Текст книги "Предание о старом поместье"

Автор книги: Сельма Оттилия Ловиса Лагерлеф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Был второй день Пасхи. Ингрид шла проезжим трактом. Местность была открытая, не затененная высокими горами. Лишь кое-где между пашнями, а подчас и посреди них попадались низкие горушки и небольшие пригорки, поросшие березняком. Цвели рябина и черемуха, бледно-зеленые липкие листочки появились на осинах, придорожные канавы заполнились прозрачной, бурлящей водой, а на дне их блестели отмытые после зимы камешки.

Ингрид шла, сокрушаясь о нем, вновь впавшем в безумие, и думая о том, сможет ли она чем-нибудь ему помочь и не напрасно ли она сбежала из дома.

Она проголодалась и устала, башмаки начали разваливаться. Не лучше ли будет вернуться, думала она. Ей нипочем не добраться до цели.

И чем дальше она шла, тем больше падала духом. Она не могла не думать о том, что теперь, когда он окончательно потерял рассудок, ее появление навряд ли что-нибудь изменит. Слишком поздно, и нет никакой надежды на то, что она сможет ему помочь. Но как только она решала повернуть назад, около ее щеки возникало лицо Хеде, такое, каким она столь часто видела его прежде. И в ней вновь пробуждалась надежда, ей казалось, что он зовет ее, и она чувствовала непоколебимую уверенность в том, что сможет его исцелить.

Когда Ингрид, чуточку приободрившись, подняла голову, то увидела, что по дороге к ней приближается странная компания. Впереди выступала низкорослая лошадка, тащившая небольшую повозку, на которой восседала дородная дама, а рядом с повозкой шел худой, изможденный человек с длинными усами.

Здесь, в сельской местности, где люди мало что понимали в искусстве, господин и госпожа Блумгрен прилагали много усилий к тому, чтобы не выделяться среди простых обывателей. Поклажа их небольшой повозки была тщательно упакована. Никто не должен был знать, что она состоит лишь из ракетниц для фейерверка, реквизита для фокусов и кукол-марионеток.

Никто не мог бы догадаться, что толстая старуха, сидящая на вещах и напоминающая состоятельную бюргершу, была когда-то мисс Виолой, летавшей под куполом цирка, а человек, шагающий рядом с повозкой и смахивающий на отставного солдата, – тот самый господин Блумгрен, который способен был вдруг посреди дороги скрасить однообразие путешествия головокружительным сальто-мортале или заговорить утробным голосом чревовещателя с певшими на придорожных деревьях дроздами и чижами, доводя их этим до умопомрачения.

Крошечная лошадка когда-то ходила по кругу, таща карусель, и потому не желала двигаться без музыки. Из-за этого госпоже Блумгрен, восседавшей на самом верху повозки, все время приходилось играть на кларнете. Но как только кто-нибудь показывался на дороге, она торопливо прятала инструмент в карман, чтобы никто не мог догадаться, что они всего лишь бродячие комедианты, к которым сельские жители относятся весьма пренебрежительно. По этой причине они двигались довольно медленно, но ведь и спешить-то им, по сути дела, было некуда.

Слепой скрипач должен был идти чуть поодаль от них, чтобы никто не подумал, что он имеет к ним какое-то отношение. Поводырем у слепца была маленькая собачка. Ему не позволено было взять в поводыри ребенка. Это постоянно напоминало бы господину и госпоже Блумгрен о девочке по имени Ингрид, а это было бы слишком мучительно.

И вот теперь все они странствовали в сельской местности по причине весны. Как ни велики были их заработки в городах, в это время года господина и госпожу Блумгрен неудержимо тянуло на деревенский простор.

Они ведь были люди искусства.

Они не узнали Ингрид, и она сперва прошла мимо них, не поздоровавшись, так как спешила и опасалась, что они ее задержат. Но потом она подумала, что это отвратительно и бессердечно с ее стороны, и вернулась назад.

Если бы Ингрид в ее теперешнем состоянии способна была испытывать радость, она наверняка ощутила бы ее, увидев, как обрадовались встрече с нею старые артисты.

Начался долгий бессвязный разговор, перескакивавший с пятого на десятое, прерываемый восклицаниями. Маленькая лошадка то и дело поворачивала назад голову, чтобы посмотреть, не развалилась ли на куски карусель.

Как ни странно, но больше других говорила Ингрид. Старики сразу же заметили ее заплаканное лицо, и это так огорчило их, что Ингрид была вынуждена поведать им о превратностях своей судьбы.

Впрочем, рассказ принес облегчение и самой Ингрид, потому что старики по-особому, на свой лад, воспринимали все, что она им говорила. Они зааплодировали, когда она рассказала о том, как ей удалось выбраться из могилы и как она напугала пасторшу.

Они гладили ее по лицу и хвалили за то, что она сбежала из пасторской усадьбы. Для них не существовало вещей мрачных и печальных, все казалось им обнадеживающим и легко преодолимым.

Они мерили действительность своей особой меркой, и потому были неуязвимы для ее тягот. Все услышанное они воспринимали сквозь призму пьес и пантомим для марионеток. В пьесы для кукольного театра тоже подбавляют обычно немного трагических событий, но это делается лишь для усиления эффекта. В финале все, конечно, кончается хорошо. Финал непременно должен быть счастливым.

В этом преувеличенном оптимизме было нечто заразительное. Ингрид понимала, что старые артисты не способны постичь всю глубину ее несчастья, но их утешения все равно вселяли надежду. Впрочем, они на самом деле помогли девушке. Они рассказали, что недавно обедали на постоялом дворе в Тросокере, и когда уже вставали из-за стола, два крестьянина привезли туда какого-то сумасшедшего. Госпожа Блумгрен не может видеть сумасшедших, она пожелала немедленно уехать оттуда, и господин Блумгрен исполнил ее желание.

– А что, если это твой сумасшедший? – сказали они Ингрид.

Выслушав их, Ингрид ответила, что скорее всего это так и есть, и хотела уже оставить их и тронуться в путь. Но тут господин Блумгрен, выражаясь, по своему обыкновению, весьма высокопарно, спросил свою супругу, не странствуют ли они исключительно по причине весны и не все ли им равно, куда ехать; а старая госпожа Блумгрен, в свою очередь, не менее патетически спросила его, уж не думает ли он, что она способна бросить на произвол судьбы их любимицу Ингрид сейчас, когда та еще не достигла счастливого финала!

Таким образом, лошадку, бывшую труженицу карусели, поворотили назад, и теперь беседовать стало труднее, потому что приходилось беспрерывно играть на кларнете. Когда фру Блумгрен хотела что-нибудь сказать, она передавала инструмент господину Блумгрену, а когда он хотел говорить, то передавал кларнет супруге. И лошадка всякий раз останавливалась на тот промежуток времени, пока инструмент переходил от уст к устам.

Старики без устали утешали Ингрид. Они вспоминали все сказочные истории, которые представляли в своем кукольном театре. Они напоминали ей о Золушке и о Спящей Красавице. Они напоминали ей и о многих других сказках.

Господин и госпожа Блумгрен увидели, что в глазах Ингрид появился чуть заметный блеск.

– Глаза артистки! – говорили они, удовлетворенно кивая друг другу. – Мы уже давно это говорили! Глаза артистки!

Каким-то непостижимым путем они пришли к выводу, что Ингрид теперь стала сродни им, артистам. Им казалось, что она играет роль в какой-то драме. И это было их триумфом на старости лет.

Они старались ехать как можно быстрее. Старики беспокоились только об одном – как бы сумасшедшего не увезли с постоялого двора.

Но он все еще находился там, и более того, никто не знал, как от него избавиться.

Оба крестьянина из Рогланды, которые привезли его, отвели сумасшедшего в одну из комнат постоялого двора и заперли его там на то время, пока им подадут свежих лошадей. Они оставили его надежно связанным, но ему каким-то образом удалось освободить руки от веревок, и когда за ним пришли, он стоял развязанный и в бешенстве схватил стул, готовый наброситься на всякого, кто посмеет к нему приблизиться. Им ничего не оставалось, как выскочить из комнаты и опять запереть дверь. Теперь крестьяне дожидались возвращения хозяина постоялого двора и его батраков, с помощью которых надеялись снова связать сумасшедшего.

Надежда, которую старые, верные друзья пробудили в Ингрид, все еще не угасла в ней. Она поняла, что Хеде теперь хуже, чем когда бы то ни было, и все-таки продолжала на что-то надеяться.

Но отнюдь не рассказанные им сказки, а их большая любовь подбадривали ее и заставляли не падать духом. Она стала просить, чтобы ее пустили к Хеде. Сказала, что знает его и что он ей ничего худого не сделает. Но крестьяне ответили, что пусть не думает, будто они тоже свихнулись. Запертый в комнате сумасшедший убьет любого, кто к нему войдет, у кого не хватит сил обороняться.

Ингрид долго сидела в глубоком раздумье. Она думала о том, как странно, что она именно сегодня повстречала господина и госпожу Блумгрен. Наверняка в этом есть какой-то смысл. Навряд ли они попались бы ей сегодня на пути, если бы в этом не было какого-то смысла.

И девушка стала вспоминать, каким образом к Гуннару Хеде в первый раз вернулся рассудок. Вот если бы и теперь ей удалось заставить его сделать что-то, что напомнило бы ему о прежней жизни и отвлекло от нынешнего образа мыслей, свойственного его болезненному рассудку! Она сидела, погруженная в себя, и все думала и думала.

* * *

Господин и госпожа Блумгрен сидели на скамье перед постоялым двором. Вид у них был крайне расстроенный, хотя обычно им не свойственно было так огорчаться. Они готовы были расплакаться.

И вдруг подходит к ним их милая девочка, их Ингрид, и улыбается им своей неповторимой улыбкой, и гладит их старые морщинистые щеки и просит их доставить ей огромное удовольствие и показать представление, какие они давали давным-давно, когда она бродила вместе с ними по дорогам. Для нее это было бы таким утешением!

Сперва старые артисты наотрез отказались, говоря, что они теперь не в том настроении, чтобы выступать перед публикой, но когда Ингрид подарила им еще пару своих улыбок, они не смогли устоять. Они направились к повозке и стали распаковывать свои цирковые костюмы.

После того как они подготовились и позвали слепого скрипача, Ингрид сама выбрала место для представления. Она не хотела, чтобы они выступали прямо на постоялом дворе, и повела их в большой сад, находившийся около дома. Огородные гряды еще не зазеленели, но несколько яблонь, находившихся в саду, уже стояли в цвету. Ингрид сказала, что хочет, чтобы они выступали под одной из этих цветущих яблонь.

На звук скрипки сбежались кое-кто из служанок и пара батраков, так что у них появилась публика, хотя и весьма немногочисленная.

Господин и госпожа Блумгрен были явно не в ударе и начали выступление с большой неохотой. Они лишь уступили просьбам Ингрид. Они были слишком расстроены для того, чтобы выступать.

И к тому же Ингрид, к несчастью, привела их выступать в сад, куда выходили окна всех комнат постоялого двора. Она, верно, не подумала об этом. Фру Блумгрен едва не убежала, услышав, как рывком распахнулось одно из окон. А что, если сумасшедший, привлеченный звуками музыки, сейчас выпрыгнет из окна и подбежит к ним! Но фру Блумгрен тотчас же успокоилась, увидев того, кто стоял в окне. Это был юноша благородной наружности. Правда, он был в одной рубахе, без сюртука, но вид у него был вполне приличный. Взгляд его был спокоен, губы улыбались, рукой он откидывал волосы со лба.

Господин Блумгрен, занятый выступлением, ничего не замечал. Но зато госпожа Блумгрен, у которой только и дела было, что посылать воздушные поцелуи, примечала все.

Удивительно было наблюдать, как засияла их милая девочка Ингрид! Глаза ее засверкали, как никогда прежде, личико посветлело и так и лучилось радостью. И все это ликование было обращено к человеку, стоявшему в окне.

Он же, не долго думая, вскочил на подоконник и выпрыгнул в сад. Затем он подошел к слепому музыканту и попросил у него скрипку.

Ингрид сразу же взяла инструмент из рук слепого и протянула его незнакомцу.

– Сыграйте вальс из «Вольного стрелка», – сказала она.

Незнакомец начал играть, а Ингрид, улыбаясь, смотрела на него. В облике девушки появилось что-то неземное, и госпоже Блумгрен показалось, что она вот-вот превратится в солнечный лучик и улетит от них прочь.

Как только незнакомец заиграл, фру Блумгрен узнала его.

«Ах, вот оно что, – сказала она про себя. – Значит, это он. Вот почему она заставила нас, стариков, давать здесь представление».

* * *

Гуннар Хеде, который расхаживал по комнате и был в таком бешенстве, что готов был кого-нибудь убить, вдруг услышал, как за окном заиграл слепой музыкант. И это вернуло его к одному эпизоду из его прошлой жизни. «Куда подевалась моя собственная скрипка?» – подумал он, а потом вспомнил, что Олин унес ее, и теперь ему не остается ничего иного, как попытаться взять на время скрипку у старика, чтобы успокоить себя игрой. Он чувствовал, что возбуждение его достигло крайних пределов.

Взяв в руки скрипку слепого музыканта, он сразу же начал играть. Ему и в голову не могло прийти, что у него ничего не получится. Он и не подозревал о том, что вот уже в течение многих лет не может воспроизвести ничего, кроме нескольких несложных мелодий. Он был убежден, что находится в Упсале перед домом, увитым диким виноградом. И он ждал, что цирковые артисты начнут танцевать, так же как они сделали это в тот раз.

Он попытался играть зажигательнее, чтобы увлечь их, но пальцы были как деревянные и не слушались его, и смычок не желал ему повиноваться. Он прилагал гигантские усилия, на лбу его выступил пот. Наконец он нашел нужную мелодию, ту самую, под которую они тогда танцевали. Он играл так зазывно, так завлекающе, что любое сердце могло бы растаять.

Но старые акробаты не начинали танец. Много воды утекло с тех пор, как они встретились с Хеде в Упсале. Они уже не помнили, как были тогда зачарованы его игрой. Они и понятия не имели, чего он от них ждет.

Хеде обратил взгляд к девушке, чтобы получить объяснение, почему акробаты не танцуют. Но увидев ее глаза, сиявшие неземным светом, до того изумился, что перестал играть.

Он постоял с минуту, оглядывая окруживших его людей. Со всех сторон на него смотрели полные непонятной тревоги глаза. Невозможно играть, когда люди так смотрят на тебя. И он просто-напросто ушел от них. Увидев в глубине сада группу цветущих яблонь, он направился туда.

Теперь ему было ясно, что все вокруг не соответствует его убеждению, будто он находится в Упсале и Олин запер его в комнате. Сад слишком велик, и дом не украшен диким виноградом. Нет, это явно не Упсала.

Впрочем, он не слишком задумывался над тем, где он находится. Ему казалось, что он уже целую вечность не держал в руках скрипки, и теперь, когда он наконец заполучил ее, то хотел только одного – играть.

Он прижал скрипку к щеке и заиграл. И снова непослушные пальцы помешали ему. Он мог исполнять лишь самые примитивные пассажи.

– Пожалуй, придется начать все с самого начала, – сказал он и, улыбнувшись, заиграл коротенький менуэт. Это было первое музыкальное сочинение, которое он когда-то научился играть. Отец проиграл ему его, а он потом начал играть вслед за ним по слуху. Вся эта сцена разом возникла перед его глазами. И он услышал слова: «Принц, бедняжка, вывихнул ножку, и не под силу ему танцевать…»

Затем он попробовал играть танцевальные мелодии, которые исполнял в школьные годы. Его тогда пригласили в пансион для девочек аккомпанировать на уроках танцев. Он вдруг увидел, как маленькие девчушки подпрыгивают и кружатся, а учительница отстукивает такт ногой.

Теперь он немного осмелел. Он заиграл партию первой скрипки в струнном квартете Моцарта. Он разучил ее, будучи гимназистом в Фалуне. Вышло так, что несколько пожилых музыкантов репетировали этот квартет для концерта. Но первая скрипка не смогла выступить из-за болезни, и он, несмотря на свою молодость, получил приглашение участвовать в концерте. Он немало гордился этим.

Играя эти мелодии детских лет, Гуннар Хеде заботился только о том, чтобы придать беглость пальцам. Но вскоре он заметил, что с ним происходит нечто необыкновенное.

У него было такое ощущение, будто в мозгу его царит глубокая тьма, застилая от него прошлое. Когда он что-нибудь пытался вспомнить, ему казалось, что он ищет что-то в темной комнате. А когда он начинал играть, какая-то часть тьмы отступала. Так, незаметно для него самого, тьма рассеялась настолько, что он смог вспомнить детские и школьные годы.

И тогда он решил всецело довериться скрипке, авось, она сумеет полностью рассеять тьму, царящую у него в голове. Так и случилось. С каждой новой мелодией тьма чуть-чуть отступала. Скрипка вела его по прошлому, от года к году, будила в нем воспоминания о годах учения, о друзьях, о развлечениях. Тьма царила в его мозгу, но когда он пошел на нее приступом, вооружась скрипкой, она стала шаг за шагом отступать. Иногда он оглядывался назад, словно для того, чтобы убедиться, что тьма не смыкается снова позади него. Но нет, позади было светло, как днем.

Скрипка заиграла дуэты для фортепьяно и скрипки. Он исполнил лишь по два-три такта из каждого, и тьма отодвинулась настолько, что он вспомнил невесту, время своей помолвки. Он хотел задержаться на этом периоде, но у него не было времени. Предстояло рассеять еще огромный кусок тьмы.

Он заиграл мелодию псалма. Он слышал ее когда-то, будучи в большой печали. Он вспомнил, что слушал этот псалом, находясь в деревенской церкви. Чем же он был тогда так опечален? Тем, что был бедным коробейником и ходил с товарами по деревням. Это была нелегкая жизнь, и вспоминать об этом было мучительно.

Смычок летал по струнам, и снова отодвинулся кусок тьмы. Он увидел бескрайний глухой лес, засыпанных снегом животных, причудливые очертания сугробов, под которыми они находились. Он вспомнил поездку к невесте, вспомнил, что она разорвала помолвку. Все это разом прояснилось в его сознании.

Каждое новое воспоминание не причиняло ни радости, ни скорби. Главное было то, что он вспоминал. И это доставляло ему бесконечное наслаждение.

Затем смычок остановился словно бы сам собой. Он не хотел вести его дальше. И все-таки было что-то еще, что он должен был вспомнить. Тьма все еще не рассеялась полностью.

Он вынудил смычок играть дальше. Тот проиграл две короткие невыразительные мелодии, примитивнее которых ему слышать не приходилось. И где только мог его смычок выучиться подобным мелодиям?

Тьма не отступала перед этими мелодиями ни на йоту. Они, собственно, ни о чем ему не говорили. Но из них вырастал страх, какого он никогда прежде не испытывал. Безрассудный, жуткий страх, ужас, гнездящийся в самой глубине души.

Этого он не мог вынести и перестал играть. Что скрыто за этими мелодиями? Что?

Тьма не отступала перед ними, но самое ужасное было то, что, как ему казалось, если он не пройдет со своей скрипкой до последней границы этой тьмы, она снова окутает его и сомкнется вокруг него навсегда.

Он играл, полузакрыв глаза, но теперь он приподнял веки и вернулся в мир действительности. И он заметил Ингрид, которая все время стояла тут, слушая его.

И он спросил ее, не надеясь на ответ, но стремясь хотя бы ненадолго отодвинуть новое приближение тьмы:

– Когда я в последний раз играл это?

Ингрид стояла, дрожа всем телом. Она приняла решение. Что бы ни случилось, он должен узнать правду. Что бы ни случилось, она откроет ее ему.

Она отчаянно боялась, но была тверда и полна решимости. Теперь ему не удастся больше бежать от нее. Теперь он больше от нее не ускользнет. Но при всей своей решимости она все же не смогла сказать Хеде напрямик, что он играл такие мелодии, когда был не в своем уме, и потому ответила уклончиво:

– Ты обычно играл их нынешней зимой у себя дома, в Мункхюттане.

Всюду сплошные тайны, подумал Хеде. Почему эта девушка говорит ему «ты»? Она не простолюдинка, прическа у нее как у барышни – волосы зачесаны кверху и завиты мелкими буклями. Платье у нее из домотканой материи, но на шее кружевная косынка. Кожа белая, и руки маленькие. Это тонкое лицо с огромными мечтательными глазами едва ли может принадлежать крестьянке. Память Гуннара Хеде ничего не подсказывала ему насчет этой девушки. Так почему же она обращается к нему на «ты»? Откуда она знает, что он играл эту мелодию у себя дома?

– Кто ты? Как тебя зовут? – спросил он.

– Я – Ингрид, та самая, которую ты повстречал в Упсале много лет назад и посоветовал ей не отчаиваться из-за того, что она не умеет ходить по проволоке.

Этот период относился к прошлому, которое уже прояснилось для Хеде. Он сразу же вспомнил девушку.

– О, как ты выросла, Ингрид! – сказал он. – И какая ты стала хорошенькая, нарядная! И какая красивая у тебя брошь!

Он долго вглядывался в эту брошь. Ему казалось, что он узнает ее. До чего она похожа на брошь из эмали и жемчуга, которая принадлежит его матери.

Девушка, не колеблясь, ответила ему:

– Эту брошь я получила в подарок от твоей матери. Ты наверняка видел ее раньше.

Гуннар Хеде отложил скрипку в сторону и подошел к Ингрид. Он спросил запальчиво:

– Что все это значит? Как все это понимать? Почему ты носишь ее брошь? Почему мне ничего неизвестно о твоем знакомстве с моей матерью?

Ингрид до того перепугалась, что лицо ее стало почти серым от страха. Она предвидела, каков будет его следующий вопрос.

– Я ничего не знаю, Ингрид. Я не понимаю, почему я здесь. Я не понимаю, почему ты здесь. Почему я ничего не знаю и не понимаю?

– О нет, не спрашивай меня! – Она отпрянула от него и подняла руки, словно защищаясь.

– Ты не хочешь мне сказать?

– Не спрашивай, не спрашивай!

Он крепко сжал ее запястья, вынуждая открыть ему правду:

– Говори! Я ведь в здравом уме! Почему есть вещи, которых я не помню?

Она заметила в его взгляде что-то мрачное и зловещее. Он уже знал, что она ему скажет. Но она понимала, что это невозможно – сказать человеку, что он был сумасшедшим. Это оказалось гораздо труднее, чем она предполагала. Это было попросту невозможно.

– Говори! – повторил он.

Но она чувствовала по его голосу, что он не хочет этого слышать. Он убьет ее, если она ему это скажет.

Ингрид призвала на помощь всю свою любовь и, глядя Гуннару Хеде прямо в глаза, произнесла:

– Ты был не в своем уме.

– И долго?

– Не знаю точно. Года три или четыре…

– Я был совсем сумасшедший?

– О нет, нет! Ты покупал, продавал, торговал на ярмарках.

– В чем же тогда выражалось мое сумасшествие?

– Ты боялся.

– Кого?

– Животных…

– Коз, наверное?

– Да, главным образом коз.

Все это время он крепко сжимал ее запястье. Но тут он резко отшвырнул ее руку. Он в страшном гневе отвернулся от Ингрид, точно она коварно преподнесла ему злобную клевету.

Но это чувство отступило перед другим, которое ранило его еще глубже. Четко, как на картине, возникла перед его глазами фигура рослого далекарлийца, согнувшегося под тяжестью огромного мешка. Он хочет войти в крестьянскую избу, но навстречу ему выбегает маленькая жалкая собачонка. Он останавливается и беспрестанно кланяется этой собачонке, не решаясь войти, пока какой-то парень, хохоча, не появляется на пороге избы и не прогоняет собачонку.

И при виде этой картины неодолимый страх снова охватил его. Под влиянием этого страха видение исчезло, но вместо него ему послышались голоса. Он слышит хохот, громкие выкрики, насмешки, оскорбления. Пронзительные детские выкрики звучат особенно оскорбительно и пугающе. И снова, и снова режет слух одно слово, которое выкрикивают, повторяют, шепчут:

– Козел! Козел!

И все это относится к нему, Гуннару Хеде. Это была его жизнь. И снова почувствовал он этот невыразимый страх, который он нес тогда в своей душе, омраченной безумием.

– Это был я! Это был я! – повторял он, ломая руки.

И в следующее мгновение он упал на колени перед скамейкой, уронил на нее голову и разразился рыданиями.

– Это был я! – выкрикивал он, плача. – Это был я!

Хватит ли у него мужества жить с этим сознанием? Он был жалким дурачком, осыпаемым насмешками, всеми презираемым.

– О, пускай бы я снова потерял рассудок! – воскликнул он, стукнув кулаком по скамье. – Ни один человек на свете не в силах вынести такое!

На миг он задержал дыхание. Тьма стала надвигаться на него, как желанный избавитель. Она обволакивала его, словно пеленой. Губы его расплылись в усмешке. Он почувствовал, как обмякли его черты, как взгляд его снова стал бессмысленным взглядом помешанного.

Но так было куда лучше. Иного он не вынесет. Осмеянный, гонимый, презираемый всеми дурачок! Нет, нет, лучше опять потерять рассудок и не сознавать всего этого! Зачем ему возвращаться к жизни?

Ведь все будут его презирать. И мягкая, летучая пелена тьмы стала обволакивать его.

Ингрид стояла тут же и все видела. Она понимала его страх, и ей было ясно, что вскоре все будет снова потеряно. Она ясно видела, как безумие вновь овладевает им. Она была вне себя от ужаса, и мужество окончательно покинуло ее. Но прежде чем он опять потеряет рассудок и страх овладеет им настолько, что он никому не позволит приблизиться к себе, она по крайней мере должна проститься с ним и со всеми своими надеждами на счастье.

Хеде почувствовал, как Ингрид подошла к нему, опустилась рядом с ним на колени, обвила руками его шею, прижалась щекой к его щеке и поцеловала его.

Она не погнушалась подойти близко к нему, безумцу, не погнушалась поцеловать его!

Во тьме послышалось слабое шипение. Клочья тумана чуть отступили. Казалось, нацеленные на него змеиные головы шипят от злости, что не могут укусить его.

– Не убивайся так! – сказала Ингрид. – Не надо! Никто и не вспомнит о том, каким ты был раньше, как только ты выздоровеешь!

– Я хочу опять вернуться в безумие, – сказал он. – Я не смогу этого вынести. Это невыносимо – постоянно вспоминать о том, каким я был.

– Нет, ты сможешь, – сказала Ингрид.

– Никто не сможет этого забыть, – жаловался он. – Я был ужасным. Никто не сможет меня полюбить.

– Я люблю тебя, – сказала она.

Он недоверчиво посмотрел на нее.

– Ты поцеловала меня, потому что боишься, что я снова сойду с ума. Тебе просто жалко меня.

– Я могу поцеловать тебя еще раз, – сказала она.

– Ты говоришь так, потому что знаешь, что мне это необходимо.

– Тебе необходимо знать, что кто-то любит тебя?

– Необходимо ли мне это? Мне? О, Господи! Дитя! – воскликнул он, высвобождаясь из ее объятий. – Как смогу я вынести все это? Я буду знать, что любой человек, увидев меня, подумает: «Он был помешанным, он кланялся собакам и кошкам».

Новый приступ отчаянья овладел им. Он упал и заплакал, закрыв лицо руками.

– Лучше снова потерять рассудок! Я слышу, как они кричат… Я вижу себя. И этот страх, страх, страх…

Но тут Ингрид потеряла терпение.

– Что ж, будь по-твоему! – вскричала она. – Стань опять помешанным! Как это по-мужски – стремиться к безумию ради того, чтобы быть избавленным от страха!

Она кусала губы, давилась слезами и, не находя подходящих слов, схватила его за руку и с силой встряхнула.

Она была вне себя от горечи и гнева из-за того, что он снова ускользает от нее, что он не хочет сопротивляться и бороться.

– Тебе и дела нет до меня, тебе нет дела до своей матери! Стань опять сумасшедшим, и тогда тебе будет спокойно! – Она еще раз встряхнула его. – Ты говоришь, что не в силах вынести страх. А ты подумал, каково будет тому, кто ждал тебя всю жизнь? Если бы ты жалел хоть кого-нибудь, кроме себя, ты, наверное, сумел бы выстоять в борьбе с недугом и вновь стал бы здоровым. Но тебе никого не жалко!

Ты являлся мне в моих снах и видениях и так трогательно молил о помощи, но наяву тебе помощь не нужна. Ты воображаешь, что горше твоих страданий ничего на свете нет! Но есть ведь и другие, которым, может быть, во сто крат хуже, чем тебе.

Хеде наконец поднял взгляд и внимательно посмотрел ей в лицо. Оно не было красивым в эту минуту. По щекам катились слезы, рот искажала гримаса плача, который не давал ей говорить. Но ему отрадно было видеть ее в таком исступлении. Удивительный покой охватил все его существо. Он почувствовал бесконечную, огромную благодарность. Нечто огромное и прекрасное пришло к нему посреди его унижения. Это была любовь, большая, преданная любовь.

Он жаловался на свое ничтожество, а любовь уже стучалась к нему в дверь. Дело не в том, что его станут просто терпеть, когда он вернется к жизни. И даже не в том, что люди не будут смеяться над ним.

Перед ним была та, которая любила его, тосковала по нему. Она говорила ему жестокие слова, но в каждом ее слове трепетала любовь. И ему казалось, что она не бранит его, а сулит ему троны и королевства.

Она рассказала ему, что в ту пору, когда он был сумасшедшим, он спас ей жизнь. Он пробудил ее от смертного сна, унес ее, защитил ее. Но этого ей было мало. Он нужен был ей сам.

И когда она поцеловала его, он почувствовал, словно целительный бальзам пролился на его больную душу. Но он все еще не смел поверить, что ею движет любовь. И лишь теперь, увидев ее слезы, ее гнев, он больше не мог сомневаться. Он, жалкий, пропащий человек, он, несчастное чудовище, – любим!

И перед чувством огромного, непередаваемого счастья, которое пробудило в Хеде эта любовь, рассеялись окончательно остатки тьмы. Она раздвинулась перед ним, как громадный, шуршащий занавес, и он ясно увидел перед собой царство страха, по которому он блуждал. Но там, в этом гнездилище страха, он встретил Ингрид, там он вынул ее из могилы, там он играл для нее около лесной избушки, там билась она над тем, чтобы исцелить его.

И к нему вернулась не только память, но и чувства, которые она тогда внушила ему. Он весь был переполнен любовью. И то же жгучее влечение охватило его, как тогда в Рогланде, около церкви, когда Ингрид увезли от него.

Там, в этом царстве страха, в этой бескрайней пустыне, по которой он блуждал, вырос цветок, утешавший его своим ароматом и красками. И он почувствовал, как любовь эта стала неискоренимой. Дикий цветок пустыни был перенесен в сад жизни, и здесь он прижился, пустил корни, вырос и расцвел. И, почувствовав это, он понял, что спасен, что нашелся тот, кто помог ему одолеть тьму.

Ингрид умолкла. Она устала, как после тяжелой работы, но в то же время чувствовала удовлетворение, так как работа эта была выполнена наилучшим образом. Она знала, что победа у нее в руках. Наконец он нарушил молчание.

– Обещаю тебе, что выстою.

– Спасибо! – сказала она.

Хеде чувствовал, что не может выразить, как сильно он ее любит. Он знал, что словами этого не передать. Ему придется доказывать это всю жизнь – каждый день и каждое мгновение.