Текст книги "Тени нашего прошлого. История семьи Милтон"

Автор книги: Сара Блейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Глава седьмая

Была перемена, и коридорная суматоха вздымалась под каменные своды исторического факультета. Эви прошла по белым кафельным плиткам, отперла дубовую дверь своего кабинета, толкнула плечом, проскользнула внутрь и быстро закрыла за собой дверь. Профессора Милтон не было на месте.

Шум резко оборвался. В кабинете царил необузданный беспорядок, свойственный пытливым умам. Четыре стеллажа стонали под тяжестью книг – пестрый разноцветный узор на всю стену, от пола до потолка. Вторую стену занимал массивный письменный стол, который Эви спасла во время ремонта на юридическом факультете, расположенном по соседству. В углу помещались два удобных кресла, чтобы принимать посетителей. На низком столике между ними стояли электрический чайник и три кружки – все со сколами, все сделанные ее сыном на уроках труда. От верха оконной рамы к противоположному углу тянулась бельевая веревка. На деревянных прищепках висели клочки бумаги, мишура, несколько фотографий и кожаная перчатка, обнажая движение профессорской мысли (что не принижало, а, напротив, возвышало Эви в глазах студентов).

Она бросила ключи на стол, положила сумку, остановилась под веревкой и посмотрела на фотографию Попса и бабушки Ки, найденную в квартире матери во время разбора старых вещей.

Красивые, загорелые Китти и Огден Милтон стояли, неестественно выпрямившись и глядя прямо в объектив; это было в 1936 году, когда они наняли яхту, приплыли в Пенобскот-Бэй и купили остров Крокетт. За спиной ее деда виднелась мачта яхты; закатанные до локтей рукава его суконной рубашки открывали мускулистые предплечья и дорогие тонкие часы на запястье. Одной рукой он обнимал бабушку, у которой на плечи был накинут кардиган, застегнутый на одну пуговицу на шее. Ей был тридцать один год. Ничто их не затронуло. Эти двое и вообразить не смогли бы, что в семидесятых пряжа старого богатства и могущества порвется и распустится, думала Эви, изучая их профессиональным взглядом историка. Когда биржу реорганизовали, элитарная верхушка «Милтон Хиггинсон» – инвестиционного банка, основанного ее прапрадедом, – оказалась втянута во всеобщую заваруху и в конечном итоге продалась огромному и алчному «Меррилл Линч». Но оттуда, из тридцатых, эти двое смотрели на Эви как хозяева веселой вечеринки. Словно вся жизнь была веселой вечеринкой. До того, как старая аристократия лишилась своих денег. Когда еще принято было спрашивать: «Где вы проводите сезон?»

Фотография не имела отношения к текущей работе, но почему-то успокаивала Эви. Эти двое были такими уверенными, такими ясными, а их жизнь такой… бесспорной. Снимок напоминал ей о матери и о летних вечерах, когда она, еще ребенок, сидела на корточках на носу «Кэтрин», а стоящий у руля дедушка вез их – мать, тетку, всех кузенов – домой после вечеринки на одном из соседних островов, и огни Большого дома, отражавшиеся от спокойной воды, не обещали ничего, кроме штиля, – на всю оставшуюся жизнь. Свет, вода и попутный ветер.

Именно такие фотографии приводили в бешенство ее мужа, Пола. Вот они стоят, люди благородных кровей, уверенно и беспечно повернув лицо к ветру, твердо положив руки на румпель, аристократия у руля, – и ничего (рассуждал Пол), что это они привели нас во Вьетнам, интернировали американских граждан и отвернулись от евреев, хотя могли что-то сделать.

Все годы, что минули с того дня на фотографии, четыре поколения ее семьи садились за все тот же стол в доме на острове, чокались теми же бокалами, ложились в те же постели и каждую ночь слушали гудки береговой сирены. «Первозданная земля», как называл это место Пол, всегда проводивший границу между той жизнью и тем, как жили они, два профессора с сыном-подростком, – на окраине Манхэттена в университетской квартире.

«Разве ты не видишь, что это за место?» – множество раз спрашивал он.

«Конечно, вижу, – отвечала она. – Оно смехотворное, но в то же время прекрасное и до краев наполненное…»

«Милтонами, – сухо заканчивал Пол. – Там я себя чувствую евреем сильнее, чем в синагоге».

«Мы смотрим на это место по-разному», – говорила Эви.

«Разумеется, по-разному, – соглашался он. – Я не люблю ходить под парусом, не пью скотч, и мне плевать на рынок акций».

С годами он все реже приезжал на остров, отговариваясь тем, что работает в летних библиотеках.

«Не переживай. – Эви скрестила руки на груди, мысленно обращаясь к мужу. – Наверное, в конечном итоге твоя возьмет». Неизвестно, как долго они с кузенами смогут держаться за остров. Незадолго до отъезда Пола в Берлин они обсуждали, стоит ли продать ее долю наследства и использовать эти деньги для жизни – как он выражался, их настоящей жизни. Но в последние несколько дней ей было все труднее представить, что она действительно продаст остров, все труднее представить, кем она станет без него.

– Ты здесь?

Дверь приоткрылась.

Эви повернулась, нисколько не жалея, что ее отвлекли. На пороге стояла ее коллега Хейзел Грейвс, скрестив руки на огромном животе, – она была на восьмом месяце беременности, которая завладевала ее телом, словно оккупационная армия.

– Привет, – улыбнулась Эви. – Как дела?

Хейзел нерешительно топталась в дверях.

– Хочу с тобой согласовать одну идею. – Казалось, она немного нервничала.

– Как лестно.

– Возможно, когда я расскажу суть, ты заговоришь по-другому.

Хотя Эви была на десять лет старше, поддержала Хейзел при приеме на работу и шефствовала над молодым преподавателем в первые два года, у двух женщин сложились теплые товарищеские отношения, лишь изредка буксовавшие на протяжении последних десяти лет; они всегда находили друг в друге внимательного и благосклонного слушателя.

Но, по правде говоря, в последнее время Хейзел словно постоянно намекала: хотя работа Эви признана поворотной, даже фундаментальной, и поворот, и фундамент погрузились во тьму, а факел подхватила она, Хейзел Грейвс – более молодая, черная, блистательная, а теперь еще и беременная.

– Звучит угрожающе, – сухо заметила Эви. – Заходи.

Она указала на одно из удобных кресел, а сама села за стол.

Хейзел неуклюже двинулась вперед и остановилась под бельевой веревкой, привлеченная фотографией Китти и Огдена.

– На прошлой неделе ее тут не было. Что это?

– Закат старой элиты, – не задумываясь, ответила Эви.

– Рубашки поло, брюки галифе и тому подобное?

Так случалось всегда. Стоило только упомянуть белых богачей, как начиналось веселье. Эта группа американцев была легкой мишенью для насмешек, и при этом никто не знал, что она собой представляет. За исключением, разумеется, тех, кто к ней принадлежал. Эви испытующе посмотрела на коллегу:

– Рубашки поло не имеют к ним никакого отношения.

– Неужели? – не сдавалась Хейзел.

– Нет, – твердо сказала Эви. – Рубашки поло – это марка «Ральф Лорен».

Хейзел кивнула с недоверчивым видом.

– Кто это?

– Мои бабушка и дедушка.

– Выглядят счастливыми. – Хейзел рассматривала фотографию. – Когда это было?

– Тридцать шестой. – Эви криво улыбнулась. – В тот день они катались на яхте, устроили пикник на острове у побережья Мэна и купили его.

Хейзел обернулась:

– Остров?

– Он купил остров, чтобы сделать ее счастливой. Так нам всегда говорили.

– Повезло ей, – с сарказмом сказала Хейзел.

– В тридцатые такое можно было себе позволить.

– Богатые и белые могли. Был самый разгар депрессии, – парировала Хейзел.

В голосе Хейзел слышался вызов. Эви внимательно посмотрела на нее:

– Справедливо.

Хейзел перевела взгляд на фотографию.

– И помогло?

– В чем?

– Остров сделал ее счастливой?

Эви задумалась. Счастливая – не то слово, которое подходило для описания ее бабушки Китти Милтон. Но так же не подходило слово печальная, раздражительная или какое-либо другое прилагательное, способное пустить рябь по глади пруда. «Удовлетворительно», – говорила довольная бабушка Ки. Такая гармоничная.

– Сделал, – ответила Эви.

Хейзел кивнула, не отрывая взгляда от Китти и Огдена.

– Все эти люди внутри нас, – тихо сказала она. – Неудивительно, что эта страна в заднице.

Эви замерла:

– Что это значит?

– Внутри тебя сидят эти двое, которые могут уплыть на яхте и купить остров, пока в стране свирепствует ку-клукс-клан, а семнадцать миллионов людей не имеют работы…

– Боже, они же не были Бурбонами, – перебила ее Эви.

– Но этого и не требовалось, правда? – Хейзел говорила тихо, прижав ладони к пояснице.

Эви с трудом подавила желание сорвать фотографию с веревки, спрятать ее от глаз коллеги.

– А ты? – осторожно спросила она. – В тебе кто сидит?

– Невидимки. – Хейзел повернулась к ней. – Все, кого эти двое не замечали.

Эви смерила ее долгим взглядом.

– «И вместе им не сойтись»?

Хейзел не улыбнулась.

– Как когда, – ответила она. – Но прошлое всегда с нами, и никто не может сказать, когда оно всплывет, правда?

Эви покачала головой:

– Нельзя так упрощать. Ты понятия не имеешь, какими были эти люди…

– Нельзя? – Хейзел повернулась к ней. Две женщины смотрели друг другу в глаза.

Они провалились в пропасть, которая часто разверзалась между ними. Белая. Черная. Эви выдохнула.

– Ладно, Хейзел. О чем ты хотела посоветоваться?

– Это может подождать.

– Нет. – Эви хотелось избавиться от этого неловкого молчания. – Рассказывай.

– Ладно, – кивнула Хейзел, подошла к креслу и приступила к делу: – Это для фестшрифта. В честь двадцатипятилетия я собираюсь немного переосмыслить твою «Затворницу».

– Вот как?

– Немного, – повторила Хейзел непринужденно, но решительно.

– Продолжай.

– Твою интерпретацию молчания.

Эви ждала.

– А что, если власть затворницы определяется не молчанием, как ты предположила, а выбором мужа?

– Это как?

– Попробуем прочесть клятву затворницы буквально. Когда она становится невестой Христа, то заключает выгодную партию. Очень выгодную.

Идея о замужестве как источнике власти красной нитью проходила через феминистский дискурс последнего двадцатилетия. Авангардная и одновременно обладающая обратной силой. Элегантная. Все дело в том, кто твой супруг.

При взгляде на Хейзел в воображении возникало растение в летнем саду, чьи обильные побеги с бездумной неудержимостью тянутся вверх: я живое, я живу и расту. Эви ощутила усталость.

– Переосмыслить меня? – Она подняла брови. – Скорее похоронить.

– Нет, нет. Разве ты не видишь? Это дань уважения. Развитие твоей мысли. – Хейзел тряхнула головой, сияя своей идеей, улыбаясь и атакуя. – Понимаешь, чем больше я думала, тем больше мысль, будто женщина обретает власть с помощью молчания, казалась такой… – Хейзел нахмурилась, пытаясь найти нужное слово.

– Эксцентричной? – подсказала Эви.

– Надуманной. Точнее, слишком складной, – твердо заключила Хейзел.

– Возможно. – Эви откинулась назад и скрестила руки на груди. – Но всем известно, что власть передается через негласные правила игры, передается теми, кто обладает властью. Как должны себя вести принадлежащие к клубу избранных…

– Например?

Эви пристально вперила взор в коллегу, указывая на фотографию.

– В любое помещение входите с улыбкой – учила нас бабушка. Разговаривайте с каждым, независимо от его положения, как с человеком, разумным существом; это создаст вокруг вас дружелюбную атмосферу.

– Это всего лишь манеры…

– Да. И манеры были показателем.

– Чего?

– Хорошего воспитания. Плохого воспитания.

– Плохого воспитания? – Хейзел подняла брови.

– Если у человека есть деньги, он не должен говорить о них, а думать о них он должен как можно меньше, – процитировала Эви, уверенная в своей аргументации, но не до конца уверенная в тезисе. Что она хотела доказать? – Не следует упоминать о Деньгах или о чьей-то Удаче. Или о Неудаче. О Месте человека в этом мире. Не следует говорить о себе, привлекать к себе внимание. Не следует создавать впечатление, будто ты кичишься своей удачей перед теми, кому повезло меньше. Не следует вынуждать людей стыдиться или напоминать им о том, чего они лишены.

– Чтобы можно было это скрывать.

В голосе Хейзел опять звучал вызов. Эви нахмурилась:

– Что именно?

– Правду. Пропасть. Код, который держит всю структуру. Вы делаете вид, что все равны. Прячете правду под хорошими манерами. Вы все участвуете в огромном заговоре, в сокрытии. Молчание защищает историю белой женщины и…

– Обрекает ее, – возразила Эви.

– Только если она захочет.

– Да ладно тебе, Хейзел! – Эви усмехнулась. – Разве не упоминать о своем положении каждый раз, постоянно – это сокрытие? Честно говоря, я не уверена, что все было так просто, и в настоящий момент это точно не так.

Глаза Хейзел широко раскрылись.

– Ты серьезно, Эви? Ты же знаешь, что именно так. Ты посвятила свою научную карьеру тому, чтобы указать на это молчание.

Так и было. «Если видишь – расскажи», – гласил антитеррористический плакат Министерства безопасности, много лет назад висевший на веревке у Эви.

– Возможно, – ответила Эви, не желая уступать Хейзел ни дюйма.

Она смотрела, как коллега выбирается из кресла и идет к двери, удовлетворенная тем, что проявила должное внимание к старшей коллеге. «Это же вопрос власти, дура», – напомнила себе Эви; ей только что сказали, что ее собираются переосмыслить.

Эви прислушивалась к шагам Хейзел, эхом разносившимся по мраморному коридору. На мгновение к ней почти вернулось ощущение последних месяцев беременности – тяжесть и легкость, готовность броситься в атаку с мечом в руке. В тридцать восемь она тоже стремилась придать будущему собственные очертания. Стремилась ринуться в бой с настойчивостью, подпитываемой верой, будто ты и только ты можешь видеть ясно. Хейзел напомнила Эви приятную тяжесть той ясности, той уверенности.

И это воровство – она поморщилась – под названием «переосмысление». Фургон, припаркованный под окном ее кабинета, размеренно гудел в такт ее мыслям. Эви подняла голову и снова посмотрела на бабушку с фотографии на веревке.

«Не обращай внимания. – В голове Эви звучал голос Китти. – Не обращай на все это внимания».

Глава восьмая

«Привлекательная компания», – подумала жена портового инспектора, выглядывая из дверей конторы одним ранним июньским утром, когда на общественном причале в Рокленде, штат Мэн, появились Милтоны и Хотоны – они прибыли ночным поездом из Нью-Йорка. Мужчины вскинули на плечи дорожные сумки и зашагали по сходням к яхте, оставив жен размяться после долгой ночной поездки. Две женщины были совсем разными: высокая и маленькая, стройная и пухлая, светловолосая и брюнетка. Миссис Уинслоу обратила внимание на широкие брюки с высокой талией, как из модных журналов, и решила, что низенькая похожа на пирата, а ее подруга – на королеву пиратов.

Королева окинула взглядом ясное небо и крытую дранкой билетную кассу парома, затем посмотрела на причал, где стояла пришвартованная «Шейла», сверкая бронзовыми поручнями на деревянной палубе; на корме развевался американский флаг. Все заполнял запах моря.

– Бог знает, что там такое. – Китти покачала головой, глядя на Присс; та вопросительно приподнимала парусиновую сумку, доверху набитую и застегнутую на молнию. – Наверное, еда. Пусть Данк ее возьмет.

Присс кивнула и поставила сумку на землю.

– В любом случае тебе нельзя поднимать тяжести, – сухо заметила Китти. – В твоем положении.

– Мне нравится это время, – призналась Присс, опускаясь в старый шезлонг, – хотя я жирею, как свинья.

Точное сравнение. Китти улыбнулась школьной подруге, которая теперь была замужем за ее кузеном. Присс никогда не ограничивалась говяжьим бульоном и солеными крекерами – и тем более сейчас, когда наступила долгожданная беременность.

– Бери «Лаки», а не сласти, – процитировала Китти рекламу сигарет.

Присс фыркнула:

– Мне не нужно худеть; во всем есть своя красота. Хотя в данный момент я бы не отказалась от сигареты.

Она достала книгу и раскрыла у себя на коленях.

Китти кивнула. Женщина из конторы паромной переправы скрылась в маленькой будке в конце причала. Ее собака грелась на солнце, стуча хвостом. Китти вновь посмотрела на мужчин.

Огден осматривал каждый дюйм парусной яхты, поглаживая ее, словно лошадь, и согласно кивая Данку, который что-то кричал ему с носа судна. Чокнутые, подумала Китти, лениво наблюдая за ними. Так серьезно относиться к узлам, канатам и крюкам. Все в порядке. Все на месте. Как будто это все настолько важно.

«Нет. – Она остановила себя. – Нет, нельзя так».

– Говори что хочешь, – Присс вздохнула и закрыла книгу, используя палец в качестве закладки, – но я люблю интересные секреты.

Китти заморгала, не сразу сообразив, о чем идет речь. Это было продолжение разговора, который они вели глубокой ночью в поезде, сидя в крошечном неосвещенном купе, в то время как за окном проносился погруженный в темноту мир. Напротив них лежали мужья, накрыв шляпами лица и скрестив руки на груди, – крепко спали.

– Но не в том случае, если о секрете молчат, – заметила Китти.

– Особенно если о нем молчат. Именно потому, что о нем не говорят.

– Но это бессмысленно. Если о нем не говорить, то ты не знаешь о его существовании.

– Да. – Присс улыбнулась. – Но он гноится. Восхитительно.

– Гноится?

– Да не будь ты таким снобом. – Присс закатила глаза. – Да, гноится. Приветствую тьму, приветствую бездну и красную, гноящуюся жизнь.

Китти не смогла сдержать улыбки. Данк и Присс посещали вечеринки в Гринвич-Виллидж, где царили красные галстуки, переполненные пепельницы и жаркие яростные споры на самые разные темы, от Москвы до Монтока. Эти двое не только мочили ноги в океане жизни – они в него ныряли. И Китти иногда им завидовала.

– Ты ведь понимаешь, – сказала она, – что начала говорить прописными буквами. Это заразная болезнь…

– Зато честно, – возразила Присс, выгибая спину. – Мы живем в эпоху прописных букв. Тебе тоже надо попробовать.

– Возможно, – весело согласилась Китти. – Поживем – увидим.

Присс фыркнула. Они дружили еще с пансиона. Китти Милтон никогда не пошла бы в какой-нибудь дворик Гринвич-Виллидж, где пили джин с лаймом и часами спорили о Конце цивилизации, о Начале истины, о долгожданном восстании Забытых и Угнетенных, о Голосе масс, – хотя этим летом гнев, клокочущий везде, куда ни посмотри, свидетельствовал: сверкающий меч истории расчищает просеки в зарослях загадочного прошлого.

– Признайся, ты все рассказываешь Огдену? – спросила она, переводя взгляд на мужчин.

– Конечно, – без колебаний ответила Китти.

– Очень плохо, – заметила Присс и повернулась к ней. – Готова поспорить, что в основе прочного брака лежат секреты.

– Ради всего святого, Присс!

Присс усмехнулась.

– Секретам место в книгах, – заявила Китти.

– В хороших книгах. – Присс сунула свою книгу в сумку.

– Какие же они хорошие, если для развития сюжета им нужны секреты? Жизнь не такая.

– Ну, конечно… жизнь, – фыркнула Присс.

– Да, – настаивала Китти. – У реальных людей нет секретов, потому что реальные люди не умеют их хранить.

Какая же я лгунья. Вспыхнув, Китти сунула руку в карман брюк и нащупала маленькую игрушечную машинку желтого цвета, которую всегда носила с собой после смерти Недди.

На причале Огден взял конец фала и лизнул его, смачивая, чтобы тот легче прошел через бронзовые проушины вдоль гика. Увидев, как он старается, как сосредоточен, она загрустила.

Весь этот год они провели в тишине, невысказанное имя Недди реяло между ними. Китти привыкла к испытующему взгляду мужа, который на мгновение останавливался на ней, а затем ускользал прочь, проверяя ее, читая ее, словно по наклону плеч или повороту головы Огден мог определить, что у нее на душе.

И несколько недель назад, когда он появился на пороге детской с билетами в руках и, пристально глядя на нее, нерешительно спросил хриплым голосом, не хочет ли она отправиться в небольшое путешествие, уехать ненадолго без детей, – она явственно услышала, словно он произнес это вслух: «Возвращайся».

– Все отлично, дорогой! – крикнула она через весь причал, подавшись вперед. – Просто идеально.

– Черт побери, Китти права, – протянула Присс. – Уже можно подниматься на борт?

Китти направилась по сходням к причалу. Она вовсе не это имела в виду и не хотела, чтобы Ог так думал. Китти не имела в виду «поторопись, отчаливаем». Она сошла на деревянный причал, доски которого начали нагреваться на солнце. Китти не хотела, чтобы муж ее неправильно понял. Особенно теперь. Она собиралась по максимуму насладиться поездкой. По крайней мере, попытаться.

Китти подняла голову и увидела, что Огден улыбается.

– Давай. – Он протянул руку через планшир, и сердце ее затрепетало. Он понял. Три быстрых шага – и Китти оперлась на его руку и забралась в кокпит. Огден легонько сжал ее плечо.

– Эй вы, двое, постойте! – окликнула их Присс. – Дайте я вас сниму.

Китти и Огден повернулись, улыбаясь для фото, и замерли неподвижно. Краем глаза Китти заметила, как женщина в билетной кассе закурила и бросила спичку в воду, проследив за ней взглядом.

– Готово, – сказала Присс, опустила фотоаппарат на грудь и посмотрела на мужа, который стоял на носу яхты, уперев руки в бедра. – Послушай… – насмешливо крикнула она ему. – Ты собираешься оставить наследника на причале?

Данк Хотон выпрямился и повернулся. Китти, прикрывшая глаза рукой от солнца, видела, как смягчаются его черты. Сильный, стройный, черноволосый, с милым худым лицом, которое Китти знала, как свое собственное, он стал важной шишкой в «Новом курсе» Рузвельта; теперь Данк сидел в пыльном офисе где-то на Манхэттене, заведуя каким-то непонятным, но крайне важным департаментом, и занимался обычной для Хотонов работой: вносил свой вклад в общее дело. Он спрыгнул на причал рядом с беременной женой, подхватил сумку, стоявшую у ее ног, и, поддерживая ее под локоть, провел в носовую часть палубы.

И они отправились в путь. Огден у румпеля, Китти рядом с ним, а Данк и Присс на носу, прижавшись спинами к мачте. Огден осторожно прокладывал путь между большими яхтами, предназначенными для летнего семейного отдыха. Кэббот, Лоуэлл, Холоуэлл – на яхтах, покачивавшихся у причала, можно было прочесть фамилии старого Бостона. Выбравшись из столпотворения, Огден направил «Шейлу» мимо волнолома в Пенобскот-Бэй, где на горизонте виднелась цепочка островов. Волны мягко бились о корпус яхты, которая разрезала воду, слегка подпрыгивая в поисках ветра.

День был великолепный. Они собирались плыть до обеда и устроить пикник на одном из островов, а затем добраться до летнего дома Гарри Лоуэлла и остаться там на выходные. Судя по всему, этот план возник во время одной из внезапных вспышек энтузиазма, которым был подвержен Огден и в которых Китти научилась участвовать, хотя Лоуэллы нагоняли на нее скуку. Они были слишком высокого мнения о себе, словно вдыхаемый ими воздух был чище, их нравственные стандарты – выше, а сама кровь, которая текла в их бостонских жилах, – голубее. Миссис Лоуэлл происходила из Салтонстоллов и роняла имена своих предков через каждые двадцать футов – словно буйки, которые теперь указывали им путь из порта Рокленда.

Это нелепо, думала Китти. Особенно сейчас, когда такие люди, как Огден, нью-йоркские банкиры, вытащили страну из Великой депрессии и направили по «Новому курсу». Все были спасены благодаря дальновидности таких людей. Их ясности мышления. С этим никто не спорил. Огден поднимался над схваткой, над текущим моментом, смотрел в будущее. Всегда. Она наблюдала за ним, устроившись у кокпита.

Огден сидел у румпеля в расслабленной позе: рукава рубашки закатаны до локтей, длинные ноги вытянуты вдоль кокпита и скрещены в лодыжках; линии его тела были изящны и точны, словно вырезанные искусным мастером. В нем чувствовалось с трудом сдерживаемое волнение, какая-то лихость, вызывавшая у нее улыбку. Он что-то задумал. Китти подвинулась к передней части кокпита, не переставая улыбаться. Он задумал что-то хорошее.

– Кливер, дорогая, – сказал Огден, указывая взглядом на парус.

Она повернулась, поймала конец фала и подняла маленький плоский парус, чтобы тот поймал ветер. «Шейла» устремилась вперед. Китти закрепила конец фала и снова села, для устойчивости положив одну ногу на поперечную скамью кокпита.

В небе над ними не было чаек, а на горизонте – ни единого судна. Море вокруг лежало открытое и бескрайнее, словно луг.

Пальцы Данка, сидевшего на носу яхты, скользнули под воротник жены; нежный голубой батист ее блузки подчеркивал загар его тонкой руки. Его всегда отличали такие мелкие знаки внимания. И из-за этого Китти всю жизнь была немного влюблена в своего кузена. Она откинулась на сиденье и закрыла глаза, подставив длинную шею солнцу.

– Давай не будем говорить о Германии? – донесся до нее голос Присс. Данк что-то ответил, но Китти не расслышала.

– Потому что, – сказала Присс, – она там, далеко, а мы здесь. И в данный момент ты ничего не можешь с этим поделать.

Китти открыла глаза.

– Или о Рузвельте, – прибавила она, выпрямляясь. – В эти выходные я не желаю слышать ни о налоге на активы, ни о президенте, ни о банках.

– В любом случае что случится, то и случится, – сказала Присс.

– В банке? – спросила Китти.

– В Европе.

– Не случится, если я помешаю, – пробормотал Данк.

Китти нахмурилась. Кузен всегда был немного слишком горяч, он резво хватался за вожжи, как будто жизнь несли вперед обезумевшие кони и только он мог их остановить. Это было достойно восхищения, даже благородно, но, по мнению Китти, он заходил слишком далеко, себе во вред.

– Говорят, ты взял на работу Вайнберга, – сказал Данк. – Это правда?

– Правда, – ответил Огден.

– Сол Вайнберг? – лениво протянула Присс.

– Ага.

– И что он собой представляет?

– Он еврей, – объяснила Китти.

– Очень умный еврей, – подтвердил Огден. – Чрезвычайно.

– Он учился в Принстоне, да? С Диком Шерманом? Выпуск двадцать пятого года? – уточнил Данк.

– Ага. – Огден повернул парус, ловя ветер. Нос яхты нырнул в волны, затем снова поднялся.

– Слышала, он ухаживает за Сьюзи Банкрофт, – продолжала Присс.

– Пустые хлопоты, – заметила Китти. – Такого, как он, ее мать даже на порог не пустит.

– Такого, как он? – переспросил Данк.

– Не валяй дурака, Данк. Ты знаешь, что я имею в виду.

Данк повернулся и опустил свои длинные ноги в кокпит; теперь он сидел лицом к Огдену и Китти.

– Если он справится, со всем разберется и все такое, ты возьмешь его в долю?

– Без сомнения, – кивнул Огден. – Хороший человек – это хороший человек.

Китти откинула волосы со лба и внимательно посмотрела на мужа. «Делай бизнес со всеми, – сказал бы ее отец, – но на яхту приглашай только джентльмена». Место Сола Вайнберга в их мире было четко определено. Что бы ни говорил Огден, какой бы энтузиазм ни проявлял, статус хорошего человека не поможет Сьюзи Банкрофт, если она выйдет за Сола; она навсегда останется девушкой, которая вышла замуж за еврея. Таково было положение дел. Казалось, мужчины никогда о таком не задумывались по-настоящему. Им хотелось обойти острые углы, что-то подправить. Поговорить. А потом женщинам приходилось жить той жизнью, которую они создали.

Парус наполнился ветром.

– Но это только слова, – решительно заявила Китти. – Ты знаешь, что на самом деле все не так. Мир устроен иначе. Ты не пригласишь сына Джо управлять компанией.

Джо был садовником бабушки Хотон.

– Если у него нет должной подготовки, – сказал Данк.

– Даже с подготовкой. – Китти покачала головой. – Например, Солли Вайнберг, – теперь она обращалась к мужу, – что бы ты о нем ни говорил, никогда не получит эту девушку, потому что всегда ведет себя так, словно бьется в какую-то дверь.

– Он ведь действительно бьется, – заметил Данк.

– Возможно, но без правильной девушки такому человеку никогда в эту дверь не войти. Несправедливо, но ничего не поделаешь. Все зависит от того, кто твоя супруга.

– Ничего не поделаешь, – повторил Огден, глядя на нее.

На долю секунды Китти показалось, что она перегнула палку.

– Он часть перемен, которые нас ждут, – сказал Огден.

– Каких перемен? – не отступала она.

– Новые области.

Она покачала головой.

Огден удивленно поднял брови.

Она все видела. Разговоры о том, как лучше, не оставляли ее равнодушной; Китти понимала эту необходимость. Тем не менее это были всего лишь разговоры. Болтовня. А вот что было действительно необходимо – это держаться за лучшее, за то, что уже доказало свое превосходство. И сделать так, чтобы все это видели. Видели этих людей, видели, насколько они хороши, насколько правы. Эти мужчины держали руль в своих руках, они знали, как следует поступать. С самого начала знали.

– Послушай, ты и Данк – лучшее, что у нас есть. Новых людей нам не нужно. Нужно больше таких, как вы.

На носу яхты Присс молча вскинула руку в шутливом салюте.

Но Китти не сомневалась в своей правоте. Мужчин нужно оберегать от их собственного энтузиазма. Женщины должны держать кубок высоко, иногда вне досягаемости мужчин, чтобы те не разбили его в чрезмерном воодушевлении.

– Тебе надо поговорить об этом с Гарри Лоуэллом, – улыбнулся ей Данк. – Вчера вечером в клубе он был явно доволен. Ты слышал его, Ог? Стяжательским классам приходит конец, и все такое.

Огден кивнул.

– Очаровательно, – заметила Присс.

– Хотя равновесие недостижимо, – вставил Данк. – Кому, как не Лоуэллу, это знать.

– Клуб, – невпопад пробормотала Китти. – Я думала, Лоуэллы никогда не покидают Бостона.

– Еще как покидают, – весело отозвался Данк. – Они любят время от времени приезжать в Нью-Йорк.

– Гарвардский клуб – это не совсем Нью-Йорк.

– А ты как думала? Неспроста до клуба всего пятьдесят шагов от Центрального вокзала, – улыбнулся Огден, натягивая кливер-шкот и поворачивая к себе румпель.

Китти рассмеялась.

– Ну вот. – Прищурившись от солнца, она с улыбкой смотрела на мужа. – Ты нарушил мое правило.

– Какое? – непринужденно поинтересовался он.

– Не говорить о работе или о глобальных проблемах – и вот пожалуйста. Только о них и говорим.

– Это неуважительно, – вставила Присс. – Нелюбезно.

– Дорогая моя, семейная политика никогда не бывает любезной, – возразил Данк.

– Эй, ты, – обратилась к мужу Присс, – думаешь, тебе эти шуточки сойдут с рук?

– Да. – Голос у Данка был бархатистый, низкий, на лице сияла улыбка. – Ты же знаешь, я опытный шутник.

Он неотрывно смотрел на Присс, и его любовь к жене была очевидна каждому. Она протянула руку, коснулась его щеки, и взгляд, которым обменялись супруги, потряс Китти до основания. Она повернулась к Огдену, наблюдавшему за ней.

– Послушать тебя, – Огден склонил голову, – вылитая мать с ее вечными разговорами о правилах.

– Я ни капли не похожа на твою мать. – Она улыбнулась и подняла руку, заслоняясь от солнца. – Я реалист.

– О чем, черт возьми, мы тут говорим? – спросила Присс.

– Ни о чем, – ответила Китти, не отрывая взгляда от Огдена. – Правда, дорогой?