Текст книги "Потому что потому"

Автор книги: Сергей Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Абрамов Сергей
Потому что потому

Сергей Абрамов

Потому что потому

Сказочно правдивая история

Сначала, когда Вадим впервые расставил на лесной опушке дюралевую треногу этюдника и только вгляделся, сощурившись, в редкий ельничек впереди, в тропинку, чуть видную в траве, перевитую для крепости жилистыми корнями деревьев, еще во что-то вгляделся – не суть важно! – фотографируя увиденное в памяти, в этот момент они и появились: возможно, передовой их отряд, разведчики-следопыты. Тогда Вадим особо их не рассматривал: мало ли кто интересуется бродячим художником. Привычное дело: по улицам слона водили... Они встали за спиной Вадима, молчали, ждали. Тонким и ломким углем Вадим набрасывал на картон контуры будущего этюда, готовил его под краски. Он любил писать сразу набело – почти набело, потому что потом, если работа удавалась, он еще до-олго возился с ней в мастерской, отглаживал, "обсасывал", как сам говорил. Но именно с ней самой. Хотя, бывало, ему казалось, что картон слаб для этой натуры, и тогда он брал холст или – с недавних пор – лист оргалита, удобный для его подробной и гладкой манеры письма, и писал заново, отталкиваясь и от картона, но больше от памяти. Она и вправду была у него фотографической: гордился ею и не перегружал ненужным.

Те, кто стоял позади, были _ненужными_. Вадим не оглядывался, не фиксировал их, только сетовал про себя: неужто полезут с вопросами?..

Однако не полезли. Постояли по-прежнему молча и молча же скрылись, будто растаяли, растворились в зелени – столь же незаметно для Вадима, как и ранее возникли.

А работалось, в общем, неплохо: споро. День выдался чуть пасмурный, сероватый, удобный по свету: солнце облаками прикрыто, не режет натуру, не меняет освещения, двигаясь, как и положено, с востока на запад. Поэтому Вадим не очень-то любил солнце, особенно полдневное, непоседливое – не поспевал за ним, и, помнится, кто-то ругнул его в прессе – после персональной выставки в зальчике на Горького: за "мрачноватость палитры, отсутствие радости в природе". Как будто вся радость – в солнце...

Седой день хорошо лег в этюд, и Вадим был доволен, заканчивал уже, доводил картон до ума, когда опять появились они. Удобнее, пожалуй, далее именовать их так – Они, с заглавной буквы, ибо для Вадима Они были одним целым, многоруким, многоглазым, вездесущим существом, своего рода излюбленным фантастами сообществом – _клоном_, где отдельные особи не играют большой роли, но вот все вместе, в единении.

Впрочем, давно известно: в единении – сила, и фантастика тут ни при чем.

Сила встала, как и прежде, позади и на сей раз не умолчала.

– Реализм, – сказала она.

Вадим заставил себя не обернуться, не увидеть, кто это "вякнул". Продолжал работать, зная прекрасно, что вступать в спор с невеждами бессмысленно и опасно. Да и что ему до невежд?..

А невежды не унимались.

– Не скажи... Посмотри, как он цвет чувствует.

Только не оборачиваться, не проявлять любопытства, молчать, молчать...

– Что цвет! Зализывает... И форма статична...

Не выдержал – обернулся. Позади, уставясь в этюд, стояли четверо. Трое парней и девица. Два парня – лет четырнадцати-пятнадцати (Вадим не умел определять детский возраст), третий – куда помладше, пятиклашка какой-нибудь. Те двое, похоже, близнецы: в фирменных джинсах, в адидасовских кроссовках, в адидасовских же синих, с белым трилистником на груди маечках, одинаково стриженные – или нестриженые? – черноволосые, долговязые, худощавые, хотя и широкоплечие. Физкультурники. Третий попроще: в отечественной ковбоечке, в спортивных шароварах, мощно оттянутых на коленях. Через всю щеку – свежая царапина: наткнулся на что-то, на ветку или на проволоку – не от бритвы же... Девица – честно отметил про себя Вадим – выглядела вполне удачно. На четыре с плюсом. Легкий широкий сарафан-размахайка, шлепки-вьетнамки. Ноги длинные, от ушей растут, как в народе молвится. Загорелая. А волосы, волосы – мама родная! – царские волосы: тяжелые, огненно-рыжие, цвета каленой меди, прямые, не заплетенные в косу, но, зажатые, аптечной резиночкой, небрежно переброшены на грудь, чуть не до колен достают.

А почему на пятерку не потянула?

Цепкий взгляд художника, мгновенно ухватив – и оценив! – все детали, не прошел и мимо этой: томности в ней, в девице длинноволосой, было многовато, ленивой волоокости, взгляд больно отрешенный, этакий неземной. Как правило, самоуверенно считал Вадим, такой взгляд должен прикрывать всякое отсутствие мыслительной деятельности. Да и откуда бы взяться подобной деятельности у сей юной и – честно! – весьма привлекательной особы, еще, как кажется, и школы-то не окончившей? А может, и окончившей кто ее, дылду, разберет... Хотя что она в таком случае делает в компании всезнающих молокососов, серийно выпущенных известной фирмой "Адидас"?

Подробный – пусть и занявший всего секунд двадцать – осмотр неопознанных объектов не мешал Вадиму злиться, прямо-таки наливаться злостью. Терпеть он не мог знатоков липовых, лезущих во все дыры со своим оригинальным мнением, вообще соглядатаев не любил.

– Слушайте, – сказал он, стараясь быть миролюбивым и терпимым, – шли бы вы...

– Куда? – вежливо осведомился "адидас" номер один. И все посмотрели на Вадима, будто только-только заметили его рядом с этюдником, будто он до сих пор оставался невидимым. Этакий фантом, внезапно материализовавшийся из Ничего. Удивительно, конечно, но случается, судя по спокойному любопытству пришельцев.

– Сказать куда? – зверея, спросил Вадим.

– Не стоит, – быстро отреагировал "адидас" номер два. У них с братцем и голоса похожими оказались. – Здесь дама и, заметьте, ребенок.

Дама на диалог не реагировала, разглядывала Вадима с томным интересом, перебирала пальцами волосы, скручивала их в золотые колечки. А ребенок обиженно глянул на фирменного друга: он-то сам себя ребенком явно не числил.

– Заметил, – сказал Вадим. – Быстро забирайте свою даму и ребенка и дуйте отсюда пулей. И чтобы я вас больше не видел. Понятно объясняю?

– Куда как! – усмехнулся "адидас"-один. – Мы, конечно, уйдем. Сейчас. Мы уважаем творчество. В данный момент. Но момент, как вам должно быть известно, течет. А нас много. И мы разные. Вообще.

Это была угроза, а угроз Вадим не боялся. Он себя слабаком не считал: рост – метр восемьдесят, руки-ноги на месте, в юности самбо всерьез занимался, да и сейчас в форме. Угрозы ему – семечки, он от них еще больше зверел, бывало – давным-давно, в дворовых драках – даже контроль над собой терял, если кто ненароком вмазывал ему по-больному...

Он резко шагнул к парням, сжимая в кулаке бесполезную, бессмысленную сейчас кисть.

– А ну...

"Адидас"-один поднял руки, словно сдаваясь:

– Уходим. Творите, товарищ Айвазовский... Они пошли прочь, не оборачиваясь, ни черта не боясь, конечно, а только не желая драки с пожилым – для них! – психопатом, шли, покачиваясь на длинных ломких ногах, выпрямив плоские спины, и соплячок в ковбойке в меру сил подражал их походке, а девица плыла впереди, волосы на спину вернула, и они мотались конским хвостом в такт шагам, и Вадим, остывая, невольно залюбовался "великолепной четверкой", улыбнулся даже.

И зря. Потому что "адидас"-один – самый, видать, разговорчивый у них все-таки оглянулся, бросил на ходу:

– Я сказал: нас много, Куинджи...

Но злость у Вадима уже прошла. И не гнаться же за ними в конце концов, не ронять достоинство, с годами утвержденное. Однако, грамотные, негодяи... Пальца в рот не клади: оттяпают без стеснения.

Вадим собирал краски, кисти, складывал этюдник, вспоминал: а он каким был в их годы?

Ходил во Дворец пионеров, в студию живописи, мечтал о лаврах Куинджи, к примеру. Или Айвазовского. Незаменимо рисовал школьную стенгазету. Что еще? Ну учился вроде ничего себе: без троек. А еще? А еще гонял на дворовом пустыре мяч, пугал улюлюканьем влюбленных – вечерами, на обрывистом склоне к Москве-реке, поросшем лебедой и вонючим пиретрумом, дрался "до первой кровянки", или, как тогда называлось, "стыкался". Нет, не сахар был, не конфетка "Счастливое детство" – давняя, забытая, сладкая-пресладкая, с белой тянучей начинкой...

Или вот еще: привязывали кошелек на ниточку, выбрасывали на тротуар, прятались в арке ворот: кто купится?.. Или прибили калоши математика к паркетному полу в раздевалке...

Ах, сколько всего было!..

Улыбался умиротворенно, шагал к даче, перебросив этюдник через плечо. Вспоминал разнеженно...

Вот только джинсов у него не было, и ни у кого из приятелей – тоже, а имелись сатиновые шаровары, схваченные резинкой у щиколотки, а позже предел мечтаний! – узкие штаны на штрипках из бумажного непрочного трикотажа, желательно черные. И кеды. И что с того? Джинсы, что ли, портят человека? Чушь! Джинсы ни при чем. Вещь удобная, красивая, крепкая. Родители у этих близнят, вероятно, в загранку ездят, одевают чадушек по мере возможностей. Другое время – другие возможности: диалектика...

Нащупал щеколду у калитки, звякнул ею, пошел по тропинке к террасе.

Добравшись до тридцати лет, Вадим оставался холостяком, вовсе не принципиальным, как некоторые любят себя величать, но случайным. Буквально: случай не приспел. Вадим умел работать и работал истово, сутками иной раз не выбираясь из своей мастерской около Маяковки, в тишайшем переулочке, в кособоком, но крепком двухэтажном купеческом строеньице, где еще хранился стойкий аромат московской старины, но не затхлый и гниловатый, кошками подпорченный, а терпкий, густой, едва ли не веком выдержанный, любезный Вадиму и сладкий для него. В немалые, но и не великие свои годы Вадим имел кое-какую известность – ну, к слову, потому, что писал он на нынешний день – как это ни странно звучит! – оригинально: не искал модного самовыражения, не поражал публику лишь себе присущим – и никому боле! – видением мира, а работал по старинке. И лес на его холстах был только лесом, а поле, к примеру, всего лишь полем, но чувствовались в них и мощь, и беззащитность, и грусть пополам с радостью, то есть всем знакомое "очей очарованье", что извека живо в русской природе, что так зыбко и непознаваемо подчас и что уловить и тем более удержать под силу только очень зоркому глазу и точной руке. Короче, Вадим писал пейзажи в основном, хотя и портретами иной раз не пренебрегал, но редко-редко, не верил он в себя, портретиста. И, возвращаясь к холостому положению Вадима, заметим, что создание пейзажей требовало долгих отлучек из милой его сердцу Москвы, утомительных хождений с этюдником по весям, и где уж тут остепениться – времени не сыщешь, не наберешь.

Этим июлем собрался было в Мещеру – давно туда нацеливался! – но заболел каким-то импортным гриппом, долго валялся в постели, врачи осложнениями напугали, а тут друг и предложи поехать к нему на дачу, совсем близко от Москвы, от поликлиники – по Ярославской дороге, на полпути к знаменитой Лавре. То есть даже не к нему, приятелю, на дачу, к его деду, вернее – вообще ни к кому: дед умер год назад, дача пустая стоит, без хозяина, и глаз за ней лишним не станет. В дачном поселке, выросшем здесь еще в тридцатые годы, прилепившемся одним боком к железнодорожной насыпи, а другим – куда и выходила дачка покойного деда к довольно болотистому, с высокой колкой травой и дивными лиловыми цветами полю, к речке, бегущей через поле, укрытой с глаз долой ивняком, орешником, к негустому и светлому лесу, где не то что заблудиться аукаться глупо: весь просвеченный он, солнцем прошитый, соловьями и малиновками просвистанный... – так вот в подмосковном этом поселке коротали лето только старики пенсионеры с малолетними внуками и внучками. Вот и обещал друг тишину – чуть ли не мертвую, знал, чем купить Вадима: в постоянных своих дальних путешествиях он привык быть один на один с этюдником, не терпел в работе постороннего глазу, сторонился людей. Ну и купился на дружеские посулы, собрал чемодан, видавший виды этюдник через плечо повесил, сел в утреннюю электричку, отмахал тридцать шесть километров в предвкушении тишины и работы. Или иначе: работы в тишине. И вот на тебе: с первого дня – ни того, ни другого...

Однако пришла пора обедать, пора варить пакетный суп и вермишель, пора запить все это бутылочкой холодного пива. В еде Вадим был неприхотлив, смотрел на нее как на скучный, но обязательный процесс: лишь бы скорее отделаться. И совсем забыл об угрозе, даже не забыл – внимания не обратил. Как впоследствии выяснилось – зря: война была объявлена.

Наутро – второе утро на даче – Вадим обнаружил на пороге кирпич. Кирпич как кирпич, ничего особенного. Одно странно: вчера его не заметил. Поднял, швырнул в кусты и тут же (история литературы диктует правило: в подобных случаях ставить отточие)... на ничего не подозревающего, еще до конца не проснувшегося Вадима обрушился поток ледяной воды, потом загремело, просвистело вниз с плоской крыши крыльца звонкое цинковое ведро, и только многими тренировками отработанная реакция отбросила Вадима назад, прижала к дверному косяку. Опорожненное ведро брякнулось на крыльцо, гремя, скатилось по ступенькам, притормозило в траве. Вадим машинально отметил: ведро хозяйское, ранее стояло возле сарая, сам видел.

Встряхнулся, как пес, – хорошо, что жара, июль! – прислушался: кругом тишина. Враг себя не выдавал, даже если и видел случившееся. Вадим сбежал с крыльца, осмотрел кирпич и ведро. Они были связаны тонкой леской, которую не сразу и заметишь: вглядеться надо. Древний трюк. Но, как видно, неумирающий: дураков в каждом поколении хватает. Дураком в данном случае Вадим самокритично назвал себя. Он вновь бросил кирпич, огляделся по сторонам. Тишина на белом свете, покой. Утро раннее-раннее, росистое, знобкое, обещающее жаркий и полный солнца день. Кругом никого.

– Эге-гей! – крикнул Вадим, не надеясь, впрочем, что Они тут же появятся.

Они и не появились. Не исключено, что Они еще безвинно спали на своих кроватях, топчанах, диванах и раскладушках, смотрели цветные и черно-белые сны, сушили теплыми щеками мокрые пятнышки слюны на подушках – извечной спутницы сладких детских снов. А ведро с кирпичом Они накрепко увязали поздно вечером или ночью, дождавшись, пока Вадим ляжет спать. Пожалуй, именно в этот момент Вадим и назвал их – Они, с прописной буквы, в чем виделось и определенное уважение к противнику, и признание весомости его обещаний, и предельная его обезличенность. Сказал же один из клона: нас много.

Жить становилось беспокойно, но пока вполне любопытно. Не скучно. Бог с ней, с водой: холодный душ утром еще никому не вредил. Лишь бы работать не мешали.

Но ведром с водой дело не ограничилось.

Когда Вадим пристроил этюдник на поляне, стараясь, чтобы в поле зрения оказались незнакомые ему лиловые, на длинных толстых стеблях цветы, похожие по форме на колокольчики, росшие кучно и густо, и еще купы низкорослых деревьев вдоль речушки – поодаль, и еще линия высоковольтной передачи – там, дальше, "и какие-то строения – совсем у горизонта; когда он умостился с карандашом в руке на складном брезентовом стульчике и, по привычке сощурившись, "фотографировал" видимое (цветы, чудо-колокольцы вот главное, вот центр!..). в "кадр" вошли двое пацанят – лет семи и лет пяти. В ситцевых цветастых трусах-плавках и мокрые: речная вода, как на утках, каплями держалась на них, и в каждой капле дрожали маленькие солнца. Пацаны-утята вошли в "кадр", плавно прошествовали через него, заглянули в ящик этюдника: что там дядя прячет? – и встали позади, как вчерашние всеведы.

Вадим развернулся к ним на своем стульчике.

– Чего вам? – сердито спросил он.

– Дядя, – сказал тот, что постарше, – вы художник.

Это был не вопрос, а скорее утверждение, произнесенное к тому же с некой ноткой обвинения.

– Ну художник, – нелюбезно сознался Вадим, уже смутно подозревая тайную связь между вчерашней четверкой, сегодняшним ведром и этими малолетними ихтиандрами.

– Нарисуйте с нас картину, – проникновенным голосом попросил старший, а младший, уцепившись ручонкой тому за трусы, все время шумно шмыгал кнопочным носом и, не жалея нежный орган обоняния, нещадно его сминая, утирал свободной ладонью.

– Легко сказать... – усмехнулся Вадим. Ему неожиданно понравилась просьба. Собственно, не сама просьба, а та изящная форма, в которую облек ее семилетний проситель. – Я, понимаешь ли, пейзажист, а не портретист... – сказал и спохватился: не поймут. Объяснил: – Я пишу – ну рисую природу. Лес там, речку, домики всякие, коровок, – он слышал где-то, что уменьшительно-ласкательные суффиксы в разговоре с детьми способствуют взаимопониманию. – А людей, брат ты мой, не люблю... – Поправился: – В смысле: рисовать не люблю.

– Не умеете?

Откровенное презрение в голосе собеседника немало уязвило Вадима.

– Почему не умею? Еще как умею! Я же ясно сказал: не люблю. Ну как тебе объяснить?.. Ты в школе учишься?

– Во второй перешел.

– Ага. Молодец. Вот, например, писать палочки – или чего вы там пишете? – ты любишь?

– Не-а...

– Понимаю тебя, брат. – Вадим входил во вкус, сам себе нравился: этакий Песталоцци. – А считать? Арифметику?

– Не-а...

Вадим несколько растерялся.

– А географию? – он не помнил, что изучают в первом классе, да и не знал: с тех реликтовых пор, как он сам перебрался во второй и пошагал дале. Министерство просвещения не дремало; программы, говорят, чуть не ежегодно меняются.

Новоиспеченный второклашка был, однако, упорен:

– Не-а...

Вадима осенило:

– Ну а физкультуру?!

Оказалось – попал.

– Еще как! – оживился мальчик.

– Отлично! – Вадим вновь почувствовал себя Песталоцци. – Писать и считать не любишь. Но умеешь: приходится. А любишь физкультуру. Так и я. Природу рисую с удовольствием, а людей не хочу.

– Бывает, – по-взрослому согласился мальчик, сочувственно вздохнул. Значит, не нарисуете?

– Извини, брат.

– Тогда мы почапали, – старший не без усилия отцепил ладонь молчаливого соплячка от собственных трусов и бережно сжал ее в своей. – Ладно?..

– Чапайте, чапайте, – с облегчением сказал Вадим.

Он еще малость поглядел, как бегут они по высокой густой траве: у младшего только голова торчит из-за зеленой стены, качается из стороны в сторону, а старший на бегу склонился над ним, шепчет чего-то: может, про неумелого дядю-художника, не любящего людей рисовать. А дядя-художник уже забыл о собеседниках, развернулся к этюднику, карандашом на картон замахнулся... И вдруг обмер. Натуры не было.

То есть, натура, конечно, была, но не вся. Поле имелось. Кусты и деревья, намечающие извилистую ленту реки, росли по-прежнему. Линия электропередачи исправно гнала ток по проводам откуда-то куда-то. Строения на горизонте виднелись. А вот цветы – центр этюда! – исчезли. Напрочь. Как не цвели.

Запахло мистикой.

Как и положено в таких случаях, Вадим потянулся кулаком глаза потереть – скорее машинально, чем по необходимости: на зрение не жаловался. Но вовремя опомнился, крутанул голову назад: где эти двое? А двоих-и след простыл. Исчезли в траве по всем законам диверсионных действий.

Было ясно: налицо диверсия. Теракт. Двое малолеток, юные разведчики или – что понятнее и удобнее Вадиму – мерзкие шпионы-провокаторы отвлекли его внимание, затеяли глупый и долгий разговор, а основные силы врага втихую оборвали цветы.

Мистикой уже не пахло.

Вадим подивился: как же он ничего не слышал? Индейцев Они, что ли; наняли? Ирокезов, делаваров, сиу? Вожди краснокожих, черт бы их побрал...

Нет, но какая изобретательность! Это вам не ведро с водой, тут видна рука (вернее – голова!) талантливого организатора. Мыслителя. Кто он? Один из "адидасов"? Вряд ли... Нахальны, самоуверенны, балованны. Девица и мальки отпадают, очевидно. Значит, есть еще кто-то. Мозг клона. Посмотреть, бы на него...

Впрочем, в том, что посмотреть удастся, а точнее – придется, Вадим не сомневался. Нас много, сказал "адидас". Шестеро известны. Кто еще? И что ждет его через час? вечером? завтра?..

Жизнь обещала быть уже не беспокойной – трудной. Это Вадиму не нравилось.

Он не поленился, дошел до места, где десять минут назад росли цветы. Заметно было, что росли. Диверсанты не просто сорвали их – нахально и торопливо, но аккуратно срезали стебли – вон, срезы какие ровные! – и унесли с собой. Поставят дома в вазы с водой на радость бабушкам и дедушкам: дескать, какие внучата заботливые. И не без чувства прекрасного...

Пейзаж был испорчен, но Вадим упрямо гнал карандаш по картону. Сам толком не понимая, кому и что он доказывает, писал этюд без цветов, хотя ради них сюда и пришел. Будь он менее зол, подумал бы, проанализировал бы свое дурацкое поведение, пришел бы к ясному и грустному выводу, что его тридцать ничем не отличаются от Их пятнадцати. Или даже семи. Что упрямство сродни глупости и давно следовало бы сменить место, не терять время, не расходовать дефицитные краски. Но злость слепа, и Вадим не желал размышлять, яростно шлепал кистью по картону, писал этюд под названием "Пейзаж без цветов". Злость работе не мешала, и этюд, как ни странно, получался.

Вадим остывал и, постепенно обретая способность рассуждать, поначалу думал только о мести. Просто жаждал отмщения. Можно было поймать кого-нибудь (например, "адидасов") и отлупить безжалостно. Или связать и раскрасить гуашью. Можно было пойти к родителям доморощенных ирокезов и нажаловаться. Можно было...

Впрочем, единственный вариант – разумный, достойный взрослого и мудрого человека – Вадим скоренько определил: не обращать внимания. Терпеть и быть тем не менее начеку. Пусть их... Наиграются – и надоест.

В таком лирическом настроении Вадим собрал свое хозяйство и, неожиданно довольный работой, "почапал" домой. После обеда гулял по окрестностям, искал натуру для будущих этюдов. Все время, однако, был в напряжении: ждал подвоха. Или Они выдохлись, или в Их планы не входили тотальные действия, но во время прогулки ничего не случилось, и Вадим счастливо – он уже так считал! – вернулся на дачу, когда стало смеркаться, попил чаю с клубничным вареньем, найденным в шкафу, посмотрел по старенькому дедовскому "Рекорду" программу "Время" и молодежную передачу "А ну-ка, девушки!" и завалился в постель. Утро вечера не дряннее – старая поговорка, переделанная Вадимом на новый лад, как нельзя лучше подходила к ситуации.

Как только он погасил свет, за окном что-то ухнуло – утробно и жутко. Подумалось: закрыта ли дверь? Помнится, запирал на щеколду... Но не полезут же Они в дом в конце концов?.. Тут он Их всех, как котят, переловит и хвосты открутит. Вадим в темноте сладостно улыбнулся, представив, что Они сглупили и посягнули на него – спящего и якобы беззащитного. То-то будет шуму...

Но никто никуда не лез, и Вадим уже начал проваливаться в сон (это у него быстро выходило, снотворных не держал), как вдруг услыхал странный, пронзительно-протяжный вой. То есть вой этот Вадиму спросонья показался пронзительным, а когда он, резко поднявшись в постели, прислушался, то понял, что воют не так уж громко и, главное, где-то совсем рядом.

– Кто здесь? – хрипло спросил Вадим.

Вой не прекратился. Кто-то (или что-то?) тоненько и заунывно тянул одну плачущую протяжную ноту: у-у-у-у-у...

Стало страшновато.

Вадим, намеренно громко шлепая босыми ногами по крашеным доскам пола, прошел по комнатам, не зажигая света. Внизу их было три, не считая террасы: гостиная, где расположился Вадим, огромная столовая, где обеденный стол напоминал своими размерами хороший бильярдный; и еще одна пустая, без мебели, совсем крохотная. Наверх, в спальню и мастерскую деда-покойника, вела с террасы крутая лестница, упиравшаяся в дверь, запертую висячим амбарным замком. Туда лезть казалось бессмысленным, тем более что обход владений четко показал: воют внизу. Причем слышнее всего в гостиной.

Стыдясь своих внезапных и малообъяснимых страхов, Вадим вернулся к себе и зажег лампу. Вой прекратился почти мгновенно.

– Что за черт? – вслух сказал Вадим и вновь погасил свет.

Несколько секунд спустя – не дольше – завыло опять. Не зажигая лампы, Вадим сел на кровать и начал рассуждать логически. Он любил рассуждать логически, считая сей метод панацеей от всех бед, мелких неприятностей и дурного настроения. Его ближайший друг – тот, что на дачу его умыкнул, говорил: коли Вадим не пишет, значит, рассуждает логически, третьего не дано.

Итак, вой – противный, надо признать, но вполне терпимый – связан со светом. Горит – молчит. Не горит – воет. Это первое. Второе: вчера в доме никто не выл. И позавчера тоже. Третье: вой, похоже, идет от окна, ведущего на террасу, и чуть сверху. Значит, причина воя – если она реальна, а не из мира "инферно" – на крыше террасы. Четвертое: Они не успокоились.

Вывод: вой – Их рук дело!

Что это может быть? Ну, к примеру, звуковая мембрана, как-то смонтированная с электромоторчиком. Включаешь – чего-то там соединяется, электроны куда-то бегут, мембрана дрожит и воет. Моторчик на крыше, а провода от него тянутся на соседнюю дачу, где Их наблюдатели следят за действиями Вадима и, соответственно, включают и выключают моторчик.

Так это было или иначе – Вадим не знал: с техникой никогда не дружил, чурался ее. Но в том, что причина воя – Они, не сомневался. Можно вылезти на крышу террасы – а Они того и ждут! – и, рискуя сломать в темноте шею, искать прибор-пугалку. Но этот шаг привел бы к тому, что мозг клона – ах, взглянуть бы на него! – заработал бы еще интенсивнее. Нет, изначально принятое решение выглядело куда надежнее: не обращать внимания, не разжигать интерес. Тем более что вой вполне терпим, да и не станут же Они сидеть у розетки всю ночь...

Тут Вадим, совсем успокоившись и внутренне даже ликуя от собственного неколебимого хладнокровия, улегся, завернулся с головой в одеяло и уснул сном праведника. Засыпал – слышал: выло.

А утром все было тихо. Они явно не любили рано вставать. Вадим с опаской отворил входную дверь: на ступеньках ничего не лежало. Опять же с опаской спустился во двор – все спокойно. Сходил к сараю за лестницей, притащил ее к террасе, влез на крышу: пусто. А чего ожидать? Что Они оставят улику до утра? Размечтался!.. Повыли, притомились, потянули за провода и унесли приборчик-моторчик. Если всерьез играть в сыщиков, то можно поискать около террасы следы падения прибора. Или еще какие-нибудь следы. Вот, например, как Они на крышу попали? Ясно: по той же лестнице. Хороший сыщик немедля обнаружил бы след волочения (так пишут в милицейских протоколах?) и засек бы, как она лежала у сарая _до того_ и _после того_. И уличил бы.

А кого уличил бы?..

Вадим оттащил лестницу к сараю и пошел варить кофе. Но – характер нелогичен! – отметил, как умостил лестницу: одним концом в поленницу упер, а у второго – два кирпича валяются.

Пил кофе и рассуждал логически. Все усложняющиеся каверзы обещали в будущем нечто совсем малопредсказуемое, что даже склонный к строгой логике Вадим представить не мог. Если кирпич и ведро гляделись ничуть не оригинальнее математических калош, некогда прибитых к полу, то трюк с цветами – нельзя не признать! – весьма остроумен и элегантен. Кроме того, говорит о наличии у клона художественного мышления: надо догадаться вырезать из натуры главное... Штука с покойницким воем, хоть и отдавала дурным вкусом, все же требовала немалой технической смекалки. Куда там Вадимовым кошелькам на ниточке!..

А между тем стоило обеспокоиться. Если Они не отстанут, Вадим бездарно потеряет дорогое летнее время. Вполне мог бы сидеть в Москве, неподалеку от поликлиники, писать теплые московские переулки, ветхие дворянские особнячки с облупившимися капителями на полуколоннах, горбатые мостики над грязной Яузой, столетние дубы в Нескучном... А в августе, коли врачи отпустят, в Мещеру податься, как и задумано. Ну, Мещера так и так не уйдет...

Попил кофе, помыл чашку, несложным логическим рассуждениям конец настал. Пора за дело. Вчера, пока бродил по окрестностям, приметил пару мест – загляденье! Полянку с поваленной сосной, прямо с корнем из земли вывороченной, – буря здесь, что ли, прошла, мглою небо крыла... И еще мосток через реку, старенький, с мокрыми почерневшими сваями, с двумя кривыми дощатыми колеями, набитыми на бревна-поперечины, с хлипкими перильцами – прямо левитановский мосток.

Мост – завтра. Сегодня – поляна с сосной. Если, конечно, эти стервецы за минувшую ночь сосну оттуда не уволокли... И хотя мысль казалась вздорной – откуда бы Им знать про поляну, про желание Вадима писать ее? заторопился, чуть не бегом припустил к заветному месту. Спешил, вроде бы посмеивался над собой, а все ж верил, что от Них всего ожидать можно. Сосна тяжела? С подъемным краном приедут. С трелевочным трактором. На вертолете с внешней подвеской с неба спустятся. Как в старом анекдоте: _эти_ – могут...

Сосна оказалась на месте. Лежала, голубушка, задрав горе ветви, еще не обсыпавшиеся, полные длинных и ломких иголок, еще хранящие теплую липкость смолы и терпкий запах ее. Но уже умирала сосна, глазу заметно умирала: иглы теряли цвет, местами коричневели, кое-где желтели и, когда Вадим провел по сосновой лапе ладонью, посыпались из-под руки. А корни коричневые, темные сверху и свеже желтеющие на изломах – облепили рыжие муравьи, ползали по корням, суетились: муравейник, что ли, под сосной был?..

Вадим уселся на свой брезентово-алюминиевый шесток; долго-долго смотрел на сосну. Подумал: если получится, стоит сделать холст – уж больно колоритно все, _живо_. И писать его прямо здесь, не с этюда, а с натуры. А этюд – опять-таки если получится! – врезать в рамочку и повесить на даче в столовой: в благодарность за приют. Или совсем бы славно: подарить его той длинноволосой девице. Пусть знает, что в мире есть нечто более красивое, чем белые трилистники на майках ее приятелей.

Оборвал себя: напиши сначала! Нет ничего хуже, чем делить шкуру неубитого медведя: примета скверная, а приметам вопреки мощной атеистической пропаганде все верят. И при чем здесь, интересно знать, девица? Или понравилась, а, Вадимчик, козел старый? Не без того... Но чисто эстетически, как модель. Написал бы ее, хотя и объяснил вчерашним лазутчикам, что людей не пишет. И не просто портрет написал бы, а где-нибудь в поле или – лучше! – среди тех лиловых цветов и с цветами же в руках, с огромной лиловой охапкой. Но цветы со вчерашнего дня украшали столы и буфеты на соседних дачах, а девица...

(Сознаемся: слишком много многоточий, но что поделать, если события требуют хоть секундной передышки – из опасений за психику Вадима, не привыкнувшего к мистике.)

...а девица шла к Вадиму из леса, одна шла, в той же цветастой размахайке, только волосы ее были рассыпаны по плечам и по спине, и легкий ветер с веста трепал их, поднимал, путал нещадно и надувал парусом юбку, и так это было красиво, что Вадим не удержался, сказал тихо-тихо: