Текст книги "Парижское эхо"
Автор книги: Себастьян Фолкс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Глава 4
Страсбург – Сен-Дени
Утром Сандрин выглядела лучше. Я накормила ее завтраком: кофе и хлеб с джемом. Потом я подумала, что, может, она не наелась, и на всякий случай оставила на столе немного сыра и банан. Накануне вечером, после того как девушка отмокла в ванной, я усадила ее в гостиной, и мы около часа проговорили о ней и ее ситуации: оказалось, она убежала от жестокого мужа и теперь собирается куда-то в Англию. Я одолжила ей кое-какую одежду, в том числе новый свитер, который на Рождество подарила мне мать, – я и взяла-то его, только чтобы та не обиделась, если вдруг случайно наткнется на него у меня в шкафу.
– Вернусь чуть позже, – объявила я. – Если будешь нормально себя чувствовать, мы попробуем отыскать твой дом. Тут есть второй ключ от квартиры – бери, если захочешь куда-нибудь выйти. Читай любые книги, какие приглянутся. Тут есть телевизор, но я не знаю, как его включить.
– Спасибо. У вас хороший французский.
– Только когда я говорю. Понимаю гораздо хуже.
Вскоре я совсем забыла о Сандрин. Я спустилась в метро и доехала до станции «Эколь Милитер». Вышла на рю Сен – Доминик, а дальше – на открытую всем ветрам авеню Раппа. Многие считают, что Седьмой округ – скучная мини-версия Шестнадцатого; они расположены по соседству, на противоположных берегах реки. Однако в Седьмом своя прелесть: большие высокие дома с просторной планировкой и невероятные образцы ар-нуво. Если не заблудишься в переулках, найдешь тут и недорогой отель, и гастроном со всем необходимым. Поравнявшись со входом в крошечное ателье, в стеклянной витрине я заметила женщину: она сидела за старинной швейной машинкой с ножной педалью и задумчиво смотрела куда-то вдаль. Наверное, точно так же она могла бы сидеть здесь и в позапрошлом веке, во времена Виктора Гюго. Для меня в Седьмом округе было еще одно развлечение: Американская библиотека на рю дю Женераль Каму. Когда-то много лет назад растерянная и очень одинокая версия меня нашла там временное убежище, среди знакомой речи и среднезападных акцентов.
Тут почти ничего не изменилось. Я заказала абонемент на полгода и сфотографировалась у стойки регистрации. Стеллажи ломились от книг, можно было найти издание на любую тему, хотя мне всегда казалось, что основной специализацией библиотеки были франко-американские отношения – долгая история безответной любви одной нации к другой. Сначала это были пилигримы, пьяневшие от доступного секса и коктейлей с коньяком, любители «Синего экспресса» и скачек в Ангене, завсегдатаи баров и ночных клубов на площади Пигаль. Потом, в годы войны, появились врачи, дипломаты и солдаты, личности вроде посла Буллита и доктора Самнера Джексона, которые помогали освобождать Париж от нацистов. С моего последнего визита прошло почти десять лет, и за это время им на смену пришло новое поколение молодых мужчин в роговых очках, которые пересекали океан, чтобы сложить свои дары к ногам холодной возлюбленной – Франции.
Стулья в читальном зале были по-прежнему жесткими, а запрет на еду и напитки никто не отменял. Все осталось таким же, за одним исключением: там, где раньше царила тишина, теперь постукивали клавиши компьютеров. Я взяла «Избранное собрание сочинений» Альфреда де Мюссе, скопировала оттуда «Декабрьскую ночь» и села за стол, чтобы пробежать текст глазами. Я была уверена, что поэма окажется слабенькой и чересчур манерной, – может, даже настолько, что я смогу подтрунивать над Джулианом, – однако между строчек заиграла мрачная мелодия. Я понимала, что мой визит в Американскую библиотеку – обыкновенное баловство. Настоящая работа ждала меня совсем в другом месте. И все же прежде, чем шагнуть в неизведанное, мне очень хотелось восстановить утраченную связь с прошлым.
В студенческие годы я снимала комнату на рю Шарон, неподалеку от площади Бастилии. Однако, как и другие студенты-мечтатели, все свободное время я проводила на Левом берегу – в погоне за призраками Хемингуэя и Сильвии Бич. Я не могла позволить себе ужин в «Клозери де Лила», но кроме него на бульваре Сен-Мишель работали только сувенирные лавки и забегаловки с кебабом; в летних кафе на соседнем бульваре Сен-Жермен иностранные туристы пили дорогой кофе. Я две недели копила деньги на ту самую брассери, в которой французские экзистенциалисты встречались со своими издателями. Вышла я оттуда с острым пищевым отравлением и следующие два дня провалялась с температурой.
По-настоящему я общалась только со своей домовладелицей, пожилой лионкой, которая все время сквернословила. Именно от нее мне достался «почти французский акцент» – редкое явление, особенно среди американцев. Заговорила я достаточно легко, а вот с пониманием возникли проблемы: в быстрой французской речи я почти не разбирала гласных звуков. Другое дело – чтение: слова, расписанные по буквам, предлагали все богатство вариантов. Но речь… Как французы умудряются нормально существовать, если слова «teint»[20]20
Краска (фр.).
[Закрыть] и «thym»[21]21
Тимьян (фр.).
[Закрыть], имея лишь одну общую букву, на слух звучат совершенно одинаково? Мой преподаватель французского в подобных случаях всегда советовал обращать внимание на контекст. Как бы то ни было, общаясь с местными, я начала проявлять излишнюю осторожность и говорила не как лионка, но как типичная жительница Бостона, в надежде, что мои собеседники притормозят и позволят мне спокойно разобраться, о чем идет речь: ont, ans, am, ent, ant, en, on, emps, ang… Через несколько недель хронического одиночества я начала придумывать себе оправдания. Я по-прежнему ходила на вечерние курсы французского и разговаривала с преподавателем, когда подходила моя очередь отвечать на вопрос. Но все мои попытки заманить других студентов после урока в какое-нибудь кафе заканчивались поражением: одни ссылались на срочную работу, другие – на семью. Вечера я проводила одна, в тишине библиотек и заточении съемной комнаты. Очень скоро все свободное время я стала посвящать учебе и собственным исследованиям. Тогда еще не придумали интернета, где можно найти хотя бы виртуального компаньона, поэтому мне оставались только книги. Благодаря чтению я очень быстро превратилась в примерную студентку, а девочка, мечтавшая о новых друзьях, постепенно исчезала.
В тот памятный первый вечер в Американской библиотеке я глазела по сторонам, дожидаясь начала мероприятия, и заметила мужчину, сидевшего в соседнем ряду с книгой. На мгновение он поднял голову и осмотрел собравшихся поверх очков – может, просто хотел дать отдых глазам. Вдруг наши взгляды встретились, и я улыбнулась краешком рта, словно мы с ним были знакомы. Он не обратил на это внимания и, посмотрев куда-то сквозь меня, снова вернулся к чтению. Мне оставалось только гадать, почему я решила поприветствовать какого-то незнакомца.
Через несколько минут заведующая библиотекой представила Джулиана Финча, и тот, поднявшись на сцену, вкратце рассказал о заезжей американской писательнице, звезде этого вечера. Женщине было чуть за пятьдесят, и всем своим видом она показывала, что предпочла бы оказаться где-нибудь в другом месте. Джулиан долго выпрашивал у нее профессиональный анекдот или хотя бы историю из жизни автора «путевых заметок», но писательница не уступала; в ней удивительным образом соединялись безразличие и самодовольство. Я снова отыскала глазами среди гостей того мужчину. У него были лохматые светло-каштановые волосы и темная борода с проседью; поверх бледно-голубой рубашки он носил бежевый вельветовый пиджак. Потрепанный, но чистенький. Судя по всему, лет ему было чуть за сорок – в два раза больше, чем мне. Я сразу представила его себе владельцем собственного издательства, которое публикует поэзию. Жил он с невыносимой женой-француженкой и двумя детьми, в просторной квартире с видом на реку. Где-то рядом с Бастилией. Может, на рю Шарон? Чуть позже я гуляла среди гостей с бокалом вина, и ноги будто сами привели меня к нему. Оставалось только заговорить. «Вы читали…» или так: «А вы знаете, что…» Пока я думала, он снова затерялся в толпе, и вскоре я поняла, что сотрудники библиотеки начали подгонять собравшихся на выход. Потоптавшись у дверей, я уже решила уходить, как вдруг за спиной раздался голос Джулиана.
– Ханна, поужинаешь с нами? – спросил он, приглашая меня присоединиться к компании из восьми человек, собиравшейся продолжить вечер в ресторане неподалеку.
Мое появление за столиком, похоже, никого не удивило. С заведующими библиотекой – двумя подругами-американками слегка за тридцать – мы на тот момент состояли почти в приятельских отношениях и при встрече всегда обменивались легкими кивками. В компании говорили по-английски. Вино лилось рекой, и вскоре за столом воцарилась атмосфера товарищества (все понимали, что встреча с писательницей безнадежно провалилась, но зато теперь можно было со спокойной душой о ней забыть). Именно так я представляла себе типичный парижский вечер. Мужчина, с которым я переглядывалась в библиотеке, оказался русским по имени «Александер» (или «Александр»? когда он заговорил о себе, я придвинулась поближе, но все равно понимала его с трудом). Он был драматургом, и его работа имела какое-то отношение к российскому посольству в Париже, точнее – к его отделу культуры.
Когда наша компания расходилась, я попросила у него визитку – на случай, если мне понадобится «помощь по проекту». Храбрый поступок, на который меня толкнули постоянное одиночество и почти целая бутылка красного вина, выпитая за ужином. Визитки у него не оказалось, но он записал свой номер на листочке, который я вырвала из блокнота. Спустя несколько дней я спешила в его квартиру на бульваре Барбес, куда потом приходила каждый день в течение месяца. В Петербурге у него была жена, но он сказал, что живут они раздельно; в Париж он приехал, чтобы, по его словам, «встряхнуться и кое-что переосмыслить». У него был переменчивый характер и очень пытливый ум; когда мы выбирались в кафе или на какой-нибудь фильм, его завораживало все происходящее вокруг.
Что бы ни случилось, будь то публичное проявление грубости, или неудача, или самое невероятное стечение обстоятельств, – любое событие он умудрялся вписать в собственную картину мира. Через две недели после знакомства мы впервые поцеловались, еще через неделю – переспали. Только теперь, много лет спустя, я наконец поняла, что именно в ту первую ночь я утратила власть над собой. Хотя тогда я, конечно, не замечала никаких проблем. Наоборот, мне казалось, все идет своим чередом, tout à fait comme il faut, а наша встреча предначертана судьбой.
До него мое общение с мужчинами не имело никаких серьезных последствий. На первом курсе я пару раз встречалась с парнями постарше, но делала это в основном ради Жасмин, моей соседки по комнате, которой очень хотелось, чтобы я ходила на свидания. Мне нравился секс, но я не понимала, каким образом он может привести меня к «серьезным отношениям» с человеком, имеющим совершенно другие интересы. На втором курсе я стала встречаться с Максом. Мы познакомились на благотворительном вечере и следующие несколько месяцев провели в барах, клубах и квартире, которую он снимал с двумя приятелями-студентами. Мы говорили ночи напролет, и вскоре я к нему привязалась. После разлуки я всегда торопилась к нему на свидание и едва сдерживала улыбку. Но стоило мне заговорить о своих чувствах, Макс отдалился. Я предположила, что на самом деле его интересуют мужчины. Но, может, это было только самооправдание. Может, мне просто не хватило красоты или сексуальной привлекательности.
Расставшись с Максом, я неожиданно вздохнула с облегчением: теперь я могла честно сказать своей подруге Жасмин, что, по крайней мере, попыталась. Я не была ханжой и даже крутила мимолетные романы; а последний парень, Макс – тот и вовсе почти разбил мне сердце. Но встречаться, ходить всюду парочкой – такое поведение я считала пережитком глубокой древности. Когда-то это приносило практическую пользу (тепло, деньги, еда), но теперь обычай выжил лишь благодаря стараниям писателей-романистов, одержимых историями. Конечно, секс – занятие приятное, а иногда и очень приятное, но что такое эти несколько минут в сравнении с истинным сокровищем – прошлым, полным несправедливостей и бесценных исчезнувших жизней, которое лежало передо мной неразгаданным.
В четыре часа дня, слегка потрепанная и разбитая, я наконец восстановила связь с молодой версией себя и вышла из Американской библиотеки. По дороге домой я остановилась купить продуктов к ужину. Понадеявшись, что Сандрин составит мне компанию, я положила в корзину бутылку вина.
Когда я зашла в квартиру, из гостиной доносились голоса. Я заглянула в комнату: на диване сидела Сандрин, а в кресле напротив – молодой кудрявый незнакомец.
Заметив меня, Сандрин подскочила.
– Это Тарик, – сказала она. – Я все-таки сумела разыскать «Олимпиады» и оставила ему записку. Надеюсь, вы не против.
– Нет, все в порядке. Давайте выпьем чаю.
– Спасибо. Мы с Тариком снимаем комнату. На двадцать первом этаже «Сараево». А познакомились мы… Ну, можно сказать, что познакомились мы у грузового терминала.
Я налила в чайник воды и расставила чашки. Я не прочь выручить молодую женщину в беде – к тому же, признаюсь, в этой Сандрин была какая-то интрига, – но ее неотесанный друг, насквозь прокуривший мне дом? Нет, он в мою систему координат никак не вписывался.
За чашкой зеленого чая он рассказал, что убежал из дома, не имея ни малейшего представления о том, чем будет заниматься. Его мать была наполовину француженкой, дочерью французского колониста и алжирки. В результате парень не только свободно говорил по-французски, но и видел во Франции утраченную родину (сам он, конечно, выразился иначе). По-моему, первым делом он хотел найти в Париже подружку. Мне он показался легкомысленным и самовлюбленным, может, даже нарциссом, хотя о своей работе в забегаловке в Сен-Дени он рассказывал интересно и с юмором.
Я уже поднялась и хотела было попросить его на выход, но он меня опередил:
– Вы не возражаете, если я посплю на полу в комнате Сандрин? Только одну ночь? В «Сараево» очень холодно.
– Об этом тебе лучше спросить Сандрин.
– Может, только одну ночь? Если вы не против, конечно. – Девушка посмотрела мне в глаза, словно разговор касался только нас, женщин, а потом добавила: – С ним проблем не будет.
– Хорошо. Только одну ночь. Но курить я запрещаю.
– Спасибо, – ответила Сандрин. – А завтра мы вернемся в «Олимпиады».
– Боже, – вздохнул Тарик. – Бако и общий туалет.
В тот же вечер я взглянула на распечатку «Декабрьской ночи» и, к собственному удивлению, начала ее переводить. То была рассказанная простым языком история поэта, которому в разные периоды жизни, когда он был школьником, любовником, гулякой и так далее, встречался некто в черном, «как брат похожий» на него: «… qui me ressemblait comme un frère». Поначалу поэма казалась прелестной; особенно мне понравилась сцена с учеником, в которой незнакомец читает вместе с поэтом книгу, «прижавшись челом» к его руке «с улыбкою немой». Затем тон становился зловещим. Когда поэт упал на колени перед умирающим отцом, темный двойник, прикрыв красные от слез глаза, сел рядом – «son glaive dans sapoitrine».
Я попыталась найти перевод слова «glaive» в интернете. Мне казалось, что это мог быть какой-то религиозный символ, который висел на груди привидения, то есть на его «poitrine». Вай-фай работать отказался, но мне было так интересно, что я решилась сходить за помощью к Сандрин.
Когда я легонько постучала в дверь, из комнаты послышалось ворчание. Вскоре ко мне выглянул Тарик, на котором были только боксеры и футболка.
– Прости. А Сандрин уже спит?
– Да.
– Что ж, ладно. – Замешкавшись, я все-таки добавила: – Может, ты сумеешь мне помочь? Ты случайно не знаешь, как переводится на английский слово «glaive»?
– «Glaive»? По-моему, это «меч». Когда я был ребенком, моя мать иногда пела мне одну народную песню, и в ней, кажется, было это слово. Я могу ошибаться, но…
– Все сходится, спасибо.
Было видно, что Тарик хотел поскорее закрыть дверь, поэтому я не стала его задерживать. Вернувшись в гостиную, я снова села за перевод. До финала поэмы мне оставалось еще много строчек, а личность странного Видения открывалась лишь в самом конце.
Я сходила на кухню и зашторила окна. Решив еще раз проверить своих постояльцев, подошла к гостевой комнате и прислушалась: внутри было тихо. Тогда я закрыла на замок входную дверь и отправилась к себе. Лежа в кровати, я еще немного почитала и наконец потушила свет.
Вдруг меня охватила непонятная тревога. Я не могла уснуть, но не потому, что в моей квартире спали двое незнакомцев. Нет, все дело было в Александре: в голове у меня крутились слова, которые он когда-то мне сказал. Я не любила вспоминать о той другой, настоящей и полнокровной версии себя, поскольку однажды мне пришлось ее уничтожить. Другого выхода не было: только избавившись от нее, я могла навести в своей жизни хоть какой-то порядок. Перевернувшись на другой бок, я стала думать о работе, о предстоящем исследовании и обо всех тех женщинах, которым пришлось выживать в оккупированной Франции. Вот им на долю выпали настоящие трудности. А в моей ситуации поможет только сон. Пусть мои проблемы не исчезнут, но к утру, по крайней мере, позабудутся.
Глава 5
Тольбиак
Однажды Лейла призналась, что никогда не спала с мальчиком. Для Марокко ситуация вполне обычная, и все-таки это обстоятельство влекло его к ней еще сильнее. Казалось бы, такая мелочь, и в то же время – чрезвычайно важно. Неужели это и вправду так сложно? Всего-то лечь на спину и раздвинуть ноги; тем более если за окном ночь, ты уже и так лежишь в постели. На мой взгляд, это действие не требовало никаких дополнительных усилий, однако молодые девушки вроде Лейлы относились к нему серьезно. Многие переживали – и не только из-за религии, но в первую очередь из-за связанных с этим чувств. По крайней мере, так я понял со слов Лейлы.
Ее семья отличалась от других. У ее отца был крупный бизнес, он вел переговоры с очень важными людьми – с шейхами и президентами, которых, по слухам, знал лично. Сама Лейла об этом никогда не говорила. Несмотря на положение, ее отец держался просто, да и выглядел вполне обычно: низкорослый тихий мужчина с густой копной седых волос и аккуратными усами, с виду очень умный, особенно когда наденет свои дорогие очки. В коридоре я всегда натыкался на его багаж – портфель и несколько кожаных чемоданов с бирками международных аэропортов: CAI, MAD, CDG[22]22
Аббревиатуры аэропортов городов Каир, Мадрид, Париж.
[Закрыть]… Из-за его работы семья несколько раз переезжала, и Лейла некоторое время провела за границей. Она жила в Бейруте и еще каких-то городах, где, в отличие от Марокко, установились относительно свободные нравы. Разъезжая по Европе, отец Лейлы перенял кое-какие западные привычки; к тому же он зарабатывал достаточно денег, чтобы и дома позволять себе больше, чем другие. За закрытыми дверями он мог делать все что угодно. Конечно, иногда он ходил в мечеть, но никаких других связей с традициями не поддерживал. На заднем дворе он построил теннисный корт. В нашем городе тогда уже работал один теннисный корт, но то ведь общественный. Чтобы кто-то построил собственный? Неслыханно!
Когда я гулял по старой медине или где-то в касбе, я всегда пытался представить себе, что творится по ту сторону заборов. Штука в том, что угадать невозможно: через одни ворота ты попадешь в самую обыкновенную квартиру, а через другие – в роскошный внутренний двор с фонтаном. Примерно таким же оказался и дом Лейлы, только в нем все было еще удивительнее. В двух километрах от города, со стороны побережья стоял высокий забор из белого камня. За парадной дверью с металлической обшивкой, на территории размером с небольшой городской парк, раскинулся прекрасный сад с цветами и столетними деревьями. Когда я впервые пришел к Лейле в гости, я подумал, что попал в другую страну. Для начала: у них жил пес по имени Саша. К тому моменту городские службы уже много лет отстреливали и травили бродячих собак, поэтому на улице четвероногие встречались нечасто. Пару немецких овчарок держала полиция. В синагоге прикармливали бездомную псину, которая сторожила по ночам территорию. Изредка на помойке мелькала спина еще какой-нибудь дворняжки, но вот в общем-то и все. Домашних кошек тоже никто не держал, но под крышей центрального рынка обитали дикие. Саша был большим и мохнатым. Ему разрешали лежать на диванах и даже на кроватях. Иногда он тыкался носом Лейле в шею, и та начинала его целовать и целовала до тех пор, пока он вдруг не замечал на дереве белку. Тогда Саша неожиданно подскакивал и, махнув хозяйке на прощание своими яйцами, бросался в погоню.
Ах, Лейла. Я много думал о ней, засыпая на двадцать первом этаже «Сараево». Вернувшись домой после первого рабочего дня в «Панаме», я обнаружил, что моя соседка куда-то пропала. Я спросил Бако, но та ничего не знала. Похоже, она не очень интересовалась своими жильцами. В отсутствие Сандрин я мог переместиться на кровать, хотя покоя от этого не прибавилось: соседи постоянно чем-то гремели и ругались. В тот вечер я поужинал на работе: хорошенько порывшись в лотке с жареной курицей, выбрал куски поприличнее и съел их с багетом. В туалет не удавалось нормально сходить уже целую неделю, отчего меня порядком раздуло. Интересно, думал я, куда делась Сандрин?
На следующий день я отработал утреннюю смену и, вернувшись домой, первым делом разыскал Бако, чтобы заплатить за комнату. Спрятав деньги в сумку, женщина протянула мне листок бумаги.
– Записка от твоей подружки, – объяснила она и, вглядевшись в мое лицо, добавила: – Молодой человек, что с тобой? Выглядишь плохо, будто…
Вместо слов она скорчила гримасу.
– Проблемы с животом. – Я показал пальцем на больное место. – Вот здесь.
Бако расхохоталась.
– Наверное, не ходишь в туалет? Конечно. Ты ешь один багет. Я все вижу. Так никто не сходит! Следуй за мной.
Она отвела меня на кухню и дала тарелку жирной лапши, обжаренной с луком и ростками фасоли. Может, так она хотела отблагодарить меня за оплату комнаты.
– Ешь, – велела женщина и налила в тарелку острого соуса.
Выглядело не очень, но на вкус оказалось вполне сносно.
Сандрин писала: «Т., я нашла угол получше. Заходи, если хочешь. Тут есть еда и отопление работает. С.».
Ниже она оставила адрес: рю Мишель. От «Сараево» не так уж далеко. Недолго думая я собрался и поехал к подруге. Едва переступив порог, я почувствовал, как забурлило в животе, и сразу кинулся в ванную, где провел почти полчаса.
– Чем тебе не нравится эта женщина? Ведь ты ее совсем не знаешь, – спросила Сандрин.
– Да ничем, – ответил я и вдруг услышал, как в двери повернулся ключ. – Она ведь американка?
– И что с того?
– Ничего. Когда она меня увидит, наверняка решит, что я приехал в Париж, чтобы взорвать Эйфелеву башню.
– Может, она не такая.
Договорить мы не успели, потому что на пороге появилась хозяйка собственной персоной. Ханне было чуть за тридцать: как и мисс Азиз, она принадлежала к странной категории людей, пришедших в этот мир сразу за поколением моих родителей – еще не старики, но уже не молодые. Судя по всему, мужчины ей не нравились в принципе, хотя, возможно, дело было только во мне. Я почему-то сразу подумал, что она – учительница или что-то типа того. Однако все это мелочи, а главное – в ее квартире работало отопление – в каждой комнате по горячей батарее. У Бако в доме батареи тоже имелись, но они были холоднее бетонных стен, к которым крепились.
Сандрин уговорила Ханну оставить меня на ночь, хотя та, похоже, не очень-то обрадовалась. Я не слишком расстроился и переживал лишь о том, как бы она не пошла в ванную сразу после моего визита.
Ночью я залез в постель к Сандрин. Я подумал, что она уже не заразная.
– Что ты делаешь? – зашипела девушка.
– Ложусь к тебе.
– Нет.
– Мне надоело спать на полу. К тому же я весь день работал. И оплатил комнату в «Сараево». За нас двоих.
– Подумаешь, делов-то. Я не собираюсь возвращаться в эту дыру. Отвернись. И держи подальше свою вонючую пипиську.
– Ты не могла бы немного…
– Отстань! Если тебе невтерпеж, иди и сними китайскую проститутку! В «Олимпиадах» их полно.
В конце концов она сдалась, и остаток ночи я провел на самом краю постели, свесив на пол руку и ногу. Ничего, лучше так, чем снова спать на полу у Бако. Утром я поехал на работу и ровно в восемь часов подошел к дверям «Панамы», но они оказались заперты: мой щербатый начальник Хасим, похоже, еще не пожаловал. Чтобы не замерзнуть, я решил немного прогуляться.
В Париже мне очень нравилось, что, куда бы ты ни пошел, повсюду тебя сопровождали указатели и таблички с названиями улиц. В моем городе был один-единственный знак, на въезде в Виль Нувель, который, кажется, поставили французы. Жители медипы всегда прекрасно обходятся без надписей, потому что все и так знают, где и что находится. Но в Париже и даже в Сен-Дени – старом районе, который чем-то походит на Марокко, – тебя повсюду направляют указатели.
Во время прогулки я заметил указатель с очень странным – даже по местным меркам – названием: «Рю Бекон». Неужели какой-то мэр-христианин решил таким образом поиздеваться над приезжими мусульманами? Может, это такая шуточка? Как «синагога Креветки» или «мечеть Свиной Корейки»… Сама улица оказалась тихой и уютной, дорога от центрального рынка заняла минут десять. На тротуаре росли деревья с розовыми цветками, и на одном я заметил очень длинное объявление о пропавшем коте: «Не пускайте этого самозванца в дом!.. Он не потерялся. Он – оппортунист и воришка». Ясно, что владелец просто шутил, но на фото кот выглядел угрожающе.
Когда я вернулся, Хасим уже открыл кафе. Я объяснил, что на самом деле пришел вовремя, и он едва заметно кивнул, видимо, поверив моей истории. Он всегда выглядел каким-то побитым. Думаю, он верил в Бога и во всем полагался на кисмет и волю Аллаха. Из разговоров я понял, что он безумно гордится своим маленьким рестораном (на «ресторан» эта забегаловка, конечно, не тянула: кухня, касса за потертой стойкой и крошечный зал на несколько столиков; впрочем, я решил помалкивать). Хасим рассказывал, что «Панама» – историческое прозвище Парижа. Я знал, что Панама – это страна, давшая имя каналу и шляпкам от солнца, но какое отношение она имела к столице Франции, я так и не понял. Ледяные файерболы.
– А «жареная»? – спросил я. – Откуда взялось это слово?
– Ну это просто, – ответил Хасим. – «Жареная», как у KFC.
Укладывая курицу в полосатые картонные ведра с логотипом «ЖКП», Хасим пытался подражать легендарному бренду из штата Кентукки; пойди он дальше, полковник Сандерс наверняка выкинул бы его из города. Французское слово «poulet» тоже вызывало сомнения. То, что мы закладывали в корзину фритюрницы, возможно, и правда имело отношение к курятине. Но я предпочитал не задумываться, какое именно.
За готовку отвечал Джамаль, тоже, как мне показалось, алжирец. Если поведение Хасима безошибочно выдавало в нем человека, надломленного жизнью, в Джамале я чувствовал искру оптимизма. Лет сорока пяти, он всегда носил фартук и резиновые сабо, стараясь походить на настоящего шеф-повара. У него был живот и двойной подбородок, посеребренный щетиной. Он утверждал, что вырос где-то рядом с Лиллем, но в подробности не вдавался. Французский был его родным языком. Иногда он заговаривал с Хасимом на каком-то алжирском диалекте, чтобы я не понимал, о чем идет речь.
В списке моих обязанностей значились мытье полов и чистка поверхностей жесткой щеткой. Хасим очень боялся санитарной проверки и думал, что уж лучше пусть от еды пахнет моющим средством, чем он потеряет лицензию. Часов в девять утра к черному ходу привозили два мешка замороженной птицы. Затем другой оптовик оставлял там несколько ящиков замороженной картошки. Думаю, продукты попадали к нам из Болгарии или Румынии в прицепе гигантского «Айвеко», за рулем которого сидел очередной извращенец вроде Мориса.
Сначала мы размораживали мясо в духовке при небольшой температуре. Я вручную перебирал содержимое мешков и выкидывал самые неказистые части, которые больше напоминали птичьи лапки или клювы. Остальное выкладывал на плоскую решетку, крепившуюся над глубоким металлическим корытом: когда с подтаявшего мяса начинало капать, вся жидкость собиралась в этой посудине. Пока я ковырялся с продуктами, Джамаль намешивал три большие миски специй. Для каждого блюда он придумал собственное название. В меню наша курица шла с тремя вкусами на выбор: «американским», «итальянским» и «восточным». Джамаль называл их по-другому: «деревенский», «мафия» и «термоядерный». В самый острый вариант – «восточный» – он засыпал целую гору кайенского перца, и все же был у нас один завсегдатай, каждый раз просивший двойную порцию «восточной» приправы – Джамаль называл ее «сибирской язвой». Ломтики картофеля он прямо замороженными бросал в металлическую корзинку и опускал в кипящее масло. Однажды я по неопытности решил хорошенько промыть чашу фритюрницы и залить в нее новое масло. Тогда Джамаль объяснил, что старое масло сливать нельзя – именно оно придает нашей курице неповторимый вкус, а еще предупредил: если Хасим узнает, что я трогал поддон, то выкинет меня на улицу. Замена масла влетала ресторану в кругленькую сумму.
В тот день мне не хотелось после работы сразу идти домой. Я сомневался, что американка разрешит мне провести еще одну ночь в своей квартире, поэтому решил, что у меня будет больше шансов, если я заявлюсь туда поздно и промерзший до костей. К тому же мне не терпелось покурить немного кифа. Я надеялся, что африканцы под платформой метро «Сталинград» согласятся что-нибудь мне продать. В моем кармане еще оставалось несколько евро.
Я выскочил на «Площади Клиши» и прошел через город мимо универмага «Тати» на наземную станцию «Барбес – Рошешуар»: местечко выглядело многообещающим, с правильной атмосферой, и я подумал, стоит сюда заглянуть, если визит к «Сталинграду» закончится неудачей. Боже, как же мне нравилось метро. Скорость и чудные названия. «Барбес – Рошешуар»! Ну правда, что это вообще такое? И, конечно, виды города…
Почему-то на этот раз у бесплатной кухни оказалось куда спокойнее, чем когда мы приходили сюда с Сандрин. Тут по-прежнему стоял стол, но на нем не было чана с горячим супом, а лежали лишь несколько бананов и куски багета, от которого я теперь планировал держаться подальше. Я спросил у одного парнишки, где можно найти не очень крепкий киф, но он, похоже, меня не понял. Когда я показал ему купюру в десять евро, он убежал прочь. Ко мне подошел здоровенный мужчина в кожаной куртке. Эти крупные западноафриканские лица очень трудно читать. Как в голливудских фильмах, когда ты до самого конца не уверен, окажется ли черный герой верным копом, который защитит своего босса от пули, или он будет злодеем, который при первом удобном случае отстрелит герою на хрен голову.
