Текст книги "Лето в горах"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Самуил Ефимович Полетаев
Лето в горах

Лето в горах (маленькая повесть)

Ночные полеты

Было рано еще. В окошко брезжил серый рассвет, умирал в углу огонек керосиновой лампы. Чингиз разглядел в куче одеял головы ребятишек – мальчиков и девочек, его двоюродных братьев и сестер, которых он не различал еще и не знал по именам.

На полу он спал впервые. Это был не обычный пол, а сухая глина, покрытая старыми половиками, овечьей кошмой и одеялами, и непривычно было оттого, что некуда свесить руки и ноги, – сколько ни перекатывайся с места на место, все равно не упадешь. Правда, ложе, на котором он спал, чуть возвышалось над полом – он лежал на матраце, а прочие ребята спали пониже, – но все же скатиться с матраца было не страшно.

Чингиз перевалился к мальчишке, который лежал ближе всех к нему, и стал его рассматривать. Рассматривать по частям: сперва щеки – плотные, красные, как свеколки; потом глаза – не глаза, а раскосые щелочки; потом волосы – густые и черные, как смола, отдельных волосков не разобрать. Удивительно – мальчик тоже его двоюродный брат, и все ребята, в беспорядке разбросанные вдоль и поперек, – все они его братья и сестры.

Спать больше не хотелось. Чингиз поднялся, бесшумно оделся и вышел во двор. Под ногами хрустела земля, прихваченная инеем. Солнце еще не встало из-за гор, но глаза невольно щурились от резкого света. Справа и слева тянулись цепи снежных вершин. Между ними пролегла высокогорная долина, и по ней разбрелись саманные домики, а там, подальше, у подножия горы, одиноко белел домик с башенками, похожий на часовню, и над ними поблескивали полумесяц и звезда. Чингиз дышал разреженным, чистым воздухом большой высоты, оглядывался и вспоминал…

Где он видел все это? Отчего казалось все здесь знакомым? Может, когда-то приснились ему и эти снежные вершины, и висящие вровень с ними легкие облака, и эта часовня у подножия горы?

Да, он вспомнил теперь: такие же горы не раз ему снились, но так непохоже все это было на то, что окружало его! Чингиз вспомнил коня, который часто являлся во сне: он сидел на нем, уцепившись за гриву, парил в облатках, замирая от страха и радости, долго летал над горами, но всякий раз кончалось тем, что он падал с коня и стремительно летел к земле. Но, ожидая удара, Чингиз просыпался, не успевая досмотреть свой сон до конца.

Днем он не помнил о ночных полетах, но по ночам, когда они снова снились ему, его не покидало чувство, что все это уже бывало с ним, и бывало не раз. И только сегодня, глядя на вершины в снегу, на домик с башенками у подошвы горы, он догадался, что видит, впервые видит свой сон наяву.

Коромысло и эспандер

Чингиз пробрался в дом и вынес эспандер – две рукоятки на резиновых растяжках. Закинув эспандер за плечи, он стал отжимать его вправо и влево. Рыжий пес, дремавший у тандыра[1]1
  Танды́р (кирг.) – глиняная печь для приготовления лепешек и пирожков.


[Закрыть], подошел к мальчику и вежливо обнюхал его ботинки.

– Пшел! – испуганно крикнул Чингиз.

Пес зевнул, помахал обрубком хвоста и убрался в сени, Чингиз стал приседать: раз-два, раз-два! Поставив ноги на ширину плеч, он положил эспандер на грудь, развел его в стороны и повернулся корпусом влево: раз-два, потом вправо: раз-два!

Кто это вместе с ним разводит руками: раз-два, раз-два? За кустарником, возле ручья, стояла девочка. Волосы ее, разбросанные по плечам, блестели от капелек. Узенькие глаза с бесстыдным любопытством следили за ним.

– Эй! Проваливай! – крикнул Чингиз.

Разве сделаешь спокойно зарядку, когда пес смотрит из сеней, а тут еще следят из кустарников? Девочка фыркнула и пригнулась.

– Все равно я тебя вижу! Вылезай!

Вздумала играть с ним в прятки! Чингиз подошел к ручью, помахивая эспандером, как плеткой. В траве зияли водяные оконца, из-под ног выступала вода. Над кустами снова появилась черноволосая голова.

– Смотри не утони! – крикнула девочка.

– Сама не утони!

Чингиз подошел к ручью. Они стояли теперь разделенные кустарником и настороженно смотрели друг на друга.

– Ты что тут делаешь?

– А ты что?

Лицо девочки, скуластое, розовое, было в капельках воды. Капли дрожали даже на ресничках.

– Моешься?

– Какой ты догадливый! – Девочка рассмеялась и стала расчесывать косы.

– А это что? – спросил он, показывая на коромысло.

– А это что? – как эхо откликнулась она, кивая на эспандер.

– Сперва ответь на вопрос, а потом сама спрашивай.

– Я на глупые вопросы не отвечаю.

– Почему же глупые?

– Показывает на коромысло и спрашивает, что это такое! Разве не глупый вопрос?

– Коромысло? – переспросил Чингиз, рассматривая изогнутый обтесанный шест с железными крюками на концах. – А что это такое?

– Ой, не знает, что коромыслом ведра носят!

Чингиз пожал плечами. Где и когда он мог видеть коромысло? Разве в городе воду носят из ручья? Открыл себе кран, вода сама льется – наливай сколько хочешь. А эта чудачка не знает простых вещей. Чингиз милостиво объяснил ей, что такое эспандер.

– Значит, от него становятся сильнее?

– А как же! – Чингиз пощупал мускулы на правой руке.

– И ты сильный?

Чингиз скромно промолчал.

– Ну тогда понеси эти ведра с водой.

– Просто так взять и понести?

– Нет, на коромысле. Я тебе покажу.

Девочка присела на корточки и, поддев коромыслом ведра, оттолкнулась рукой от земли. Развернув коромысло поперек плеча, она пошла, вихляя боками и раскачивая ведра.

– Понятно? – спросила она.

– Ясно. Давай!

Чингиз отдал ей эспандер, встал на четвереньки, а когда поднялся, выжав ведра на плечах, понял, что дальше не двинется. Коромысло врезалось в косточку на плече, причиняя острую боль. Он постоял, не зная, как двинуться с места, но получилось так, что ведра сами потащили его вперед. Он торопливо подставлял ноги под тяжесть, которая стремилась вперед и тянула – нет, не тянула, а грубо тащила его за собой. Из ведер на землю выплескивалась вода. Девочка что-то кричала, но Чингиз не слышал ее: он кряхтел от позора и боли.

Впереди блистало водяное оконце. Даже не оконце, а форточка, просто лужица в траве – не на что глядеть, но Чингиз не мог оторваться от нее. Как он ни пытался обойти ее стороной, непонятная сила влекла его к воде, как магнит. Под ногами хлюпала жижа, ботинки булькали в воде, правая нога потеряла опору и скользнула вниз, коромысло взметнулось к небу. Чингиз бухнулся вместе с ведрами в роковое это оконце.

Девочка вытащила его, мокрого и несчастного. Подхватила коромысло, выудила ведра и, пока мальчик приводил себя в порядок, набрала воды из ручья.

Самое удивительное – она пошла к дому, в котором он ночевал, к дому дяди Каратая Эсенкулова! Девочка с неменьшим удивлением смотрела на мальчика, потому что и он шел к дому Эсенкуловых. Только поставив ведра у порога, она догадалась, что это и есть ее двоюродный брат – Чингиз. Он приехал вчера так поздно, что даже не успела его рассмотреть, Чингиз же ничего не понимал: что ей надо здесь, в этом доме? За завтраком, увидев ее вместе со всеми, понял, что она тоже его двоюродная сестра. Девочку звали Ларкан.

Родня

Только сейчас, когда все расселись на полу вокруг дастархана, уставленного лепешками, сахаром и кусками холодного мяса, – только сейчас Чингиз понял, как много у него братьев и сестер. Он сидел, переодетый в чистое, растерянный от крика и шума, отхлебывал маленькими глотками чай из пиалы, смотрел и удивлялся, как это хозяйка успевала делать несколько дел: кормить грудью младенца, резать мясо на кусочки, раздавать их детям и разливать чай из самовара. Губы ее были сомкнуты. Улыбалась она редко, а если улыбалась, то как бы невзначай прикрывала рукой рот, потому что у нее не было передних зубов.

Возле хозяйки стоял трехлетний малыш в одной рубашонке. Чингиз уже знал его: это был тот самый, с тугими и красными, как свеколка, щеками, что спал рядом с ним. Он толкал мать в плечо, просясь на руки вместо младенца – младшего братца, сосавшего грудь. Мать предлагала ему мяса, лепешек, сахару, но он отталкивал ее руку и хныкал – гнусаво и тягуче, как бычок. С лица хозяйки, неподвижного, как маска, не сходило выражение терпения и безучастия. Мальчик толкал ее, но это не мешало ей следить за детьми, вовремя наливать чай в пиалы. Она не забывала и Чингиза, молча подвигала ему хлеб, масло и сахар.

– Ешь, ешь, – напоминала она. – Бери масло, пей чай. Ешь больше, ешь.

Малыш отдохнул немного, пососал палец, разглядывая Чингиза, а когда удовлетворил свое любопытство, снова затянул канитель. Было непонятно, как в маленьком грудастом тельце рождается такой могучий рев – рев, который, похоже, никогда не кончится, и от рева этого, заглушающего все голоса, Чингиз чувствовал себя оглохшим и больным. Он не понимал, как ребята могут спокойно есть и пить, слушая этот нудный и нескончаемый рев. Лепешка застревала у него в горле, уши горели, забитые криком, как ватой, по спине пробегали мурашки озноба. Крик никого не смущал здесь: нему, наверно, привыкли. Заглядывая друг к другу в чашки, ребята сопели, чавкали, обмазывались до ушей, пили вприхлеб и, кряхтя, подвигали к самовару пиалы.

Только самый старший из них – звали его Талайбек – вел себя степенно, как взрослый. Он сидел недалеко у входа и не сводил с Чингиза застенчивых глаз.

– Сколько ты еще будешь сидеть? – крикнула мать.

Талайбек не допил чая, натянул зимнюю шапку, телогрейку в заплатах, снял с гвоздя камчу и вышел во двор. Там он сел на коня и погнал перед собой овец. Теснясь и толкаясь, овцы бежали за черным длинношерстным козлом – своим вожаком.

Пришел дядя Каратай, молодой еще, розовощекий, в нарядном полушубке и мятой синей шляпе. Он кивнул Чингизу, рассмеялся чему-то, разделся и притянул к себе оравшего малыша. Но тот кряхтел, вырываясь из рук, бил отца кулаками в лицо. Каратай жмурился от удовольствия, вытягивал губы и целовал его в живот. Но малыш не унимался.

– Ну-ка, подержи, – сказала хозяйка и передала отцу младенца, сосавшего грудь, а сама взяла крикуна и прижала к себе. Тот зачмокал и сразу замолчал.

И тихо стало в доме. Так тихо, что слышно, как муха бьется в стекло, тикают ходики на стене и падают из самоварного крана капли, ударяясь о поднос.

– А, что скажешь? – обратился дядя Каратай к Чингизу. – Три года ему, кричит, как паровоз, а все еще грудь сосет. – Он рассмеялся и подмигнул Чингизу, как взрослому. – Кормилица у нас одна, – он шлепнул жену по плечу, но та не шелохнулась, – а сосунков вон сколько!

Дядя Каратай с гордостью оглядел ребят, а Чингиз недоумевал: как же он, такой молодой и веселый, мог жениться на тете Накен – старой, беззубой и суровой женщине?

В дом часто вбегала Ларкан. Она хватала ведро или миску и, не глядя на Чингиза, будто не знала его, вылетала во двор. Там она мыла посуду, рубила топором хворост, подбрасывая в печку.

– Говорят, кто-то успел уже с утра искупаться и даже чуть не утонул?.. – Дядя Каратай подмигнул Чингизу, а тот уставился в пиалу и покраснел. – А как тебе спалось на новом месте, дорогой наш гость? Блохи не кусали?

– Спасибо, ага, хорошо.

– А почему должно быть плохо? Одеял сколько хочешь, подушки мягкие, свои. Слава богу, живем хорошо: едим вдоволь, спим крепко. Бараны есть, корова есть, кобыла есть – что еще надо? Разве это называется плохо, скажи?

Чингиз не знал, надо ли отвечать на вопрос. Но дядя Каратай и не ждал ответа. И это хорошо, ибо что мог сказать Чингиз? Ему казалось, что беднее жить нельзя, но вот дядя Каратай считал, что живут неплохо. И так, наверно, все здесь считают. Непонятно, отчего тогда ребята жадничают, отчего тянут друг у друга лепешки и едят наперегонки?

– Пей чай, ешь больше, а то худой будешь, – говорил дядя и подмигивал. – Домой приедешь, Куманбет скажет: что так плохо кормили сыночка? Худой поехал, худой вернулся. Ешь, ешь, надо жирным быть, как барашек. Книжки читай меньше, ешь больше.

Дядя Каратай много смеялся. Куча детей, большой дом, заботы, хозяйство не тяготили его. Дети липли к нему, лезли на колени, просились на руки, дергали его, вечно клянчили что-то. И он не уставал возиться с ними, делал это как-то легко; не обращая на них внимания, продолжал что-то рассказывать, смеясь и без конца подмигивая правым глазом.

Позднее Чингиз понял, что глаз у дяди моргает сам по себе, просто нерв какой-то испорчен. Но, когда он, подмигивая, оборачивался к Чингизу, всякий раз казалось, что дядя собирался сказать что-то смешное.

Чингиз – великий фотограф

После завтрака Чингиз вспомнил, что привез с собой фотоаппарат, и предложил всех снять. Он не думал, что это вызовет такой переполох.

Ребята тут же забросили эспандер, дядя Каратай выгнал всех во двор, тетушка Накен стала одевать малышей, отмывала им грязные щеки и привязывала девочкам бантики к косичкам.

Из соседних дворов заглядывали женщины и ребята. Каратай кивал им, приглашая пристроиться, и те, смущаясь, присоединялись к семье Эсенкуловых. Но Каратай на этом не успокоился – он побежал по аилу, созывая близких и дальних родственников, стариков и женщин – в общем всех, кто был свободен от колхозных работ. Вскоре во дворе Эсенкуловых стало шумно, как на базаре.

Все смотрели на Чингиза с интересом и почтением, а он, важный и молчаливый, ходил, как дирижер перед оркестром, передвигал одних, сближал других, усаживал и расставлял, создавая из пестрой толпы симметричные сооружения. Он снимал долго – вместе и отдельно, группами и в одиночку. Дядю Каратая и тетю Накен, например, отдельно, потом вместе с детьми. Снял он их вместе с родственниками, а потом с соседями. Соседей отдельно снял тоже. И снимал до тех пор, пока не кончилась пленка.

– Ой-бай, какой замечательный мальчик! – хвалили одни.

– Чтоб ты был богат и счастлив и никогда не забывал нас, – говорили другие.

– А сколько ты возьмешь за карточку? – поинтересовался кто-то.

– Я за деньги не снимаю, – смутился Чингиз.

– Он не за деньги, он за барана снимает! – вмешался Каратай. – Хочешь карточку – тащи барана! Зарабатывать будем, а? – Он подмигивал, хлопал племянника по плечу и хохотал. – Напишем вывеску: «Фотография-портрет, деньги не принимаем, баран на бо́чка! Чингиз – великий фотограф».

Все смеялись, Чингиз тоже смеялся. «А вдруг, – подумал он, – и в самом деле кто-нибудь принесет барана?»

– Когда карточки сделаешь? – спросили его.

– Был бы свет, я бы хоть сегодня, – сказал Чингиз. – У меня все с собой есть – увеличитель, бачки. Свет вот только…

– Свет? А переноски от машины тебе хватит? – спросил Каратай. – Ну, тогда все в порядке – сегодня же будет у тебя свет. А теперь, дорогие гости, расходитесь по домам – то́я[2]2
  Той (тюрк.) – празднество, сопровождаемое пиршеством, музыкой и плясками.


[Закрыть] никакого не будет, фотография закрывается. Кажется, всех сняли, никого не обидели.

– А где же Ларкан? – вспомнил Чингиз.

– Эй, Ларкан, сюда! – позвал отец.

Девочка выскочила из сарая, где она пряталась, заметалась по двору, как заяц, и прошмыгнула в дом, не дав навести на себя аппарат.

Взрослые стали расходиться, а ребята еще долго вертелись возле Чингиза. Он показывал аппарат, объяснял, как надо снимать. Они, конечно, ничего не поняли, зато в восторг пришли от автоспуска. Стоило сдвинуть рычажок, а сделать это было проще простого, и аппарат начинал жужжать, как шмель, и жужжал до тех пор, пока не раздавался звонкий щелчок.

– Сила! – шумели ребята и почти весь день не отставали от гостя.

Каратай слов на ветер бросать не любил. К вечеру, когда в колхозе закончились работы, он пригнал из МЖС[3]3
  МЖС – машинно-животноводческая станция.


[Закрыть] машину, перетащил в темный чулан столик, втянул туда переноску-лампочку на длинном шнуре, пристроил к ней шнур для красного света и, закрыв Чингиза в чулане, весь вечер охранял его от ребят.

– Ша! – кричал он. – Тихо! Не мешайте работать. Кто будет шуметь, не получит карточку.

Когда совсем стемнело, когда в небе показалась луна и ребята разошлись по домам, Чингиз вышел из чулана. На нем не было лица: пленка оказалась чистой. Что случилось, он толком не понял; перфорация на пленке была изжевана и смята – оттого, наверно, что зарядил не так, как надо.

– Совсем-совсем не вышло? – удивился Каратай.

Чингиз заплакал.

– Ой-бай! Зачем плакать? – Каратай состроил гримасу и вдруг схватился за живот. – Свяжите меня, а то я лопну от смеха! Ты представляешь, утром, мы еще спим, а к нам во двор тащат баранов – много баранов, целую отару!..

Непонятно, что тут было смешного, но смеялись все: и тетушка Накен, и Ларкан, и даже Талайбек, только что вернувшийся с пастбища и не понимавший, что происходит. В конце концов рассмеялся и Чингиз.

– Что карточка? Карточка – тьфу! – кричал Каратай и устало гладил себя по бокам. – А тут такая история, что на десять лет рассказывать хватит, и все будут смеяться… А что карточка? Карточка – тьфу!..

Выпьем за память Ибрая

На следующий день, захватив с собой книжку, Чингиз убежал к ручью и бродил там в кустарниках, прячась от людей. Как ни смеялся дядя Каратай, а все же Чингиз не мог забыть вчерашнего позора. Как он теперь посмотрит людям в глаза?

Земля успела отпотеть, и на склонах, еще недавно забеленных инеем, проступила зелень – влажная, блескучая. В долине виднелись отары овец и черные фигуры всадников. У предгорья четко выделялся белый домик, похожий на часовню, и золотисто сверкали над башнями полумесяц и звезда. Где же все-таки видел Чингиз этот домик, где он встречался ему?

Чингиз побродил вдоль ручья, а потом, укрывшись в кустарниках, долго читал. И только после полудня, проголодавшись, спокойный вернулся домой.

Под вечер к Эсенкуловым набились соседи. Из города приехал племянник: как же не напроситься по этому случаю на угощенье? Хотя Каратай и предупреждал, что тол не будет, все знали, что это пустые слова. Гости рассаживались вокруг дастархана, покашливая и потирая руки. Возле железной печурки появился кипящий самовар. Ребята гуляли во дворе, только некоторые из них жались за спинами взрослых, но Чингиза попросили остаться с гостями. Он сидел на почетном месте, у стены, завешенной старым ковром, сидел смущенный и неподвижный. Когда гости, входя, здоровались, они особо приветствовали Чингиза, пожимая ему руку, как взрослому. Все уже знали о его неудаче с карточками, но никто о них не напоминал.

Взрослые ели, пили, говорили о своих делах, малоинтересных ему, – об урожае, о сене, о топливе на зиму, о скоте, – но Чингиз все время чувствовал на себе их внимание. Возле него лежала книга, которую он не дочитал, – о веселых похождениях Куйручука, – но читать было неудобно. Иногда, оборачиваясь к нему, гости спрашивали про отца и мать, но отвечал дядя Каратай, отвечал так, словно Чингиза не было здесь. И вообще старался перевести разговор на другое.

Чингизу надо бы, конечно, выйти во двор и поиграть с ребятами, но что-то сдерживало его. Вдруг это покажется всем невоспитанностью? У самовара распоряжалась тетушка Накен. Держа младенца в одной руке, она разливала чай. Ларкан на гладкой доске раскатывала тесто, резала его на тонкие полоски и складывала в миску. На дворе топился тандыр, в казане варилась баранина. Каратай вытащил из-за спины бутылку, сорвал с горлышка мягкую пробку и разлил вино по стопкам. Он подвинул стаканчик и Чингизу:

– Выпей с нами.

Тетушка Накен отодвинула стаканчик и пальцем постучала себя по лбу.

– Не разрешает! – Дядя Каратай рассмеялся. – Ничего, подрастешь – свое выпьешь. Ну, салам! За мир во всем мире!

Гости чокнулись и выпили. Они закусывали, отрывая от лепешек крохотные кусочки и запивая чаем.

Каратай потянулся к соседу за папиросой.

– Зачем ты столько куришь? Ты знаешь, от никотина дохнут лошади. Если помрешь, что будут делать твои жена и дети?

Каратай своих папирос не держал и всех уверял, что не курит, но стоило ему увидеть курящего, как он тут же просил папиросу.

– Пускай мне будет хуже, – говорил он, глубоко затягиваясь. – Но зато тебе будет лучше – дольше будешь жить.

Ларкан внесла со двора широкий поднос с бешбармаком; дом наполнился паром, запахом вареного теста и баранины. Из-за спины дяди Каратая, уже красного, веселого, появилась вторая бутылка. Снова наполнились стопки.

Взрослые говорили теперь, перебивая друг друга, становилось шумно. Чингиз устал сидеть, поджавши ноги, он хотел выйти во двор, где ребята гоняли мяч в наступившей уже темноте, но усатый, с веселыми глазами чабан Казак-пай, сидевший рядом, то и дело оглядывался на него, словно хотел убедиться, на месте ли он, и нежно поглаживал его по плечу. Казакпай участвовал в общем разговоре, но одновременно не забывал следить за ним. Доброту и внимание излучало его морщинистое, круглое, немолодое лицо с глубоко сидящими веселыми глазами.

Из-за спины Каратая выскочила и третья бутылка. Дым пошел коромыслом. О Чингизе давно все забыли. Он решил потихоньку выйти, отодвинулся к стенке, чтобы за спинами взрослых пробраться к выходу, но Казакпай, положив руку на плечо, задержал его, поднял стаканчик и сказал:

– Выпьем в память нашего доброго Ибрая! Это был человек… такой человек, такой, я вам скажу… – Вдруг лицо его скривилось, и по морщинам потекли слезы, стекая по усам прямо в стаканчик и на пиджак. Все закивали, соглашаясь с ним. Он подержал стопку в протянутой руке, но слов, чтобы закончить, так и не нашел и опрокинул ее в рот, а вслед за ним и другие.

Говорили о каком-то Ибрае, которого все здесь знали. Вспоминали о добрых делах его, шумели, перебивая друг друга. Каждый старался доказать, что был Ибраю самым близким другом. Один вспоминал, как вместе перегоняли скот на зимовку; другой – о том, как гуляли на чабанском слете; третий – о том, как Ибрай выручил его от суда за недостачу, когда волк зарезал в отаре нескольких овец. Ибрай многим давал взаймы, но был настолько вежлив, что никогда не напоминал о долге. Наверно, и среди присутствующих гостей немало людей, которые так и не вернули ему долга. То-то они так нахваливают его!

Тетушка Накен утирала нос платком и смотрела на Чингиза. Мальчику было неловко от ее взгляда. Когда он тоже взглянул на нее, она кивнула ему и улыбнулась, тотчас прикрыв ладонью рот. Только Каратай мрачно молчал. Он сердито переводил глаза с одного на другого, но никто не обращал на него внимания. Тогда он хлопнул одного из рассказчиков по руке и обратился к Чингизу:

– Послушай, сынок, тебе, наверно, скучно с нами? Я вижу, тебе надоели наши пьяные разговоры. Иди-ка лучше погуляй во дворе. Смотри, какая луна в небе, светло как днем.

Чингиз хотел показать свою вежливость и сказать, что ему вовсе не скучно, но в тоне дяди слышался приказ, и он покорно встал и вышел во двор.

В небе сияла луна. Синеватым блеском светились снега на вершинах. Клубились черные кустарники у ручья. У стога, выделяясь над близким горизонтом, стояли черные кони.

Чингиз присел на завалинку. На лужайке кучкой лежали овцы, недавно пригнанные с пастбища. Талайбек бил на чурбане топором толстую кость. От ударов с треском разлетались осколки, и ребята с криком расхватывали их. Пес бросался в общую свалку, рычал, метался, пока не ухватил изрядный кусок и не скрылся в сарае. Талайбек заметил Чингиза и отдал ему свою долю.

– Ешь, – сказал он. – Очень вкусно.

Чингиз подержал кость, не зная, что с ней делать. Он засунул ее в рот и пососал. Он даже виду не подал, что ему неприятно. Хорошо, что из сарая появился пес, а Талайбек отвернулся. Чингиз бросил кость с облегчением.

Потом гоняли мяч. При луне хорошо было видно. Ребята кричали, и крик их далеким эхом отдавался в горах. Больше всех орал Талайбек. Весь день он пропадал на пастбище с овцами и только сейчас мог вдоволь наиграться.

А в доме шумели гости…