Текст книги "Апельсины на зимнем дереве (СИ)"

Автор книги: Сергеевич Иннокентий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Annotation

Иннокентий Сергеевич

Иннокентий Сергеевич

Апельсины на зимнем дереве

Иннокентий Жуйков

Апельсины на заснеженном дереве

(рассказ)

Любови Павловне, почетному донору Союза ССР, торжественно вручили знак, удостоверение и сообщили о решении месткома выделить ей путевку на лечение. И вот сейчас, в поезде, при виде голубого шелкового моря, ей захотелось выйти и погладить море руками, бросить в него камушек, услышать всплеск и поверить, что оно настоящее. Захотелось забраться высоко в горы, туда, где морщинятся вдоль побережья скалы и вьются бурые, седые от снега космы лесов, и причесать их. А еще хотелось петь.

В Адлере, под высокими деревьями с голыми грязно-белыми стволами Любовь Павловна увидела круглые, величиной с грецкий орех, колючие зеленые шарики. Она поставила на землю чемодан, подняла несколько, полюбовалась ими и положила в карман. "Какие забавные ежики", – подумала она. Возле санатория, во дворе маленького неказистого домика на деревьях цвели удивительные цветы – алые и белые розы. Женщина, любуясь, остановилась.

– Нравятся? – услышала она голос старика, сидящего на крылечке.

– Очень! Как удалось вам на деревьях вырастить розы?

Старик тяжело поднялся, подошел к деревьям, садовым ножом срезал три цветущие ветви и протянул женщине.

– Возьмите. Это не розы. Это камелии. Они быстро вянут.

Палата, в которую Любовь Павловну поселили, была светлой и уютной. На столе стояла ваза с орехами и белела записка: "С приездом! Я на пляже. Угощайся орехами. Галя".

"Славная, должно быть, соседка у меня", – мелькнула мысль. Она налила в стакан воды, поставила в него веточки камелий, и комната похорошела, словно женщина, прицепившая на платье красивую брошку.

На одной из тумбочек лежали раскрытый маникюрный набор и томик Куприна. Женщина взяла книгу, удобно устроилась в кресле на балконе, немного почитала и заснула.

Проснулась она, почувствовав, что по палате кто-то ходит. Это была невысокая пухлая блондинка, наверное, ровесница, лет тридцати. Женщины познакомились. Соседка назвалась Галей, она, смеясь и болтая, все время что-то делала: достала из шкафа в прихожей красивое бордовое платье, небрежно бросила его на кровать, подошла к зеркалу и, вплотную приблизив к нему лицо, разгладила морщинки у глаз.

– Пойдем, платья погладим: скачки сегодня после ужина.

– Что-что?

– Я говорю – танцы сегодня. Попрыгаем. Тебе закадрим кого-нибудь. У моего Кольки сосед – Галя подняла кверху большой палец правой руки, свободной от платья, – мачо!

– Нет-нет, не пойду: я же с дороги. Вещи разобрать надо, под душем помыться.

– Ну что ты тут будешь киснуть одна! Мне рассказали, что курортное общество делят на львов – те, седовласые, привозят с собой для развлечений вчерашних пионерочек с ленинскими значками на полных грудках; орлов – прилетел и сразу на танцы; слонов – те ходят, приглядываются к обществу, думают, вроде бы что-то надо предпринять, но... уже билет в кармане. Ну, есть еще ослы – те со своими женами приезжают.

– А твой Коля к кому относится?

– У-у-у! Он орел! Прилетел – и сразу ко мне. А я присела и крылышки врозь.

Вечером Галя еще раз попробовала заманить новую подружку с собой. Не получилось. В нарядном платье повертелась перед зеркалом, тронула духами лицо – "для себя", мочки ушей – "для людей", плеснула каплю в декольте на полные, смело открытые груди – "для нахалов" и, помахав ручкой, убежала.

Любовь Павловна разобрала вещи. Часть из них аккуратно развесила в шкафу, поплескалась под теплым душем, накинула на себя халат и вышла на балкон. На черном южном небе были разбросаны бесчисленные золотинки звезд. Парк под окнами освещали фонари на изящных столбиках, на лавочках сидели пары. От танцплощадки до окон долетала музыка.

"Барабан пыл плох,

Барабанщик бог,

Ну, а ты была вся мячу под стать..."

"Где-то моя Галя?" – подумалось. Что-то щемило, сдавливало грудь.

Под окном шептались реликтовые сосны, воздух был настоян на запахах магнолий и близкого моря.

Танцы закончились. Шумная толпа потекла по дорожкам, просочилась в аллейки и укромные уголки санаторного парка, откуда-то послышался беспечный, радостный смех. Любовь Павловна вернулась в палату, легла в холодную, до хруста накрахмаленную постель и попыталась уснуть.

Утро она начала с написания большого теплого письма мужу. Потом у лечащего врача получила направление на электрокардиограмму, заполнила курортную книжку расписанием лечебных процедур. Кроме того, она твердо решила делать по утрам зарядку и уже выполняла это решение – выбегала на берег моря и под шум волн и крики чаек проделывала серию упражнений. В оставшееся до завтрака время она бесцельно бродила по пустынному пляжу и выискивала красивые камушки, отшлифованные вековыми волнами. Смоченные водою матово-белые, прозрачные; черные с загадочно-розовыми прожилками; изумрудно-зеленые, в крапинку, они, казалось, дышали влагой. Высыхая на ладошке, они, словно задыхаясь, тускнели.

В воскресенье после завтрака женщины пошли на рынок, Галя готовилась к отъезду, нужно было купить что-то своим любимым домашним. Она недорого приобрела дочкам красивые бусы из пестрых морских ракушек, мужу – набор шведских блесен для рыбалки. Издали Галя увидела знакомых мужчин: они потягивали пиво у ларька при выходе. Отставив пустые кружки, оба подошли к женщинам, и Галя всех перезнакомила. Сосед Николая по палате назвался Станиславом. Он, и правда, был красив. Стройный, высокий, с черными волнистыми волосами, волевым подбородком, пухлыми и чувственными губами, с небольшой горбинкой на носу, он купил и подарил женщинам по охапке красивых нарциссов. Николай был пониже его ростом. Русоволосый, крепкий, с шеей борца, он казался несколько тяжеловатым. Пухленькая Галя была с ним вровень. Она схватила его за руку, заглянула в глаза, сказала что-то, понятное только им двоим, и счастливо захохотала. Компания побродила по улицам тихого городка, посидела под зонтиками уличного кафе, попробовала клубничное мороженое и к обеду вернулась в корпус.

На этот раз Любовь Павловна не отвергла предложения подруги:

– На танцы – так на танцы, – улыбнулась она. Галя тщательно выгладила платье, Любовь Павловна – тонкую белую батистовую кофточку с мелкими оборочками на груди и нарядную синюю юбку в голубой горошек.

Галя не стала мудрить с волосами: собрала их на затылке цветной резинкой. Любовь Павловна тщательно уложила свои темные волосы в валик, закрепила их перламутровой заколкой. Свою длинную изящную шею она украсила красными коралловыми бусами, а в уши вдела серебряные сережки с красными камушками.

– Ну, ты просто красавица, – проворковала Галя, ревниво оглядев ее. – Проплывешь по танцплощадке королевой, мужики от восхищения попадают!

– А что, бывает такое? – улыбнулась Любовь Павловна. Она знала, что при желании может быть привлекательной.

– Танец взаимного приглашения! – объявил ведущий, открывая вечер. Галя убежала к своему Коле – «еще уведут», а к Любови Павловне подошел Станислав и в полупоклоне протянул ей руку: «Разрешите?».

Танцевал он превосходно! Движения его были правильными и красивыми, взгляд восторженным и шалым, вел он свою партнершу нежно и уверенно. Любовь Павловна вся отдалась музыке и танцу. Она чувствовала, как рука мужчины, обнимая, влечет ее к себе, чувствовала, как грудь прикасается к его рубашке, и это было приятно. Так танцевала она только в пору своей юности.

"Осень знойное лето остудит,

Бросит под ноги красную медь" – пел мягким баритоном солист оркестра.

Во время быстрых танцев Любовь Павловна прыгала и скакала как в юности, и рядом так же безоглядно резвился мужчина, с которым она только сегодня познакомилась. Скажи ей две недели назад, что такое возможно, она бы холодно посмотрела и сказала: "Вы шутите!".

Танцы закончились к десяти. Толпа выплеснулась на дорожки парка. На юге теплые майские вечера быстро сменяются ночной прохладой, и Станислав, взяв под руку женщину, почувствовал ее легкую дрожь.

– Вам холодно?

– Да. Несколько прохладно.

– Я хотел предложить вам погулять, но если вы мерзнете...

– Нет, нет! Давайте погуляем. Я только за курткой забегу.

Станислав ждал ее на скамейке у входа в здание.

– А вам-то не холодно? – спросила Любовь Павловна, посмотрев на его легкую рубашку.

– Нет-нет, что вы! Пойдемте – вечер просто удивительный!

В большом парке были и освещенные аллеи, и места с беседками, упрятанными в укромных уголках. Станислав не пытался увести женщину в темень, не выказывал желания обнять ее, не лез к ней в душу с вопросами и сам о себе ничего не рассказывал. Он говорил о море, о черноморских дельфинах, о единственном в Союзе приматологическом центре в Сухуми. Он знал много стихов и умело читал их наизусть. Прочел и балладу о любви Владимира Высоцкого: "Когда вода всемирного потопа входила вновь в границы берегов, из пены вновь грозящего потока на берег тихо выбралась любовь и растворилась в воздухе до срока, а срока было сорок сороков"...

С ним было очень интересно, но в одиннадцать двери спального корпуса запирались, и надо было возвращаться.

– Спасибо вам за вечер. – Станислав взял руку женщины и нежно ее поцеловал.

– И вам спасибо, – тихо ответила она, смутившись от этой неожиданной ласки.

В плане культурно-массовых мероприятий намечалась экскурсия в Сухуми. Станислав предложил поехать вместе, и женщина согласилась.

Любовь Павловна была уже под одеялом, когда в комнату влетела радостная, взъерошенная Галя. Она включила свет, скинула с себя платье, пополоскалась под душем, что-то напевая, и в одних плавках с полотенцем на плечах прошла к зеркалу.

– Спишь? – спросила.

– Нет еще.

– Пока вы гуляли, меня сегодня целовали! Как целовали, Любка! И шею, и губы, и глаза! Но особенно я балдела, когда Колька целовал мои груди! Это было что-то, Люба! – говорила она, бесстыдно разглядывая свои сохранившиеся, красивые, почти девичьи груди.

– Он женат? – спросила Любовь Павловна.

– Какое это имеет значение? Женат – не женат. Жена – не стена, можно и отодвинуть. Да и я не вдова.

Галя выключила свет и забралась под одеяло.

– Галя, а как же муж?

– Он тоже не ангел. Я его и с бабы снимала не раз. Хоть бы было чего в ней – ни рожи, ни кожи. Так, доска два соска, – проговорила она со злобой.

– Ты меня не осуждаешь? – спросила она после продолжительного молчания.

– Что ты! Нет, конечно. Может, вам лучше разойтись?

– А дети-то как, Любушка? Двое их у меня. Я без отца выросла, без сказки и ласки, в голоде да в холоде. Ладно – война. Замуж выскочила, думала – обогреет, обласкает. А у него только одно на уме – рыбалка да бабы чужие. Я у него как нянька: прибраться, пожрать сготовить, постирать. Дочек, правда, без ума любит. И дом – полная чаша. Это и держит. Какой ни плетень – а тень. Но здесь я пещерной женщиной хочу побыть, отогреться. И ты меня не осуждай, пожалуйста.

– Извини. Разбередила тебя.

– Давай спать.

Но женщинам долго еще не спалось.

Поездка в Сухуми состоялась через два дня. Автобус мчался вдоль моря, по побережью, и Любовь Павловна зачарованно смотрела на кувыркающихся в море дельфинов.

– Это и есть черноморские дельфины? – спросила она Станислава.

– Да, – ответил он. И его мягкая ладонь легла на руку Любови Павловны. Ей не захотелось высвобождать ее. Она увидела нарциссы, островками цветущие под деревьями вдоль дороги, – кто-то неведомый посадил их, и они цвели не упрятанные заборами, не охраняемые собаками, цвели не для базара, а просто так, вольно. И это восхитило. Ей стало грустно при виде обнаженных грязно-белых стволов с рваными лентами светло-коричневой коры.

– Почему они без коры? – спросила она.

– Это самораздевающееся дерево: оно периодически ее сбрасывает, – ответил Станислав.

Сухуми встретил туристов холодным ветром и дождем со снегом: такое в мае здесь случается нередко. В вольерах и на ветвях засохшего, обшарпанного дерева зябко жались друг к другу макаки-резусы.

– "Надо мной качались ветки, а на ветках были предки", – продекламировал Станислав.

Возле будки, в которой грелся самец, обезьянка-мать прижимала к груди младенца, пытаясь согреть его собой.

Кто-то бросил за сетку яблоко. Оно упало в середину вольера. Молодая обезьянка сделала движение к нему, но та, что была постарше, удержала ее. Вожак вышел из конуры, подошел к яблоку, унес с собой и начал есть. Одна из самок робко, боком приблизилась к нему и начала смотреть просящим взглядом, потом пальчиками начала чесать ему голову. Вожак жмурился от удовольствия, доедая яблоко.

– Только что вы видели, как один из туристов бросил в вольер яблоко, – сказала экскурсовод. – Вы видели, что съел его вожак. Если бы пищи было больше, после него подошли бы к ней наиболее сильные члены группы, остатки достались бы слабым обезьянкам.

Экскурсовод объяснила, что почесывание и поглаживание вожака – удел немногих, наиболее близких в данное время самок, что поднятый вертикально хвост, катание на спине по земле, выпячивание груди – знаки господства. Любовь Павловна узнала, как американская исследовательница установила, что господства над стадом можно добиться не только силой и жестокостью, но и хитростью: шимпанзе по прозвищу Майк, отнюдь не самый сильный в группе, первым завладел в лесу пустой канистрой и, грохоча ею, носился среди сородичей, пока его не признали вожаком.

Снежный дождь не прекращался. Пошли к автобусам. Проходя узкой улочкой, Любовь Павловна увидела за сетчатой изгородью, как на голых ветвях, облепленных снегом, зябли оранжевые, не снятые в прошлом году апельсины. Она остановилась.

– Почему их не сняли? Они что, так висели всю зиму?

– Очевидно, да. Собратья их украсили новогодний стол, что-то изгнило в хранилище, а эти – заснежены. Се ля ви. Такова жизнь. Пойдем. – Станислав взял женщину под руку и увлек за уходящей группой туристов.

В автобусе было тепло и сухо. Экскурсовод, проверив наличие отдыхающих, дремала на переднем сидении – развлекать пассажиров на обратном пути в ее обязанности не входило. Шофер включил магнитофон, и мягкая музыка начала обволакивать, захотелось забыть красные, сморщенные личики макак, властвующего, благодаря канистре из-под бензина, Майка, апельсины, зябнущие на заснеженном дереве. Любовь Павловна задремала.

На следующий день Галя уезжала домой. Перед отъездом она решила попрощаться с Адлером и попросила друзей – Любовь Павловну и мужчин – прогуляться с ней. Зашли в парк. Здесь было удивительно тихо, и только прохладный хрустальный воздух, казалось, чуть слышно звенел в кронах вековых деревьев, да медленно скользили красноглазые рыбы в воде небольших прудов. Побросали им хлебных крошек, побродили вдоль заросшей бамбуком протоки, у реликтовой сосны покормили из рук белочку. Прошли к морю, на пирс. Кусочки хлеба Галя начала кидать чайкам, они на лету ловили их.

Зашли в палату. Молча посидели перед дорогой, встали. Николай взял чемодан, Галя подхватила под руку Любовь Павловну, и компания вышла из санаторного корпуса.

– У нас, в Вологде, еще холодно, – задумчиво проговорила Галя.

– У нас тоже в это время случаются заморозки.

Долго шли молча.

– Что мы как на похоронах! Давайте споем "курортную": "Парней так много холостых, а я люблю женатого", – попробовал прервать молчание Станислав.

– Не остри, – попросила Галя и отвернулась.

На перроне разговаривали о пустяках: почему вокзальные часы отстают на три минуты, в чем целебные свойства мацестинской воды, из какого сплава изготовлены дешевые сережки, продающиеся в газетном киоске.

Подошел поезд. У вагона Любовь Павловна и Станислав тактично отошли в сторону, и тогда Галя, не таясь и не стесняясь, обняла шею своего мужчины, вся припала к нему, начала что-то горячо говорить и целовать его губы. Он вытирал ей слезы.

– Хватит целоваться. Заходи. Сейчас поезд тронется, – улыбалась проводница.

Хрястнув сцепками, состав медленно тронулся. Троица какое-то время шла вдоль движущегося вагона, за окном которого металась женщина, что-то говорила неслышное и махала, махала рукой.

Николай пошел к морю, ему захотелось побыть одному.

Станислав и Любовь Павловна немножко погуляли по городу, постояли, прощаясь, в холле второго этажа, и тут Станислав вспомнил, что оставил санаторную книжку на столике в палате женщин.

– Я вам сейчас ее принесу.

– Идемте, я сам ее заберу.

«Что же я делаю? Зачем позволяю идти к себе в номер», – неуверенно и тревожно заскулило что-то в женщине. «Я только отдам ему санаторную книжку, и мы расстанемся», – попробовала успокоить она себя.

Любовь Павловна включить свет не успела: сильные мужские руки привлекли ее к себе.

– Что же вы делаете? Пустите. У меня же муж! – почему-то шепотом произнесла она, неуверенно упираясь ему в грудь руками.

Все, что произошло дальше, было словно не с ней, словно в каком-то трансе. Разум холодно фиксировал сброшенную на пол кофточку, оторванную в спешке бретельку, благодарные поцелуи мужчины. Но все это не затронуло ее чувств. Что– то сковывало ее.

– Ну проснись, ну проснись же, я не хочу быть неблагодарным, – шептал голый мужчина, снова и снова продолжая ласкать ее. Глаза его были сине-зелеными и глубокими-глубокими, бездонными, как вода у морского пирса. Любовь Павловна боялась заплывать туда, боялась утонуть. И вот не убереглась – тонет.

– Поцелуй мои груди, еще никто их не целовал, – негромко произнесла она. По щекам ее катились слезы.

Станислав стал слизывать с гладких румяных щечек слезинки и нежно целовать розовые сосочки. И тут словно туман заволок разум, все словно уплыло, остался мужчина, которого нужно целовать, которому нужно повиноваться. Тело женщины с готовностью откликалось на каждый позыв, каждое движение, напряжение нарастало и нарастало и, наконец, выгнувшись дугой, тело бурно содрогнулось. Любовь Павловна расслабленно затихла, вслушиваясь в сладостные затухающие судороги. Такого с ней никогда не случалось: дома все было проще, буднично и привычно.

Через два дня Станислав уехал, а на следующий день уезжала и Любовь Павловна. Ее никто не провожал. Она прошла мимо дома с камелиями, сильный холодный ветер трепал ветви, горбатил деревья. Цветов на них она уже не увидела. Тяжелый чемодан нести было неудобно, от ветра начали мерзнуть руки. Женщина решила отдохнуть, поставила чемодан у заборчика и засунула руки в карманы. Что-то больно укололо пальцы. Она выдернула их и увидела, что в них впились колючки высохших шариков, тех забавных ежиков – семенников дерева с грязно-белым стволом, которые она подобрала в день приезда. Любовь Павловна выдернула иголки и бросила шарики на асфальт. Из ранки сочились капельки крови.

Трое пассажиров ее купе, уже без верхней одежды, собирались играть в карты.

– Садитесь. Составьте нам компанию, – предложила сухощавая седая дама с короткими седыми волосами.

– Нет, я что-то неважно себя чувствую, – ответила Любовь Павловна. Сходила переоделась, расправила постель и забралась на свою верхнюю полку.

В купе зашла миловидная проводница, осведомилась, как они устроились, собрала билеты, пожелала приятно отдохнуть и вышла. Мужчина в тюбетейке проводил ее долгим внимательным взглядом.

– Стерва. Ноги как у молодой кобылицы, юбка выше колен, и груди – как на блюде.

– Зачем вы так о женщине! – строго взглянула на человека в тюбетейке седая женщина.

– Стыд потеряли. Паранджу нада. Коран нада учить. А хозяину – плеть в руки. Со мной Зульфия, жена Касыма, в санатории отдыхала, две недели держалась, потом в нее шайтан вселился: паранджу сняла, волосы распустила, в театр ходила, гулять вечером ходила. Меня не знала, а Касым сказал: "Равиль, следи". Равиль следил. Равиль все видел.

– Ну, и что? – заинтересованно спросил пассажир, похожий на Вини-Пуха.

– Позвонил Касыму. Увез в Казан раньше срока. Спрашивать будет. Строго спрашивать будет.

– Вам-то от этого легче? – спросила седая женщина.

– Прядок нада. Мечеть нада. Паранджу нада. Коран нада. Плеть нада. Сирот не будет, – стоял на своем человек в тюбетейке.

Любовь Павловна смотрела на полоску окна у верхней полки. Поезд тащился по извилистому морскому побережью. Белогривые волны сердито хлестали скользкие зеленые бока волноломов, уткнувшихся тупыми носами в пустынные каменистые пляжи. На одном из них лежал яркий оранжевый мячик. На крыше солярия стояла утка, раскинув парусами мокрые, усталые крылья.

Дочь первой подбежала к Любови Павловне и повисла у нее на шее.

– Как я рада, как я рада, – взволнованно защебетал она, прижимаясь к маме своим маленьким тельцем.

– Что, ласточка моя, соскучилась?

– И я, и папка! Мы оба тебя ждем!

На какое-то время лицо женщины потускнело, в глазах что-то мелькнуло, словно пролетели черные птички, она нежно отстранилась и достала из чемодана упаковку:

– Примерь.

Лена тут же скинула сарафан и кофту, надела желтое с пелеринкой по плечам и груди нарядное платье и закружилась, восторженно раскинув руки. В комнате стало светлее: на ковре танцевало маленькое янтарное солнышко.

Женщина достала и вторую упаковку, развернула фирменную гумовскую бумагу и подала мужу костюм:

– Примерь и ты, Игорь. С той рубашкой, коричневой.

Через некоторое время мужчина удовлетворенно разглядывал себя в трюмо. Однотонная, шоколадного цвета рубашка, кофейный галстук в крупную клетку и прекрасный светло-бежевый костюм очень красили его. Увидев в зеркале задумчивый взгляд подошедшей со спины жены, Игорь повернулся и обнял ее.

– Все деньги на нас. Себе бы что купила.

– Я рада, что нравится. Пусти. Прибраться надо, – сказала она, мягко отводя его руки.

Вечером пришли друзья Игоря. Они привычно расчертили лист бумаги и сели играть в преферанс. Игорь рассказывал им о Мацесте, о лечащем враче, которая была очень внимательна к его жене, о не снятых с дерева апельсинах.

– У нас в это время случались метели, а там всю зиму желтеют на деревьях неснятые апельсины.

– Надо же, – удивлялись они.

Разошлись поздно. Любовь Павловна достирала накопившееся за время отпуска белье, подтерла за гостями в прихожей пол, вынесла окурки из пепельницы. В детской поправила сползшее с дочери одеяло, прошла в ванную комнату и долго плескалась под душем. Ощупью нашла кровать, наткнулась на протянутые к ней руки мужа и скользнула под одеяло.

– Только не сегодня. Я очень устала. Только, пожалуйста, не сегодня, – произнесла она, почувствовав торопливые, жадные супружеские ласки.

Мужчина успокоился и через десять минут уже спал, полуоткрыв рот и властно, по-хозяйски положив руку на мягкую грудь жены.

Угловатый маятник старинных часов торопливо уходил в смутную бесконечную ночь. Он шел только вперед – простучит и никогда уже не сможет вернуться назад.

Тревога и боль возвращаются. Тревога и боль могут вплыть в квартиру зыбким светом уличного фонаря и дробиться в хрустальной люстре. Тревога и боль могут оглушительно звенеть в вязкой свинцовой тишине и в какой-то момент стать невыносимыми.

– В следующий отпуск мы поедем вместе! Мы поедем вместе, Игорь! – взволнованно затрясла мужа за плечо женщина.

– Что это тебе взбрело в голову? Ночь. Спи, – сонно пробормотал мужчина и повернулся к стене.

С тех пор пролетело сорок лет. Изменилась страна, изменилась жизнь. Абхазия стала чужой страной, рванул Чернобыль. И Родина потребовала, чтобы муж Любови Павловны поехал скидывать с крыши корпуса реактора радиоактивные обломки.

После поездки он прожил еще пятнадцать лет. Ему удалили поджелудочную железу. У него парализовало левую руку. Любовь Павловна все время была рядом с ним и, как могла, облегчала его страдания.

Бог дал ей сил дожить до семидесяти лет. И вот сейчас, с пенсии, она собралась пойти на рынок, побаловать себя яблочками. Невысокая, светленькая старушка, божий одуванчик, надела старенький плащ, модную десять лет назад шапочку, перед зеркалом подмазала розовой помадой бледные губки.

У ворот рынка стояла фура. Задний борт кузова был откинут. Весь кузов был заставлен ящиками с яблоками, свободной оставалась только площадка, на которой стояли весы и размещался торговец – высокий седой мужчина. Яблоки были свежими, цена невысокой, и торговля шла бойко: была очередь, люди все подходили и подходили.

Любовь Павловна увидела объявление: "Сниму комнату на месяц". Бумажка снизу была разрезана на семь полосок, на каждой был написан номер телефона и имя: Станислав. "Может, комнату сдать, яблочки хоть будут каждый день", – подумала Любовь Павловна, оторвала полоску с номером и положила ее в бумажник.

Стоящая впереди женщина подала мужчине большую кошелку:

– Мне полную.

Продавец взвесил яблоки с "походом":

– Возьми, дорогая.

Любовь Павловна подняла голову и узнала глаза на лице мужчины: сине-зеленые и глубокие, как море у пирса. Они не выцвели с годами, были такими же – яркими и бездонными. Она робко протянула сумку:

– Мне килограммчик, – и опустила голову, боясь, что Станислав узнает ее.

Мужчина равнодушно отвесил килограмм яблок, добавив одно яблоко от себя:

– На, мать. Мало ты берешь.

Сердце Любови Павловны взволнованно забилось, она отошла от машины и заспешила домой.

Дома, раздевшись, достала бумажку с номером телефона, села на кухне к столу и задумалась. Кошка потерлась о ноги и, мурлыкая, запрыгнула на колени. Женщина согнала ее и встала. Записку закрепила на зеркале в прихожей, чтобы постоянно была на виду, и принялась за уборку квартиры. Маленькую комнату, где спал ее муж, она давно облюбовала себе. Там, помимо кровати, были ее иконки, лампадка, столик с евангелием.

В большой комнате вытерла с телевизора пыль, пропылесосила диван-кровать, ковры на стенке и на полу, приготовила в шифоньере чистое белье на случай, если придется поселить гостя.

Вечером, помолившись, легла спать. "Господи, что же я делаю? Опять готова согрешить", – подумала она, задувая лампадку.

На другой день она снова пошла на рынок. "Мойвы-то Матильде не купила. Как кошка без мойвы-то"...

У яблок снова была толпа. Любовь Павловна заняла очередь и с удовлетворением увидела, что объявление еще висит, а полосочка с номером телефона оторвана всего одна.

– Мне два килограмма, – сказала она и снова, подняв лицо, заглянула в сине-зеленые глаза. Мужчина спокойно взвесил яблоки, сдал сдачу и повернулся к следующей женщине.

"Господи! Где же ты спал? В машине ночевал, что ли?

Озяб ведь", – подумала она и, уходя, еще раз оглянулась на седую, склонившуюся над яблоками голову.

Ночью кошка пришла к Любови Павловне на кровать и легла ей на живот.

– Ну куда ты залезла, Матильда! Тяжело ведь мне. Иди сюда, – женщина взяла кошку и положила ее рядом с грудью. Кошка благодарно замурлыкала. – Ну что же нам делать-то, что? Позвонить? Как ты думаешь? Ведь опять, наверное, в кузове не спит, мается.

Матильда благодарно прижималась к груди хозяйки, терлась головкой о ладошку руки. Потом она выскочила из-под одеяла и с резким, утробным мяуканьем начала ходить из комнаты в комнату. Любовь Павловна поднялась и зажгла свет. Кошка терлась об ноги, распушив и подняв кверху хвост, приседала на передние лапки, подняв дрожащий зад, подходила к входной двери и глядела на хозяйку просящими бесстыжими глазами.

– С котятами-то что делать будем? Маленькие ладно – в радость. А подрастут, куда я с вами? – Любовь Павловна нагнулась и погладила кошку. – Ладно уж, ладно, иди, гуляй. Что-нибудь придумаем. – Женщина подошла к двери и открыла ее. Кошка, благодарно мяукнув, выскочила.

И снова утром ноги потянули Любовь Павловну на рынок. У машины была толпа. Кузов был наполовину пуст, и в нем суетилась бойкая беловолосая, лет пятидесяти, бабенка. Покупатели ругались из-за недовеса. Белой бумажки с объявлением на кузове грузовика уже не было.

Вечером Любовь Павловна, затеплив лампадку перед иконкой, истово молилась, благодарила господа, что помог ей не ввестись в искушение и избавиться от лукавого.

Но старую женщину еще не одну ночь мучили сине-зеленые глаза, глубокие, как море, и она не раз трогала руками груди, которые когда-то целовал мужчина.

Единственный раз в ее жизни.