Текст книги "Алиса убивает любимых (СИ)"

Автор книги: Саша Же

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Солнце упало, а мы просидели на балконе еще с полчаса, пока совсем не замерзли. Тогда мы пошли в комнату спать, накрывшись моей курткой. Я пожелал Алисе спокойной ночи, и уже повернулся на бок, когда она шепнула мне на ухо: «Знаешь, я тут подумала…». «О чем?» – отозвался я. Но она вдруг замолчала, вздохнула, очень тяжело вздохнула, как будто приняла какое-то важное решение, и сказала только: «Ладно, ничего… спи». Но разве после такого заснешь? Я не стал переспрашивать, решил не доставать Алису, а теперь об этом жалею. Я так и не понял, так и не узнал, что она хотела мне сказать тем вечером. И уже точно никогда не узнаю.

21.

Неизбежно наступило утро, значит, ночь нашего с Алисой откровения осталась в прошлом и все несказанное было похоронено несказанным. Я открыл глаза и увидел яркие солнечные лучи, осветившие грязные пятна на полу, а еще – зайцев, вырвавшихся из раскиданных повсюду ампул и дрожавших теперь на стенах. Больше всего я ненавидел открывать вот так глаза по утрам, зная, что в один момент все оборвется, станет воспоминанием, хламом в копилке памяти, которым я буду наслаждаться в одиночестве, иногда протирая от пыли.

Алиса уже поднялась, она сидела в углу спиной ко мне, склонившись над чем-то. По квартире гулял легкий ветер, пролезший внутрь через открытый балкон, в прихожей шуршал и катался китайский бумажный фонарик. Я не спешил выдавать себя, просто лежал в полудреме под всеми этими солнечными лучами и зайцами и наблюдал за Алисой: она определенно была чем-то занята, ее локти и лопатки то и дело вздрагивали. Мне не хотелось ее отвлекать, что бы это ни было, но она вдруг сама обернулась, как будто почувствовала на себе мой взгляд, и улыбнулась.

– Проснулся уже? – спросила Алиса.

Я кивнул.

– Что ты там делаешь?

– О, это пока секрет! – Она что-то спрятала от меня, и я услышал, как шуршит бумага. – Не подглядывай!

Я и не собирался. Мне было достаточно того, что Алиса была в хорошем настроении.

– Как скажешь.

Я встал с пола, потянулся и, чтобы не мешать ей, вышел на балкон. Погода была солнечная, что-то вроде запоздалого бабьего лета. Я поймал себя на мысли, что уже много дней не выходил в сеть и не знал даже, какое теперь число или что вообще творится в мире. Вдруг где-то началась очередная война, очередной страшный вирус вырвался на волю или на нас с Алисой уже сброшены все бомбы, а я просто не знаю об этом, стою и лениво потягиваюсь?

Я взглянул вниз, туда, где вчера умер холодильник, но к утру от трагедии уже не осталось и следа, кто-то успел все убрать, будто не было ничего, и все это нам только приснилось.

– Ты видела? – крикнул я Алисе в комнату.

– М?

– Холодильник убрали!

– Кто?

– Не знаю, просто вижу, что внизу его нет.

– Жаль, – сказала Алиса.

– Согласен, – вздохнул я.

Вот так просто холодильник был увезен каким-то мусоровозом вместе с воспоминанием о прошлом вечере. Этого я и боялся. Я имею в виду, не успеваешь оглянуться, как все консервируется, остается призрачным следом, а когда наконец до тебя доходит, что все уже прошло, то становится слишком поздно. Ничего не вернуть, не собрать заново и не выкинуть снова из окна. В каком-то смысле все мертвое – лучше живого, потому что мертвое неисправимо и от этого кажется более совершенным.

– Алиса? – крикнул я.

– М?

– А пошли прогуляемся.

– Ладно, только дай мне пять минут закончить.

Я прождал эти пять минут там же, на балконе, пялясь в окно, как и вчера, но курить мне теперь совсем не хотелось – момент был не подходящий. Наверно, у меня что-то вроде эстетической зависимости.

Пока ждал, я немного выпал, погрузился в свои мысли, а пришел в себя только когда Алиса подкралась ко мне сзади и закрыла своей холодной рукой глаза. Я почувствовал щекой рубцы от ее порезов.

– Угадай, – шепнула она. Я сразу понял, что она что-то держит в другой руке.

– Не знаю, – сказал я. – Что там?

Она убрала руку и разрешила повернуться.

– Та-дам! – Из-за спины Алиса достала лист бумаги, на котором было нарисовано нечто абстрактное и непонятное: брызги акварели, смешанной с кровью, на скелете из карандашных линий. С первого взгляда было похоже на ветвящееся дерево с разноцветными горящими, рвущимися, мечущимися во все стороны листьями и тонкими, очень хрупкими корнями. Такое невозможно описать словами, можно только увидеть самому.

На несколько секунд я смутился, пытаясь разгадать, в чем тут дело. Она заметила, как я сосредоточился, и засмеялась, прикрыв рукой рот.

– Это ты! Я тебя нарисовала.

– Меня? – Я пытался найти на Алисином рисунке хоть что-то похожее на человека. – Ну… спасибо.

Поняв, что для Алисы это много значит, я взял рисунок в руки и внимательно и долго пялился на него, изучал, хотел прочувствовать.

– Если не нравится, – проговорила Алиса уже не так весело, – то так мне и скажи.

– Нет, почему, нравится. – Я пожал плечами. – Правда.

– Окий.

Алису это обидело – что я не сразу все понял. Так оно, в общем, и было – в тот момент я не заметил в этом буйстве красок что-то важное. Теперь же, по прошествии времени, я, кажется, наконец увидел то, что раньше увидеть не мог. Этот крик, обрушенный Алисой на лист бумаги, из красок, крови и тонких карандашных линий был самым точным выражением того, что творилось у меня восемнадцатилетнего внутри. Может, это все глупости, и мои чувства просто играют со мной в игру, но мне все же хочется думать, что Алисе действительно удалось понять меня лучше, чем я мог понять себя самого. Пусть будет так.

Потом я аккуратно сложил Алисин рисунок, убрал его во внутренний карман куртки, и мы пошли шататься по району. Я специально выбрал маршрут подальше от реки и плотины – мы направились в сторону шоссе, куда стекались все дороги, подальше от неприятных воспоминаний.

В ярком солнечном свете я увидел, какая грязная у меня была куртка, какие поношенные у меня были кеды, да и сам я, наверно, со стороны выглядел не лучше. Не люблю такие дни: все становится слишком очевидным, чувствуешь себя как на ладони. Солнечная погода только для жизнерадостных людей, которым нечего скрывать.

Мы с Алисой быстро разговорились, начали нести всякую чепуху, придуривались, что у нас полно дел. Она изобразила, будто идет на высоченных каблуках и смотрит на часы. «Сколько сейчас времени? Хотя не важно, я все равно опаздываю! – Алиса притворилась, что хмурится. – Надо будет заехать за платьем, оно, я ведь тебе говорила, сейчас в прачечной. Хм, а потом обязательно надо успеть покрасить ногти, а то у меня ужин с парнем в галстуке в дорогущем ресторане! Я съем карпаччо из тунца и побегу на фитнесс, а то абонемент пропадет!». Я смеялся и пытался ей подыгрывать, но Алиса была в ударе, и мне до нее было далеко.

Мы прошли пару дворов, когда мимо нас продефилировала какая-то девчонка с толстыми боками, и Алиса сразу сменила тему и начала говорить, как сильно она ненавидит этих жирух: «Я их боюсь!». Я улыбнулся и сказал, что Алиса и так всех боится, кроме той старушки-одуванчика с первого этажа. Алиса кивнула: «Так и есть! Но жирух я боюсь, потому что они могут меня сожрать!». Я опять засмеялся.

Как всегда, непредсказуемая московская погода подкинула нам сюрприз – солнце вдруг закатилось за тучу, и на землю обрушилась грязная стена вонючего городского дождя. Мне показалось, что небо начало тошнить, так внезапно все это началось. Мы с Алисой забежали под козырек у какого-то подъезда, чтобы переждать. Мы помялись там минут пятнадцать, и Алисе стало скучно – она вдруг оставила мне куртку и выбежала под самый ливень в одной только своей майке с надписью «Nirvana». Она подняла голову, раскинула руки и прокричала что-то, обращаясь будто бы к кому-то наверху, но я не услышал, потому что нас разделял дождь. А потом она начала прыгать, танцевать совсем одна, посреди пустых улиц. Я не удержался, бросил куртку на скамейку и присоединился к Алисе. Дорогу мгновенно затопило, и мои кеды начали разваливаться, но мне было все равно – меня заразила Алисина маска неудержимого веселья. Она всегда поддавалась своему чувству целиком, без остатка и без всяких колебаний, как будто если бы пошла на поводу у логики, то изменила бы самой себе.

Мы дурачились, все промокшие и грязные, и орали до хрипоты, пока все нормальные сидели по домам. И снова мне хотелось, чтобы этот дождь не кончался.

Я рассказываю все это, потому что боюсь упустить что-то важное, забыть какую-то деталь, без которой общая картина перестанет быть ясной. В те осенние дни, что я провел рядом с Алисой, в ее квартире с голыми стенами, без гроша в кармане, я, пожалуй, впервые за всю свою сознательную жизнь был так удивительно и почти непрерывно счастлив. И это счастье невозможно описать одним словом, оно было будто сложено из тысячи маленьких кусочков: из пустырей и бетона; из клуба самоубийц и его призраков; из плотины и китайского фонарика; из старушки-консьержки и бутылок с дождевой водой; из ампул кетамина и крови, из последней сигареты и разговоров на балконе; из любимых песен и всяких дурачеств; из розового слона и капельниц; из солнечных лучей и вонючих дождей. И весь этот прекрасный хаос вращался вокруг Алисы – ключевого элемента моего безумного химического романса. Может, звучит пафосно, но так ведь оно и было. Алиса стала центром той самой прекрасной, самой особенной осени, которая уже никогда не повторится, потому что мне тогда было восемнадцать, рядом была девушка, на которой я был повернут, и я совсем не думал о будущем, а просто падал и падал вниз с плотины навстречу ревущим волнам, золотой рыбке и бетонным утесам.

Не знаю, стоит ли эта простая истина моих не слишком точных слов, не знаю, поймет ли меня кто-нибудь, но знаю точно, что мне станет легче, когда я допишу эту историю до конца, чтобы она перестала висеть у меня на душе тяжелым грузом.

22.

Было очевидно, что этот день настанет – что наш «special k» однажды кончится и все изменится, но я не был к этому готов. В жизни я вообще никогда и ни к чему не был готов, все просто случалось и мне потом приходилось мириться с результатом. Накануне у нас с Алисой был еще один прекрасный вечер: мы танцевали в наушниках под очередную любимую Алисину песню, голые стены вокруг рассыпались на части, в полумраке в воздухе, как в формалине, плыли бумажные китайские фонарики и золотые рыбки. Мне казалось, что мы стоим на самом краю плотины, что вода обрушивается в необозримую даль под нашими ногами, и нам было страшно и вместе с тем хорошо – так страшно и так хорошо, что мы не могли выговорить ни слова, а только улыбались друг другу. А на следующее утро, вернее, было уже около двух часов дня, я проснулся и понял, что все кончено. Кетаминовая осень так просто ушла, превратилась в холодильник и выпала из окна, и теперь ее тоже увозит мусоровоз на какой-нибудь пустырь или свалку. Внутри у меня все перевернулось.

Я не был зависим от «special k», вовсе нет. Химической зависимости не было точно. За все время мы с Алисой вмазались раз шесть, не больше, а этого слишком мало, чтобы стать торчком. Если верить Берроузу, чтобы хоть как-то сесть с чистяка, нужно ширяться по крайней мере три месяца дважды в день. А я даже ломки потом не испытывал, и вообще не уверен в том, что кет может вызывать ломку. Похмелье – похмелье было, но оно проходило, иногда, правда, выворачивало, но потом, спустя сутки или около того, все приходило в норму. Это я сейчас о физическом состоянии – с ним все было в порядке. Но когда я увидел, что ампул больше не осталось, то испугался, что потеряю Алису и эти странные дни навсегда. «Ты спрыгнешь со мной с плотины?» – затрубил слон в моей голове, и во рту у меня все пересохло, я сполз на пол и обхватил голову руками.

Алиса проснулась позже меня. Я почему-то соврал ей, что немного ампул у нас еще осталось, что я просто убрал их в карман. Она успокоилась, так что я решил, что у меня есть время по крайней мере до вечера, чтобы что-нибудь придумать. В общем, я снова не принял никакого решения, а просто, как умею, продолжил оттягивать неизбежное, которое уже звенело как перетянутая струна, и готово было вот-вот порваться.

В последнее время у Алисы была полоса хорошего настроения, поэтому сразу после подъема мы протрепались почти без перерыва. Я старался выглядеть как можно более веселым, но, мне кажется, Алиса заметила, что со мной было что-то не так, хотя ничего и не сказала. Она просто внимательно смотрела мне прямо в глаза, а я отводил взгляд, как какой-то школьник. Я для Алисы был открытой книгой – ничего не мог от нее скрыть, она читала меня насквозь.

В этот раз во время разговора все было довольно подозрительно: Алиса проявляла удивительно много внимания ко мне и к моему прошлому, а ведь раньше мне казалось, что я был ей совершенно не интересен. Мы сидели на полу, и она расспрашивала о моем увлечении гитарой, хотела узнать, почему я перестал играть в группе. Я ответил: «Меня попросили, потому что я забивал на репетиции и не учил материал». Алиса засмеялась, как всегда прикрыв губы рукой, – никогда не забуду этот жест – и сквозь смех сказала: «Значит, ты был слишком безответственным для рок-группы?». Я тоже улыбнулся и пожал плечами: «Выходит, что так».

Может быть, Алиса считала, что чем-то была мне обязана и просто хотела как-то подбодрить меня этим своим вниманием перед тем, что нам предстояло – перед двойным самоубийством. Но она не знала, что я вовсе не собираюсь прыгать с плотины, а наоборот – хочу спасти ее саму от этой глупости. Я все еще надеялся, что мы переживем нашу меланхолию, что потом все будет хорошо, нужно только потерпеть и подождать – и тогда раны сами по себе, как по волшебству, заживут, и мы с Алисой, взявшись за руки, уйдем в закат под прекрасную музыку и финальный титры...

Для нас день только начался, а тяжелое солнце, едва появившись над дальними высотками, уже покатилось вниз, как под тяжестью серых облаков и дыма красно-белых труб. Время летит как сумасшедшее, когда этого совсем не хочется. Алиса поднялась с пола сказала, что ей надо спуститься к консьержке, чтобы воспользоваться розеткой и подзарядить плеер для нашей личной ночи откровений. Она сказала с улыбкой: «Сегодня ведь суббота, сядем с фонарем напротив друг друга, как будто мы в клубе, и расскажем какие-нибудь ужасные секретики, подурачимся напоследок, м?». Это была очередная Алисина шутка, и мне снова не было смешно. «Стой, сегодня что, правда суббота?» – спросил я и задумался.

У меня в голове вдруг появилась сумасшедшая идея, где бы я мог достать «special k» – у той, кого звали Первой. Я был уверен, что у нее этого должно быть в избытке, раз уж она каждую субботу выносила приговоры направо и налево. Сразу родился план: я решил поехать на заброшенный комбинат, возможно, надавить на эту сектантку, если понадобится, и даже не задумался, насколько это была глупая затея. Тогда мне казалось, что все средства хороши, лишь бы продлить нашу с Алисой кетаминовую осень. «Можешь сходить в гости к старушке без меня? – сказал я. – Мне нужно выйти ненадолго, но я скоро вернусь, ты и не заметишь». Алиса удивилась: «Куда это ты собрался?». Я не мог ей сказать, что иду за лекарством, а просто повторил, что очень скоро вернусь, но напоследок, уже обуваясь в коридоре, все же решил добавить: «Только дождись меня, не наделай глупостей». Она нахмурилась и вздохнула: «Окий». Я понимал, что оставляю Алису одну, но мне ведь казалось, что я делаю все это ради нее.

Мы вышли из квартиры вместе и вместе поехали в лифте. Если бы я тогда знал цену этого момента. Алиса вдруг встала на цыпочки и быстро поцеловала меня в губы. Сердце подскочило, а этажи быстро полетели вниз. Все произошло слишком быстро, я не успел даже ничего понять. Я растерянно посмотрел на Алису, а она улыбнулась и сказала: «Не знаю, что бы я без тебя делала, честно». Я пошутил: «Ты меня сегодня пугаешь». Она засмеялась, прикрыв рот рукой, обняла меня непривычно крепко и прошептала: «Не бойся, я тебя дождусь». Я тогда ничего не понял, кретин. И мы разошлись. Алиса осталась на первом этаже, чтобы якобы подзарядить плеер, а я сразу направился на улицу и, как только дверь подъезда захлопнулась за моей спиной, побежал к остановке.

В половину седьмого я был на пустыре у заброшенного комбината. Мне понадобилось около двух часов, чтобы добраться с одного конца Москвы на другой – с замкадного юга на замкадный север, из одной погодной зоны в другую, из одного города в другой. Пришлось ехать зайцем и просчитывать маршрут, я даже вспомнил то время, когда работал курьером и наворачивал подземные километры в постоянной спешке.

С каждой минутой темнело все больше. В электричке, уже подъезжая к пустырю, я стоял в тамбуре рядом с целующейся парочкой. Вокруг них грязь, сотни людей, набитых в вонючий прокуренный вагон, за окном – сопливая московская осень, бетон и серое небо. А они были так счастливы и влюблены, будто плавали так глубоко в своем собственном мире, что меня тут же схватило за горло какое-то подобие зависти. Я мог думать только о том, что наш с Алисой мир рушился на глазах из-за моей собственной лжи.

За четыре часа до начала ночи откровений я уже стоял в подвале с розовым слоном, и впервые я был там в одиночестве. Древний бог пялился на меня со стены своими большими безразличными глазами, подведенными розовым мелком. Я показал говнюку средний палец и на душе стало немного легче.

Я решил дождаться и подкараулить Первую здесь, потому что рассчитывал, что она придет раньше остальных. Тридцать или сорок минут просто ходил от стены до стены в почти кромешной темноте или сидел на полу, качался взад-вперед и вслушивался, как откуда сверху падают капли и разбиваются о бетон. Время казалось мне вечностью, с каждым мгновением, проведенным вдали от Алисы, я переживал за нее все больше и больше, и уже ругал себя за то, что все это затеял, но поворачивать назад было поздно.

Наконец я услышал шаги прямо за железной дверью. Я тут же вскочил со своего места и успел подскочить к входу в тот момент, когда взвыли петли. Зажегся фонарь, и от этого яркого света я ослеп на несколько секунд – слишком долго просидел в темноте. «Что ты здесь делаешь? – сказала Первая, я сразу узнал ее холодный мертвый голос. – Ночь начнется в одиннадцать!». Поначалу она меня не узнала, пришлось напомнить. «И что тебе нужно?» – холодно спросила она, видно, не сильно была мне рада. Я так же холодно ответил: «Кетамин для меня и Алисы, немного, трех-четырех упаковок будет достаточно». Я сказал это и вдруг почувствовал на себе взгляд сзади – как будто розовый слон ожил и теперь смеется мне в спину. Первая качнула головой: «Я не даю лекарств наркоманам, я делаю хорошее дело». Она сказала так, как будто сама в это верила. Может, она действительно была совсем поехавшая. «Хорошее? Ты убиваешь людей! – крикнул я, потому что меня взбесил ее тон. – Ты толкаешь слабых на край, и они больше не возвращаются в той хренов клуб, потому что их больше нет, они умирают из-за тебя и твоей гребаной философии!».

Первая внимательно на меня посмотрела, а потом улыбнулась одной из самый жутких улыбок, что я видел, и сказала: «А сам ты, значит, считаешь себя сильным?». Я пытался найти ответ, но она не дала мне времени, сделала несколько уверенных шагов в мою сторону и начала шипеть, будто вся окончательно превратилась в змею: ее холодные глаза засверкали в свете фонаря, язык будто раздвоился, так быстро она начала говорить. «Я знаю таких, как ты. Слышишь? Знаю, знаю! – Она просто затараторила на нечеловеческой скорости. – Ты хочешь жить, так и живи, сопляк, а другим не мешай делать свой выбор! Ноешь, что подружка не дает? Угадала?».

Я испытал какой-то мистический страх и чуть ли не вжался в стену. Первая усмехнулась, она все сверлила меня своими сумасшедшими глазами, не моргая и не отводя фонарь от моего лица. Этот фонарь трясся у нее в руке, стрелял во все стороны светом, и я знал, что от этого розовый слон сейчас радостно пляшет на стене за моей спиной, злорадный сукин сын. «Мир не крутится вокруг твоих потребностей и вокруг твоего члена! Твои проблемки с проблемами других и рядом не стоят, понял? Не лезь со своей подростковой чушью к тем, у кого уже ничего нет и терять нечего. Если кто-то действительно хочет умереть, то он умирает, и никак его не спасти, если он принял решение! А ты?.. Знаю я таких, как ты. Ты никогда не решишься покончить с жизнью. У тебя кишка для этого тонка, понял?!» Она вдруг застыла, все так же не моргая, с фонарем наперевес напротив меня, как будто ждала моего ответа. Я промямлил: «Понял».

И тут Первая как по волшебству опять изменилась в лице, оно у нее приняло привычное мертвое и вместе с тем ласковое выражение. Мне показалось даже, что она мне по-дружески подмигнула: «Ну вот и хорошо. Извини, что не могу выполнить твою просьбу, мне правда очень жаль. На ночь, я так понимаю, послушать других ты не останешься?». Я покачал головой.

Долбанутая тетка. Дрожь берет, как о ней вспоминаю. Но она была права, от этого все становится еще ужасней.

23.

Предчувствие чего-то страшного преследовало меня всю дорогу обратно в Алисину квартиру, и я хотел добраться побыстрее. Я почти бежал по этим бесконечным одинаковым улицам, засыпанным осенними листьями, как будто их каждое утро поставляли в город на грузовиках. Когда внутри погано, когда кажется, что даже собственные мысли какие-то чужие, противно становится от того, что вокруг продолжается жизнь. Все было зря: моя ложь, мои поездки туда-сюда. Во всех этих жалких попытках не было никакого смысла – с каждой секундой я терял Алису. Только теперь я это понял: нужно было просто остаться с ней, быть с ней рядом, как я сам этого хотел. Моя жизнь рассыпалась под моими насквозь промокшими ногами в убитых кедах, на душе скреблись кошки – с таким настроением я возвращался поздним вечером в квартиру с голыми стенами. Мне, уставшему и потерянному, было отвратительно смотреть на шатающихся повсюду подбухнувших веселых и живых людей. Я задержался всего на минуту, чтобы стрельнуть сигарету на остановке и одной затяжкой сжег ее до фильтра. Эта минута, если бы я тогда не потратил ее так глупо, изменило бы это что-нибудь? Мне страшно думать о таком.

Я выкурил сигарету, а когда поднялся на этаж, то понял, что Алисы нет. Потом я потратил еще одну минуту, цену которой не знал, чтобы на всякий случай проверить ванную комнату, в которой не было воды, и кухню, на которой мы никогда ничего не готовили. Разумеется, все было без толку – Алисы не было нигде, она ушла. Квартира была пуста, а на полу, заваленном пустыми ампулами и залитом нашей с Алисой кровью, лежала записка. В этот момент, когда увидел этот клочок бумаги, я точно помню, что уже знал, что там написано. Я поднял листок и, прочитав его, будто постарел на целую жизнь.

Алиса не стала заряжать плеер у консьержки. Алиса знала, что ампул у нас не было, что я ей соврал. Алиса попрощалась со мной в лифте, подождала, пока я уйду, а потом – пошла на плотину. Алиса писала, что будет ждать меня там до 23:00 нашего последнего субботнего вечера, нашей последней ночи откровений, чтобы мы вместе, как я ей обещал, взявшись за руки, спрыгнули вниз и разбились о бетонные утесы. Чтобы быть счастливыми теперь и навсегда. А если бы я не пришел на плотину, то она оставила бы меня в покое и покончила бы со всем сама. Вот что писала Алиса.

Я посмотрел на часы – было без двух минут одиннадцать. Я знал, что никак не успею добежать до реки, но все равно побежал. Я не закрыл квартиру, я проклинал лифт за те пять или шесть секунд, которые мне пришлось его ждать, я не помахал консьержке, ногой выбил дверь прямо у нее на глазах и вырвался наружу. Я побежал так быстро, как никогда в жизни еще не бежал. Мир вокруг стал распадаться на части, как будто я был под «special k»: все казалось нереальным, мои глаза отказывались верить в окружающую действительность, смешавшуюся в одну кучу из звуков и цветов. Ноги увязали в каше из осенних листьев и грязи; вокруг бродили пьяные компании; меня чуть не сбила машина на перекрестке; шумели провода; на голову давил черный беззвездный купол; фонари, горевшие через один, превратились в китайские фонарики; из каждого двора за мной тянулся розовый хобот; шум реки за лесом превратился в змеиное шипение Первой.

В каком-то полубреду я добежал до плотины, хрипло кричал, звал Алису, но никто мне не ответил. Тогда в кромешной темноте я поднялся по скользким бетонным плитам наверх, и дошел до того места, где совсем недавно мы с ней стояли, прислонившись к ржавому ограждению, и посмотрел вниз – в черную пучину, в которой ничего не было видно. Было уже семь минут двенадцатого. Я опоздал, но никак не мог поверить, что все было кончено. Я все еще надеялся, что это все мне просто снится, что скоро я проснусь в залитой солнечной лучами комнате, и Алиса опять будет сидеть ко мне спиной в углу и что-то рисовать… Эта глупая надежда стала моим обезболивающим. Только поэтому я, кажется, и не заплакал.

Я простоял там, на плотине, в полном одиночестве еще несколько минут, пока волны бились о бетон под моими ногами. В тот момент я хотел прыгнуть, действительно хотел. Я уже расставил руки, закрыл глаза, сделал последний вздох – я сделал все, кроме самого последнего шага. Как всегда. Я просто не смог.

24.

После этого я прожил в Алисиной квартире еще около недели. Надежда так глубоко впиталась в мою кровь, что мне потребовалось немало времени, чтобы понять, что Алисы действительно больше нет на этом свете.

Наступил ноябрь, и я вернулся к тетке, вернее, вернулось то немногое, что от меня осталось. Думаю, что выглядел я ужасно, потому что тетка даже не стала ругаться или спрашивать меня о том, где я пропадал, а просто позвонила родителям. Отец забрал меня вместе с гитарой, с которой я приезжал. Я собрался для очередного переезда, будто ничего не изменилось. Помню, мы ехали в машине, матери с нами не было, и я злобно сказал отцу с заднего сиденья: «Ну что, я попытался начать жизнь с чистого лица, как вы и хотели. Доволен?» Отец резко затормозил и хорошенько мне врезал. Не могу сказать, что это помогло, мне было совершенно насрать на себя самого и на всех вокруг.

Позже я понял причину родительского беспокойства: тетка заметила небольшой синяк от иглы, совсем крохотный такой синяк, у меня на руке. Из-за всего этого отец вел со мной серьезные беседы, а мать стала относиться как к больному, то и дело плакала – при мне она старалась это скрывать и улыбаться, но я все видел по ее опухшим красным глазам.

Потом меня отправили на лечение в какую-то клинику, недешевую, как я думаю. Разумеется, никто не поверил мне, когда я сказал, что никакой химической зависимости у меня нет и никогда не было. В общем, я и сам был не особо настроен бороться за справедливость – мне было совершенно по херу, куда ехать, лишь бы подальше от своих мыслей. В той клинике я провел семь недель, где меня, «молодого парня, у которого вся жизнь впереди», пытались привести в порядок. Выглядел я и правда болезненно, отказывался от еды, ни с кем особо не разговаривал. Но никто, конечно, не понял причины моего депрессивного поведения, все просто решили, что оно было связано с ломкой.

Каждый субботний вечер у нас была социальная терапия. Мы, наркоманы, собирались в кружок и по очереди исповедовались в своих грехах и отчитывались о прогрессе, достигнутом в борьбе с болезнью за последнюю неделю. Все говорили по кругу. Сначала говорил один, его никто не перебивал, а потом, когда он заканчивал свою исповедь и смолкал, другие могли обсудить его проблемы и вынести приговор – заслуживает ли он освобождения или нет. Некоторых, кто особенно хорошо себя показал, по итогам этой терапии выписывали из клиники раньше остальных.

«Первый шаг к решению проблемы – это признание ее», – говорила женщина в неформальной одежде, которая проводила все эти сеансы. «Все мы здесь равны, потому боремся с одним недугом, я ваш друг, а не враг». И она смотрела на нас и улыбалась, но за этой улыбкой читалось мертвое безразличие. Каждый раз, когда приходила моя очередь, я специально во всех красках и подробностях описывал свои кетаминовые приходы, закатывал глаза и говорил, как сильно я мечтаю о дозе, клялся, что как только меня выпустят, я сразу найду, где бы вмазаться, и всех присутствующих приглашал присоединиться ко мне, чтобы устроить крышесносный рейв. После такого у женщины в неформальной одежде, считавшей себя нашим другом, в глазах вспыхивали ужас и презрение, а меня это чертовски забавляло. Я уже смирился с тем, что весь мир вокруг меня был одним большим клубом самоубийц, в котором одни умирали, а другие были обречены жить несмотря ни на что. Я смирился с тем, что бродил по замкнутому кругу.

В клинике я не провел ни дня без мысли об Алисе, но боль вскоре стала тупой, а потом и вовсе исчезла, оставив после себя дыру, которую мне, наверно, уже не заполнить. Все на свете можно пережить – вот, что я тогда понял. Иногда переживаешь даже быстрее, чем думаешь. И это, пожалуй, самое плохое из того, что я узнал о жизни. Я был просто обречен пережить смерть Алисы.

В клинике мне исполнилось девятнадцать, но это был уже не прежний я, а кто-то совсем другой – полумертвый и полуживой. Восемнадцатилетний я, тот, которым я был когда-то, перегорел, сгнил, исчез навсегда, прыгнул с плотины вместе с девушкой, в которую я был влюблен. Никто меня не понимал, некому было рассказать, что творилось у меня внутри. Зато на день рождения на деньги моих родителей мне устроили неплохой праздник за больничной решеткой: с тортом и газировкой. Черт, до чего же глупой мне казалась моя жизнь!

Через какое-то время меня все-таки выписали. Была зима, не помню, какой месяц. Все было в снегу, ни одного поганого осеннего листа – и я впервые за много недель смог спокойно вздохнуть. Приехал домой к родителям, соврал им, что продолжу учебу, повесил Алисину картину на стену… Я даже удивился, как легко все вернулось в некое подобие нормального существования. А потом, случайно наткнувшись на старую новостную статью, я узнал, что в конце ноября в нескольких километрах вниз по течению той реки, недалеко от плотины, нашли труп девушки. Тело застряло в бетонной трубе, слив был забит осенними листьями. Та самая Алиса, которая прикрывала рот рукой, когда смеялась, застряла в бетонной трубе. И это была последняя нота нашего химического романса.

С тех пор прошло два года, а я все еще жив: жру, сру и брожу туда-сюда. Все так же убиваю себя и своих любимых. Вот уже вторую осень я прячусь за своими ненадежными керамзитобетонными стенами, скрываясь от того, что было, и не выхожу из дома, пока не пройдет последний осенний дождь.