Текст книги "Домой, ужинать и в постель. Из дневника"

Автор книги: Сэмюэль Пипс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Сэмюэль Пипс
Домой, ужинать и в постель
Из дневника

От составителя

За годы бесцензурной печати в переводной литературе (и развлекательной, и серьезной) ликвидировано довольно много «белых пятен». Для русскоязычного читателя в английской литературе одним из таких пробелов, безусловно, были Дневники Сэмюэля Пипса (1633–1703), современника английской революции XVII века, Реставрации, трех морских войн с Голландией, «Славной революции», очевидца казни Карла I, протектората Кромвеля, лондонского пожара, чумы – той эпохи, про которую английский философ Томас Гоббс писал, что если обозреть всю человеческую историю и расположить людские поступки по шкале жестокости и беззакония, то наивысшая степень безумства была достигнута человечеством в Англии между 1640 и 1660 годами.

Свидетелем и дотошным хроникером последствий английских «жестокости и беззакония», которые, как мы хорошо теперь знаем, давно уже не являются «наивысшей степенью безумства» в мировой истории, и стал крупный чиновник Адмиралтейства Сэмюэль Пипс, чьи многотомные дневники остались в истории литературы явлением, не менее значительным, чем, скажем, дневники братьев Гонкуров, Зинаиды Гиппиус, Сомерсета Моэма или Анны Франк. Не будучи профессиональным литератором, Пипс тем не менее отлично вписался в историю английской литературы, стал таким же неоспоримым явлением литературной эпохи, как Беньян и Батлер, Драйден и Конгрив. Пипса, подвергнувшего весьма резкой, нелицеприятной критике изнеженную и продажную эпоху Реставрации Стюартов, когда жить стало если не лучше, то уж точно веселее, проходят в английских и американских школах, изучают в университетах, постоянно цитируют и переиздают. В XX веке, с его подчеркнутым интересом к документальной прозе, рейтинг Пипса повысился еще больше.

Разумеется, стойкий интерес к бытописателю середины XVII века объясняется отнюдь не только увлечением историей или расцветом документалистики. Как личность, да и как литературное явление, Пипс подкупает причудливым сочетанием наблюдательности, иронии (от скрытой, едва заметной, до едкой, язвительной; объектом этой иронии нередко становится и он сам), с наивной, в чем-то даже трогательной неспособностью постичь, отчего это чиновники воруют и берут взятки, а списанные на берег матросы, что «верой и правдой» послужили отечеству, остаются без средств к существованию; отчего во время пожара не пекутся о спасении домов и церквей, а при дворе занимаются отнюдь не только государственными делами. Подобная наивность (нередко, впрочем, наигранная), чисто просветительское стремление к идеалу вопреки всему не оборачиваются в Дневниках назидательностью: Пипс наблюдает, делает выводы – часто весьма неутешительные, однако, в отличие от своего современника и приятеля, также автора известных дневников Джона Эвелина (1620–1706), отличавшегося строгостью, непререкаемостью суждений, почти никогда не впадает в нравоучительный, дидактический тон. И в этой связи обращает на себя внимание еще один любопытный – в духе времени – парадокс Сэмюэля Пипса. Целеустремленный, пытливый, добросовестный, честолюбивый во всем, что касается службы, дела, карьеры, он демонстрирует чудеса легкомыслия и суетности «в свободное от работы время». Автор Дневников может участвовать в заседании Военного совета, требовать пенсий для вдов погибших моряков, отдавать во время пожара распоряжения самому лорду-мэру – а может волочиться за горничной, ночи напролет играть в карты, с жаром обсуждать светские сплетни, часами с упоением беседовать о черной магии и привидениях, распевать допоздна песни, самозабвенно предаваться чревоугодию и возлиянию, простоять полдня на ветру и в грязи, чтобы первым увидеть, как въезжает в Лондон русское посольство («…видел свиту в длинных одеждах и меховых шапках – красивые, статные, у многих на вытянутой руке ястребы…»), или же отправиться в церковь с единственной целью продемонстрировать миру свой новый камзол или завитой парик…

Любовь к жизни. Этим порядком истасканным словосочетанием лучше всего, пожалуй, определяется «мотивация», как мы бы теперь сказали, литературных опытов крупного чиновника лондонского морского ведомства, человека в высшей степени практичного, а порой и циничного, оборотистого, всегда хорошо знающего свою выгоду – и вместе с тем увлекающегося, романтичного, порой даже сентиментального. «Меня поразило до глубины души», «никогда в жизни не видел ничего подобного» – этими и прочими схожими восклицаниями пестрят все одиннадцать объемистых томов дневниковых записей Сэмюэля Пипса. О чем бы Пипс ни повествовал (не в этом ли состоит особое обаяние его мемуаров?), он всегда пишет без тени стеснения, с поразительной – даже для дневника – откровенностью и непосредственностью. Написанные живо, темпераментно, литературно не отшлифованным (в отличие от того же Эвелина), порой даже довольно неряшливым языком, Дневники в литературном, эстетическом отношении никак не вписываются в рамки орнаментального, прециозного стиля эпохи Реставрации с его длинными, усложненными периодами, риторической приподнятостью, тягой к экзотике, неизменным морализаторством.

Все это, вместе взятое, и определяет, по всей видимости, непреходящую художественную и человеческую ценность, завидную «живучесть» Дневников Сэмюэля Пипса.

Сын лондонского портного, Сэмюэль Пипс, благодаря недюжинным способностям, трудолюбию и дальновидности, а также протекции своего двоюродного дяди и патрона, могущественного Эдварда Монтегю, графа Сандвича (в Дневниках он фигурирует как «мой господин»), занимавшего равно высокие государственные посты как при Кромвеле, так и при Карле II, – дослужился до «степеней известных». Закончив лондонскую школу святого Павла, а затем колледж Магдалины в Кембридже (этому колледжу он и завещал свои Дневники), Пипс на первых порах служит мелким клерком Казначейства (1655–1660 гг.), затем, в течение четырнадцати лет, с 1660-го по 1673 год, занимает ответственный пост в Военно-морской коллегии («Морском управлении», как он ее называет). С 1673-го по 1679-й Пипс является Секретарем Адмиралтейства, а с 1684 по 1689-й, вплоть до восшествия на престол Вильгельма Оранского, – Секретарем короля (то есть министром) по военно-морским делам. Кроме того, Пипс дважды избирался в парламент (1673–1679 гг. и 1685–1688 гг.), с 1665 года состоял членом, а с 1684-го по 1686-й – президентом Королевского научного общества; дважды, в 1679 году, по обвинению в «католическом заговоре», и в 1688-м, в преддверии дворцового переворота, получившего в истории название «Славная революция», отсидел в Тауэре и чудом избежал казни. Быть может, именно Сэмюэлю Пипсу, убежденному государственнику, чиновнику безусловно талантливому, осмотрительному и прозорливому, обязана Англия своим морским могуществом. Благодаря стараниям Пипса, которого еще при жизни прозвали «Нестором флота», английский флот не только увеличился вдвое, но и оснастился «по последнему слову техники», что позволило Британии в конечном счете взять верх над голландцами, а в дальнейшем и над французами и на протяжении столетий безраздельно «править морями».

Сэмюэль Пипс находился не только в центре политической, но и научной, культурной жизни Англии второй половины XVII века. Среди его друзей были физики Исаак Ньютон (имя Пипса стоит на титульном листе ньютоновских «Начал») и Роберт Бойль, писатель Джон Драйден и архитектор Кристофер Рен. Со свойственными ему любознательностью, пытливостью, неистощимой тягой к знаниям, которая, к слову, столь же причудливо, «по-пипсовски», сочетается с поистине средневековыми суеверием, легковерием и невежеством, Пипс всегда был в курсе важнейших научных открытий, неутомимо и активно участвовал в уличной, светской, культурной и общественной жизни Лондона: он постоянно бывает при дворе, на театральных премьерах, много читает, отлично знает литературную и музыкальную жизнь столицы. Пипс не только ценитель и «потребитель» искусств, но и творец: он пишет картины, музицирует, берет уроки танцев и пения, сочиняет стихи.

А также бегает за каждой юбкой, занимается с женой арифметикой, берет взятки, выступает в парламенте, искусно лавирует между сильными мира сего, неизменно доказывая, что нет таких крепостей, которые бы не могла взять личность гармоничная, многогранная. Вся эта разнообразная деятельность нашла отражение в его Дневниках, которые Сэмюэль Пипс скрупулезно, изо дня в день вел на протяжении неполных десяти лет, с 1 января 1660 по 31 мая 1669 года, когда ему показалось, что он слепнет. В целях безопасности (у Пипса, вольнодумца и волокиты, были все основания бояться как гнева короля, так и ревности жены) он пользовался особым шифром по системе Томаса Шелтона, прочесть который удалось лишь в начале XIX века в результате многолетней и кропотливой работы, проделанной текстологом Джоном Смитом в библиотеке колледжа Магдалины. Дневники, которые насчитывают в общей сложности около полутора миллиона слов, были впервые изданы в сокращенном виде лордом Брейбруком в 1825 году и впоследствии неоднократно переиздавались. На сегодняшний день в Англии и США изданы и переизданы и многотомный «большой Пипс», и двухтомный «малый Пипс», а также множество всевозможных извлечений из Пипса, куда вошли наиболее интересные, характерные страницы его гигантского дневника, который в силу очевидных исторических параллелей – события и нравы 90-х годов конца XX века в России и 60–70-е годы XVII века в Англии имеют немало общего – может показаться российскому читателю небезынтересным, в чем-то даже поучительным.

Включенные в эту книгу дневниковые записи разделены нами по тематическому принципу на три основных раздела: «История», «Быт и нравы», «Человек», а каждый раздел, в свою очередь, – на подразделы. Так, в разделе «История» имеются подразделы: «Реставрация», «При дворе», «Дела государственные», «Война», «Пожар», «Чума». В разделе «Быт и нравы» – «Улица», «Развлечения», «Церковь» и т. д. В разделе «Человек», где главным действующим лицом является сам Пипс, – «Дом», «Дела семейные», «На службе у короля», «Досуг». Последний же подраздел содержит в себе даже подподразделы: «Книги», «Застолье», «Щеголь», «Сватовство» и прочие. Схематизм, искусственность подобной систематизации очевидны, вдобавок иногда нарушается хронология событий: лондонский пожар, к примеру, датируется, по Пипсу, началом сентября 1666 года, а начало первой войны с Голландией – июнем 1665 года, в нашей же книге события эти расставлены, так сказать, по «степени исторической значимости» в контексте «Дневников» – однако объясняется подобная композиционная вольность тем, что читателю, даже подготовленному, предстоит первое знакомство и с самим Пипсом, и с его эпохой, а в этом случае тематический принцип представляется нам более предпочтительным. Примечания даются постранично. Комментарии о многочисленных исторических персонажах, а также частных лицах, наиболее часто встречающихся в тексте Дневников, выделены в отдельную рубрику «Персоналии» и приводятся в конце книги в алфавитном порядке.

А. Ливергант

История

Реставрация [1]1
  В дневнике, который Пипс начал вести зимой 1659–1660 годов, прямо (а чаще косвенно) отражены следующие исторические события, относящиеся к Реставрации Стюартов: вступление в Лондон войск генерала Монка, порвавшего с офицерами армии под началом Ламберта; восстановление т. н. Долгого парламента, подписание Карлом Стюартом Бредской декларации, провозглашение обеими палатами парламента Карла Стюарта королем Англии Карлом II, формирование нового Государственного совета, куда вошел и патрон Пипса Эдвард Монтегю; возвращение Карла II в Англию.


[Закрыть]

С Божьей помощью на здоровье мне в конце прошлого года жаловаться не приходилось. Я жил в Экс-Ярде; кроме жены, служанки и меня, в доме никого не было. Положение в государстве таково. Охвостье [2]2
  Охвостье (англ. rump) – остатки последней, законно избранной палаты общин английского парламента, разогнанного в 1653 году Кромвелем.


[Закрыть]вернулось и вновь заседает; Монк со своей армией в Шотландии. Новый городской совет ведет себя наидостойнейшим образом: послал к Монку оруженосца, дабы ознакомить его со своим желанием иметь независимый и полный парламент – таковы надежды и чаянья всех.

Январь 1660 года

<…> В одиночестве отправился в Гилдхолл выяснить, прибыл уже Монк или нет, – и столкнулся с ним в дверях: он совещался с мэром и олдерменами.

«Да благословит Бог Ваше превосходительство!» – громко закричала толпа – такого крика я прежде не слыхивал ни разу. И то сказать, я собственными глазами видел, как многие давали солдатам выпивку и деньги, кричали: «Да благословит вас Бог» и говорили в их адрес необычайно добрые слова. Когда мы шли домой, на улицах жгли праздничные костры, слышен был звон колоколов церкви Сент Мэри-ле-Боу, да и других церквей тоже. Весь город, несмотря на поздний час – было без малого десять – ликовал. Только между церковью Святого Дунстана и Темпл-баром насчитал я четырнадцать костров. А на Стрэнд-бридж – еще тридцать один! На Кинг-стрит их было семь или восемь; всюду огонь, дым, жарят мясо и пьют за Охвостье – насадят огузок на палку и носятся по улицам. С Мейпола, на Стрэнде доносился стальной перезвон – это мясники, прежде чем пожертвовать огузки, стучали своими ножами. На Ладгейт-хилл один поворачивал вертел с насаженным на нем огузком, а другой, что было силы, колотил по нему палкой. Величие и вместе внезапность всего происходящего совершенно захватили мое воображение; казалось, целые улицы объяты пламенем, жарко было так, что порой нам приходилось останавливаться, ибо идти дальше было невмоготу.

11 февраля 1660 года

В Вестминстер – по воде; был у мистера Пинкни; показал мне Льва и Единорога [3]3
  Имеется в виду флаг с изображением Льва и Единорога – символа королевской власти.


[Закрыть]– все эти годы хранил их за печью в ожидании, когда же наконец возвратится король. Мы все возлагаем большие надежды на скорое возвращение государя.

5 марта 1660 года

<Мой господин> [4]4
  Эдвард Монтегю, граф Сандвич.


[Закрыть]справился, не соглашусь ли я выйти в море в качестве его секретаря; попросил меня обдумать его предложение. Заговорил со мной и о государственных делах, сказав, что на корабле ему понадобится человек, которому он мог бы довериться, а потому предпочел бы, чтобы поехал я. Мой господин очень надеется, что король вернется, о чем он и заговорил со мной, а также о том, какую любовь питает к королю народ и Сити, чему я был несказанно рад. Все теперь открыто пьют за здоровье государя, чего раньше делать не смели, разве что за закрытыми дверями.

Вторник на Масленой неделе, 6 марта 1660 года

Сегодня утром мой господин показал мне Декларацию короля и его письмо двум генералам [5]5
  То есть Монку и Ферфаксу.


[Закрыть], каковое следовало сообщить флоту. В письме этом государь обещает помиловать всех, кто займет свое место в парламенте в течение ближайших сорока дней, за исключением тех, от кого сам парламент в дальнейшем откажется. <…> Писалось письмо с 4 по 14 апреля в Бреде, на двенадцатом году его правления. По получении письма мой господин созвал Военный совет, мне же продиктовал, как следует проводить голосование, после чего все военачальники собрались на корабле, в кают-компании, где я зачитал письмо и Декларацию и где после ее обсуждения состоялось голосование. Ни один из членов совета не сказал «нет», хотя в душе, уверен, многие были против. Покончив с этим, я, вместе со своим господином и членами Военного совета, поднялся на палубу, где, изучив результаты тайного голосования, мы поинтересовались, что думают по этому поводу моряки, и все они в один голос закричали «Да хранит Бог короля Карла!» с величайшим воодушевлением.

На борту корабля, 3 мая 1660 года

Сегодня утром написал много писем и расписался на всех бюллетенях для голосования членов Военного совета – пусть, если их напечатают, там стоит и мое имя. Послал один бюллетень Долингу, приложив его к письму следующего содержания:

«Сэр, лишь тот, кто может представить себе флот (подобно нашему) во всей его красе, с трепещущими на ветру стягами, с грохотом орудий, с развевающимися лентами на матросских бескозырках и с криками «Vive le Roy» [6]6
  Да здравствует король! (фр.)


[Закрыть], несущимися с одного корабля на другой, способен постичь радость, с какой проходило голосование, то счастье, какое испытывал каждый, кто подписывал этот бюллетень. Остаюсь покорным слугой Вашим».

4 мая 1660 года

Сегодня мистер Эд Пикеринг сообщил мне, как обносился и обнищал и сам государь, и его окружение. Когда он впервые явился к королю от моего господина, то увидел, что одежда монарха и его свиты, даже самая лучшая, стоит никак не больше 40 шиллингов. Рассказал он мне и о том, как обрадовался государь, когда сэр Дж. Гринвилл принес ему денег; так обрадовался, что, прежде чем спрятать деньги в кошелек, подозвал принцессу, свою старшую дочь, а также герцога Йоркского посмотреть на них.

На борту корабля, 16 мая 1660 года

Мы подняли якорь и, подгоняемые попутным ветром, направились обратно в Англию; всю вторую половину дня король ни минуты не сидел на месте: ходил по палубе, говорил с людьми, был энергичен и деятелен. На юте он заговорил о своем бегстве из Вустера [7]7
  3 сентября в битве при Вустере Кромвель разгромил войска Карла Стюарта и шотландцев.


[Закрыть]. Я чуть было не разрыдался, когда узнал, сколько злоключений выпало на его долю. Четыре дня и три ночи пришлось ему брести по колено в грязи, мерзнуть в легком зеленом сюртуке, тонких штанах и холодных башмаках, он сбил себе ноги в кровь и передвигался с большим трудом, однако же принужден был спасаться бегством от мельника и его людей, которые приняли королевскую семью за проходимцев. Государь рассказал, что хозяин харчевни, где он однажды остановился, узнал его, хотя и не видел восемь лет, – узнал, но не проговорился. За столом же с ним оказался человек, который воевал под его началом при Вустере, однако не узнал его, больше того – заставил выпить за здоровье короля, да еще заявил, что король на четыре пальца выше него. В другом месте слуги приняли государя за круглоголового [8]8
  Круглоголовые – во время английской революции презрительная кличка сторонников парламента (по характерной форме стрижки), распространенная среди роялистов.


[Закрыть]и заставили его с ними выпить. В еще одной харчевне, когда король стоял у камина, положив руки на спинку стула, хозяин подошел к нему, опустился перед ним на колени, незаметно поцеловал ему руку и сказал, что не станет допытываться, кто он, а лишь пожелает ему счастливого пути. Поведал нам король и о том, как нелегко было снарядить корабль во Францию и как ему пришлось уговаривать владельца судна не сообщать членам экипажа, четырем матросам и юнге, о целях путешествия. Король так пообносился, что во Франции, в Руане, перед его отъездом, хозяин постоялого двора осматривал комнаты, где государь остановился, дабы убедиться, что он чего-нибудь не украл.

На борту корабля, 23 мая 1660 года

Под утро мы подошли к Англии и приготовились сойти на берег. Король и оба герцога [9]9
  Карла II сопровождали два брата, герцоги Глостерский и Йоркский; последний – впоследствии английский король Яков II.


[Закрыть]позавтракали на борту горохом, свининой и вареной говядиной, точно простые матросы. Я, вместе с мистером Манселлом и одним из королевских лакеев, а также с любимой собакой короля (она нагадила прямо в лодку, и я подумал, что и король, и его окружение, ничем, в сущности, от всех нас не отличаются), сел в отдельную шлюпку и пристал к берегу в одно время с королем, которого с величайшей любовью и благоговением встретил на земле Дувра генерал Монк. Бесконечно было число встречавших – как бесконечна была обходительность горожан, пеших и конных, и представителей дворянского сословия. Явился мэр города и вручил королю свой белый жезл и герб Дувра, каковые были приняты, а затем возвращены обратно. Мэр также вручил государю от имени города весьма ценную Библию, и государь сказал, что Священное Писание он любит больше всего на свете. Над королем водружен был балдахин, вступив под который он переговорил с генералом Монком и другими, после чего сел в карету и, не задерживаясь в Дувре, отбыл в направлении Кентербери. Всеобщему ликованию не было предела.

25 мая 1660 года

Говорил о делах с герцогом Йоркским, который называл меня по имени и обещал, если я того пожелаю, свою протекцию.

25 мая 1660 года, на борту корабля, по пути в Дувр

Зайдя утром в каюту к милорду (Эдварду Монтегю, графу Сандвичу. – А.Л.)обсудить дела, я воспользовался случаем поблагодарить его за его любовь ко мне: милорд не забыл меня, когда раздавались деньги его величества и герцога [10]10
  Уехав в Лондон, король и герцог Йоркский распорядились раздать деньги членам команды.


[Закрыть]. На что милорд мне ответил, что надеется, если только отношения между ним и государем не изменятся, быть мне полезным и в дальнейшем. «Потерпи, – сказал он, – и мы будем делать карьеру вместе. А покамест я пристрою тебя на самое хорошее место». Услышать такое от милорда было крайне приятно.

2 июня 1660 года

При дворе

В полдень в карете – в Тауэр, на обед к сэру Джону Робинсону. Было очень торжественно; высшее общество, среди прочих герцогиня Албемарл – одета, по обыкновению, неряшливо, как попало. Очень был польщен, что еду в Тауэр в такой карете и что принят в таком обществе; мистер же Маунт, церемониймейстер ее высочества герцогини, прислуживал за столом – а ведь я всегда почитал его выше себя во всех отношениях. Было также необычайно приятно и радостно участвовать в беседе кавалеров, вспоминавших былые времена.

8 марта 1661 года

<…> Поднялся в четвертом часу утра и направился в <Вестминстерское> аббатство, где присоединился к сэру Дж. Денему, таможенному инспектору, и его людям. С большим трудом, не без помощи мистера Купера, забрался на гигантский помост, возведенный в северном конце аббатства, где, с завидным терпением, просидел с четырех до одиннадцати, дожидаясь появления государя. С восхищением взирал оттуда на затянутые красным сукном стены аббатства, на трон и скамеечку для ног в самом центре. Всё и вся в красном – от придворных до военных и скрипачей. Наконец входят декан и пребендарии Вестминстера с епископами (многие в золоченых ризах), а за ними аристократия в парламентских мантиях – зрелище великолепное. Следом – герцог Йоркский и король со скипетром (каковой нес мой господин, граф Сандвич), мечом и державой, а также с короной. В праздничном своем одеянии, с непокрытой головой государь очень хорош. Когда все разместились – проповедь и служба, после чего у главного престола церемония коронации, каковую я, к величайшему огорчению своему, не видал. Когда на голову государя водружали корону, поднялся громкий крик. Король направился к трону, и последовали дальнейшие церемонии, как-то: принятие присяги, чтение молитвы епископом, после чего придворные (они надели шляпы, стоило только королю надеть корону) и епископы подошли и преклонили колена. И трижды герольдмейстер подходил к трем углам помоста и объявлял: пусть тот, кто считает, что К. Стюарт не может быть королем Англии, выйдет и скажет, чем он руководствуется. Далее лорд-канцлер [11]11
  Лорд Кларендон.


[Закрыть]зачитал всеобщее помилование, а лорд Корнуолл стал разбрасывать серебряные монеты – мне, увы, ни одной подобрать не удалось. Шум стоял такой, что музыка до меня не доносилась – да и до других тоже. Мое желание справить нужду было в эти минуты столь велико, что, не дождавшись конца церемонии, я сошел с помоста и, обойдя аббатство, направился в сторону Вестминстер-Холла: повсюду ограждения, 10 000 народу, мостовая покрыта синим сукном, на каждом шагу помосты. Протиснулся в Вестминстер-Холл: драпировки, помосты, на помостах прекрасные дамы – благолепие. А на одном из помостов, небольшом, по правую руку, – моя жена.

Долгое время ходил взад-вперед, пока наконец не прибыл король: на голове корона, в руках скипетр, над головой балдахин с маленькими колокольцами по краям, натянут на шести серебряных шестах, его внесли бароны Пяти портов. Король прошел в дальний конец, и все расселись за многочисленными столами – запоминающееся зрелище. Первое блюдо поднесли королю рыцари ордена Омовения, после чего церемониал продолжался: герольды с низким поклоном подводили к государю гостей, а лорд Албемарл [12]12
  Генерал Монк.


[Закрыть]отправился на кухню опробовать блюдо перед тем, как подать его на королевский стол. Больше всего запомнилось мне, как три лорда, Нортумберленд, Суффолк и герцог Ормондский, въехали в Вестминстер-Холл верхами и в продолжение всего обеда оставались в седле; присоединился к ним вскоре и королевский рыцарь (Даймок): в латах, со щитом и копьем наперевес, въехал он в Холл, и герольд объявил, что этот рыцарь готов бросить вызов всякому, кто посмеет усомниться, что К. Стюарт – законный король Англии, после чего Даймок трижды бросал перед собой перчатку, а затем подъехал к столу короля, который выпил за его здоровье и вручил ему кубок из чистого золота; рыцарь осушил кубок и, держа его в поднятой руке, отъехал в сторону. Я ходил от стола к столу, смотрел на епископов, на знать и наблюдениями своими остался чрезвычайно доволен. За столом, где восседали лорды, увидел У. Хоу, который уговорил моего господина дать мне четырех кроликов и цыпленка, каковые были мною, а также мистером Кридом и мистером Майкелом (он раздобыл хлеба) незамедлительно съедены на конюшне. Ели все – что кому досталось. С удовольствием разглядывал наряды обворожительных дам, а также слушал музыку, особенно скрипки, коих было 24. И вот что удивительно: весь день погода стояла отменная, но стоило королю покинуть Холл, как полил дождь, засверкала молния, грянул гром; несколько лет не видывал я такой грозы; народ принял ее за Божье благословение, что глупость: преувеличивать значение подобных вещей не следует.

К мистеру Бойерсу, где много народу; кого-то я знал, кого-то нет. Простояли на крыше и на чердаке допоздна, ожидая фейерверка, – в тот вечер фейерверка не было, только Сити был ярко освещен: там жгли праздничные костры. В Экс-Ярд, где в самом дальнем конце разожгли три больших костра, вокруг столпилось множество мужчин и женщин, они нас не отпускали, требовали, чтобы мы пили за здоровье короля, встав коленями на охапки тлеющего хвороста, что мы и сделали, они же по очереди пили за нас – странная причуда. Веселье продолжалось очень долго, но я не уходил: хотелось посмотреть, как пьют знатные дамы. Наконец, отправил жену с компаньонкой спать, сам же с мистером Хантом отправился к мистеру Торнбери (это он, смотритель Королевского винного погреба, снабдил всех вином), где мы пили за здоровье короля и ни за что больше, пока один джентльмен не рухнул мертвецки пьяный, залитый собственной блевотиной. Я же отправился к своему господину в добром здравии; однако же стоило мне лечь, как голова у меня закружилась и меня начало рвать; никогда еще не было мне так худо, чего, впрочем, я толком и не почувствовал, ибо уснул и спал до утра, – только пробудившись, я обнаружил, что лежу в луже блевотины. Так кончился сей день – радостный для всех.

Теперь, после всего, что было, могу засвидетельствовать: если повидать то, что повидал в тот славный день я, можно смело закрыть глаза и не смотреть ни на что более, ибо в этом мире ничего столь же замечательного мне все равно не увидеть.

23 апреля 1661 года. День коронации

В Вустер-Хаус, где сегодня несколько лордов собираются на совет. Покуда ждал, вошел государь в обыкновенном костюме для верховой езды и в бархатной шапочке. Со стороны кажется, будто это самый обычный человек.

19 августа 1661 года

Ходил на Кинг-стрит в «Красный лев» промочить с утра горло и услышал там о потасовке между двумя посланниками – испанским и французским; поскольку как раз на этот день назначен был въезд шведского посольства, они повздорили за право находиться во главе процессии. В Чипсайде уверяют, что испанец взял верх и убил трех лошадей, запряженных в карету француза, а заодно и несколько человек и въехал в Сити вслед за каретой нашего государя. Что почему-то привело весь народ в неописуемый восторг. Впрочем, для нас любить все испанское и ненавидеть все французское естественно. Из свойственного мне любопытства добрался до реки и отправился на веслах в Вестминстерский дворец, рассчитывая, что увижу, как вся процессия въезжает туда в каретах; увы, оказалось, что послы уже во дворце побывали и вернулись, и я вместе со своим слугой пустился за ними вдогонку по колено в грязи, по запруженным людьми улицам, пока наконец, неподалеку от Королевских конюшен, не попалась мне на глаза испанская карета в окружении нескольких десятков всадников со шпагами наголо; наши солдаты подбадривали их громкими возгласами. Я последовал за каретой и вскоре обнаружил ее возле Йорк-Хауса, где находится резиденция испанца, туда она с большой пышностью и въехала. Тогда я отправился к дому французского посла, где лишний раз убедился, что нет на свете народа более заносчивого, чем французы, когда им сопутствует успех или же предприятие только начинается, и, напротив, – более жалкого, когда они терпят неудачу. Ибо все они после происшедшего походили на мертвецов: ни слова не говорили и только головами качали. В грязи с ног до головы, сел в карету и отправился домой, где изрядно досадил жене [13]13
  Жена Пипса по отцу француженка.


[Закрыть]вышеупомянутой историей, главное же тем, что взял сторону испанца, а не француза.

30 сентября 1661 года

<…> Я с женой – у моего господина; гуляли в саду Уайтхолла, лицезрели леди Каслмейн в роскошных нарядах, более прелестных кружев на нижних юбках сроду не видывал; смотрел на них не отрываясь. Отобедали у Уилкинсонов: жена, я и Сара; съел добрую четверть ягненка и салат. Сара рассказала мне, что король всю прошлую неделю, всякий день, обедал и ужинал у леди Каслмейн. Был государь там и в день приезда королевы, когда по всему городу в ее честь разожгли костры; замечено было, что костры горели по всем улицам, у каждого дома, кроме только дома леди Каслмейн – перед ее дверьми костра не было. В тот самый день король и она послали за весами и взвешивали друг друга, и леди Каслмейн, говорят, весила больше, ибо была брюхата.

21 мая 1662 года

Смотрел не отрываясь на леди Каслмейн (на берегу реки в Уайтхолле. – А.Л.),она стояла неподалеку от нас. Вид они с государем являли престранный: прогуливались рядом и при этом не обращали друг на друга никакого внимания, разве что при первой встрече государь снял шляпу, а леди Каслмейн ему почтительно поклонилась – после чего они друг на друга более не смотрели. Правда, и он, и она то и дело брали на руки их ребенка, которого держала кормилица, и попеременно качали его. Еще одно: внизу рухнул помост, и мы испугались, что кто-то пострадал, чего, к счастью, не произошло; леди Каслмейн тем не менее, единственная из придворных дам, бросилась в толпу посмотреть, есть ли пострадавшие, и подхватила на руки ребенка, который слегка ушибся, что, мне кажется, явилось поступком весьма благородным. <…> Тут она вновь надела шляпу, дабы защитить от ветра волосы. Шляпа, даже самая скромная, чрезвычайно ей к лицу – как и все остальное.

23 августа 1662 года

Хирург Пирс рассказывает, что леди Каслмейн брюхата и что, хотя понесла она от короля, а ее собственный супруг видит ее лишь изредка, ест и спит с ней раздельно, – младенец получит его имя. Поведал он мне и о том, что герцог Йоркский так влюблен в леди Честерфилд (даму весьма добропорядочную, дочь лорда Ормонда), что герцогиня Йоркская пожаловалась государю и своему отцу, леди же Честерфилд вынуждена была покинуть город. Все это весьма прискорбно, однако является несомненным следствием праздной жизни: сим великим умам не на что себя употребить.

3 ноября 1662 года

В присутствие, где пробыли до полудня, а затем – на Тауэр-хилл наблюдать за въездом в город русского посольства [14]14
  Русское посольство Петра Прозоровского и Ивана Желябужского.


[Закрыть], в честь которого по улицам выстроили музыкантов, а также королевскую гвардию; собрались и зажиточные горожане в черных бархатных сюртуках и золотых цепях, тех самых, в которых приветствовали они возвращение государя; но посольства не было, и мы вернулись домой обедать. Отобедав, услышал, что процессия наконец двинулась, направился к пересечению Грейшес-стрит и Корн-хилл и оттуда <…> очень хорошо все разглядел. Сам посол сидел в карете, и его я не видал, зато видел свиту в длинных одеждах и меховых шапках – красивые, статные, у многих на вытянутой руке ястребы – в подарок нашему королю. Но, Боже, сколь же нелепо выглядим мы, англичане, подвергая осмеянию всё, что представляется нам непривычным!