Текст книги "Охотничья повесть"

Автор книги: Щедрый Буге

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Продукты между тем подошли к концу. Крупы осталось на два дня. Сахара всего на один. Вдоволь только воды – целый ключ студеной и прозрачной. Последнюю щепотку чая израсходовал накануне. Поэтому сбил с березы, мимо которой хожу каждый день, ноздреватый черный нарост – гриб чагу. Чай из него хоть и не сравнишь с индийским, но довольно приятен, а недостаток вкусовых качеств с лихвой компенсируется его лечебными свойствами.

В щедрой тайге знающий человек может найти лекарства от любой болезни, но нет, пожалуй, таежного растения, пользующегося более громкой славой всеисцеляющего средства, чем женьшень – посланник древней флоры. В дословном переводе с китайского "женьшень" – "человек-корень". Корешок действительно нередко напоминает человеческую фигуру. О том, насколько ценился он в прошлом, можно судить по тому, что, например, в восемнадцатом веке он стоил в пятнадцать раз дороже золота! В зависимости от возраста женьшень именуется тройкой, четверкой, пятеркой – по числу боковых черешков в короне. Очень редко встречаются "шестерки", это старики, которым за сто лет. Если основной корень внизу разветвляется на два толстых отростка, его называют "мужиком". Он ценится дороже остальных. Живет женьшень очень долго. Некоторые доживают до 400-летнего возраста и достигают веса в четыреста граммов! Осенью стебель женьшеня увенчан плотным шаром ярко-красных ягод. Они хорошо видны издалека. Между ягодами и кроной есть стрелочки–одна, две. Корневщики верят, что они указывают на соседние растения. На поиски одного корня уходят недели, но его целебные свойства и плата за труд вознаграждают корневщика за перенесенные лишения.

С того дня, как Хор встал, я стараюсь чаще ходить по реке -удобная дорога. Особенно нравятся мне ровные пространства речных плесов, слепящие глаза мириадами крошечных звездочек. Кажется, будто под тобой белесое, опрокинутое на землю небо, узор созвездий которого меняется с каждым шагом.

Вернуться в этот раз пришлось пораньше. Тех нескольких поленьев, что оставались, едва хватило бы вскипятить чай. Снял с сучка поперечную пилу "тебе-мне", для которой в данном случае подходило название "мне-мне", и пошел искать подходящее дерево.

Пилить толстые кедры одному несподручно, и я остановил выбор на сухой, выбеленной солнцем, ели. Обтоптал вокруг нее снег и вонзил стальные зубья в звенящий ствол. Дружными струйками полились опилки. Когда оставалось допилить несколько сантиметров, я попытался повалять дерево в нужном направлении, раскачивая ствол равномерными толчками. Макушка ели заходила, как маятник.

И вдруг, качнувшись в мою сторону, дерево оглушительно треснуло и стало медленно валиться. Я ошалело рванул вверх по склону, утопая в снегу, ломая кусты.

До сих пор не пойму, почему побежал вверх, а не вниз. Наверно бессознательно кинулся к своей обители. Ель в этот момент с шумом легла на мощные лапы кедра. Низко прогнувшись они спружинили и отбросили ствол, унизанный сучками, в мою сторону. Тупой удар в спину в одно мгновенье впрессовал меня в мягкий, как вата, снег. С минуту лежал неподвижно, ничего не чувствуя и не сознавая. К действительности вернула быстро нарастающая боль в позвоночнике. Беспокойство и страх овладели мной. Неужели конец? Так глупо! Но, пошевелив сначала руками, потом ногами, понял, что не пришло еще время "великой перекочевки". Ствол, впрессовавший меня в снег, стеснял движения, но руки были свободны. Я принялся отгребать снег–сначала вокруг головы, потом, с трудом протиснув руку, из-под груди и живота. Колючие кристаллы струями вливались в рукава, за воротник, на шею и спину. Лезли в лицо, набивались в рот, но я только радовался, что завален снегом, что он тает на разгоряченном теле, пропитывая освещающей влагой одежду, так как прекрасно понимал, что именно снег мой спаситель.

Руки действуя словно сами по себе, выгребали снежную крупу уже из-под бедер. С каждой минутой я проседал все ниже. Ствол перестал давить на спину, и я попытался выбраться из плена. К моему неописуемому восторгу это удалось почти сразу, и вскоре я, мокрый, но счастливый, восседал на лесине, едва меня не погубившей: упади ель чуть выше, острые сучья пронзили бы меня насквозь.

Отдышавшись, отпилил несколько чурок и, наколов смолистых дров, вернулся в палатку. Набил топку полешками, поджег щепу и, обсыхая у огня, не переставал удивляться невероятному везению и содрогался, представляя иной исход. А вот Юра погиб, подумалось мне вдруг. Ему не повезло. Стечение целого ряда обстоятельств привело к трагедии...

ЛУКСА ВЕРНУЛСЯ

Целый месяц прошел впустую, а сегодня, когда мог, наконец, открыть счет трофеям–такой удар! Браню мышиное племя последними словами – съели полностью двух норок, попавших в капканы, оставив на память лишь обглоданные скелеты да хвостик одной из них. По нему-то я и определил, что это были именно норки.

С тяжелым сердцем побрел дальше. Досада от неудачи усиливалась сожалением о напрасной гибели зверьков.

Погруженный в свои мысли, не сразу заметил изюбра, стоявшего на краю овражка. Он обгладывал ольху. Услышав скрип лыж, олень величаво повернул голову увенчанную огромными ветвистыми рогами и, как бы давая понять, что я значу для него не больше, чем любое рядом стоящее дерево, равнодушно скользнул взглядом по мне и, постояв а некотором раздумье, нехотя побежал сначала рысью, а потом изумительными прыжками, легко перемахивая через завалы и ямы. В такие моменты сожалеешь, что в руках ружье, а не фотоаппарат. Волей-неволей начинаешь сравнивать между собой двух таежных красавцев: лося и изюбра. Если лось просто могучий, сильный зверь, то изюбр – самое совершенное и величавое создание природы. Даже убегает так, словно специально предоставляет возможность полюбоваться грациозностью движений я изяществом форм своего тела.

Эта первозданная гармония наверняка вызывала восхищение к у наших предков, и это общее чувство как бы связывало меня в данную минуту с ушедшими поколениями. Будило в сердце желание сберечь эту красоту и для своих потомков.

Такие встречи всегда очищают. Они своего рода парная баня для души: смывая всю накопившуюся грязь, помогают отличать истинную ценность вещей от ложной. Делают добрее и лучше.

Возвращаясь к стану, услышал со стороны устья Буге два выстрела. Лукса!? Помчался словно на крыльях. И не ошибся – в куртке из солдатского сукна он сидел под лабазом на корточках и деловито разбирал содержимое рюкзака. Я уставился на него так, будто не видел целую вечность. Подбежав, стиснул в объятиях.

– Пусти, задавишь,–бурчал он,–опять один жить будешь, елка-моталка. Лучше печку затопи,–но по его лицу было видно, что и он рад встрече.

– Чего так долго не приходил?

– Мал-мало загулял,–широко улыбнулся охотник.– И нарты долго искал. Нашел, да старые. Продукты только до Джанго довез – сломались. Ладно, сходим принесем. Там много еще осталось. Сразу были забыты съеденные мышами норки, сучкастая ель. А когда из рюкзака появились сгущенные сливки, свежий хлеб и индийский чай, то и все прочие неприятности, случившиеся со мной за время его отсутствия, вовсе отодвинулись куда-то далеко-далеко. Растопили печь. Сели ужинать. Насладившись вкусом давно забытых продуктов, я плюхнулся на спальник и блаженно вытянулся Лукса набил трубку махоркой, закурил, поглядывая на меня: – Чего поймал? – с возможно большей небрежностью в голосе спросил, наконец, он.

Я выразительно излил душу, в адрес ненасытных мышей. Лукса, сочувственно качая головой, соглашался:

– Сколько живу, а столько мышей не помню. Надо чаще ловушки проверять.

Перед сном вышел проветриться. Остывший воздух был упруг и жгуч. Черная бездна манила дырочками звезд. Изящный ковш Большой Медведицы, опершись дном о скалу, подливал чернил в и без того непроглядную тьму.

Из трубы, как из пасти дракона, вырывался столб пламени, обстреливающий яркие звезды недолговечными светлячками искр. Холод незаметно пробрался под одежду. И сразу таким уютным показалось наше тесное брезентовое жилище. Я поспешно юркнул обратно. Тепло ласково обняло, согрело; приветливо закивала оплывшая свеча, привычно попыхивал трубкой Лукса. Даже поленья, словно обрадованные моим возвращением, с новой силой возобновили звонкую, трескучую перебранку.

ПАМЯТИ ДРУГА

Проснулся от сильного озноба. "Снежная процедура", полученая накануне, не прошла даром. Отмахнувшись от недомогания, я все же отправился в обход путика.

На обратном пути вдруг почувствовал, как силы с каждым шагом тают, ноги наливаются свинцом. Сонный туман, заполнивший мозг, лишил меня воли, и я остановился отдохнуть. И ладно бы посидел с минутку, да пошел дальше. Так нет. Прельстившись солнечным, теплым днем, уложил лыжи камусом вверх и прилег на них. Глаза закрылись сами собой. Навалившаяся дремота понесла в мир грез, и я полетел в бездну с чувством блаженства и покоя.

Внезапно кольнувшая мысль: замерзаю! – пронзило меня, подобно удару электрического тока. С трудом разомкнул склеенные изморозью веки. Ветер, дувший в голову, уже успел намести в ногах сугроб. Как ни странно, холода я не ощущал. Только мелкая дрожь во всем теле. Ни руки ни ноги меня не слушались. После нескольких попыток, я сумел все-таки перевалиться на живот и с трудом встать на четвереньки. Качаясь взад-вперед, размял бесчувственные ноги. Потом медленно выпрямился и стал приседать, размахивать руками. Немного согревшись, надел рюкзак и поплелся дальше. Как добрался до палатки – уже не помню.

Три дня, не вставая, пролежал к спальном мешке в полузабытья. Спасибо Луксе, каждый день, перед уходом, он заносил в палатку несколько охапок дров и вливал в меня какие-то отвары.

За время болезни я сильно ослаб, но зато на всю жизнь усвоил: заболел не ходи, отлежись. Организм с зарождающейся хворью быстро справится сам.

Когда, наконец, дело пошло на поправку, я много раз вспоминал своего друга Юру Сотникова и его напарника Сашу Тимашова. Мои злоключения сразу показались такими незначительными и пустяковыми по сравнению с тем, что выпало на их долю.

Когда я думаю о Юре, банальное затасканное сочетание слов "любовь к природе" приобретает новое свежее звучание. Оно звучит так, словно слышишь его впервые.

Интересно, но оказывается одни и те же слова звучат по иному, когда думаешь о разных людях. Если мысленно представить жизненный путь Юры, то слышишь истинное значение этих слов. Вся жизнь Юры – это ЛЮБОВЬ К ПРИРОДЕ.

Познакомился я с Юрой в 1968 году во Владивостоке в один из тех чудесных сентябрьских дней, которыми славится Южнее Приморье. Он сразу привлек мое внимание, чувствовалась личность, хотя внешне был малоприметен и даже чуть старомоден. Среднего роста, спортивного вида, темно-русые волосы аккуратно острижены. Защитного цвета рубашка с короткими рукавами заправлена в черные брюхи с тщательно отутюженной стрелкой. На простом русском лице с впалыми щеками выделялись серые, глубоко посаженные, но в то же время как бы распахнутые, глаза. В них отражалась безмерная доброта и тепло его души. Но где-то в глубине всегда таилась легкая, непроходящая грусть. Даже когда Юра смеялся, а посмеяться он очень любил, она не исчезала, как не исчезала и добрая улыбка на губах. Вздернутый кончик носа начисто лишал выражение его лица мужественности. Хотя на самом деле он был сильным волевым, человеком. Юра до самозабвения любил природу, много путешествовал и мы быстро подружились. Больше всего меня восхищала в нем целеустремленность и безоглядная готовность к бескорыстной помощи.

Мы вдвоем четырежды пересекали Сихотэ-Алинь с побережья Японского моря до реки Уссури. Совершили несколько небольших, но памятных походов по изумительной красоты горам Южного Приморья.

Вскоре судьба разлучила нас. Из писем я знал, что в августе 1972 года Юра с нашим общим любимцем, русским богатырем к красавцем, Сашей Тимашовым отправился в очень сложный маршрут по притокам реки Алдан: Гонаму и Учуру. А в конце ноября отец Юры, Василий Иванович, сообщил, что ребята с маршрута не вернулись. Поиски, организованные Алданским авиаотрядом и геологами, пришлось прекратить из-за рано выпавшего глубокого снега и низкой сплошной облачности.

С наступлением весны по инициативе комитета комсомола Дальневосточного политехнического института, выпускниками которого были Юра и Саша, при активной помощи Приморского филиала географического общества СССР была собрана поисковая группа в составе восьми человек под руководством одного из самых титулованных туристов Дальнего Востока – Бориса Останина. За неделю мы добрались до верховьев Гонама и начали сплав с частыми остановками в местах возможной трагедии.

Возле устья ключа Нинган, в шестистах километрах от последнего жилого поселка, нашли в брошенной избушке геологов записку. Вот ее полный текст:

"Тем, кто, возможно, будет разыскивать нас.

Вышли на Гонам 1 августа. В ночь с 23 на 24 августа пятиметровым паводком унесло лодку и снаряжение. Сюда добрались на легком плоту 2 сентября в крайне истощенном состоянии, т.к. голодали. Здесь держались частично (очень мало) на грибах и ягодах. В этом состоянии разобрали склад, чтобы построить плот. Сегодня, 15 сентября, мы отправляемся вниз по Гонаму. Надеемся встретить на Учуре людей. Ноги опухли, передвигаемся с трудом.

15.09.72 г. Сотников. Тимашов.

Р. S. Существенно обижены на геологов, улетевших отсюда в этом году с нарушением закона тайги. Немного муки и крупы очень облегчили бы наши страдания."

Позже на метеостанции Чюльбю (в двухстах сорока километрах от устья реки Нинган) метеоролог Шатковский по журналу наблюдений подтвердил, что в двадцатых числах августа 1972 года шли проливные дожди и уровень воды в реке Учуэ у метеостанции за сутки поднялся на восемь метров!! Это соответствует подъему воды в среднем течении Гонама на пять-шесть метров. Такой быстрый и мощный подъем воды характерен для районов вечной мерзлоты. Оттаявший за лето верхний слой почвы перенасыщен влагой, и поэтому во время дождя вода, не задерживаясь, сразу скатывается с гор прямо в реки. Мы сами в верховьях Гонама были застигнуты двухметровым паводком после непродолжительного ненастья.

Ниже Нингана река прорезает высокие гранитные хребты я каскады надсадно ревущих порогов следуют один за другим. Я до сих пор не могу понять, как обессиленные ребята на неповоротливом плоту из бревен сумели пройти Солокитский каскад, протяженность которого 46 километров, где даже наши надувные плоты надолго исчезали среди кипящих валов низвергающейся со всех сторон воды.

За плечами ребят остались многие сотни километров дикого, безлюдного пространства, но последний порог им пройти не удалось – плот разбило. И что самое обидное – дальше река успокаивается и даже неуправляемый плот вынесло бы к Алдану, к людям.

В устье речки Холболоох группой челябинских туристов, шедшей следом за нами, на высоком берегу бала найдена разрытая медведем могила глубиной 30-40 см и лежавший на земле крест с нацарапанной надписью: "Сотников Ю. В. 23.09.72 г." Вокруг могилы валялись кости, остатки одежды. Все это челябинцы собрали, подправили могилу, поставили новый, далеко заметный с реки массивный крест и возложили еловый венок.

А на следующий год корабелы из Николаевска-на-Амуре – родины Юры Сотникова – закрепили на кресте пластину из нержавеющей стали. На ней были выгравированы строки последнего Юриного стихотворения: Тайга, тайга, мне скоро уезжать. Я знаю, что не нужно слов высоких. Мне хочется в объятьях крепких сжать, Как плечи друга, склоны хмурых сопок.

Узнав тайгу, нельзя забыть ее.

Она своим простым законам учит.

Здесь у костра не хвастают, не лгут,

Не берегут добро на всякий случай.

Здесь все свои и, верно, в этом суть.

Строга, добра, сурова, необъятна.

И где бы не лежал мой путь,

Я знаю, что вернусь к тебе обратно.

Юра Сотников. Хабаровский край.

Трагически погиб 23.09.72 г.

Я прикрываю глаза и пытаюсь представить...

Два изможденных человека в лохмотьях лежат, скрючившись у чадящего костра. Слабое пламя хоть как-то согревает, а дым должны заметить с воздуха. До звена в ушах они вслушиваются в шум тайги, пытаясь выделить в нем гул мотора. Бесконечная сырость измотала, а ночью выпал глубокий, сразу по колено, снег. Стужа пронизывала до костей.

Юра уже не в силах ходить. Сердце его билось слабо, с перебоями. Ему чудится, что видит мать на летнем поле среди цветов. Видит ее совсем молодую, даже моложе чем он сам сейчас. Она медленно приблизилась. Юра явственно ощутил на плечах родные руки с шершавыми ладонями.

Только сейчас на 26 году жизни он заметил, что смуглые щеки у мамы покрыты нежным золотистым пушком: "Как мала я прежде приглядывался к материнскому лицу."

Родной образ унесся в дымку, а следом наплывало новое видение...

Саше, приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы из последних сил заставлять себя подниматься и вновь идти собирать ветки и сучья. Сырые древа шипели, почти не давая тепла. Все, что могло гореть, вблизи собрано, и поддерживать огонь становится все труднее и труднее...

Опять послышался гул летящего самолета. Он нарастал. Глаза вновь загорелись надеждой – люди совсем близко, их ищут! Вот самолет прогудел над их головами, но... проклятье небесам!!! В низких облаках ни одного просвета!

Юра с усилием разомкнул воспаленные веки. Ввалившиеся глаза потеряли блеск и больше не оживляли серого, изможденного лица. "Как красива тайга в белом одеянии. И непокорившийся Гонам нынче не так грозно ревет", – с грустью подумал он. -"Нас не оставят. Обязательно найдут..." – мелькнула последняя мысль. Вскоре снежинки покрыли лицо лежащего у костра человека белой маской. Она не таяла...

Юра не представлял своей жизни без тайги, и судьба распорядилась так, что он навеки остался на земле мудрого Улукиткана – проводника Григория Федосеева, книги которого Юра так любил и столько раз перечитывал.

Где настигла смерть Сашу Тимашова, неизвестно. Умер ли он там же от холода, голода? Или нашел силы идти дальше? Вряд ли тайга ответит когда-нибудь на эти вопросы.

Юры больше нет, не останутся жить в моей памяти его слова: "Лучшие качества человеку дает природа. Она делает его добрее, очищает от шелухи и оставляет главное – здоровый стержень".

Через несколько месяцев после окончания поисков я возвращения в Башкирию я получил из Николаевска-на-Амуре посылку -продолговатый фанерный ящик с завернутым в ватин винчестером и письмо, из которого узнал, что Юра взял с собой на Гонах легкую малокалиберную винтовку, а тяжелый пятизарядный винчестер с боеприпасами оставил дома. В конце письма была приписка: "Ружье наш дар тебе от Юры. Береги. С уважением, Василий Иванович, Вера Васильевна Сотниковы." Из этого же письма я узнал, что у их сына, моего учителя был порок сердца и он всю жизнь, не сдаваясь, преодолевал свой недуг. ДЖАНГО

На четвертый день хворобы почувствовал себя заметно лучше и, выбравшись на свежий воздух, занялся ремонтом лыжных креплений. Занятие это не требовало больших усилий, но из-за слабости мне приходилось часто отдыхать.

– Эх, мне бы Луксино здоровье, – невольно вздыхал я. – Ему все нипочем. Умывается снегом, воду пьет прямо из полыньи, спит в дырявом, свалявшемся спальнике, никогда не мерзнет и не болеет. Чем не снежный человек? Правда, временами жалуется на боли в желудке, но и то как-то мимоходом.

После обеда, закончив, наконец, ремонт, шатался по стану взад-вперед, как неприкаянный. Меня угнетало неопределенное душевное состояние, которое называют предчувствием. Пропавшие норки не давали покоя, и я не удержался, пошел проверить ближние ловушки, не далее чем в полукилометре от палатки.

Первые не прельстили привередливых зверьков. "Квэк-квэк-пии, квэк-пии-пииуу"–сначала звонко, а потом жалобно и тревожно кричал дятел-желна над следующей хаткой. Незаметно прибавив шаг и, сгорая от нетерпения, заглянул в нее. Но увы–норка оставила без внимания даже жирные кетовые плавники.

Над головой повторилось жалобное "квэк-квэк-пии, квэк-пии-пииуу". Только сейчас я разглядел дятла, сидящего на березе в метрах десяти. Жалобный, гнусавый крик никак не вязался с его суровым обликом. Я распрямился и стал наблюдать за ним. Желна самый крупный среди дятлов. Гроза вредителей леса имел и соответствующий наряд: черный, с красной шапочкой на голове. Бойко перемещаясь по стволу, он выстукивал его подобно врачу то с одной стороны, то с другой, то выше, то ниже. Наконец дятел что-то нашел: вероятно зимовочную камеру личинки короеда и приступил к "операции", используя крепкий острый клюв.

Во все стороны долетели щепки, следом древесная труха. Временами дятел комично осматривал конусовидный канал, наклоняя голову то влево, то вправо. Вот, наконец, спящая личинка наколота на острые щетинки щилообразного языка и отправлена в желудок. И так целый день!

На следующее утро, торопя рассвет, мы пошли с Луксой на Джанго за продуктами.

Холодок слегка пощипывал уши. Снег под лучами восходящего солнца сиял девственной чистотой и свежестью. Собаки весело носились, рыская по сторонам, то забегая вперед, то отставая. Вдоль берега, выстроившись в несколько рядов, застыли могучие высоченные тополя. – Слушай, Лукса, а из такого тополя, наверное, выйдет не один грузовой бат? – Да, тополя хорошие. На Тивяку один ученый охотовед даже жил в дупле такого тополя. Три сезона зимовал. Сделал в нем настоящий дом. Дверь повесил, окошко вырубил, потолок сделал. Печку поставил. Нары. Потом кто-то сжег, елка-моталка. Чего жгут? Кому мешает? Перед Разбитой Пират неожиданно остановился. По его настороженному виду мы догадались, что он почуял зверя. На острове, окаймленном ржавым тальником, сквозь морозную дымку вырисовался силуэт оленя. Заметив нас, изюбр бросился наутек. Пират напористо, с азартным лаем, ринулся следом. Индус же отнесся к этому совершенно спокойно: "Убегает–стало быть хозяину не опасен",–по-своему истолковал он происходящее и равнодушно наблюдал за погоней.

Казалось, изюбр не бежал, а летел, откинув голову назад, лишь изредка касаясь копытами снега, и через несколько секунд он скрылся за излучиной реки. Вскоре характер лая изменился

– Остановил, – сказал Лукса.

Я вопросительно взглянул на него.

– Когда гонит – лает с визгом, остановит – как на человека лает и подвывает.

Мы заторопились и вскоре перед нами предстала такая картина: олень стоял у промоины, вытянувшейся длинной, черной лентой под обрывистым берегом, и приготовился к обороне; Пират, злобно взлаивая, волчком вертелся на безопасном расстоянии, отвлекая внимание на себя. В такой ситуации не составляло труда приблизиться к изюбру на верный выстрел, но стрелять мы не могли – зверь запретный, а лицензии на него у нас нет. Отозвав озадаченного пса, двинулись дальше.

Широкий торосистый коридор реки открывал поворот за поворотом. Кое-где бугрились обширные наледи. От них, словно от чаш с кипятком, лениво поднимался пар.

За Разбитой, на небольшом возвышении, как на постаменте, высилась двадцатиметровая каменная глыба. Ее грубые, во точные контуры напоминали массивную голову ухмыляющегося великана. Особую прелесть придавали скале роскошные лишайники, покрывавшие ее "затылочную" часть пестрым радужным ковром. То ярко-красные, почти кровавые, то нежно-зеленые, то сиреневые, они были словно краски сочной палитры художника. Природа щедра и нетороплива: ее никак не упрекнешь в недостатке фантазии, и за тысячелетия с помощью ветровой эрозии, воды и солнца она творит чудеса. На подходе к Джанго до нас долетел глухой невнятный рокот. Сначала мне показалось, что это гул мотора, но вскоре я увидел, что ошибся. Шум исходил от удивительного по красоте порога, обрамленного изумрудным ожерельем льда и покрытого вихрастой шапкой тумана. Хор в этом месте зажат скалистой стеной с одной стороны и невысоким каменным мыском, глубоко вклинившимся в русло, – с другой. Русло завалено обломками базальтовых плит, и река, разделяясь на несколько потоков, рвалось на простор.

Мороз усмирил ее буйство, одев толстым льдом, но в самом центре на стрежне остался не замерзший участок. Зеленоватые буруны бесновались в тесном кольце, пытаясь разрушить оковы. Но мириады брызг тут же оседали на ледяные надолбы, делая их все более неприступными. Пройдет еще несколько дней, и порог сплошь заплывет льдом, затихнет до весны.

Ниже по течению заметили темный бугор, слегка припорошенный снегом. Каково же было наше удивление, когда, подойдя, мы увидели, что это лосиха. Надо льдом возвышались передние ноги, голова и половина туловища. Вокруг следы волков. В боку лосихи зияла дыра, через которую те вытащили все мясо.

– Волки часто так делают: гонят лося на слабый лед, а как он провалится, окружат и ждут, когда вмерзнет, – прокомментировал Лукса.

Я содрогнулся, представив эту жуткую картину.

Ну вот, наконец, и Джанго. Можно отдышаться. После болезни я был еще слаб, и отдых затянулся. Поев мяса и выпив душистого чая с подрумяненным на костре хлебом, терпеливо ладил острым ножом. День угасал. Пора было возвращаться.

Взвалив на плечи рюкзаки с продуктами, тронулись в путь. Сумерки быстро сгущались. Когда подошли к порогу, было совсем темно. Ревун, при свете дня сказочно красивый, в кромешной тьме казался угрюмым и зловещим. Дальше шли на ощупь по уже застывшей лыжной колее, определяя край следа плоскостью лыж. На чуть припорошенных снегом наледях, чтобы не сбиться, поджигали смоляк. Обратная дорога меня совершенно доконала. К становищу подходил вовсе без сил. И тут в прореху туч запоздало выглянул ярко-желтый диск луны, напоминающий лицо радостно улыбающегося колобка, сумевшего вырваться на волю. Тайга осветилась мягким золотистым светом.

Но сердитая хозяйка-ночь быстро спрятала непослушного за высокий конус сопки, а на нас накинула черное, с крапинками звезд, покрывало, точно поторапливая ко сну.

– Луна о сопку ударилась и на звезды рассыпалась, попытался шутить Лукса.

Напившись чаю, сразу забрались в мешки, и я впервые, несмотря на крепкий мороз, проспал до утра, ни разу не проснувшись. БОЛЬШИЕ РАДОСТИ

Еще одна неделя прошла впустую. В последнее время чувствую себя волком, безрезультатно рыщущим в поисках добычи, который, несмотря на неудачи, вновь и вновь черпает невесть откуда силы, и все с большим ожесточением продолжает идти к заветной цели. Надежду на успех не теряю и духом не падаю. А когда подступает отчаяние, то сам себе напоминаю известную историю о лягушках.

"Попали как-то в горшок со сметаной две квакуши. Бока у горшка крутые да высокие–никак не выбраться. Одна лягушка смирилась – все равно помирать. Перестала барахтаться и утонула. Вторая барахталась, барахталась в надежде выбраться и лапками из сметаны масло сбила. Тут она из горшка и выпрыгнула!".

Сегодня, когда настораживал капкан, боковым зрением уловил какое-то движение на краю промоины. Оглянулся – норка! Пробежав немного, она змеей скользнула и поплыла по узкой полоске воды. Только голова замелькала между заберегов. Вскоре я потерял ее из виду.

Обедать вернулся в палатку. Отдохнув, направился в сторону Разбитой. Выйдя на небольшой ручей, остановился и сразу обратил внимание на рябь, пробежавшую по глади черной полыньи. Меня это озадачило: ветра-то не было. В этот момент из воды показалась... норка. Надо же, – подумал я – то за неделю ни одной, то весь день перед глазами скачут. Держа в зубах рыбку, норка ловко взобралась на берег. Я застыл как вкопанный. Она оценивающе оглядела меня и, сочтя что я не опасен, встала как бобренок на задние лапки. Дотрапезничав, спрыгнула на лед и вновь скрылась в воде, Через несколько секунд появилась опять и стала чистить, прилизывать шубку.

Я вскинул ручье, прицелился, но выстрелить не решаюсь -далековато. Стал ждать, в надежде на то, что подбежит ближе. Прошло несколько томительных минут. Нервы дрожали от напряжения, сердце забилось учащенно. Наконец зверек закончил прихорашиваться и... побежал прочь. Раздосадованный, пошел дальше, как вдруг навстречу выкатывается Лукса. По веселым лучикам, разбежавшимся от глаз, было видно, что он с богатым трофеем. И точно – я не ошибся. Лукса поймал соболя! Наконец лед тронулся!!! – Камиль, не пойму, ты норку ловишь или медведя? – А в чем дело? – оторопел я. – Смотрел твои капканы на ключе. Зачем такой большой потаск делаешь? – А как же? Кругом полыньи. С маленьким норка до воды доберется и ищи ее тогда. – Неправильно думаешь. Норка с капканом в воду не идет – на берег идет. А если потаск тяжелый, то она лапу грызет и уходит. Однако пора мне, путик длинный, а день короткий, елка-моталка, – попрощался Лукса и размашисто заскользил своей дорогой.

Подходя к последнему канкану, я заметил, что кто-то дернулся под берегом у коряги. Затеплилась надежда: вдруг тоже удача? Но, увы – попалась заурядная сойка. У самого обрыва остановился, соображая, где лучше спуститься на берег. И не успел глазом моргнуть, как перед сойкой, словно по волшебству, возник громадный филин. Окончания его маховых перьев необыкновенно мягкие и нежные. Поэтому летает он совершенно бесшумно, словно призрак. Размеры птицы меня поразили: высота не менее шестидесяти сантиметров, а голова как у трехлетнего ребенка.

Увидев над собой пернатого гиганта, сойка в смятении заверещала, вскинула крылья, но он бесстрастно занес лапу и вонзил когти в грудь. Резкий крик взметнулся в небо и тут же оборвался. Я свистнул. Филин поднял голову, вытаращил немигающие глаза и исчез так же бесшумно и незаметно, как появился. Вот бестия! Спустившись вниз, вынул еще теплую сойку из ловушки и положил ее в пещерку вместо приманки, а капкан перенасторожил.

Солнце, весь день игравшее в прятки, перед заходом, наконец, избавилось от назойливых туч. Ветер стих. Высокие перистые облака, бронзовые снизу, предвещает смену погоды.

Гип-гип, ура!!! Я добыл первую в своей жизни пушнину!

Утром, как обычно, пошел проверять капканы. Валил густой снег. Ветер гонял по реке спирали смежных смерчей, мастерски заделывая неровности в торосах. В общем, погодка была "веселая". Даже осторожные косули не ожидали появления охотника в такое ненастье и подпустили меня почти вплотную. Испуганно вскочив с лежек, они умчались прочь гигантскими прыжками, взмывая так высоко, что казалось: еще немного – и полетят.

Приближаясь к капкану, установленному у завала, где часто бегал колонок, увидел, что снежный домик пробит насквозь, приманка валяется в стороне, а в пещерке торит факелом рыжий зверек со злобной хищной мордочкой в черной "маске".

Я возликовал. Сгоряча протянул руку, чтобы ухватить его за шею, но колонок пронзительно заверещал и, сделав молниеносный выпад, отважно вцепился в рукавицу. Быстро перебирая острыми зубками, он захватывал ее все дальше и дальше. В нос ударил острый неприятный запах, выделяемый зверьком в минуту опасности. Маленькие глазки сверкали такой лютой злобой, что я невольно отдернул руку, оставив рукавицу у него в зубах. Умертвив зверька с помощью "заглушки", положил добычу в рюкзак.