Текст книги "Возница"

Автор книги: Сельма Оттилия Ловиса Лагерлеф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

С. Лагерлёф
ВОЗНИЦА

I

Умирает маленькая, хрупкая сестра Армии спасения.[1]1
  Армия спасения – христианская организация, основана в Лондоне в 1878 году. Строится по армейскому принципу с делением на дивизии и корпуса, члены ее – солдаты, руководство – офицеры. Генеральный штаб находится в Лондоне. Подразделения этой организации имеются в ряде стран. В основе ее деятельности лежит благотворительность и воспитательная работа через приюты в бедных районах городов, детских домах, больницах. В Швеции Армия спасения функционирует с 1882 года, ее печатный орган – «Военный клич». Офицеры шведской Армии спасения осуществляют миссионерскую деятельность в Африке, Индии, Индонезии, Южной Америке и Вест-Индии.


[Закрыть] Она получила чахотку и смогла протянуть всего один год. Почти до самого конца она продолжала выполнять свои обязанности, но, когда силы у нее окончательно иссякли, ее послали в санаторий. Она лечилась там несколько месяцев, но лучше ей не стало, и поняв под конец, что нет никакой надежды, она отправилась домой к матери, которая жила в собственном доме на окраине города. Теперь она в ожидании смерти лежит на постели в тесной комнатушке, в той самой, где жила в детстве и юности.

Ее мать сидит рядом, испуганная и печальная. Она настолько поглощена уходом за дочерью, что плакать ей недосуг. Подруга больной, работавшая с нею вместе, стоит у изголовья постели и тихо плачет. Взгляд ее, полный любви и сострадания, устремлен на лицо умирающей. Когда же глаза ее затуманиваются слезами, она резким движением вытирает их.

На маленьком неудобном стуле, который почему-то так нравился больной, что она постоянно возила его с собой, куда бы ни переезжала, сидит рослая женщина. На воротнике платья у нее вышита большая буква F.[2]2
  Первая буква слова Fralsningsarmen (шв.) – Армия спасения.


[Закрыть] Ей предлагали сесть на другое место, но она упорно предпочитала этот скверный стул, словно желая этим доказать свое внимательное отношение к больной.

Этот день не такой, как все дни, – стоит новогодний вечер. Небо висит серое и тяжелое. Тому, кто сидит дома, кажется, что погода холодная и ненастная, но стоит ему выйти на улицу, как его обдает на удивление теплый и ласковый воздух. Чернеет не покрытая снегом земля. Редкие белые снежинки падают на тротуар и тут же тают. Кажется, что вот-вот начнется сильный снегопад, но он никак не хочет начинаться. Видимо, снег и ветер не желают утруждать себя и бушевать в старом году, предпочитая сберечь силы для наступающего нового.

Что-то похожее творится и с людьми. Можно подумать, что им не хочется ничем заниматься. На улицах пустынно, в домах тихо. Напротив маленького дома, где лежит умирающая, находится участок земли – там начали забивать сваи под фундамент. Утром туда пришли рабочие. Они подняли молот, и он, падая, запел свою грохочущую песню труда. Но работали они недолго, скоро устали и ушли.

Со всем остальным творится то же самое. Несколько женщин с корзинами прошли торопливо за покупками к празднику. Но вскоре всякое движение в городе прекратилось. Детей, игравших на улице, позвали домой, велели им надеть выходное платье и сидеть дома. Лошадей, тянувших тяжелые возы, погнали в конюшни в городском предместье, где им предстоит отдыхать целые сутки. Чем ближе к вечеру, тем тише становится вокруг, под конец всякий шум прекратился, отчего людям, казалось, полегчало на душе.

– Хорошо, что она умрет в канун праздника, – говорит мать. – Скоро станет совсем тихо, и ничто не будет ей мешать.

Больная лежит в забытьи с самого утра, и три женщины, собравшиеся у ее постели, могут говорить что угодно, она их не слышит. Но, несмотря на это, можно легко определить, что ее состояние – не тупое беспамятство. В начале дня выражение ее лица много раз менялось. Оно отражало то удивление и испуг, то страдание и мольбу, а сейчас – сильный гнев, отчего оно кажется почему-то крупнее и в то же время красивее.

Маленькая сестра Армии спасения настолько преобразилась, что ее подруга, стоящая у изголовья постели, повернулась к своей начальнице и прошептала:

– Взгляните, капитан! Как красива сейчас сестра Эдит. Она похожа на королеву.

Рослая женщина поднимается с низенького стула, чтобы лучше рассмотреть лицо умирающей.

Видно, она до последнего дня привыкла видеть на лице маленькой сестры, даже усталой и больной, покорную и веселую мину. Пораженная переменой в лице Эдит, она не садится на стул, а продолжает стоять.

Сделав нетерпеливое движение, больная резко приподнимается и садится в постели, опираясь на подушки. На лице ее появилась печать неописуемого величия, и хотя губы ее не шевелятся, кажется, что с них готовы сорваться слова осуждения и презрения.

Мать смотрит на удивленных женщин.

– Вот такое с ней случается каждый день, – сказала она. – Разве не в этот час она обходила бедных?

Подруга бросает взгляд на старенькие часы, тикающие на столике рядом с кроватью.

– Да, – отвечает она, – как раз в это время она отправлялась к обездоленным.

Она резко обрывает фразу и подносит к глазам платок. Как только она начинает говорить, подступивший к горлу ком вынуждает ее замолчать.

Мать берет сухонькую руку дочери и начинает ее гладить.

– Ей было не по силам помогать им, приводить в порядок их трущобы и увещевать, чтобы они отучались от дурных привычек, – говорит она со скрытым осуждением в голосе. – Непосильную работу трудно выбросить из головы. Ей, поди, кажется, что она все еще ходит помогать им.

– Такое может случиться, если слишком сильно любишь свою работу, – тихо отвечает капитан Армии спасения.

Они видят, что брови больной расширяются и сдвигаются, отчего пролегающая между ними морщинка становится глубже, а верхняя губа слегка приподнимается. Они ждут, что глаза ее вот-вот раскроются и бросят на них испепеляюще-гневный взгляд.

– Она похожа на карающую птицу небесную, – благоговейно прошептал капитан.

– Что там может случиться сегодня в трущобах? – успокаивающе говорит подруга и протискивается между сидящими возле постели, чтобы погладить больную по лбу. – Не думай о них, сестра Эдит, – продолжает она. – Ты и без того сделала для них так много добра.

Эти слова, казалось, помогли Эдит отогнать прочь занимавшие ее мысли. Печать крайнего напряжения на ее лице сменяется выражением кротости и страдания, столь обычным для нее в дни болезни.

Она открывает глаза и, увидев наклонившуюся к ней подругу, берет ее за руку, пытаясь привлечь к себе. Подруга не понимает, что означает это легкое прикосновение, но, увидев мольбу в ее глазах, пригибается ниже, к самым губам больной.

– Давид Хольм, – шепчет Эдит.

Сестра из Армии спасения качает головой. Ей показалось, что она ослышалась.

Больная напрягается изо всех сил, стараясь, чтобы ее поняли. Она повторяет фразу, выговаривая отдельно каждый слог:

– По-шли за Да-ви-дом Холь-мом!

Больная смотрит подруге в глаза, чтобы удостовериться, что та ее правильно поняла. Потом она снова откидывается на подушки, а через несколько минут опять впадает в забытье, и перед ее глазами вновь появляется какая-то безобразная сцена, наполняющая ее душу гневом и страхом.

Подруга выпрямляется, она больше не плачет. Ее охватывает сильное душевное волнение, заставившее слезы высохнуть.

– Она хочет, чтобы я послала за Давидом Хольмом!

Казалось, больная пожелала чего-то ужасного. Большую, грубую женщину-капитана Армии спасения охватывает столь же сильное волнение, как и ее подопечную.

– За Давидом Хольмом? – повторяет она. – Но ведь это невозможно. Не можем же мы привести Давида Хольма к умирающей!

Мать больной видит, как лицо дочери вновь приобретает выражение гневного судии. Она глядит вопросительно на двух растерявшихся женщин.

– Сестра Эдит хочет, чтобы мы послали за Давидом Хольмом, – объясняет капитан, – но мы не знаем, следует ли это делать.

– За Давидом Хольмом? – спрашивает мать. – А кто такой Давид Хольм?

– Один из тех, с кем сестре Эдит пришлось немало помучиться. Но Господу было неугодно, чтобы она сумела наставить его на путь истинный.

– Быть может, капитан, Господу угодно возыметь над ним власть в эти последние часы ее жизни?

Мать больной недовольно глядит на них.

– Вы распоряжались моей дочерью до тех пор, покуда в ней оставалась хоть искра жизни. А теперь оставьте ее мне в час кончины!

Эти слова решают дело. Подруга снова встает у изголовья постели. Капитан Армии спасения садится на маленький стул, закрывает глаза и начинает тихо бормотать молитву. Остальные еле различают отдельные слова. Она просит Господа, чтобы молодая сестра ушла из жизни без печали и волнений о своих обязанностях и заботах, присущих суетному миру испытаний и скорбей. Но ее, глубоко погруженную в молитву, разбудила подруга Эдит, положив ей руку на плечо. Она мгновенно очнулась и открыла глаза.

Больная снова пришла в себя. Но на этот раз в глазах ее нет кротости и покорности. И на лбу ее по-прежнему лежит печать грозного гнева.

Подруга тут же наклоняется над ней и отчетливо слышит вопрос, в котором звучит упрек:

– Почему ты, сестра Мария, не послала за Давидом Хольмом?

Весьма возможно, что подруге хочется возразить, но в глазах Эдит она читает нечто, заставившее ее промолчать.

– Я приведу его сюда, сестра Эдит, – соглашается она.

Она поворачивается к матери больной и говорит, как бы извиняясь:

– Я никогда не отказывала в просьбе сестре Эдит, не могу этого сделать и сегодня.

Больная закрывает глаза со вздохом облегчения, и подруга выходит из комнаты, где снова воцаряется тишина. Капитан Армии спасения тихо молится со страхом и тоской. Грудь умирающей тяжело вздымается, и мать придвигается поближе к постели, словно хочет уберечь свое несчастное дитя от страданий и смерти.

Через несколько секунд Эдит снова открывает глаза. Лицо ее по-прежнему выражает нетерпение, но, когда она видит, что подруги нет в комнате, и понимает, что ее желание будет исполнено, оно смягчается. Она не делает попытки говорить, но больше не впадает в беспамятство, а лежит с открытыми глазами.

Стукнула наружная дверь, и больная снова приподнимается в постели. Сестра Мария слегка приоткрывает дверь спальни.

– Я не смею войти, – говорит она, – не хочу вносить с собой холод. Не будете ли вы любезны, капитан Андерссон, выйти сюда на минутку?

В этот момент она видит смотрящие на нее с надеждой глаза больной.

– Я не могла найти его, – объясняет она, – но я встретила сестру Густавссон и еще нескольких наших, и они обещали мне отыскать его. Густавссон приведет его сюда, к сестре Эдит, если только найдет.

Едва она умолкла, как умирающая закрывает глаза и погружается в созерцание сцены, занимавшей ее ум целый день.

– Она видит его, – говорит Мария с досадой, но тут же берет себя в руки. – Да будет воля Божия, видно, так надо.

Она тихо уходит в переднюю, и капитан следует за ней.

Там стоит женщина лет тридцати, не старше, с серой морщинистой кожей, жидкими волосами, исхудавшая и изможденная хуже иной старухи. Одежда на ней до того ветхая, что в голову невольно приходит мысль, будто она надела эти лохмотья намеренно, чтобы просить милостыню.

Капитан Армии спасения смотрит на нее со все возрастающим страхом. Самое ужасное в ней не одежда, не преждевременная старость, а неподвижное, застывшее лицо. Эта женщина двигается, ходит, стоит, но, кажется, не сознает, где она находится. Очевидно, ей пришлось так сильно страдать, что душа ее достигла предела терпения: еще мгновение, и ее поглотит безумие.

– Это жена Давида Хольма, – говорит сестра Мария, – я пришла к ним в дом, чтобы позвать его, и нашла ее в таком состоянии. Его я дома не застала, она была одна. Ни на один мой вопрос она не могла ответить ни слова. Я не посмела оставить ее одну и взяла с собой.

– Так это жена Давида Хольма? – восклицает капитан Андерссон. – Я точно видела ее раньше, но не узнала. Что могло случиться с ней?

– Нетрудно догадаться, что с ней случилось, – с горячностью отвечает сестра Мария, охваченная бессильной яростью. – Муж замучил ее до полусмерти.

Капитан Армии спасения со страхом смотрит на женщину, у которой глаза, казалось, готовы выкатиться из орбит, а зрачки уставились куда-то в одну точку. Она сомкнула руки в замок и крутит большими пальцами, губы ее слегка дрожат.

– Что он сделал ей?

– Не знаю. Она не могла мне ответить. Когда я пришла к ней, она сидела и дрожала. Детей дома не оказалось, и мне не у кого было спросить. О, Боже, надо же было случиться этому именно сегодня! Разве могу я помочь ей, когда мне нужно думать о сестре Эдит?

– Видно, он бил ее.

– Думаю, он сделал что-нибудь еще хуже. Я видела женщин, которых били мужья, они не выглядели так ужасно. Нет, с ней случилось что-то худшее, – нотки страха в голосе сестры Марии все усиливаются. – Мы видели по лицу сестры Эдит, что с ней случилось нечто ужасное.

– Да! – восклицает капитан Андерссон. – Теперь понятно, что ей привиделось. И слава Богу, что сестра Эдит поняла это и ты смогла прийти туда вовремя, сестра Мария! Слава Господу Богу! Видно, Его святая воля, чтобы мы спасли ее рассудок.

– Но чем я могу помочь ей? Она идет за мной, когда я веду ее за руку, но не слышит моих слов. Душа ее не здесь. Как могу я вернуть ее ей? У меня нет над нею власти. Может быть, вам это удастся лучше, капитан Андерссон?

Рослая женщина-капитан берет несчастную за руку и говорит с ней ласково и строго, но на лице ее не появляется даже малейший проблеск сознания, все попытки тщетны. Внезапно дверь приотворяется, и мать больной высовывает голову в прихожую.

– Эдит начинает волноваться, – говорит она, – лучше вам войти в комнату.

Обе женщины из Армии спасения возвращаются в маленькую спальню. Больная мечется на постели, то привстает, то снова откидывается на подушки. Но это беспокойство, по-видимому, результат душевных, а не физических страданий. Увидев, что ее друзья снова заняли свои места у ее постели, она немного успокаивается и закрывает глаза.

Капитан Армии спасения подает знак сестре Марии оставаться возле больной и поднимается, чтобы прокрасться на цыпочках к двери. Но в этот момент дверь отворяется, и в комнату входит жена Давида Хольма.

Она подходит к постели и останавливается, бессмысленно тараща глаза, дрожа и продолжая крутить негнущиеся пальцы до треска в суставах. Какое-то время она, по-видимому, не сознает, где находится, но постепенно взгляд ее теплеет. Она наклоняется к лицу умирающей.

И тут лицо вошедшей искажает зловещая и страшная гримаса. Ее пальцы раздвигаются и скрючиваются. Оба солдата Армии спасения вскакивают на ноги, боясь, что она бросится на умирающую.

И тут маленькая сестра открывает глаза. Увидев перед собой кошмарное, полубезумное существо, она садится и обвивает эту женщину руками, прижимает ее к себе изо всех своих слабых сил, начинает целовать ее лоб, щеки, губы и не переставая шептать:

– Ах, бедная фру Хольм! Бедная фру Хольм!

Нищая, обезумевшая от горя женщина вначале отшатывается назад, но тут по телу ее пробегает судорога, и, разразившись рыданием, она, прижимаясь головой к щеке умирающей, опускается перед кроватью на колени.

– Она плачет, сестра Мария, – шепчет капитан Андерссон. – Теперь она уже не сойдет с ума.

Сестра Мария крепко сжимает в кулаке мокрый от слез платок и, тщетно пытаясь говорить спокойно, отвечает шепотом:

– Только она может это сделать, капитан. Что будет с нами, когда ее не станет?

Секунду спустя они замечают умоляющий взгляд матери больной.

– Да, конечно, – говорит капитан, – нам нужно увести ее. Не годится, чтобы муж застал ее здесь. Нет, нет, ты, сестра Мария, оставайся возле своей подруги! – возражает она, увидев, что та собирается уходить. – А я позабочусь об этой женщине.

II

В тот же самый новогодний вечер, только позднее, после наступления темноты в маленьком садике, окружающем церковь, сидели и распивали пиво и водку трое мужчин. Они устроились на траве под липами с блестящей мокрой темной листвой. Сначала они пили в погребке, но когда его закрыли, обосновались под открытым небом. Им хорошо было известно, что ночь эта новогодняя, потому-то они и отправились в церковный садик. Они хотели быть поближе к башенным часам, чтобы не пропустить новогодний тост.

Они сидели не в темноте, сюда падал свет электрических фонарей с соседних улиц. Двое из них – старые опустившиеся бродяги с большой дороги – застряли в городе, чтобы пропить выпрошенные медяки. Третьему было тридцать с небольшим.

Из боязни, что их увидит и прогонит полиция, они уселись рядышком и разговаривали тихо, почти шепотом. Молодой рассказывал, а двое других слушали его с таким вниманием, что на время забыли про стоявшие перед ними бутылки.

– Был у меня один товарищ, – начал он серьезным и почти зловещим тоном, хотя в глазах у него светилось лукавство, – с которым в канун Нового года произошла сильная перемена. И вовсе не оттого, что он, подсчитав доходы, был недоволен годовыми барышами, а оттого, что услыхал, будто в этот день с ним может случиться нечто опасное и страшное. Уверяю вас, господа, что весь этот день, с утра до вечера, он сидел притихший и испуганный и даже не пропустил ни рюмочки. Вообще-то он из себя был человек веселый, и сыграть с ним в новогоднюю ночь такую шутку было так же непросто, как любому из вас выпить на брудершафт с губернатором.

Итак, господа, вас, наверное, разбирает любопытство: чего же он боялся? Нелегко было заставить его об этом рассказать, но однажды он все же мне это поведал. Однако, быть может, вам неохота слушать об этом сегодня ночью? Ведь в этом церковном садике жутковато, когда-то здесь было кладбище. Что вы на это скажете?

Бродяги, разумеется, тут же стали его уверять, что не верят в привидения, и он стал продолжать свой рассказ.

– Этот мой приятель был из хорошей семьи. Он учился в Упсале[3]3
  Упсала – центр провинции (лена) Упланд, один из крупнейших научных и культурных центров Швеции. Здесь находится старейший в Скандинавии университет (основан в 1447 году).


[Закрыть] и знал, стало быть, чуть больше, чем мы с вами. И могу вам сказать, что он сидел смирно в канун Нового года и не выпил ни капли спиртного, лишь потому, что боялся, как бы не ввязаться в драку, не попасть еще в какую-нибудь беду и не умереть в этот день. В любой другой день он бы этого не испугался. Ему страшно было лишь умереть под Новый год, не хотел, чтобы его заставили править телегой мертвецов.

– Телегой мертвецов? – ахнули бродяги.

Чтобы подзадорить их, долговязый нарочно спросил, желают ли они дослушать его рассказ до конца, сидя в таком мрачном месте, но они велели ему поскорее продолжать.

– Так вот, мой приятель точно уверил меня, что есть на свете старая-престарая телега, в которых крестьяне возят всякую всячину на рынок, только такая ветхая, какой на дороге не увидишь. Она до того замызгана глиной и грязью, что не разобрать, из чего она сделана. Ось треснута, обода разболтаны и дребезжат, колеса не смазаны с незапамятных времен и скрипят так, что можно спятить. Дно телеги прогнило, сиденье рваное, обшарпанное, половина спинки облучка оторвана. А тащит эту повозку древняя кляча, одноглазая и хромая, с поседевшей от старости гривой и хвостом. Лошадка эта до того тощая, что хребет у нее похож на полотно пилы, обтянутое кожей, а ребра пересчитать можно. Она неповоротлива, ленива и упряма, а тащится до того медленно, что дитя ползком обгонит. Упряжь у этой клячи потертая, истлевшая, все крючки и пряжки с нее отвалились, и теперь ее связывают обрывками бечевки да ивовыми прутьями. Латунные и серебряные украшения осыпались с нее все до одного, осталось лишь несколько реденьких грязных нитяных кистей, которые не украшают упряжь, а обезображивают ее. Вожжи у нее под стать упряжи, их так часто чинили, что остались лишь одни узлы, так что поправить их уж никак нельзя.

Он приподнялся и потянулся за бутылкой, быть может главным образом для того, чтобы дать слушателям время переварить сказанное.

– Может, вам, господа, все это кажется странным, – продолжал он, – но скажу дальше, что вдобавок к упряжи и вожжам есть также и возница, он сидит, сгорбленный и злой, на рваном сиденье и погоняет старую лошадь. Губы у него сине-черные, а щеки серые, глаза мутные, как разбитое зеркало. На нем длинный черный засаленный плащ с большим капюшоном, надвинутым на глаза. В руке он держит заржавленную тупую косу с длинным черенком. И знаете ли, господа, человек, который держит в руках рваные вожжи, не простой возница, он состоит на службе у строгой госпожи по имени Смерть. День и ночь ездит он по ее поручениям. Умирает человек, а он уже спешит туда на скрипучей, громыхающей телеге, погоняя хромую клячу.

Рассказчик на мгновение умолкает и вглядывается в лица своих приятелей. Увидев, что они слушают его с большим вниманием, он продолжает:

– Вам, господа, должно быть, доводилось видеть Смерть на картинках, и вы, верно, заметили, что ее всегда рисуют идущей пешком. Но сейчас речь идет не о самой Смерти, а о ее вознице. Можно подумать, что сама Смерть собирает лишь самый богатый урожай, а маленькие стебельки и придорожные травы велит косить своему вознице. А сейчас расскажу я вам про самое удивительное. Дело в том, что, хотя по этому поручению одна и та же кляча возит одну и ту же телегу, возница время от времени сменяется. Новым возницей Смерти становится тот, кто умирает последним в году, кто испускает дух, когда часы в новогоднюю ночь бьют двенадцать. Его мертвое тело хоронят, а его неприкаянная душа должна надеть плащ, взять в руки косу и разъезжать целый год от одного умирающего к другому, покуда ее не сменят в следующую новогоднюю ночь.

Он умолкает и бросает на своих щуплых собутыльников хитрый выжидающий взгляд. Он замечает, что они тщетно пытаются разглядеть стрелки на башенных часах.

– Часы только что пробили без четверти двенадцать, – поясняет он. – Так что вам не стоит беспокоиться, роковой час еще не настал. Однако теперь вы, верно, поняли, чего боялся мой приятель. Именно того, что может умереть, когда часы будут бить полночь, и что ему придется стать таким возницей. Мне думается, он целый день сидел, воображая, будто ему слышится скрип и громыханье телеги Смерти. И надо вам сказать, господа, самое невероятное, что он умер как раз в прошлую новогоднюю ночь.

– Он умер как раз в полночь?

– Мне известно лишь, что он умер в канун Нового года, но в котором часу, не знаю. Я мог бы предсказать ему, что он умрет именно в этот день, раз он так боялся этого. Если вы тоже это вообразите, то с вами случится то же самое.

Оба бродяги, словно по уговору, разом схватили свои бутылки и сделали по большому глотку. Потом они стали медленно и неуклюже подниматься.

– Неужто вы, господа, собираетесь нарушить компанию, не дождавшись полуночи? – спрашивает рассказчик, увидев, что ему отлично удалось напугать их. – Я думаю, вы не придаете ни малейшего значения этой старой сказке? Тот приятель, о котором я говорил, был человек слабый, не отличался настоящей здоровой шведской породой, как мы с вами. Но давайте-ка выпьем, а после еще посидим.

– Вот и прекрасно, – говорит он, заставив их снова сесть на землю, – за целый день я впервые отдыхаю здесь. Где бы я ни показался, на меня тут же набрасывались солдаты Армии спасения и тащили к сестре Эдит, которая лежит при смерти. Но я благодарил их и отказывался. Кто добровольно слушает эти тошнотворные проповеди?

Услышав имя сестры Эдит, хилые бродяги, не раз приложившиеся к бутылке и порядком захмелевшие, разом вздрагивают. Они спрашивают, не она ли учредила приют в трущобах.

– Ну конечно, она, – отвечает долговязый, – целый год она удостаивала меня особым вниманием. Надеюсь, она не из числа ваших близких знакомых и вы не станете сильно скорбеть о ней.

Очевидно, она сделала для них какое-то благодеяние, и они не забыли об этом. Они решительно и дружно заявляют, что если сестра Эдит хочет кого-нибудь видеть, то нужно немедленно идти к ней.

– Вы так считаете, господа? Я согласен идти, если только вы – а вы хорошо меня знаете – сможете сказать, доставит ли сестре Эдит радость встреча со мной.

Ни один из бродяг не берет на себя смелость ответить на этот вопрос. Они лишь настаивают на том, чтобы он шел к ней. Он решительно отказывается и поддразнивает их, а они приходят в ярость и угрожают поколотить его, если он не пойдет добровольно.

Потом они поднимаются на ноги и засучивают рукава, готовясь к нападению.

Их противнику, который знает, что он самый рослый и сильный во всем городе, вдруг становится жаль этих тщедушных людишек.

– Если вы непременно хотите драться, я готов в любую минуту. Только, мне думается, лучше решить дело полюбовно, в особенности учитывая то, о чем я вам только что рассказал.

Быть может, у опьяневших бродяг были и другие причины рассвирепеть, но боевой задор в них уже проснулся, и они бросаются на него со сжатыми кулаками.

Уверенный в своем превосходстве, он даже не удосуживается встать, а продолжает сидеть на земле. Он лишь размахивает вытянутыми руками и расшвыривает нападающих, как щенков, налево и направо. Но они снова нападают на него, и одному из них удается нанести этому рослому, сильному человеку довольно серьезный удар в грудь. Мгновение спустя он чувствует, как что-то горячее поднимается у него в горле и наполняет рот. Он знает, что одно легкое у него разрушено, и понимает, что это начало кровохарканья. Он перестает драться и бросается на землю, а изо рта у него струйкой течет кровь.

Но беда становится непоправимой, когда его собутыльники, обнаружив, что их руки запачканы теплой кровью, и увидев, что он упал, решают, что убили его, и пускаются наутек, оставив его одного. Вскоре кровотечение прекращается, но стоит ему сделать малейшую попытку подняться, как оно начинается снова.

Ночь еще не слишком холодная, но, лежа на сырой земле, он замерзает. Он начинает понимать, что погибнет, если никто не придет ему на помощь и не отведет его в теплый дом. Он лежит почти в центре города, и в новогоднюю ночь на улицах рядом с церковным садом немало людей, но сюда никто не заходит. Они совсем близко, он слышит их голоса. Как обидно умереть, когда помощь так близка.

Он ждет еще немного, но холод становится все невыносимее, и он, чувствуя, что не сможет подняться, пытается позвать на помощь.

Но ему снова не везет, как раз в этот момент башенные часы начинают бить полночь. Голос человека тонет в этом металлическом звоне, и никто его не слышит. Он не может даже сделать новую попытку, потому что от напряжения кровь полилась сильнее. Она хлынула потоком, и он успевает подумать, что вся кровь выливается из него, и, очевидно, так оно и случилось. «Не может того быть, что я умру сейчас, когда часы бьют полночь», – мелькает в его голове, и тут же его охватывает чувство, будто он гаснет, как догоревшая свеча. И в тот самый миг, когда звучит последний удар, возвещающий о том, что новый год вступил в свои права, он погружается в темноту, в небытие.