355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Серафим Сака » Шел густой снег » Текст книги (страница 2)
Шел густой снег
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 22:09

Текст книги "Шел густой снег"


Автор книги: Серафим Сака



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

3

Ты останавливался перед чьими-то воротами и бросал жестом сеятеля в поле горсть конопли, которую захватил еще вчера, чтоб было с чем утром ходить из дома в дом. «Многие, многие лета!» – хотел ты крикнуть, но язык онемел у тебя во рту, наверно, не смог бы произнести ни «здравствуй», ни, что еще проще, «привет». Ты собрался пройти вперед, но вдруг понял, что стоишь перед воротами Александру Шендряну – остановился здесь, сам того не желая, и теперь ноги не осмеливались вести тебя дальше. Новый, с блестящей черепитчатой крышей, окруженный забором с бетонными столбами, дом казался кораблем, вставшим на якорь в снегах. Во всех, сколько их там было комнатах, хотя давно уже наступило утро, горел свет. Ты тронулся с места – скрипнули новые ботинки, а может, взвизгнул схваченный морозом снег, и звук этот отозвался скрежетом пилы у тебя в висках. Ты замедлил шаг, прошел через открытые ворота во двор, пила разбилась вдребезги – ты заметил свежие следы, которые, убегая вперед, показывали тебе дорогу; следы терялись наверху, на лестнице, ведущей в дом. Широкий – от ворот до порога целый конный пробег, – со множеством деревьев, согнувшихся под снегом, двор выглядел странно, почти фантастически; твои шаги вспугнули цепного пса; лениво лая, он появился, как истинный хозяин этого царства, и стал прогуливаться, таская за собой цепь, которая заскользила по протянутой через двор проволоке.

– Кто там? – крикнули с застекленной веранды, и ты отвернулся, чтоб тебя не сразу узнали, к тому же, сгорбившись, как старик, поднял воротник пальто. – Кто там? – нетерпеливо окликнул тот же голос с крыльца. – Кто, я спрашиваю? – Голос приблизился, и человек заглянул сбоку, стараясь увидеть твое лицо.

– Я это, я!

– Леун? Да, он!

– Я, – ответил ты, и Александру раскинул руки, но стоял в нерешительности: и хотел обнять тебя, и не смел.

– Когда приехал?

– Вчера, десятичасовым.

– Слышал, слышал. Село – оно все знает… Жаль, не пришел вчера, скоротали бы время в полное удовольствие вдвоем. – Только теперь он протянул тебе руку, горячую мускулистую руку хорошо натренированного спортсмена. – Ну что нового, Леун? – спросил он, а ты, не зная, как ответить (будто ему известно старое!), продолжал пожимать его руку, неприятно цепкую и настойчивую. – Хотел и я выбраться в Кишинев, повеселиться, как все люди, на балу или даже на маскараде, да вот билета не достал… Когда, говоришь, приехал? Ах, да… Как поживает барышня Анна?

– Спасибо. Вчера – хорошо.

– Поженились или все так же?

– Как тебе сказать…

– Не надо, понимаю…

– Это не то, что ты думаешь.

– А я ничего и не думаю. Но не забывай: время не стоит на месте и не ждет нас.

– Время никуда не уходит, это мы спешим. Вот смотри – только вчера приехал, а завтра уже надо возвращаться.

– И мы, люди бывалые, уже не оставляем на завтра то, что можно сделать сегодня… Ну, пошли, покажу тебе дом.

И вы зашагали по лестнице, хозяин – впереди, ты – следом, хватаясь без особой надобности за черные, из металлических труб, перила. Поднявшись на несколько ступенек, Александру обернулся, положил руку тебе на плечо и сказал:

– Слышал, что я бросил учительствовать?

– Как ты сам сказал, село все знает… Заделался великим огородником, выращиваешь ранние овощи…

– Выращиваю, но совершенно другое. – Он убрал руку и шагнул на последнюю ступеньку. – Вот отсюда видна теплица. Видишь? Потом покажу, посмотришь, на что способны стекло и центральное отопление. – И добавил другим, менее возвышенным тоном: – Впрочем, какое тебе до всего до этого дело!

– В том, как говорили о тебе, я почувствовал что-то вроде зависти.

– Ты ведь никогда не интересовался жизнью и судьбой бывшего своего односельчанина! Вспомни: когда я учился и приходил к тебе в общежитие, ты всегда был занят. – Голос его звучал торжественно и в то же время обиженно. – Хоть сейчас скажи: чем ты был тогда занят… если не секрет?

– Чем? – Ты не знал, что ответить. – В конце концов, у каждого есть своя «теплица», где он выращивает свои собственные «ранние овощи». – И ты засмеялся как можно добродушнее, желая, чтобы засмеялся и он. Но Александру остался холодным и чужим, видимо восприняв твои слова как упрек.

– Выращивал, но совсем недолго. И не просто так – я биолог и делал кое-какие опыты. А когда начались всякие разговорчики – знаешь же наших людей! – из-за этой моей несчастной теплицы, которую я строил с такими муками, прямо с ног сбился, пока достал стекло, вот тогда-то я и вынужден был направить свою жизнь по другому руслу.

– И что же ты теперь делаешь?

– Понимаешь, я хотел выращивать ранние овощи, которые созревают, когда солнце греет еще слабо, а Лина издевалась надо мной: мол, будешь еще выращивать и при лунном свете… Все они точно сговорились, стыдили, издевались… Теперь я почти никуда не выхожу. А дело свое все-таки делаю.

– Что же ты делаешь, Александру? – спросил ты только для того, чтобы не создалось впечатления, будто уже все знаешь.

– Выращиваю цветы… За ними приходит некий Филипп, старый мой знакомый. Приходит, да вот уже целую неделю не показывается. – Он вытер со лба пот и погрузился в раздумья. Через некоторое время спросил, меняя разговор: – Так чем, говоришь, занимаешься в столице?

– Пока еще ничем. Осенью начну.

– Значит, будешь прокурором?

– Нет, только адвокатом.

– Ага, защитник людей от страданий…

– Адвокат в наше время, – начал ты было длинный доклад, – еще и воспитатель…

– Скажи, а если я подам на него в суд?

– За что?

– За моральное преступление. Хоть и не хотелось бы апеллировать к закону, хоть и говорят, что истинная справедливость должна быть выше любого уголовного кодекса… но если на самом деле все происходит иначе, если человеку приходится быть собственным своим адвокатом…

– И прокурором, – добавил ты, но Александру не слышал или сделал вид, что не слышит.

– Ты судья и должен знать, каковы они, люди, – сказал он и наконец пригласил тебя войти в дом.

Вы прошли коридор и оказались в другом, поменьше, со множеством дверей, ведущих в разные стороны.

– Вот и мой дом… Не кажется тебе низковатым?

– Живешь, как птица в кодрах… С новым домом, с новым счастьем! – И ты разбросал последние семена конопли, которые выгреб со дна кармана.

Александру смотрел на тебя подозрительно: неужели проделал такую дорогу лишь из-за обычая, который соблюдают те, кому больше нечего делать? – об этом, казалось, говорило его лицо, потерявшее прежнюю живость.

– Птица? Может быть, но та, которую выслеживают ястребы. Кодры полны ястребов, Леун, и думаю, большего наказания, чем знать, что ты несправедливо обижен, не существует.

Вы вошли в комнату направо. Александру прошел вперед и выключил электрический свет – теперь намного бледнее, чем свет дня, он окрашивал стены и предметы в мрачные безжизненные тона. Окна в комнате были большие, и через секунду жизнь обрела естественную окраску. Жизнь, о которой ты знал только то, что довелось услышать из чужих уст.

– Знай, вину мою можно взять тремя пальцами и развеять на самом что ни на есть слабеньком ветру.

– В новогоднюю ночь принято говорить о том, чего хотелось бы, а не о том, что было.

Из соседней комнаты, куда вела двойная стеклянная дверь, долетели обрывки мелодии. Кто-то ставил пластинки, но звуки таяли в тишине, задыхались, как в вате.

– Какая странная тишина. Не слышишь собственного дыхания, стука сердца.

Слова твои произвели неожиданный эффект. Александру приоткрыл дверь в соседнюю комнату и коротко приказал:

– Кончай развлекаться!

Потом обернулся к тебе, оставив дверь приоткрытой, так, что теперь можно было уловить каждое движение: одной рукой выключили проигрыватель, другой положили на место пластинку.

Александру стоял посреди комнаты, не зная, за что взяться, в пальто, наброшенном на плечи, небритый, невыспавшийся, голодный, и только благодаря этому производил впечатление человека, озабоченного мировыми проблемами.

– Единственная моя вина, что я женился на Лине, женился после смерти мамы, которая, пока жила, и слышать о ней не хотела… Теперь должен платить алименты, деньги немалые… Ребенок – мой, похож на меня, как две капли воды. Сейчас покажу тебе фотографию, сам увидишь.

Он выбежал в коридор и через несколько минут вернулся, протягивая тебе фотографию и умоляя сказать правду, похож или не похож на него ребенок. Ты взял ее и долго смотрел на младенца, которому было всего несколько месяцев и который мог походить на кого угодно.

Во дворе залаяла собака. Александру прислушался, затем выбежал из комнаты. Как только дверь за ним захлопнулась, открылась дверь в соседнюю комнату, и пугливый ее скрип заставил тебя очнуться, окатив волной дрожи.

– Скажите ему, я ему уже сто раз говорила, – прозвучал женский голос, – скажите, что похож. Ведь сам твердит всем, что похож, и сам же не верит. Если б поверил – успокоился. Матери лучше знают, с кем делают детей…

Собака замолкла, и женщина поспешно закрыла дверь.

– Другой на его месте, – начал Александру, возникнув на пороге, вспотевший, запыхавшийся, будто долго бежал, – не совал бы сюда нос каждое новогоднее утро и не просил бы прощения! – Он принес три блекло-красные гвоздики и, не зная, что с ними делать, держал их как сельские парни, обеими руками. – Видишь ли, прости его да еще поднеси букет из самых красивых цветов в знак того, что простил. Иначе, говорит, как я Анастасии докажу? – Он задумался, потом добавил: – Ведь все от него пошло, от Сыргишора Вырны, это он первый отдал своих дочек в школу в райцентре, будто там из них могли сразу сделать врачей. «Наши учителя, – твердил он на каждом шагу, – занимаются хозяйством и думать не думают о том, чтобы учить детей. Потому-то я и держусь с ними как равный с равными, а иногда даже и свысока смотрю!» Это уже после того, как произошел скандал из-за того проклятого птичьего помета…

– Из-за чего?

Последовало длинное объяснение по поводу этого скандала.

Однажды весенним утром Александру, собиравший по селу птичий помет, который нужен был ему для рассады, зашел во двор Анастасии и увидел Сыргишора Вырну, давно питавшего к нему неприязнь. Вырна прочел ему лекцию о поведении и престиже учителя, дабы оправдать свои подрывные действия: ведь это он агитировал сельчан забирать детей из школы, где «хозяйничает» Александру, и отдавать их в райцентр. А в заключение сказал громко, чтоб слышали все, кто в это весеннее утро проходил мимо его дома: «Не идет тебе это! Это не делает тебе чести, товарищ учитель! Не возвышает тебя, человек!»

С великолепными подробностями Александру рассказывал тебе, начав с одного и кончив совсем другим и извинившись, что в голове у него за это время все перемешалось, о том, как Вырна преследовал его, будто шакал, пока Анастасия не взяла мужа в оборот и не сказала прямо, без обиняков: «Оставь его в покое, ведь и он тоже кровь от крови нашей!» – «То есть как так нашей? Чего ты мелешь?» – «То, что было, и то, что есть!» От этих ее слов Сыргишор задергался, словно норовистый, но взнузданный конь: «Как это?!» – и крик его разнесся по селу и долетел до Александру, который в это время поднялся на крышу своей теплицы, наслаждался пением прилетевших птиц, а потом вдруг и сам запел по-птичьи…

После этого рассказа снова вернулся к Сыргишору. Вбежав к Александру во двор, он быстро приставил к теплице лестницу, залез на крышу, схватил учителя за ноги и потащил его вниз. Упав на осколки стекла, валявшиеся вокруг теплицы, Александру до кости порезал руки, в которых к тому же держал железный брусок – с его помощью ломал стеклянную крышу. Испуганный Вырна подскочил к Александру и вырвал у него брусок: «Чем эти заботы, уж лучше что другое!» и велел Лине принести воды умыться. Некоторое время он, причитая по-бабьи, размахивал руками, испачканными кровью Александру, что осталась на бруске, а умывшись, стыдливо засунул их поглубже в карманы и, сделав вид, что сзывает разбежавшихся по двору цыплят и утят, исчез.

– Предчувствовал я, – продолжал Александру, – что должно случиться… то, что и случилось потом.

– Что же случилось?

– Меня это не волнует, и наплевать, что они говорят, об одном прошу: не заботьтесь, ради бога, о том, чей я! Ее я, той, кто меня вырастил, а вырастила меня моя мама! – крикнул он так громко, что в соседней комнате испуганно захлопнули дверь, а ты положил ему на плечо руку, стараясь унять надвигающуюся бурю. – Я же не кричу «караул» и не зову на помощь! Не нравится мне правда, которая наваливается на тебя, когда с ней уже нечего делать!

– Все в конце концов преходяще, – произнес ты, сжимая его плечо. – Все проходит!

Ничто не успокаивает нас лучше, чем банальность. Александру замолк, словно для того, чтоб ты вспомнил, о чем рассказали тебе в эту новогоднюю ночь. Настоящая его мать, от которой и пошли все слухи, родила его для другой матери, с которой заранее обо всем договорилась, поклявшись жизнью еще не родившегося ребенка, что не обронит ни полслова до самой могилы. Так и сделала, как сказала, и кто мог знать, что женщина, которая вырастила Александру, не носила его в своем чреве, а только изображала беременность, таская на животе подушку, в которую добавляла гусиного пуху, по мере того как настоящая мать, претерпевая долгие муки, туго затягивалась полотенцем, приближалась к родам и вечной разлуке с будущим сыном.

Затем рассказ возобновился, сбивчивый и сумрачный, и ты узнал, что когда вроде бы все успокоилось – Александру забинтовал себе руки, которые очень жгло после того, как Лина смазала их йодом, цыплята стали гоняться по двору за мухами, теплица умиротворенно дышала через многочисленные отверстия, проделанные железным бруском, – тогда опять появился Сыргишор, но не один, а в сопровождении двух мужчин в белых халатах. Это были работники сельской больницы, которых Александру хорошо знал, но которые сейчас вели себя так, будто видели его впервые. Они принялись расспрашивать его, и вопросы их точно падали с неба. «Мучаетесь, Александр Филиппович? – спросил фельдшер у Александру, который стряхивал линейкой с брюк осколочки стекла. – Редкие овощи выращиваете?» – «Да. Хотите попробовать?» И Александру подошел к Сыргишору спросить, зачем привез медиков. «Возьмем на исследование, перевяжем», – сказал фельдшер, и тут врач сделал ему знак, и они все трое схватили Александру за руки и за ноги и потащили к машине, которая ждала у ворот. Затем двинулись через долину, по самой короткой дороге к больнице. Александру сидел между Сыргишором и санитаром и никакие мог унять боль в руках – жгло все сильнее. Клал их то на спинку кушетки, то на колени, пытаясь найти место поудобнее, пока наконец Вырна не сжалился над ним и заговорил: «Если тебе нужно стекло, могу достать». Александру не ответил. «Сколько, говоришь, тебе надо?» Александру молчал. «Или не знаешь, – закричал тогда, нервничая, Вырна, – что такие большие листы не очень-то найдешь? Все теперь строят дома с окнами величиной в дверь и дверьми – в ворота!» Но Александру по-прежнему молчал. Болели руки, и он высовывал их в окно, махал, а когда видел кого-нибудь, идущего навстречу, пересаживался к противоположному окну. «Не думай, что только ты… Меня многие просят, но им я ничего не достану… Даже стеклышка для ручных часов! Потому что с ними я ни в каком ни в родстве…» Машина с выключенным мотором катилась вниз, шурша, точно быстро скользящий по земле питон.

– А летом в моей теплице – вся из стекла и железа – только сорняки выросли, и люди, понятно удивлялись: что ж это со мной случилось? – Александру вздохнул: – Вот так из-за Сыргишора попал я в сумасшедший дом…

За окном вдруг послышался топот, еще и еще… Александру вздрогнул, быстро накинул пальто и встал посреди комнаты, ожидая сигнала собаки: по ее лаю можно было определить, кто нарушил тишину – птица, другая, пробежавшая мимо собака или человек. Но собака молчала, и он вышел во двор. Когда дверь за ним закрылась, приотворилась дверь в соседнюю комнату, издав все тот же пугающий скрип, но теперь ты знал, кто там. В щели показались глаза, нос и щеки со следами наспех вытертой сажи.

– Этой его Лине, – сказала женщина, блестя глазами то ли от ненависти, то ли от радости, – выпало счастье родиться красивой. Большое счастье, но и несчастье великое. Улыбается каждому, и каждый думает, что только ему одному…

В этот момент открылась входная дверь и появился Александру, держа в руках, как свечи, две сосульки. Тяжело дыша, он глядел то на дверь, которую женщина не успела закрыть, то на тебя – испуганными, расширенными глазами, будто видел во сне, а сейчас, пробудившись, увидел и наяву.

– Слушай, Анастасия Петровна! – крикнул он, подойдя к двери в соседнюю комнату. – Не придет больше твой принц Филипп! Наверно, короновали за все его подвиги… – Он поставил длинные сосульки в черную вазу. – Жду его целую неделю, а цветы, сорванные неделю назад, вянут! – И отступил назад, чтобы на расстоянии полюбоваться двумя ледяными узловатыми ветками, которые, как он и хотел, были и букетом, и свечами. – Потеплело, солнце появилось, и снег больше не идет. Тает – вот они и падают со стрехи и пугают. – Он подошел к столу, держа в руках медный поднос, и поставил на него вазу. – Пройдем в другую комнату, там теплее. – Лед стал таять, и капли, падая на поднос, издавали, будто маленькие колокольчики, еле слышный звон. – Если до десяти не придет – слышишь ты там? – взваливай цветы на спину – и на поезд! – Он остановился и некоторое время прислушивался к перезвону капель. – Но пока у тебя еще есть время, иди на кухню и посмотри, чем можем попотчевать гостя… Леуна! – И он обернулся к тебе. – Автобус запаздывает, а может, что случилось. Кто его знает… – Но дабы не усложнять себе жизнь в первый же день нового года, добавил успокаивающе: – Наверно, запаздывает. Ведь всю ночь валил снег.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю