Текст книги "Том 1. Сатиры и лирика. Стихотворения 1905-1916"

Автор книги: Саша Черный

 
Подводя итоги летом
Грустным промахам зимы,
Часто тешимся обетом,
Что другими будем мы.
Дух изношен, тело тоже,
В паутине меч и щит,
И в душе сильней и строже
Голос совести рычит.
 
 
Сколько дней ушло впустую…
В сердце лезли скорбь и злость,
Как в открытую пивную,
Где любой прохожий гость.
В результате: жизнь ублюдка,
Одиноких мыслей яд,
Несварение желудка
И потухший, темный взгляд.
 
 
Баста! Лето… В семь встаю я,
В десять вечера ложусь,
С ленью бешено воюя,
Целый день, как вол, тружусь.
Чищу сад, копаю грядки,
Глажу старого кота
(А вчера играл в лошадки
 И убил в лесу крота).
 
 
Водку пью перед едою
(Иногда по вечерам)
И холодною водою
Обтираюсь по утрам,
Храбро зимние сомненья
Неврастеньей назвал вдруг,
А фундамент обновленья
Все не начат… Недосуг…
 
 
Планы множатся, как блохи
(Май, июнь уже прошли),
Соберу ль от них хоть крохи?
Совесть, совесть, не скули!
Вам знакома повесть эта?
После тусклых дней зимы
Люди верят в силу лета
Лишь до новой зимней тьмы…
 
 
Кто желает объясненья
Этой странности земной,—
Пусть приедет в воскресенье
Побеседовать со мной.
 

<1908>Гунгербург

 
Вчера играло солнце,
И море голубело,—
И дух тянулся к солнцу,
И радовалось тело.
 
 
И люди были лучше,
И мысли были сладки —
Вчера шальное солнце
Пекло во все лопатки.
 
 
Сегодня дождь и сырость…
Дрожат кусты от ветра,
И дух мой вниз катится
Быстрее барометра.
 
 
Из веры, книг и жизни,
Из мрака и сомненья
Мы строим год за годом
Свое мировоззренье…
 
 
Зачем вчера на солнце
Я выгнал вон усталость,
Заигрывал с надеждой
И верил в небывалость?
 
 
Горит закат сквозь тучи
Чахоточным румянцем.
Стою у злого моря
Циничным оборванцем.
 
 
Все тучи, тучи, тучи…
Ругаться или плакать?
О, если б чаще солнце!
О, если б реже слякоть!
 

<1908>

 
           В жаркий полдень влез, как белка,
           На смолистую сосну.
           Небо – синяя тарелка,—
           Клонит медленно ко сну.
Впереди стальное море и далекий горизонт.
На песчаном пляже дама распустила красный зонт.
 
 
           Пляска шелковых оборок,
           Шляпа-дом, корсет, боа…
           А… Купчиха! Глаз мой зорок —
           Здравствуй, матушка-Москва!
Тридцать градусов на солнце – даже мухи спят в тени,
Распусти корсет и юбки и под деревом усни…
 
 
           И, обласкан теплым светом,
           В полудреме говорю:
           Хорошо б кольцо с браслетом
           Ей просунуть сквозь ноздрю…
Свищут птицы, шепчут сосны, замер парус вдалеке.
Засыпаю… до свиданья, засыпаю… на суке…
 
 
           «Эй, мужчина!» – дачный сторож
           Грубо сон мой вдруг прервал:
           «Слезьте с дерева, да скоро ж!
           Дамский час давно настал».
На столбе направо никнет в самом деле красный флаг.
Злобно с дерева слезаю и ворчу – за шагом шаг.
 
 
           Вон желтеет сквозь осины
           Груда дряблых женских тел —
           Я б смотреть на эти спины
           И за деньги не хотел…
В лес пойду за земляникой… Там ведь дамских нет часов,
Там никто меня мужчиной не облает из кустов.
 

<1908>Гунгербург

I

 
Благословен степной ковыль,
Сосцы кобыл и воздух пряный.
Обняв кумысную бутыль,
По целым дням сижу, как пьяный.
 
 
Над речкой свищут соловьи,
И брекекекствуют лягушки.
В честь их восторженной любви
Тяну кумыс из липкой кружки.
 
 
Ленясь, смотрю на берега…
Душа вполне во власти тела —
В неделю правая нога
На девять фунтов пополнела.
 
 
Видали ль вы, как степь цветет?
Я не видал, скажу по чести;
Должно быть, милый божий скот
Поел цветы с травою вместе.
 
 
Здесь скот весь день среди степей
Навозит, жрет и дрыхнет праздно.
(Такую жизнь у нас, людей,
Мы называем буржуазной.)
 
 
Благословен степной ковыль!
Я тоже сплю и обжираюсь,
И на скептический костыль
Лишь по привычке опираюсь.
 
 
Бессильно голову склоня,
Качаюсь медленно на стуле
И пью. Наверно, у меня
Хвост конский вырастет в июле.
 
 
Какой простор! Вон пара коз
Дерется с пылкостью Аяксов.
В окно влетающий навоз
Милей струи опопонакса.
 
 
А там, в углу, перед крыльцом
Сосет рябой котенок суку.
Сей факт с сияющим лицом
Вношу как ценный вклад в науку.
 
 
Звенит в ушах, в глазах, в ногах,
С трудом дописываю строчку,
А муха на моих стихах
Пусть за меня поставит точку.
 

<1909>Дер. Чебени

II

 
Степное башкирское солнце
Раскрыло пылающий зев.
Завесив рубахой оконце,
Лежу, как растерзанный лев.
И, с мокрым платком на затылке,
Глушу за бутылкой бутылку.
 
 
Войдите в мое положенье:
Я в городе солнца алкал!
Дождался – и вот без движенья,
Разинувши мертвый оскал,
Дымящийся, мокрый и жалкий
Смотрю в потолочные балки.
 
 
Но солнце, по счастью, залазит
Под вечер в какой-то овраг
И кровью исходит в экстазе,
Как смерти сдающийся враг.
Взлохмаченный, дикий и сонный
К воротам иду монотонно.
 
 
В деревне мертво и безлюдно.
Башкиры в кочевья ушли,
Лишь старые идолы нудно
Сидят под плетнями в пыли,
Икают кумысной отрыжкой
И чешут лениво подмышки.
 
 
В трехцветно окрашенном кэбе
Помещик катит на обед.
Мечеть выделяется в небе.
Коза забралась в минарет,
А голуби сели на крышу —
От сих впечатлений завишу.
 
 
Завишу душою и телом —
Ни книг, ни газет, ни людей!
Одним лишь терпеньем и делом
Спасаюсь от мрачных идей:
У мух обрываю головки
И клецки варю на спиртовке.
 

<1909> Чебени

III

 
           Бронхитный исправник,
Серьезный, как классный наставник,
С покорной тоской на лице,
Дороден, задумчив и лыс,
Сидит на крыльце
И дует кумыс.
 
 
           Плевритный священник
Взопрел, как березовый веник,
Отринул на рясе крючки,
И – тощ, близорук, белобрыс,
Уставил в газету очки
И дует кумыс.
 
 
           Катарный сатирик,
Истомный и хлипкий, как лирик,
С бессмысленным, пробковым взглядом
Сижу без движения рядом.
Сомлел, распустился, раскис
И дую кумыс.
 
 
           «В Полтаве попался мошенник»,—
Читает со вкусом священник.
«Должно быть, из левых»,—
Исправник басит полусонно.
А я прошептал убежденно:
«Из правых».
 
 
           Подходит мулла в полосатом,
Пропахшем муллою халате.
Хихикает… Сам-то хорош! —
– Не ты ли, и льстивый и робкий,
В бутылках кумысных даешь
Негодные пробки?
 
 
           Его пятилетняя дочка
Сидит, распевая у бочки,
В весьма невоспитанной позе.
Краснею, как скромный поэт,
А дева, копаясь в навозе,
Смеется: «Бояр! Дай конфет!»
 
 
           «И в Риге попался мошенник!»
Смакует плевритный священник.
«Повесить бы подлого Витте…» —
Бормочет исправник сквозь сон.
– За что же?! И голос сердитый
Мне буркнул: «все он»…
 
 
           Пусть вешает. Должен цинично
Признаться, что мне безразлично.
Исправник глядит на муллу
И тянет ноздрями: «Вонища!»
Священник взывает: «Жарища!»
А я изрекаю хулу:
– Тощища!!
 

<1909>Чебени

IV

 
Поутру пошляк чиновник
Прибежал ко мне в экстазе:
– Дорогой мой, на семь фунтов
Пополнел я с воскресенья…
 
 
Я поник главою скорбно
И подумал: если дальше
Будет так же продолжаться,
Он поправится, пожалуй.
 
 
У реки под тенью ивы
Я над этим долго думал…
Для чего лечить безмозглых,
Пошлых, подлых и ненужных?
 
 
Но избитым возраженьем
Сам себя опровергаю:
Кто отличит в наше время
Тех, кто нужен, от ненужных?
 
 
В самых редких положеньях
Это можно знать наверно:
Если Марков захворает,
То его лечить не стоит.
 
 
Только Марковы, к несчастью,
Все здоровы, как барбосы, —
Нервов нет, мозгов два лота
И в желудках много пищи…
 
 
У реки под тенью ивы
Я рассматривал природу —
Видел заросли крапивы
И вульгарнейшей полыни.
 
 
Но меж ними ни единой
Благородной, пышной розы…
Отчего так редки розы?
Отчего так много дряни?!
 
 
По степям бродил в печали:
Все коровник да репейник,
Лебеда, полынь, поганки
И глупейшая ромашка.
 
 
Вместо них зачем свободно
Не растут иные злаки —
Рожь, пшеница и картошка,
Помидоры и капуста?
 
 
Ах, тогда б для всех на свете
Социальная проблема
Разрешилась моментально…
О дурацкая природа!
 
 
Эта мысль меня так мучит,
Эта мысль меня так давит,
Что в волнении глубоком
Не могу писать я больше…
 

<1909>Чебени

 
Праздник. Франты гимназисты
Занимают все скамейки.
Снова тополи душисты,
Снова влюбчивы еврейки.
 
 
Пусть экзамены вернулись…
На тенистые бульвары,
Как и прежде, потянулись
Пары, пары, пары, пары…
 
 
Господа семинаристы
Голосисты и смешливы,
Но бонтонны гимназисты
И вдвойне красноречивы.
 
 
Назначают час свиданья.
Просят «веточку сирени»,
Давят руки на прощанье
И вздыхают, как тюлени.
 
 
Адъютантик благовонный
Увлечен усатой дамой.
Слышен голос заглушенный:
«Ах, не будьте столь упрямой!»
 
 
Обещает. О, конечно,
Даже кошки и собачки
Кое в чем не безупречны
После долгой зимней спячки…
 
 
Три акцизника портнихе
Отпускают комплименты,
Та бежит и шепчет тихо:
«А еще интеллигенты!»
 
 
Губернатор едет к тете.
Нежны кремовые брюки.
Пристяжная на отлете
Вытанцовывает штуки.
 
 
А в соседнем переулке
Тишина, и лень, и дрема.
Все живое на прогулке,
И одни старушки дома.
 
 
Садик. Домик чуть заметен.
На скамье у старой елки
В упоенье новых сплетен
Две седые балаболки.
 
 
«Шмит к Серовой влез в окошко…
А еще интеллигенты!
Ночью к девушке, как кошка…
Современные… Студенты!»
 

<1908>

 
          Господа волонтеры
          Катаются в лодке
И горланят над сонной водою.
          На скамье помидоры,
          Посудина с водкой,
Пиво, сыр и бумажка с халвою.
 
 
          Прямо к старой купальне
          На дамские ноги
Правят нос, закрывая погоны.
          Но передний печально
          Вдруг свистнул: «О Боги!
Это ноги полковничьей бонны».
 
 
          И уходит бросками
          Скрипящая лодка.
Задыхаясь, рвут весла и гонят.
          Упираясь носками,
          Хохочут: «Лебедка!
Волонтер тебя пальцем не тронет!»
 
 
          На челне два еврея
          Поют себе хором:
«Закувала та сыза зозу-ля…»
          Рулевой, свирепея,
          Грозит помидором,
А сосед показал им две дули.
 
 
          «Караул! Что такое?!»
          Галдеж перебранки,
Челн во все удирает лопатки.
          Тишина над рекою…
          На грузной лоханке
Показался мороженщик с кадкой.
 
 
          Навертел крокодилам
          Три полные чашки.
Лодка пляшет и трется о лодку.
          В синьке неба – белила.
          Вспотели рубашки.
Хороша ли с мороженым водка?
 

<1910>

 
Беседка теснее скворешни.
Темны запыленные листья.
Блестят наливные черешни…
Приходит дородная Христя,
Приносит бутылку наливки,
Грибы, и малину, и сливки.
 
 
В поднос упираются дерзко
Преступно-прекрасные формы.
Смущенно, и робко, и мерзко
Уперлись глазами в забор мы…
Забыли грибы и бутылку,
И кровь приливает к затылку.
 
 
– Садитесь, Христина Петровна!
Потупясь, мы к ней обратились
(Все трое в нее поголовно
Давно уже насмерть влюбились),
Но молча косится четвертый:
Причины особого сорта…
 
 
Хозяин беседки и Христи,
Наливки, и сливок, и сада
Сжимает задумчиво кисти,
А в сердце вползает досада:
– Ах, ешьте грибы и малину
И только оставьте Христину!
 

<1908>

 
Фельетонист взъерошенный
Засунул в рот перо.
На нем халат изношенный
И шляпа болеро…
 
 
Чем в следующем номере
Заполнить сотню строк?
Зимою жизнь в Житомире
Сонлива, как сурок.
 
 
Живет перепечатками
Газета-инвалид
И только опечатками
Порой развеселит.
 
 
Не трогай полицмейстера,
Духовных и крестьян,
Чиновников, брандмейстера,
Торговцев и дворян,
 
 
Султана, предводителя,
Толстого и Руссо,
Адама-прародителя
И даже Клемансо…
 
 
Ах, жизнь полна суровости,
Заплачешь над судьбой:
Единственные новости —
Парад и мордобой!
 
 
Фельетонист взъерошенный
Терзает болеро:
Парад – сюжет изношенный,
А мордобой – старо!
 

<1908>

 
Три экстерна болтают руками,
А студент-оппонент
На диван завалился с ногами
И, сверкая цветными носками,
Говорит, говорит, говорит…
 
 
Первый видит спасенье в природе,
Но второй, потрясая икрой,
Уверяет, что только в народе.
Третий – в книгах и в личной свободе,
А студент возражает всем трем.
 
 
Лазарь Розенберг, рыжий и гибкий,
В стороне на окне
К Дине Блюм наклонился с улыбкой.
В их сердцах ангел страсти на скрипке
В первый раз вдохновенно играл.
 
 
В окна первые звезды мигали,
Лез жасмин из куртин.
Дина нежилась в маминой шали,
А у Лазаря зубы стучали
От любви, от великой любви!..
 
 
Звонко пробило четверть второго —
И студент-оппонент
Приступил, горячась до смешного,
К разделению шара земного.
Остальные устало молчали.
 
 
Дым табачный и свежесть ночная…
В стороне, на окне,
Разметалась забытая шаль, как больная,
И служанка внесла, на ходу засыпая,
Шестой самовар…
 

<1908>

 
          Генерал от водки,
          Управитель акцизами
          С бакенбардами сизыми,
          На новой пролетке,
          Прямой, как верста,—
Спешит губернатора сухо поздравить
          С Воскресеньем Христа.
 
 
          То-то будет выпито.
 
 
          Полицмейстер напыженный,
          В регалиях с бантами,
          Ругает коней арестантами,
          А кучер пристыженный
          Лупцует пристяжку с хвоста.
          Вперед – на кляче подстриженной
          Помчался стражник с поста…
Спешат губернатора лихо поздравить
          С Воскресеньем Христа.
 
 
          То-то будет выпито.
 
 
          Директор гимназии,
          Ради парадной оказии
          На коленях держа треуголку
          И фуражкой лысину скрыв,
          На кривой одноколке,
          Чуть жив,
          Спускается в страхе с моста.
Спешит губернатора скромно поздравить
          С Воскресеньем Христа.
 
 
          То-то будет выпито.
 
 
          Разгар кутерьмы!
          В наемной лоханке
          Промчался начальник тюрьмы.
          Следом – директор казенного банка,
          За ним предводитель дворянства
          В роскошном убранстве
          С ключами ниже спины.
          Белеют штаны.
          Сомкнуты гордо уста.
Спешат губернатора дружно поздравить
          С Воскресеньем Христа.
 
 
          То-то будет выпито!
 

<1910>

 
Шпоры, пачка зубочисток,
Сорок писем от модисток,
Шитых шелком две закладки,
Три несвежие перчатки,
Бинт и средство для усов,
Пара сломанных часов,
Штрипки, старая кокарда.
Семь квитанций из ломбарда,
Пистолет, «salol» в облатках,
Анекдоты в трех тетрадках,
«Эсс-буке» и «Гонгруаз»,
Два листка кадрильных фраз,
Пять предметов из резинки,
Фотография от Зинки,
Шесть «варшавских» cartes postales [23]23
  Почтовые открытки (фр.).


[Закрыть],
Хлястик, карты и вуаль,
Красной ленточки клочок
И потертый темлячок.
 

<1908>

 
Предо мною чьи-то локти,
Ароматный воздух густ,
В бок вцепились чьи-то ногти,
Сзади шепот чьих-то уст:
«В этом месте бас сфальшивил!»
«Тише… Браво! Ш-а! Еще!!»
Кто-то справа осчастливил —
Робко сел мне на плечо.
На лице моем несчастном
Бьется чей-то жирный бюст,
Сквозь него, на сцене, ясно
Вижу будочку и куст.
Кто-то дышит прямо в ухо.
Бас ревет: «О па-че-му?!»
Я прислушиваюсь сухо
И не верю ничему.
 

<1908>

 
Утро. В парке – песнь кукушкина.
Заперт сельтерский киоск.
Рядом – памятничек Пушкина,
У подножья – пьяный в лоск;
 
 
Поудобнее притулится,
Посидит и упадет…
За оградой вьется улица,
А на улице народ:
 
 
Две дворянки, мама с дочкою,
Ковыляют на базар;
Водовоз, привстав над бочкою,
Мчится словно на пожар,
 
 
Пристав с шашкою под мышкою,
Две свиньи, ветеринар.
Через час – «приготовишкою»
Оживляется бульвар.
 
 
Сколько их, смешных и маленьких,
И какой сановный вид! —
Вон толстяк в галошах-валенках
Ест свой завтрак и сопит.
 
 
Два – друг дружку лупят ранцами.
Третий книжки растерял,
И за это «оборванцами»
Встречный поп их обругал.
 
 
Солнце рдеет над березами.
Воздух чист, как серебро.
Тарахтит за водоводами
Беспокойное ведро.
 
 
На кентаврах раскоряченных
Прокатил архиерей,
По ошибке, страхом схваченный,
Низко шапку снял еврей.
 
 
С визгом пес промчался мнительный
«Гицель» выехал на лов.
Бочки. Запах подозрительный
Объясняет все без слов.
 
 
Жизнь все ярче разгорается:
Двух старушек в часть ведут,
В парке кто-то надрывается —
Вероятно, морду бьют.
 
 
Тьма, как будто в Полинезии…
И отлично! Боже мой,
Разве мало здесь поэзии,
Самобытной и родной?!
 

<1909>

 
У двух проституток сидят гимназисты:
Дудиленко, Барсов и Блок.
На Маше – персидская шаль и монисто,
На Даше – боа и платок.
 
 
Оплыли железнодорожные свечи.
Увлекшись азартным банчком,
Склоненные головы, шеи и плечи
Следят за чужим пятачком.
 
 
Играют без шулерства. Хочется люто
Порой игроку сплутовать.
Да жутко! Вмиг с хохотом бедного плута
Засунут силком под кровать.
 
 
Лежи, как в берлоге, и с завистью острой
Следи за игрой и вздыхай,—
А там на заманчивой скатерти пестрой
Баранки, и карты, и чай…
 
 
Темнеют уютными складками платья.
Две девичьих русых косы.
Как будто без взрослых здесь сестры и братья
В тиши коротают часы.
 
 
Да только по стенкам висят офицеры…
Не много ли их для сестер?
На смятой подушке бутылка мадеры,
И страшно затоптан ковер.
 
 
Стук в двери. «Ну, други, простите, к нам гости!»
Дудиленко, Барсов и Блок
Встают, торопясь, и без желчи и злости
Уходят готовить урок.
 

<1910>

 
Четыре кавалера
Дежурят возле сквера,
          Но Вера не идет.
 
 
Друзья от скуки судят
Бока ее и груди,
          Ресницы и живот.
 
 
«Невредная блондинка!»
«Н-дас, девочка с начинкой…»
          «Жаль только не того-с!»
 
 
«Шалишь, а та интрижка
С двоюродным братишкой?»
          «Ну это, брат, вопрос».
 
 
Вдали мелькнула Вера.
Четыре кавалера
          С изяществом стрекоз
 
 
Галантно подлетели
И сразу прямо к цели:
          «Как спали, хорошо-с?»
 
 
«А к вам, ха-ха, в окошко
Стучалась ночью кошка…»
          «С усами… ха-ха-ха!»
 
 
Краснеет Вера густо
И шепчет: «Будь вам пусто!
          Какая чепуха…»
 
 
Подходит пятый лихо
И спрашивает тихо:
          «Ну, как дела, друзья?»
 
 
Смеясь шепнул четвертый:
«Морочит хуже черта —
          Пока еще нельзя».
 
 
«Смотри… Скрывать негоже!
Я в очереди тоже…»
          «Само собой, мой друг».
 
 
Пять форменных фуражек
И десять глупых ляжек
          Замкнули Веру в круг.
 

<1910>

 
Пансионеры дремлют у стены
(Их место – только злость и зависть прочим).
Стена – спасенье гимназической спины —
Приткнулся, и часы уже короче.
 
 
Но остальным, увы, как тяжело:
Переминаются, вздыхают, как тюлени,
И, чтоб немножко тело отошло,
Становятся громоздко на колени.
 
 
Инспектор в центре. Левый глаз устал —
Косится правым. Некогда молиться!
Заметить надо тех, кто слишком вял,
И тех, кто не успел еще явиться.
 
 
На цыпочках к нему спешит с мольбой
Взволнованный малыш-приготовишка.
(Ужели Смайльс не властен над тобой?!)
«Позвольте выйти!» Бедная мартышка…
 
 
Лишь за порог – все громче и скорей
По коридору побежал вприпрыжку.
И злится надзиратель у дверей,
Его фамилию записывая в книжку.
 
 
На правом клиросе серебряный тенор
Солирует, как звонкий вешний ветер.
Альты за нотами, чтоб не увидел хор,
Поспешно пожирают «Gala Peter».
 
 
Но гимназистки молятся до слез
Под желчным оком красной классной дамы,
Изящные, как купы белых роз,
Несложные и нежные, как гаммы.
 
 
Порой лишь быстрый и лукавый глаз
Перемигнется с миловидным басом:
И рявкнет яростней воспламененный бас,
Условленным томим до боли часом.
 
 
Директор – бритый дряхленький Кащей,
На левом клиросе увлекся разговором.
В косые нити солнечных лучей
Вплыл сизый дым и плавится над хором.
 
 
Усталость дует ласково в глаза.
Хор все торопится – скорей, скорей, скорее…
Кружатся стены, пол и образа,
И грузные слоны сидят на шее.
 

<1910>

А. И. Куприну

 
Из-за забора вылезла луна
И нагло села на крутую крышу.
С надеждой, верой и любовью слышу,
Как запирают ставни у окна.
Луна!
 
 
О томный шорох темных тополей,
И спелых груш наивно-детский запах!
Любовь сжимает сердце в цепких лапах,
И яблони смеются вдоль аллей.
Смелей!
 
 
Ты там, как мышь, притихла в тишине?
Но взвизгнет дверь пустынного балкона,
Белея и шумя волнами балахона,
Ты проскользнешь, как бабочка, ко мне.
В огне…
 
 
Да – дверь поет. Дождался наконец.
А, впрочем, хрип, и кашель, и сморканье,
И толстых ног чужие очертанья,
Все говорит, что это твой отец.
Конец.
 
 
О носорог! Он смотрит на луну,
Скребет бока, живот и поясницу,
И, придавив до плача половицу,
Икотой нарушает тишину.
Ну-ну…
 
 
Потом в туфлях спустился в сонный сад,
В аллее яблоки опавшие сбирает,
Их с чавканьем и хрустом пожирает
И в тьму вперяет близорукий взгляд.
Назад!
 
 
К стволу с отчаяньем и гневом я приник.
Застыл. Молчу. А в сердце кастаньеты…
Ты спишь, любимая? Конечно, нет ответа,
И не уходит медленный старик —
Привык!
 
 
Мечтает… Гад! Садится на скамью…
Вокруг забор, а на заборе пики.
Ужель застряну и в бессильном крике
Свою любовь и злобу изолью?!
Плюю…
 
 
Луна струит серебряную пыль.
Светло. Прости!.. В тоске пе-ре-ле-за-ю,
Твои глаза заочно ло-бы-за-ю
И… с тррреском рву штанину о костыль.
Рахиль!
 
 
Как мамонт бешеный, влачился я, хромой,
На улицах луна и кружево каштанов…
Будь проклята любовь вблизи отцов тиранов!
Кто утолит сегодня голод мой?
Домой!..………………..
 

<1910>

 
Трава на мостовой,
И на заборе кошка.
Зевая, постовой
Свернул «собачью ножку».
 
 
Натер босой старик
Забор крахмальной жижей
И лепит: Сестры Шик —
Сопрана из Парижа.
 
 
Окно в глухой стене:
Открытки, клей, Мадонна,
«Мозг и душа», «На дне»,
«Гаданье Соломона».
 
 
Трава на мостовой.
Ушла с забора кошка…
Семейство мух гурьбой
Усеяло окошко.
 

<1910>

 
О Рахиль, – твоя походка
Отдается в сердце четко…
Голос твой, как голубь кроткий,
Стан твой – тополь на горе,
И глаза твои – маслины,
Так глубоки, так невинны,
Как… (нажал на все пружины —
                   Нет сравнений в словаре!).
 
 
Но жених твой… Гром и пушка!
Ты и он, – подумай, душка:
Одуванчик и лягушка,
                   Мотылек и вурдалак.
Эти жесты и улыбки,
Эти брючки, эти штрипки…
Весь до дна, как клейстер липкий, —
                   Мелкий маклер и пошляк.
 
 
Но, дитя, всего смешнее,
Что в придачу к Гименею
Ты такому дуралею
                   Триста тысяч хочешь дать.
О Рахиль, царица Вильны!
Мысль и логика бессильны, —
Этот дикий ребус стильный
                   И Спинозе не понять.
 

<<1919–1920?>>

<1922>