но уже постаревший человек, чисто выбритый и с короткой стрижкой. Не Обломов, а Штольц, не успевший еще переодеться с утра.

– Чем обязан? – спросил Одинцов, усадив гостей.

– Не знаком ли вам этот человек? – Сербин протянул хозяину фотоснимок, на котором Востоков был снят, когда он прохаживался по улице. – Снимок неважный, но лицо видно отчетливо.

Одинцов нагнулся над снимком, и Саблин увидел лысину у него на затылке. Небольшую, но круглую, как выбритая тонзура. Отсюда и прозвище, подумал он.

– Нет, не знаком, – отрицательно мотнул головой Одинцов, возвращая подполковнику снимок. – Никогда не встречался с ним и, надеюсь, не встречусь.

– Не убежден. Вполне возможно, что этот человек обязательно заглянет к вам. Он привез в Москву диковинку, которая, быть может, заинтересует и вас. А сейчас ею заинтересовались мы.

– Сожалею, но помочь не могу. А что это за диковинка?

– Очень редкая икона четырнадцатого века «Спас нерукотворный», – вмешался Саблин. – Не реставрированная, но краски еще сохранились.

– Рублев?

– Почти… Возможно, его учитель, Прохор из Городца.

– Значит, не просто редкость, а суперредкость. Кто-нибудь видел эту икону?

– Профессор иконописи духовной академии.

– И оценил, конечно. С такой иконой надо в Третьяковку идти. Или в Русский музей в Ленинграде.

– А она дорого стоит, эта диковинка? – спросил Саблин. Ему очень хотелось, чтобы Лысый назвал ей цену, но тот почему-то увильнул от ответа. Только заметил неопределенно:

– Тряпичные фарцовщики икон не берут. Джинсы проще продать и купить. Рыночная цена известна. Десяткой больше, десяткой меньше – ни продавец, ни покупатель спорить не будут. Не разбогатеют и не разорятся. А для икон счет особый Для коллекционеров-любителей он уже на сотни идет, а бывает, что и на тысячи, смотря какая диковинка. Только думаю, что она у вас краденая… Тогда продавец к знатоку не придет. Или рискнуть побоится, или способ найдет, чтобы ее за границу сплавить. Ну а если ваш молодчик ко мне нагрянет, я все выясню: кто и что, куда и откуда.

Когда тема исчерпана и разговор иссякает, приходится прощаться с хозяином. Так и поступили гости, ничего не выудив у хитреца Лысого. Теперь их интересовал только Симонов, поехавший на встречу с Климовичем. Встретились ли они и опознал ли Климович Востокова? Оказывается, опознал; Но Востоков не показал икону Климовичу. Рассказал, но не показал. А тот, естественно, не захотел даже приблизительно оценить «кота в мешке».

– Жук он, твой Востоков, – сказал Климович Симонову. – Привез товар – покажи. Мы же не телепаты. А заочно только Чичиков мертвые души скупал. Так я ему и сказал. А он в ответ: хочу, говорит, эту икону заокеанскому гостю показать. Только он, мол, настоящую цену даст. А у наших фарцовщиков, дескать, кишка тонка.

– А кто вывел его на Климовича? – спросил Симонова Сербин.

– Какой-то дружок его, а кто именно, не сказал. Я хоть и завязал, говорит, но своих не продаю. Ищите сами, сами же и ловите. Это вам не подонок с иконой. Я лично на нее и не зарюсь. Денег больших у меня нет, а валюты тем более.

Саблин слушал в раздумье. Молчал и Сербин. Долго молчал, что-то обдумывая. А потом заговорил:

– Востокова-то мы найдем. Проверим гостиницы, поспрошаем в ресторанах: где-нибудь он же обедает. Но вот что меня беспокоит. Почему он не показал икону Климовичу? Может быть, потому, что выход был пробный: искал покупателя побогаче? Допустим. Однако можно предположить и другое. Кто-то вывел его на первого же покупателя только потому, чтобы узнали и заинтересовались тем, что в Москве «плавает» редкостная древнерусская икона. Правда, мы сами пустили этот слушок через Лысого. И я сделал это сознательно потому, что все еще не верю ему. Затаился мужик в ожидании крупной аферы. Тройная игра: нам информация, а ему комиссионные с продавца и покупателя. Проиграют только последние, а у него чистый выигрыш. Продавца посадят, зарубежного купца-антиквара вышлют, а икона у нас останется, где ей и положено быть. Ну а его комиссионных никто не взыщет. Поди докажи – свидетелей не было, а деньги уже в сберкассе лежат. Значит, товарищи, так: всю троицу под наблюдение взять…