Текст книги "Северный свет (СИ)"
Автор книги: Санди Зырянова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
– Бармен! Налей мне еще виски... Слушай, а как тебя зовут? Саша? Странное имя, должно быть, русское... Слушай, Саша, не подумай чего, мне просто нужен кто-нибудь, чтобы поговорить. Друг мой... Друг, понимаешь? Лучший друг! Он был мне как брат, и я ему был как брат. Эх... Саша, будешь виски? Давай, выпьем за дружбу...
Дружка моего звали Шиффер. Он еще со школы был какой-то чудной – аутист, что ли, ну, неважно. Идет, весь такой сосредоточенный, как будто прислушивается к голосам в собственной голове, глазищи огромные, внутрь себя. Что он там, в себе, видел – Бог весть. Но видел.
Я, как пришел в эту школу, сразу наметил себе, кого первым отлупить, кого за ним. Я немножко боксом занимался, так что быстро пробил себе кулаками все, что хотел. А Шиффер этот не был в лидерах, правда, его и омежкой назвать было нельзя – так, ходит себе тень какая-то, никто его и не замечал. Да ему это и не надо было, он, наоборот, не выносил, когда его замечали. Но это-то меня и взбесило. В общем, подловил я его после уроков... Думал, ну я этой бледной немочи и задам!
Оказалось, его предки отвели на каратэ. Какой-то мозголом посоветовал – мол, займется единоборствами и научится социальному взаимодействию. Взаимодействию он, конечно, хрен научился, но я сколько ни пытался с ним драться, победить его мог только хитростью. Хитрить он совсем не умел.
А зато он умел рисовать. И меня к этому приохотил.
Ты, Саша, не подумай – он был не как другие аутисты. Другие ведь как? – копиисты они хорошие, а если сами чего красят, то у них картины получаются как фото. Вот здесь листочек – и на картине у них он будет здесь. Где волосок, где лепесток, – все у них как на оригинале. А этот... как будто свою душу, запертую и отъединенную от людей, он выпускал на бумагу, а потом на холст.
У меня тоже быстро начало получаться. Но я с самого начала любил изображать людей. Люди мне всегда были интересны, как вижу кого-нибудь – и начинаю придумывать: что он любит, чем живет, что думает, от чего ему весело, а от чего нюни распустит. А Шиффер любил красить животных и дома. Очень он их сердечно красил. Вот ворон, например. По-твоему, Саша, как ворона изображают? Кладбище, сумрак, каркнул ворон «Нэвермор»... А Шиффер написал развалины, ну, не совсем развалины, а старое заброшенное здание – не то трущобу, не то завод, короче, типовую обшарпанную многоэтажку. Ворон на асфальте, изрезанном трещинами, трава пожухлая, а на переднем плане – осенний одуванчик. И такие сразу мысли в голову лезут, как эту картину увидишь: и о том, что мы природу загадили, и о том, что природа сильнее нас, и еще – о том, что все искусственное в человеке рано или поздно ломается, а пробивается – вот оно, свое, настоящее, как одуванчик. И ворон – как связующее звено.
Так мы с ним и художественный колледж закончили. У меня к тому времени уже клиентура пошла – я годным портретистом прослыл, женщины особенно мои портреты ценили. Говорили, что если у других на портретах дамы получаются красивее, чем в жизни, то у меня – такими, каких можно любить. А все потому, что я успевал их полюбить, пока портреты красил.
Но что я о картинах? Шиффер был одиночка. У меня всегда была куча приятелей, компании. Ну, богема, Саш – трали-вали, все дела, травка, виски... Но так, чтобы вот сюда – видишь, Саша, вот под эти ребра? – кого-то допустить – нет, такого не было. Только Шиффера и допустил. Запал он мне в сердце. Бывало, заказов долго нет, или есть, но вижу – хрень получается, и так паршиво на душе. Если художник не идет вперед, он гнить начинает, это закон. А я, бывало, сяду и не знаю, куда идти. Но вот приходит Шиффер, пару слов обронит – он болтать не любил, говорил всегда по делу, но сочно – и сразу все в голове на место становится. Как будто я в тоннеле, где выход кирпичом заложен, а Шиффер пришел – и кирпичи сразу рассыпались, и вот он, свет!
И он меня к себе допустил. Если с кем и говорил – то только со мной. Если кому и доверял – то только мне. Говорю же, Саш, мы как братья были, даже ближе братьев.
А тут и Шиффера начала популярность догонять, хоть он ее и не замечал совершенно. Называли его перспективным анималистом. Чего, не знаешь, что это? Художник, который животных красит. И пейзажи его начали продаваться. Есть такой жанр – ведутта, архитектурный пейзаж. Дома у него были как люди, каждый с изюминкой, с личностью – понимаешь, о чем я? И сколько бы он ни красил домов и животных, животных и домов, я все видел, что это – о душе человеческой. Чище от его картин становилось как-то.
Ему говорили, что если бы они красил котиков да песиков, то еще лучше бы продавался. Но у него пунктик был – летучие мыши. Нет-нет, ничего готического, просто красота это была. Вот у него картина «Вечер» – река, за рекой темная громада города с рядами тусклых огней, много неба и пространства, а в нем так и видишь, как порхают летучие мыши. Дышишь этой картиной, прямо запахи чувствуешь. И он умел так глаза изображать, что они прямо на тебя смотрят.
А тут мне надо было ехать в Сан-Франциско. По семейным делам. Я стал было звать Шиффера с собой. Не хотел я с ним расставаться, все-таки единственный близкий друг. А он и говорит: нет, я еду в Россию.
В Россию! Каково? Вбил себе в голову, что только в Петербургской академии он может получить настоящее художественное образование! И ведь поехал...
Саша, я тебя не утомил? Короче, встретились мы с ним только через пять лет. Вернулся он из своего Сент-Питерсберга на корабле и прибыл в Сан-Франциско. А мне еще с корабля позвонил. Не родителям, не сестре – только мне одному. Ну, тут я его захомутал и уговорил во Фриско остаться.
Я-то думал, он из России привезет... ну, что оттуда привозят? Академическую манеру – да, там ставят так, что нам и не снилось. Церкви эти, леса-перелески, березки, славянские девушки... Ах, какие там девушки – знавал я одну из Одессы, Саша, не при тебе будь сказано! Но он привез только новый колорит.
Светлый и сумрачный. Не бывает такого, чтобы одновременно, да? А у него бывает. Он его подсмотрел у белых ночей – там, в России, белые ночи. Он это назвал «Северный свет». Будто дымка, и свет, и мгла, и прямо чувствуешь прохладу от картин – просветление! Эх, Саша, я не поэт, я художник. Я бы тебе это нарисовал, но такого колорита, как у Шиффера, не повторить. Этого и у русских художников я не видел, а видел многое – если хочешь идти вперед, надо классику хорошо знать, такие дела, Саша. Но это не классика, это он душу свою рисовал. Северным светом. Только я тогда ее до конца не понимал, душу-то его.
Ну, и наброски домов он тоже привез. Дома там, в Сент-Питерсберге, чудо, я бы тоже заболел ими, если бы повидал воочию... тут-то я Шиффера понимаю. И на фоне домов – летучие мыши. Ну, там разного было... зайцы, совы, ласточки, рысь, олень... Даже ребенка однажды изобразил. Это был первый человек, которого Шиффер красил за всю свою жизнь.
Сняли мы зал, устроили совместную выставку. Да ты, может быть, помнишь, – нас и по новостям показывали, и в газетах писали. Успех был большой, чего уж там. Я уже поверил, что жизнь – все, налаживается, а то ведь бывало, что сидел без куска хлеба и без пачки сигарет. Заказы мне повалили валом... А тут и Шифферу подфартило. Наняли его в одном издательстве – они антологию рукокрылых решили выпустить, и в другом – детском, они серию книг выпускали вроде «Рэдволла». Ты не знаешь «Рэдволл»? Ну-у, а я этими книжками зачитывался. А Шиффер, его же, как у этих русских говорят, заставь Богу молиться – и лоб расшибет. Лазил по пещерам, делал наброски, какую чертову уймищу бумаги на этих мышей перевел – там десять антологий этими эскизами можно было бы проиллюстрировать!
Он даже специально снял себе старый домик на окраине города, потому что там на чердаке жили летучие мыши, а в мансарде – сычи. И, знаешь, как-то они мирились. Дружненько жили: сычи, нетопыри, Шиффер и его кот. Хотя воробьев этот котяра ловил на раз.
Но про этот домик знал только я. И только меня он туда пускал. Я тебе, Саша, даже больше скажу: одного меня он допускал в свою мастерскую. А чертовы папарацци – они были бы, доложу я тебе, очень не прочь туда прошмыгнуть! Да кто ж их, крыс этаких, пустит? Только не Шиффер!
Хотя, скажу я тебе, у журналистов и без него забот хватало. Недели не проходило, чтобы какая-нибудь из газет не напечатала сообщение про гигантскую летучую мышь. Шумиху такую подняли: чупакабра, чупакабра! Но потом выступил по телеку какой-то яйцеголовый и объяснил, что это просто гигантский крылан с острова Бали, которого кто-то купил, чтобы держать дома, а он и улетел. Во Фриско тепло, крыланы питаются фруктами, так что и зверюге ничего, и людям от него никаких проблем. Тогда только успокоились. Но Шиффер об этом говорить не хотел, он хотел говорить о своих картинах да о «северном свете».
И еще Шиффер одному мне показывал те наброски, что он делал не по заказу, а для себя.
Для антологии он делал очень реалистичные зарисовки. У него как-то так получалось, что мышь эта прямо в душу тебе смотрит, и уши – будто слова твои ловят, и вообще чувство такое, что она вот-вот вспорхнет и мимо тебя – шасть! Шорох крыльев прямо слышишь! А в этом «северном свете» они становились разом и живыми, и волшебными, этакими летучими эльфами. Зато для детских тех книжек – наоборот, очень славные такие, гротескные, очеловеченные в доску фурри у него рождались. Я таких летучих мышей только на японских гравюрах видал, но у него они были очень современными и очень... как тебе, Саш, объяснить... ну видишь прямо, как они двигаются, слышишь, о чем говорят, даже чувствуешь, как они смеются или сердятся! Вот он какой был художник, мой друг Шиффер...
А для себя он делал другое. Тоже фурри, и тоже гротеск, но жутковатый и какой-то отчаянный. Таким одиночеством от его набросков веяло, и от «северного света» в них не то что не светлее – еще горше становилось. Всякий раз мне хотелось его взять и погладить, но кто ж так с друзьями делает? Это же не племянник. С малыми племянниками я бы так и поступил... И как-то я его зарисовки разложил и ахнул. Ну прямо такие они были живые и реальные! И разложил я их по порядку, и получилось у меня не просто много рисунков, а целый мультфильм под названием «Человек превращается в летучую мышь». Правда-правда! А лицо у человека – самого Шиффера. Типа, автопортреты.
У меня первая мысль была: вот он какой, Шиффер! А говорят, что он просто не умеет рисовать людей. Ха! Да он все мог. Богом он был поцелованный художник, честно тебе, Саш, говорю!
А вторая мысль – да с такими эскизами он мог бы на любую студию прийти. Мультфильмы для взрослых, аниме-ужастики или комиксы бы делал – и жил бы припеваючи.
Только третья мысль мне здорово не понравилась. Я говорил, что Шиффер аутист, да? И реальность от своих фантазий он не больно-то отличал. Забеспокоился я, что он с ума сходит. Начал так осторожненько ему намекать, что пора бы врачу показаться. А он вдруг как вспылил! Говорит, пока я жив, ни один мозголом ко мне не подойдет. И вообще ни один доктор, даже если у меня грипп будет или ангина! Это была первая наша размолвка за годы дружбы, понимаешь, Саша? Но он тут же извинился и обнял меня. Сам. Первый. Это Шиффер-то, который ни к кому ближе, чем на два метра подойти не мог!
Но странностей у него появлялось все больше. Кот у него был говорящий. Да ладно, Саш, не смотри так – коты, они говорят, только по-своему, и люди их не понимают. А Шиффер понимал. Беседы они вели.
А летучие мыши к нему подлетали и подвешивались на руку да на грудь.
Зато людей он сторонился все больше. Наконец, он со всеми, кроме меня, и здороваться перестал.
Аутисты – они люди твердых распорядков. Я у него мог сидеть максимум до девяти вечера, дальше он меня выпроваживал. Это я знал – потому сам выметался в девять, и всем было хорошо.
Но как-то шел дождь, была Страстная пятница, и до того мне не захотелось уходить. Думаю, ну что ему стоит меня приютить? Домик хоть и маленький, но комнаты свободные там есть, а мне большого комфорта и не надо. Он меня выслушал, вижу – колеблется. У него лицо было... ну, такое: тонкое, правильное, очень красивое и вроде нервное, однако без выражения. Фиг поймешь, что он там чувствует. Но я наловчился его чувства все-таки угадывать. А тут его лицо передернулось, наконец, он решился. Позволил мне остаться, но велел уйти в соседнюю с мастерской комнату и строго-настрого запретил выходить до рассвета.
Думаю, что за идиотство. А он настойчиво так меня в эту комнату пихает. И вдруг я вижу – что-то с ним не то. Дергается, вот-вот в обморок упадет.
За все виды аутизма не поручусь, но я как-то читал про аутистическую психопатию – она бывает связана с эпилептическими припадками. Вот я такой припадок и заподозрил. А одного его в таком состоянии бросать нельзя – он же может язык себе откусить. Хотел остаться, так он меня вытолкал!
Я тебе говорил, Саша, что я все понимал и со всем готов был смириться ради дружбы? Вот и тогда... понял. И сидел бы в комнате, если бы не услышал какой-то стук.
Ну все, – бьется мой Шиффер в конвульсиях. Как бы не зашибся, когда упал.
Нетушки, думаю, бро, не дам я тебе остаться один на один с припадком. Хоть ты и не хотел, чтобы я узнал, но я уже узнал! Да и чего стесняться, что ты эпилептик? Это ж не сифилис...
Бросился я – а мастерская заперта изнутри. И опять грохот. Я надавил посильнее – и дверь, хрясь, и выломал!
Смотрю – а Шиффер... изменился. Одежда его валяется на спинке стула, а сам он до половины уже шерстью оброс, крылья у него огромные, как у летучей мыши, лапы когтистые... и одной лапой, левой – он левша был – чирк-чирк карандашом по бумаге! И что ты думаешь: он рисовал автопортрет... все в том же «северном свете»...
Веришь, Саша? Да ни черта ты мне не веришь, это ежику понятно. Те наброски, что Шиффер делал для себя, – он их и рисовал с самого себя. По ночам он превращался в гигантскую летучую мышь! Понятно, Саш? А они – «крылан с острова Бали»... Вот кто это был!
И рисовал он, и рисовал, пока не превратился окончательно... а тут я вломился, как идиот.
Шиффер горько так уставился на меня, губы дрогнули. Знаешь, с каким упреком может смотреть огромная летучая мышь? И мне так стыдно стало. Я пытался объяснить, что боялся за него и хотел помочь. Но так было неловко, что я развернулся, пробормотал какие-то извинения и ушел.
На следующий день его не было. Нигде.
Пропал мой Шиффер. Вместе с его крыльями и его «северным светом».
Я его искал, но он, видно, заходил домой, когда меня не было – все картины забрал, хотя вещи оставил, где лежали.
Больше я его не видел.
Вот потому я и сижу, и пью, Саша – понимаешь? Ведь он был мне ближе родного брата! Неужели я бы не понял? Почему он не доверился мне? Я бы ему доверил любую тайну! А он... Бармен! Еще виски! Два – для меня и для Саши...
