Текст книги "Выгорание (СИ)"

Автор книги: Саша Соболь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

1

Плавно, уверенно, словно на автопилоте, Сергей передвигался по ЛКАД. Он жил за городом так давно, что и сам позабыл о том времени, когда утром его будил грохот соседской двери. А теперь  даже соловьи поют – заслушаешься. Если, конечно, соседский кот не вышел на променад слишком рано. Утром город, подмерзшая дорога, а вечером светлые точки шоссе, как призрачные огни на болоте, затягивают, манят, не дают уйти в сторону. Квартира в городе до сих пор существует, хотя иногда, вспоминая о месте совместного проживания с Эдиком, он встряхивается и решается продать её ко всем чертям или сдать в аренду. Но понимает, что не может. В ней он был когда-то счастлив.

Банально, скажете вы. Но для Сергея это те самые стены, прокуренный любимым потолок, засаленные плотные шторки, скрывающие комнаты на первом этаже – там до сих пор пахнет Эдиком. Эдьку несколько раз грабили, выносили... Эх, да что там вынесешь... Старый ламповый телек бабули? Да даже ей Эдуард подсуропил на ДР новую плазму. А сам жил кое-как. Как сложится. Сушил на коммунальной кухне постельное белье, со вздохом сообщая новому партнеру о том, что «гладить ни-ни»: не умеет, короче, а вот спать любит на гладеньком. И очередной (да-да, очередь не иссякала) партнер, закатывал рукава, брал у соседа древний чугунный утюг, раскладывал многострадальное покрывало на столе и гладил. Пока Эдичек распределял паёк по полочкам холодильника с умением типичного сибарита, искоса бросая взгляды на своего возлюбленного, ну или просто ёбаря-трахаля; любуясь бугристой, вздрагивающей спиной, сильными руками, выделывающими пируэты на столе. Потом кидался помогать, влезая якобы с целью подучиться глажке. В общем, он портил всю малину, упорно подставляясь под незлобливые шлепки, а потом... Потом, гнусное занятие бросалось на середине, потому что посетитель выполнил программу минимум, был одобрен телом Эдика и допущен, в святая... ну может и не совсем конечно, святых: на его старинный диван «Наташа». Действительно, исключительно удобная, хоть и раритетная вещь.

«А бельё? Что с ним не так?» – спросите вы. Всё с ним нормально. Он отдаст его старушке из комнатки напротив, которой девяносто лет, потому что гладить старая хрычёвка давно не может.

Эдик был шлюхой. Нет, не подумайте, что он брал деньги с партнеров. Хотя, бывало и так. Но упорно возвращал все до жалких копеек на батон и кефир, при первой возможности. И встречался он с ними нечасто. Бывало, что очередная «краля» зависала в его поле зрения на пару-тройку дней. Даже ключи он выдавал запасные таким посетителям, называл их «муженьком» и даже в телефоне их звонки отзывались хриплым «МУЖ», но ненадолго. До первого звонка от параллельного парня, который приехал с Урала и привез кучу вкусностей и подарков своей «женушке», или как-то так. Часто доходило до мордобоя, но Елена Станиславовна, урожденная Нахимова, четко отбивая ритм своей палочкой, выползала из застенков и спасала «внучка» от окаянных любовников. Отбирала ключи у обоих, расставляла на огромном столе в кухне чашки и усаживала всех за стол, щедро подливая им малиновой настойки по рецепту «деда адмирала». Мужики расслаблялись, устанавливали негласную очередь и расходились до встреч по домам, оставляя растерянного Эдика с «бабулей» коротать вечер у телевизора.

Бабулька, конечно, адмиральской внучкой не была. Из прошлого в ее жизни только и был революционный матрос, который притащил подкинутое в казармы дитё в детдом. Ну и фамилию дал соответствующую найденышу. Так и жили: долго ли, коротко ли – Эдька и баба Лена. Их симбиоз никого не удивил бы, если хорошенько приглядеться. Внешнее сходство тоже было очевидно.

С настоящими родными Эдуарда никто знаком не был. Эдик родителей боготворил и, дабы не испортить им карьеру и имидж в свете, просто испарился. Въехал в комнатку своего пролетарского предка, которая простояла закрытой лет двадцать. И зажил тихими – семейными, можно сказать, радостями. Эдик даже иногда подрабатывал (опять же по совету «детки» адмирала). Он служил натурщиком в Академии Штиглица, известной людям «не в теме», как «Мухинское» училище. Тело у парня было божественное, конечно и природа постаралась и маман, которая упорно выращивала из сыны аристократа. Эдик танцевал. сперва в детском кружке, куда таскала его нянька. Потом в студии бального танца, апофеозом его карьеры стало поступление  в «Вагановку». И понеслось... Танцы стали его жизнью. Он любил музыку и движение.

От этой любви осталось только движение. В нем, на нем, везде.

Он сломал ногу в выпускном классе: судорога свела мышцы на сцене и его, страдающего от невыносимой боли, сбила с ног массовка. Он не отчаялся: выпустился из училища как хореограф и даже немного преподавал, но не в Академии – не дорос еще, да и сцена не знает жалости. Он учил людей на корпоративах латиноамериканским танцам. Веселил, так сказать, офисных работников, когда те выезжали на природу без семей, чтобы отдохнуть от рабской рутины и сплотиться для осуществления каких-то высоких целей.

На таком мероприятии, группа поддатых и видимо очень продвинутых мужиков из строительной компании, затащила парня, который упорно пытался преподать им основы греческой народной плясовой, то бишь сиртаки, в сауну. Раздели и... В общем карьеру в этой области он закончил в ту ночь: сам больше никогда не пил и с пьяными не общался. Все указывало на то, что он сломался тогда. Распятый двумя верзилами из строительного треста и принимающий в себя пару членов – один скользил между влажными от крови бедрами, а второй трахал широко разведенный пальцами рот – он понял одну неприятную вещь: мужское тело его привлекало, хотя и причинило боль. Боли было много... Но она закончилась. Наутро ему вызвали такси, набили портмоне своими рабочими карточками и выпихнули в город.

На эти деньги он прожил год. Не покидая своей комнаты вообще. Елена Станиславовна таскала ему продукты в комнату, которые соц-работник регулярно приносил четко по списку. От гречки Эдьку и до сих пор выворачивает.

Но время лечит все. Эдик ожил и однажды вышел на улицу. Длинные льняные пряди быстро замерзли и покрылись от влажного воздуха толстой коркой. И ему опять повезло.  Застывший у дворового, замерзшего фонтана парень, попался на глаза художнику Исаеву. Эдик стал натурщиком. Естественно после благословения Елены Станиславовны: « Иди, маленький. Проветрись».

Не сказать, чтобы ему нравилось сидеть голым перед, капающими слюной на его коленки и нежный упругий живот, подростками, но хоть какой-то хлеб. Старушке-процентщице он задолжал на десять лет вперед. Она тогда преодолела его сопротивление, слёзы и ночные порывы выпрыгнуть в окно, убеждая, что этаж у них первый. Он выл и царапался, и бежал в ванную, но и здесь – неудача. Старое мраморное чудо, оставшееся от Кирова, имело в глубину не больше сажени, да и хитрая старушка велела снять щеколду на случай, если ей там станет худо. И стоило ему там задержаться на отведенные десять минут, баба Лена проявляла чудеса прыти и залезала на табуретку, подглядывая в небольшое оконце с кухни. Снимать «цербера» приходилось потом Эдику. Вот так, в заботах друг о друге, они и прожили год.

Отпраздновали Рождество и Старый Новый год, а потом закрутилось. Бабе Лене понадобилось лечение, и не простое, а очень дорогостоящее. Эдька вернулся на помост и устроился хостом в небольшой мотель на выезде из города. Там-то он и повстречал Виталиса. Неплохой мужик, крупный, сильный, с копной сивых волос и небольшим, но вполне подходящим для этого дела достоинством. «Хохол», бывал в Питере нечасто, и иногда баловался в поездках. Как он влез в доверие к Эдуарду, а потом и к Елене Станиславовне, никто не знает. То ли соскучились по веселым застольям два одиноких, по большому счету, человека, то ли и правда влюбились в его говорок мягкий и извечные «привёз три метра сала и горилки». Коньячок – старушке, а им, на сон грядущий, легкое светлое вино и очень изысканные закуски. Виталис, хоть и был дальнобойщиком, но вкус имел отменный и тосты его любовно-прозаические имели у обоих обитателей квартирки в Доме инженеров довольно большой успех – с восторгом были выслушаны, да и отклик в душе вызывали не слабый. Он целовал Эдичку в щечку, как только старушка, налакавшись пару стопок, мирно засыпала на довоенном диванчике.

А потом... потом он ласкал его пальцы губами и не только те, что на руках удостаивались этой чести. Эдик, разметавшийся на разложенном диване, наспех накрытом беленькой простынкой, был обсосан полностью. Он так привык к этим нежностям, что даже не раздумывал над тем, что может быть еще что-то.

А оно было, вернее этого жаждал его ухажер. Однажды, слегка шлепнувший его по попе в кухоньке, куда они выползали покурить, чтобы не дымить баб-Лене в комнате, он затушил сигарету в кактусе и потащил взволнованного парня в комнату. Эдик помнил только то, что было ужасно жарко и, как всегда в белые ночи, не хватало воздуха. И за стеной смачно храпела подвыпившая соседка. А где-то между ног (его голых ног!) ныряла голова его героя-любовника, который беспощадно и сладко тушил его возбуждение своим языком, проникающим так глубоко, что хотелось выть и биться головой о диванную спинку. Член не хотел принимать рабочую стойку, но и эту проблему Виталис решил, шепнув ему в самые губы, что  «так и положено в первый раз».

Ну, почти в первый. Тайну Эдика он знал, и парень помнил, как искусал Вит себе кулак, выслушав всю эту стори. Они тогда бешено целовались, кажется так и уснули с чужим языком в зубах. В общем и целом, уговорил. Эдик почти ничего не почувствовал. Легкое трение, все же и членик невелик, не то, что хозяин, и желания как такового не было, но очень хотелось понять, каково это, когда по любви. Понял и ощутил: не сразу, но Виталис был терпелив и упорно заласкивал своего мальчика до потери ориентации и неспособности фокусировать взгляд. Когда он впервые кончил внутрь Эдика, то начал шептать несусветную чушь – кажется он был пьян. Про то, что хотел бы от него детей и что-то еще более нереальное. Эдик терпел все: и изматывающий секс, и не очень-то подходящий размерчик, и даже то, что приблудный водила заставлял его лежать ногами на стене, чтобы сперма осталась в нем и тогда, когда он свалит по утру в рейс.

А потом, зацелованный и с кривой ухмылкой, он тащился в раскорячку в столовую и выпивал кофе с молчавшей баб-Леной. Та стала догадываться об их нетрадиционной «дружбе» и просто гладила своего любимца по голове и повторяла одну и туже фразу: «Ой, не стерпится и не слюбится. Бросай».

Но Эдик не бросал, а наоборот, ждал его сильнее, волновался, когда не было возможно с ним связаться, и когда затор на таможне превышал пять часов. Ему хотелось сорваться и доехать – обнять, но экипаж фуры, это всегда, минимум двое. А свидетели Виту были ни к черту не нужны.

Выяснилась пикантная подробность, Вит был женат и гордую фамилию Попова носила девушка в чудном граде Чернигове, вот только деток она не хотела. Красавица берегла свою нежность и изящество, а возможно, ей просто не подходил красавец-муж, вечно находящийся в скитаниях. Представлений о том, чем там её супруг занимается, – бравая, уверенная в своих силах девушка не имела и однажды, выворачивая карманы мужниной ветровки, обнаружила там милые записочки, написанные Витом. А надо сказать, что писать, так же как и говорить, тот умел. Женщина крякнула от избытка чувств, присела в ванной у стеночки и... Нет, реветь не стала: пошарила у мужа в контактах, просмотрела нелепо-влюбленные месседжи и решила, что пора с этим завязывать, но сделать это к обоюдной пользе.

Прибежавший со стадиона супруг ни о чем не догадывался. Ни когда ему поставили на стол дымящуюся тарелку борща перед носом, ни когда налили внеочередную стопочку горилки, и даже когда жена допустила его к самому сладкому в постели – Вит ничего не понял. Лишь после головокружительного минета в голове словно всё заморозило и Виталис поинтересовался: « А все ли живы родные и не при смерти ли его любимая теща?» Ответ должен был насторожить мужика. Маришка молча забралась на его бедра и оттрахала его так, что он чуть не умер, так и подумал: «Не иначе, я какой смертельной болезнью болен и не догадываюсь». И в самый темный час ночной она раскололась и сообщила ему новость: «Мы уезжаем из славного захолустья в город Питер. Негоже такой красоте прозябать в этой дыре». Вит хотел было заикнуться о том, что и вовсе не в дыре они живут, а в самом сердце Малороссии, но жена была непреклонна и щелкнув по сенсорному экрану его мобилы, засветила его фотки и закрытые альбомы, вскрытые соседским парнем в три минуты.

Поставить паролем кличку дворового пса Тимофея мог только он. Все знали его страсть к псине и только любовь к жене не дала ему возможности пригреть его в собственных апартаментах. Получив доступ, Мари медленно отодвинула парня в сторону и, уединившись с телефоном в гостиной, стала опасаться за собственный разум и целомудрие. Но девушкой она слыла разумной и поэтому в любой ситуации искала плюсы. А они были.

– Мы переезжаем. Это решено, – отчеканила она сексуально-надорванным голосом, и у Вита не нашлось аргументов против в тот момент, а потом уж стало поздно.

***

Вит приехал неожиданно быстро. И привыкшие к его фуре во дворе жители Лесного проспекта, отметили только невзрачное такси и знакомого водилу.

– Пойми, Эдуард, бабушке будет в доме престарелых гораздо лучше. Да и тебе пора разобраться с личной жизнью. Так мы сможем еще пожить в свое удовольствие. Пока молоды, вернее пока молод я. Ты совсем мальчик, а мне пора осесть и не носится по Европе, честно зарабатывая радикулит и пивное брюшко. Она согласится, я думаю. Скоро тебе и мыть ее придется самому, и это самый лучший вариант, – Эдик оглох от этих слов.

Старушка не скрывала, что давно сделала его своим наследником, и, как все пожилые люди, любила под чарочку поговорить на эту тему. Это было невыносимо, и парень с воем бросился бежать. Выбежал во двор, глянул в сторону метро, находившееся в их дворе, и рванул к поездам. Он катался на электричках до ночи, а потом сидел на узловых станциях и ждал ночных поездов. Домой он не смог вернуться. Что-то произошло в его душе, когда Виталис сказал, что это единственно возможный путь продолжить их отношения и им нужна комната для его супруги и, возможно, ребенка.

Его стошнило. Голова раскалывалась, а мысли и чувства словно вымерзли. Он стал забывать о Вите, о доме, и даже мысли о соседке растворились в покое, который навалился на него со всех сторон. Редко доходившие до его слуха слова, не тревожили его. Он все забыл. Его не лечили. Он просто иногда лежал на кушетке в кабинете то ли врача, то ли просто симпатичного человека, пялился на него пустыми улыбающимися глазами и по-прежнему молчал.

Елена Станиславовна смело брала каждый день такси и приезжала к нему в больницу. Просто гладила его по голове, не говорила банальностей о том, что «это жизнь и разочарований будет много...» Он понимал ее без слов. О его мужчине никто не вспоминал, словно его и не было. Он исчез. Вскоре и баба Лена перестала посещать его. Он не беспокоился и не искал ее, но вскоре ему позвонил нотариус и объяснил, что ему необходимо в течении полугода вступить в наследство. Слёз не было. Только тихие и ровные воспоминания обжигали его сердце со всех сторон.

Пока дом был пуст, местные алкаши вынесли все более-менее ценные вещи. Остался только довоенный календарик, на котором застыла дата смерти Нахимовой. Но это уже не было больно, слабый укол в сердце и пощипывание на веках. Но Эд пережил и это.

2

Свернуть на пятом километре, махнуть в приветствие ГИБДДэшнику, а глаза мимо, так как учил инструктор лет ...дцать назад и на бреющем въехать в просыпающийся город. До центра двадцать минут, не больше – при всех возможных пробках. Хотя откуда они летом? В июле, да еще в выходной, машины выстраиваются в совсем другом направлении. Там, где продолжает дышать свежим теплом взморье.

До клиники три шага от тротуара. Можно вздохнуть или выпить из бумажного стаканчика кофе. Но он не станет этого делать. Свой он выхлестал по дороге, чтобы проснуться, продрать основательно глаза, а этот... Пусть стоит и режет глаз,  те самые три минуты.

Не выпитый стакан, ломтики яблок, которые останутся лежать в припасенной на случай голодной смерти Эдички, элегантной коробочке, который попав в цепкие ручки домо-мучительницы Сережи, стремительно набрал пару кэгэ на мягком месте и бедрах. Серега шутил и подначивал, что, как врач, должен констатировать факт, что Эдькино тельце усердно готовится к зачатию и запасает питание впрок. Эдик злился, рычал, материться не умел – не дано интеллигентному мальчику; «присаживался», как он выразился на диету, но противные килограмчики то уходили, поминай как звали, то возвращались после пары порций ароматных пельменей, выставленных в десять вечера, явившейся на огонек Софьей Палной, «чтобы мальчики не умерли от потери веса».

Воспоминания... В них не было ни муки, ни боли, только плохо скрываемые и тогда ухмылки, при виде закатывающихся от возмущения глаз Эдуарда Вениаминовича, как его величала женщина-искусительница.

– Благодарю покорнейше, мадам, не стоило так беспокоится. Я, пожалуй, чаю выпью перед сном и мне нужно позаниматься, – отступая к кухонной арке, Эдик лихо развернулся и припустил в спальню. Но не успел, потому что добрая женщина, без лишних телодвижений, которые объемное тело не переносило априори, – проскочила в другую дверь и преградила ему дорогу. Руки «в боки», наверченная на высокий лоб цветастая тряпка, наподобие цыганской, и блестящая поварешка, кого угодно остановит. Да и телом женщина напоминала по сравнению с парнем, ну, если и не Илью Муромца, то по крайней мере, Алёшу свет Поповича.

Сергей исподтишка наблюдал за погоней, намыливая уже второй раз руки. Тщетность попыток скрыться от дамы, была очевидна. А перед глазами закружились мысли-образы, в которых на округлившихся бедрах и попе появилась легкая прозрачная ткань, скорее платок, как у танцовщиц: «Господи, одалиска ты моя!».

Приватный танец появился в планах неожиданно. И жалко напрыгавшегося за день парня, но платок с головы Софьи Палны мысленно уже обернулся вокруг талии, сполз ниже... и еще ниже...

Плавность, нежность, движения... Он не настолько устал, чтобы опуститься на колени и поцеловать. Чтобы скользнуть по простыне, беспощадно оголить колено и часть смуглого бедра, переходящего белым мазком на лишенную солнца кожу. Вот такие вот воспоминания!

Легкий, он такой... ммм... как пузырьки в шампанском – самом розовом, самом терпком... И совершенный: в изодранных на бедре джинсах, в тонкой толстовке с капюшоном. Он убегает от нее каждый вечер. Эти «кошки-мышки» сперва сбивали его с толку, и Сергей мягко советовал : «Софочка, гадость моя. Не тревожьте мальчика, он бережет фигуру. Стаканчик кефира и довольно».

Таких злющих сощуренных глаз он не встречал ни у одного представителя женского пола: «Вы, Сереженька, не переживайте за его тело, – критично, морщилась паразитка, в упор прожигая его спину, потому что в глаза он не смел ей перечить и давать советы, – с нею всё в порядке. Мальчику нужно кушать и спать. Я убираюсь в его спальне раз в месяц. Он там не бывает! Где же он спит? Может быть он боится темноты и засыпает на диване?» – прыснувшее в разные стороны кофе, однозначно ответило на этот вопрос.

– Вы правы. Пусть спит, – спокойно разглядывая Эда, невинно-жующего вторую порцию пельмешек со сметанкой, отвечал Сергей. Вот, кто никогда не участвовал в спорах, так это Эдик. И даже целуя Софочку в носик, с высоты своих ста восьмидесяти сантиметров, он искренне благодарил и желал всем сладких снов, приятного аппетита и бла-бла... «Стоп, а ведь и правда, – думал Сергей, разглядывая одинокий стакан с кофе на подставке, – он не спорил и не обещал. Он никогда не обещал быть рядом».

Этот стакан был последним, который он купил Ему.

***

А первый? Ты помнишь первое свидание?

Разве так бывает, что приходишь полюбоваться на графику шизофреника Исаева и угадываешь в ней человека. Его тело, завернутое в тонкое одеяло, мягкую безвольно спадающую руку. Полное дежа вю, такое болезненное, не дающее покоя воспоминание.

Он, совсем молоденький доктор, наедине с затравлено отвернувшимся от него мальчиком. Ни с кем не разговаривает, молча глотает комок в горле, а ты, как идиот, трясешь его за плечи, срываешь «бабочку» с капельницей, тащишь на руках в больничный сад, умытый утренней росой: «Тебе нельзя быть одному. Давай переведу в общую палату. Там дети мал мала меньше. Хочешь, даже с грудничком? – стучится к нему в душу Сергей, – вот там не соскучишься. Там мамашки молоденькие, целый день трут полы вокруг своих чад в халатиках. Соглашайся», – почти умоляет СС, так его прозвали больничные дети.

А мальчик глядит в сторону, отстраняет от себя его руки, даже как-то холодно становится от его скользкого неопределенного взгляда: «Я хочу обратно, в палату, – и добавил не очень уверенно, осторожно, – я смогу ходить и этого достаточно для мамы с папой и для всех, я так думаю».

СС опустился перед ним на корточки, так низко, что даже халат затрещал на спине, когда он обхватил парня. Просто хлопал его по спине, не произнося больше ни слова. Он очнулся только, когда парень, убаюканный мерным покачиванием, уснул на нем.

Сергей бормотал что-то недовольно про то, что поганец специально притворяется и не ходит, чтобы поездить на докторе, особо ворчливо он отзывался, когда сестрички заботливо открывали  двери перед ними. СС и его ноша.

Парень выписался через неделю. Он вышел на своих ногах, немного прихрамывая и опираясь на отца, и ушел не оглядываясь, так и не простив себя за грубость и страх, за невозможность доверить свою беду кому-то еще. Так он будет поступать всегда. Молча ускользать в тихий угол, зализывать раны и выползать наружу побитым, но упрямо желающим жить.

Какой-то промежуточный парень, встретившийся ему на пути, обозвал его Зойкой, то есть жизнью. Имечко к нему не приклеилось, и парень не задержался, а вот Эд его помнил. Насечки на душе, почти зарубки. С каждой его дерево замирало, переставало расти, а потом раны зарастали землей, мхом, а в памяти оставались миниатюры: тот самый парень, беспощадно скручивая его руки бельевой веревкой, обдает его перегаром в кухне, и лихо прикрывая занавесочки, раскладывает его в темноте на столе. Над головой мелькает простая лампа – то ли она ходуном ходит, то ли стол безбожно кряхтит под их телами. Он мало помнит, только жаркий шепот в губы: «Зойка, твою налево, как же в тебе хорошо. Можно, я в тебя?» – ответить он не успевал никогда, да и вопрос этот дежурный, которым партнер распалял свое желание, вроде и уместным был или ему так казалось?

Все чего ему хотелось в момент, когда он вышел из больнички, это вернуться в театр. Хоть осветителем, хоть гардеробщиком. Но комиссия помаялась и перевела его на следующий курс заочно. С ним занимались, но нога не слушалась, сухожилия мгновенно замерзали и словно ломались.

Боль поселилась где-то рядом с сердцем, мучила и давала отпор анальгетикам. Пока он валялся на больничной койке, местный симпатичный Айболит скармливал ему обеды, которыми его щедро одаривали девчата из отделения. Он кормил его с ложки, упорно захватывая все время посещений, которое было отдано папе с мамой, но которые приходили все реже вместе, а потом по очереди, однажды прислали такси с цветами и шоколадом, от которого у него с детства аллергия.

Эдик сидел в парке, откручивая заботливо пришитую кастеляншей в очередной раз пуговку на пижаме: «Какой красивенький мальчик, а дурью маешься! – возмущалась женщина, прилаживая наскоро пуговку, не очень крепко, понимая, что завтра он вновь будет думать свои нехорошие мысли и открутит именно эту, – может я тебе упаковку со склада принесу? Знаешь, Эдинька, есть такая с пузыриками. Как что надумаешь, так хлоп-хлоп и дави их распроклятых. Гарний ты хлопчик, но глуп як пробка, прости Господи. Та ты не бачив, яких уродов в женихи беруть! На що тоби ноги, главное шо между ними у тебя». Эдик молчал, не слушал, но немного успокаивался ее словами и громким шепотом. Крутил другую пуговичку и возвращался к ней вновь. СС он побаивался. Тот причинял боль, тянул ему ногу, заставлял лежать на вытяжке часами, терпеть внутримышечные глубокие инъекции иглами сантиметров по десять. Кололи витамины в мышцу. Иногда он совсем не хромал. Словно забывал о ногах. Они ведь не самое главное, хотя вот с этим он мог бы поспорить.

В больнице он познакомился со своим первым парнем. Он был младше и выписался на месяц раньше, но упорно писал ему s-m-s с признаниями, пошлостями и очччень интимными фоткам. Селфи, как он потом объяснил – теперь такая мода. Эдик этим веянием не проникся, но упорно стоявший независимо от ситуации член его смешил. Мальчишка слал ему фотки из школьного туалета, было фото на переменке в классе, во время дежурства. Он строчил всего одно слово  – «хочу» – и однажды Эдик сдался.

Приехал, куда велел «сопливый» поклонник. Они выпили по глотку виски из родительского бара. Парень потащил его сперва в свою спальню, а потом решил трахнуть его по-королевски в батиных апартаментах: «Я потом застелю как было или позову убраться сеструху, которая мне «задолжала».

Они покурили, и мальчик совсем не робко облапил его бока и задницу. Он не торопился, спокойно стащил с себя и внутренне потешающегося Эда, одежду. Потом многоопытно уточнил, готовил ли себя парень. Тот пожал плечами и вскинув голову на горе-любовника, который оказался как-то слишком опытным, спросил: – А надо?

Парень покосился на нерешительно потянувшегося к своим джинсам Эда и проронил сакраментальную фразу: "Ничего, я в тебя влюбился, а по любви можно и в *****е".

Мальчик разложил его на королевской кроватке, много шутил, ерзал пристраивая свой инструмент, так что эпически-ебический момент Эд почти пропустил, потому что пацан от усилий и желания облегчить свой крест, прикусил ему губу. И Эдик взвыл при потери девственности скорее от неожиданности, чем от реальной боли. Терпеть пришлось недолго. "Ромео", почти Ромео, потому что парня звали Ромочкой, выплеснулся ему на живот в очень сжатые сроки. Эта любовь продолжалась пару лет и закончилась только с неожиданным отъездом Ромы на учебу в Колумбийский университет. Их связь прервалась сразу.

3

Вечера у художника Исаева Сергей проводил редко. Эти салонные игрища с тонкими и звонкими художницами, упивающимися в зю-зю, не то чтобы угнетали, но не всегда заканчивались к всеобщему удовольствию. Дамы в одеждах цвета воронова крыла, мужчины с боярскими бородищами, пожалуй, иногда это собрание сочинений его веселило. Чем еще занимался Исаев и на какие гонорары он арендовал в центре, с видом на Иссакий, не меньше двухсот квадратов площади – этим Сережа не интересовался и не понимал: что за нежную страсть к его персоне питает организатор галереи и почему упорно зовет его на каждый сейшн? Правда, как всегда, вскрылась неожиданно. Любовник хозяина еле передвигался, но желал лицезреть свое чадушко в блеске его славы и окруженного друзьями. Он проплачивал такие мелочи. "Лишь бы Игорёк порадовался". Вот, собственно, и вся правда, которую услышал он, когда неожиданно пришлось оказывать первую помощь Михаилу Алексеевичу. Нет, они не были полноценными любовниками, скорее Музой и художником, причем, в этом конкретном случае, Музой, которая заставляла жить человека, был Игорь Исаев.

Он приглашал на вечера не только "вьюношей бледных и девушек страстью пылающих",  в посетителях галереи была какая-то изюминка.

Совершенно безобразная мазня в сочетании со струнным квартетом, недорогим, но нежным шампанским и довольно большим выводком власть предержащих этого городка – все это привлекало сюда и настоящих красавиц: томных, нежных, агрессивно-сексуальных, почти девственниц  – словом, цветник. Самые красивые дамы собирались к вечеру, когда основная часть пришлых художников тискалась по задворкам мастерской.

Мужички, сопровождаемые телохранителями, резво пробегали по выставке, из вежливости покупали пару "открыток сюрреалистического содержания" – пригодится в подарок, и отправлялись выуживать для себя девушек. Времени это занимало мало. Красотки оставляли так и не пригубленный бокал, и, легко двигая бедрами, отчаливали, поблагодарив хозяина за чудный вечер.

За этой комедией Серега наблюдал довольно долго, но вот подступиться к миловидной даме с пышными формами как-то не успевал. Исаев тут же брал его в оборот и просил присмотреть за "Мишенькой, который перебрал водочки".

Алехин скрипел зубами и возвращался к своим обязанностям, которые, непонятно как, успел на него возложить коварный художник. Но наступил тот самый раз, когда Исаеву больше не нужен был доктор: Мишеньки не стало, "но последние годы, он был счастлив...".

А вот художник неожиданно запил, забросил искусство в самых разных его формах, взял творческий отпуск по месту работы, и ему щедро его предоставили. Оказалось – это была та самая любовь. Первым делом он потерял помещение мастерской, потом связи в обществе, а скоро и художники, которым нечем было поживится у ушедшего в запой мужика, перестали звонить, навязывать свои работы для выставки.

В тот дурацкий момент Сергей без приглашения явившийся на сороковины, застал художника абсолютно трезвым, умытым и, главное, с привычным глазу решительным лицом. Они вместе съездили на поминки, разгребли первый снег на плите, застилая ее ворохом белых нежных роз.

– Я никогда не благодарил тебя, Сережа, за Мишу, за то, что терпел пьяное безобразие моих друзей, за расквашенные и собранные тобой носы, и теперь тоже не смогу. Мне очень нужно помочь одному человеку. Я буду ждать тебя в галерее вечером. Ничего не изменилось. Только Миши теперь нет в списке гостей.

Он не мог отказать. Но на вечер явился усталым после пятичасовой операции. Мечтал почувствовать себя "не-врачем", а дипломированным ловеласом. Сергей игнорировал любые попытки Исаева отвлечь от "баб", выбрав тактику бешеного, и к тому же пьяного от усталости танка, Сергей не отступал и волочился за дамами. Споил приличное количество "невест", и в очередной раз проламываясь к подносу с шампанским, заметил ЕГО.

Пошитый по фигуре костюм, ухоженные руки и нога, отставленная назад на носок. По лицу парня периодически скользила болезненная судорога, которую он скрывал за улыбкой, опуская лицо и перекрывая обзор светло-русой шевелюрой. Изящные пальцы до побеления сжимали тюльпан бокала. Иногда он делал вид и прикасался к ободку зубами, словно хотел раскусить хрупкое совершенство и смешать осколки с вином. Но продолжал терпеть, раскручивая ногу в едва уловимом фуэте. Сергей мог наблюдать этот профиль до бесконечности, и выдержка сдала первой у парня, он прихрамывая вылетел в темный коридор, на ходу скидывая в мусор бокал – не до того сейчас.