Текст книги "Тонкие швейные нити (СИ)"

Автор книги: Серафима Спасская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

–Что нам ваши ринцемты, – машет на неё большой морщинистой рукой няня, – мы блинков-то и так испекём, и суп сварим вку-уусной...

Папа ушёл куда-то узнавать про Жоржа, потому что Жоржа до сих пор нет. Жоржа мы уже давно ждём. Когда я думаю о нём, мне становится страшно и внутри как будто бы всё переворачивается.

Она сказала ему в трубку:

–Люблю. Всё равно люблю.

Она звонила ему каждый вечер. Только чтобы сказать, что всё ещё любит. Когда брат ушёл, на телефоннные звонки стала отвечать я. Она всё спрашивала, где он и "он что, не хочет говорить?" А его просто не было дома.

И она рассказывала мне, какой у неё неуютный муж-хам с колючими усами, как она вышла за него только чтобы выжить и как потом только поэтому смогла приехать сюда...

Теперь она живёт у своей тётки на французской квартире, спит, как неприкаянная, в гостиной на диване. Ночами она, наверняка, шепчет "люблю" и имя "Георгий". Его фотографию она хранит в последнем сборнике стихов Гумилёва. Кто сказал Жоржу, что Тата его не любит? Разве муж – это повод, чтоб перестать любить?..

Один поэт из папиных знакомых сказал, что у Жоржа хрупкое сердце: может разбиться при любом лёгком ударе или треснуть на морозе...

Мадам Куку зовёт нас мадмуазелями:

–Мадмуазель, будьте любезны, уберите локти со стола.

Или:

–Мадмуазель, вытрите, пожалуйста, рот салфеткой, он у Вас весь в варенье.

А один папин знакомый доктор, приехавший недавно из России, сказал нам, что там теперь всех называют гражданами и гражданками.

Тем же вечером мы с Асей играем в Россию.

–Гражданин Крючков, мы вынуждены вас расстрелять, – складываю кисти рук в замок.

–Боже мой! Нет! За что?! – Ася заламывает руки.

–На Вас слишком белая рубашка.

–Ну и что тут такого? Вы всех людей в белом собираетесь теперь расстреливать?

–Да, мой помощник уже отправился за подписями.

Я слышу слово и дооооолгий телефонный гудок.

Наступает зима, начинаются декабрьские даты. Папа приходит из кондитерской – что ни день – с пакетом конфет. Мы с Асей собираем тут же фантики какие понарядней, чтобы убрать их в нашу коробку.

Я слышу тихое слово и дооооооолгий телефонный гудок.

Когда он сказал ей: "Не надо меня любить", – она бросила трубку. Это как когда тысячи и тысячи скрипок играют одновременно, и вдруг разом замолкают, и остаётся только одна...

Я представляю, как она запускает зеркальцем об стену, как её тёмные рыжие волосы падают ей на лицо, скрывая тёмные глаза и веснушки.

Больше она с ним не разговаривала.

Когда Жорж узнал, что мы проговорились, и Тата знает наш новый адрес и живёт теперь неподалёку, они поделили улицу. У каждого из них теперь была своя сторона. Он выбрал для неё сторону с шляпным салоном. Он очень любил этот салон из-за красивой витрины, из-за того, что за стеклом, придерживая слегка пальчиками, шляпки меряют милые кокетки в маленьких чёрных платьицах. Она не носила шляпки, любила, чтоб волосы были свободными. Он любовался на салон с другой стороны улицы. Ему досталась сторона с больницей, и он туда, естественно, попал. Она писала ему в записках «не грусти» и через знакомых передавала ему яблоки, завёрнутые в накрахмаленные салфетки или в тонкие промокашки, на которых были чернильные отпечатки с её стихами...

Его волосы на ветру растрепались, и теперь он стоит в самом сердце Парижа.

А я всё думаю: как это можно в сердце Парижа остаться без сердца?

–Слово "никогда" такое короткое, но такое длинное. Как вечность. Мы не вернёмся в Россию ни-ког-да. Никогда ничто не будет так, как было прежде, – он смотрит в небо. Он всегда смотрит в небо, потому что теперь больше некуда смотреть. И он покупает нам с Асей воздушные шарики, потому что их можно отпустить, и они полетят, куда им захочется...

Земля уходит из-под ног, в небо из руки выскальзывает связка шариков... облака вразлёт, птицы...

Боженька, если ты есть, подай знак! Подай знак... и разреши нам вернуться...

–Жорж!

–Что с ним?

–Docteur! Medecin! La evanouissement!

Ах, почему мы так плохо занимаемся французским?!

Наступила зима. Мир был хрупкий и лёгкий. В Париже – пушистый снег и первые заморозки.

В больнице, где лежит теперь Жорж, больные в коридорах говорили, что весной здесь будет цвести сирень.

А потом мы пришли – и весь двор был забросан изгибистыми отрубленными ветвями, заиндевевшими на утреннем морозе. И больные в коридорах уже больше не говорили, что весной здесь будет цвести сирень.

После случая с Жоржем папа как будто проснулся: он не сидел больше вечерами у окна и не бубнил себе под нос, глядя в пустоту.

Он снова с нами ласков и покупает нам по вечерам что-нибудь вкусное в кондитерской на углу. Он беспокоится за Жоржа, и мы чуть ли не каждый день бываем в больнице.

Папа как будто бы вдруг увидел, что жизнь продолжается и что можно любить и Россию, и маму в воспоминаниях. У всех русских, даже пожилых, вдруг стала прекрасная память: можно было забыть сегодня и вчера, но забыть своё русское прошлое не мог никто.

–Пропала наша горняя страна, – сказал как-то один писатель, друг Жоржа, – даже не верится... Совсем недавно у меня было своё собственное поле...

Мы с Асей собираемся идти. Я надеваю пальто в клеточку, Ася – шубку. Мы поправляем друг другу шарфы и идём. Мы идём к Жоржу.

–Какой снег! – говорит Ася.

–Сегодня почти такой как в нашем городе, – отвечаю я и ловлю снежинку. – Давай отпросим Жоржа погулять!

–Без папы не получится...

Когда мы приходим, он как всегда бледный и несчастный. В больнице холодно, все больные в свитерах. Немного морозных узоров на стёклах. Скоро будут зажигать свет. Мы сидим в коридоре, смотрим в большие окна. Один больной проходит мимо нас на цыпочках, почти неслышно ступая по полу.

–Странные здесь больные, – говорю я, – какие-то ненормальные. Вон тот головой зачем-то мотает, а этот вон... он это с кем разговаривает?

–Да, смотрите, как тот вот странно раскачивается! – радостно объявляет Ася о своём наблюдении.

–Девочки... – Жорж прячет глаза, он весь как-то сжимается и вдруг таким жалким шепотком: – ...это лечебница для душевнобольных...

–Что? – я сказала, но моего слова не слышно. Я как во сне. Снег падает медленно и тихо. Со спины подкрадываются сиреневые зимние сумерки...

В следующий приход к Жоржу папа был уже совсем как раньше. Казалось, что звезда с неба сорвалась и упала в глубокий русский снег далеко за горизонтом. Всё забывается, если появляется надежда на будущее? Так ведь? (А я всё не верила, что можно что-то забыть. Никто не верил...)

Папа достаёт из сумки яблоки, складывает на подоконник. За окном воробьи бодро прыгают по снегу. Неужели у Жоржа сердце разбилось или треснуло на морозе? Поэтому теперь не тает снег в Париже?..

Тата пришла, написала ему на клочке бумаги:

–Люблю... я тебя люблю.

Он скомкал её слова и закричал:

–Не люблю, никого не люблю! Не люблю!!!

И потом он ещё долго кричал эти слова и бил по стенам кулаками, и пришёл доктор, и кто-то попросил нас всех выйти. Он хватал предметы и бросал их в стены, а потом дверь закрылась, и мы смогли заметить только, как его пытаются остановить, слышали, как он воет, как зверь... а потом стало тихо.

Доктор вышел и сказал, что Жоржу надо поспать.

Ася спросила доктора:

–Скоро Жорж поправится?

В коридоре, сидя на стуле возле палаты, плакала Тата.

–Надежда...надежда, нет у нас никакой надежды! Возвращаться нам некуда, жить нам негде и незачем!

Мы видели, как на подол её платья падают слезинки.

И только Жорж когда-то говорил, что всё наладится. Но мы-то знали, что нет.

Кроме надежды, у нас не было ничего... Но вот не осталось и надежды. Наша французская улочка тает в холодном тумане, и кажется, что идём мы по ней в никуда... Весь город крадётся неслышно за спиной...

–Зимние туманы – это так красиво, – глупо говорит папа. У Аси промок сапожок, и Эйфелеву башню видно только наполовину...