Текст книги "Скворец №17 (рассказы)"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Ах ты, Павлик, бедовый парнишка ты мой! – дрогнувшим голосом сказала она.

Павлик всхлипывал, хватая воздух. А Юлька вытерла его красный нос, растрепала чубчик и рассмеялась:

– Ой, мамочки, слезищи какие!

Неизвестно, что здесь было смешного, но смеялась она все пуще, и в смехе этом, как льдинки весной, таяли последние остатки его обиды. А потом она укоризненно покачала головой.

– Сколько из-за тебя переволновались. В Пеструхино звонила, мать тут вся избегалась… А сейчас, как поешь, достанем учебники и будем заниматься.

Сперва они вместе поели, а потом долго сидели за столом, склонившись головами, и Юлька, как давным-давно, в то время, когда Павлик был ещё маленький и не ходил в школу, читала ему книжку, а потом помогала готовить уроки.

И, между прочим, попросила решить задачку, ту самую, с которой он не мог справиться в классе. И, странное дело, Павлик без всякого труда решил ее.

Видно, лето уже прошло, и все теперь в голове укладывалось по местам.

НАТАША

Филька снял сапоги ещё во дворе, приподнял щеколду и тихо прошел в избу, стараясь не скрипеть половицами. Время было позднеё – второй час ночи, но мать ещё не спала.

– Явился, полуношник! Ты тут маешься, душу изводишь, а он шляется неизвестно где. Говорил с бригадиром-то?

Филька не ответил, взял со стола кусок творожного пирога и полез на печь. Она проводила его осуждающим взглядом, повернулась к мужу, спавшему рядом, и сердито толкнула его:

– А ты что себе думаешь? Слышь, Герасим?..

Муж закряхтел, поворачиваясь.

– Спи ты. Ночь гляди, – проворчал он.

– Успеешь выспаться. Я об нем одна должна думать? Ты что, не родитель ему?

Она села на кровати, опустив ноги на пол.

– Из Сосновки послали ребят в город учиться на полный кошт, а ты, значит, хуже других? Иль отец твой в чинах больших и денег не знает куда девать? И за что меня бог наказал, какою радостью наградил за горькую жизнь мою?

Филька жевал пирог, чувствуя бессильную жалость к матери, но и не слушал ее, потому что знал все наперед, что она скажет, не в первый раз уже. Мать долго не унималась: всхлипывала, сморкалась в платок, наставляла мужа и корила беспутного Фильку, которого не мытьем, так катаньем положила себе вывести в люди.

Герасим безмятежно храпел, однако жена невзначай толкала его, чтобы слушал. Он кряхтел, сердился:

– Выключи свое радио-то, – и снова засыпал.

Филька дожевал пирог, вздохнул, сожалея, что не взял куска побольше, а слезать не хотелось, чтобы лишний раз не тревожить мать, и так конца не видать её причитаниям. Устроившись на печи поудобнее, он натянул на голову тулуп и стал думать про бригадирову дочку Наташу, смешной её белый передничек, косички с бантиками, и уже не мог отвязаться от смутных и сладких видений.

И чего в ней такого, сам не понимал. Худенькая, ершистая, на язык колючая, – только где бы ни был, всюду была она с ним, по пятам ходила и в душу смотрела преданно и укоризненно. Вот и сейчас мелькала перед ним, прыгала в глазах, вертелась и никак не давала заснуть.

Мать сошла с постели, напилась воды, подоткнула тулуп, свисавший с печки.

– Поговорил бы завтра, а? – ласково попросила она.

– Ладно, – буркнул Филька, подобрал ноги, стараясь не растерять видения, бродившие в его уже сонной голове, – Поговорю с Наташкой. Она, может, того… скажет отцу.

– Вот и ладно, сынок.

Мать на цыпочках пошла к постели, уселась на нее, длинно зевнула и перекрестила рот.

– Господи, помоги ты ему в разум войти, дураку моему…

На следующий день Филька вернулся с фермы до обеда.

Он надел чистый пиджак, натянул хромовые сапоги, смазал’ маслом вихор на макушке и пошел к школе. Он стоял напротив калитки, подпирая спиной телеграфный столб, курил и небрежным взглядом провожал девчонок, выходивших из школы.

– Здравствуй, Филечка. Кого поджидаешь?

– Проводи меня, Филя, а?

Старшеклассницы хихикали, стреляя в пего глазами, а девочки помладше показывали язык. Но Филька был невозмутим.

Завидев Наташу, он пропустил её вперед и пошел за ней, огромный, широкий в плечах и сутулый, исподлобья глядя ей в затылок. Она замедлила шаги и откинула голову, будто идет себе не торопясь, ни до кого ей дела нет. Но от Филькиного взгляда не ускользнуло, как покраснели под косичками маленькие уши и напряженной стала спина. «Рада», – подумал он, перекатывая папиросу в зубах и ускоряя шаги. Однако Наташа свернула в сторону и скрылась в дверях сельсовета.

Скосив глаза на часы, Филька взошел на крыльцо и присел на перила. Побалтывая сапогами, он терпеливо ждал, курил и звучно сплевывал на середину улицы.

– Ты чего это расплевался здесь? – Наташа вышла и насмешливо уставилась на него. – Другого места не нашел?

Филька щелчком отшвырнул недокуренную папиросу и неторопливо слез с перил.

– Мне книжку поменять нужно…

– Закрыто. Не видишь, что написано? А книжка-то где?

– Дома осталася, – ухмыльнулся Филька.

– «Осталася»! – передразнила она. – А сам три месяца держишь.

– Мне всего десять страничек дочитать…

– По складам читаешь, что ли?

Они сошли с крыльца и шли теперь, не таясь и не смущаясь друг друга, меся осеннюю грязь и не обращая на это внимания, и долго препирались насчет книжки, не сданной в библиотеку, благо можно ни о чем другом не говорить. А когда разговор выдохся и наступило неловкое молчание, Филька вспомнил про семечки, выгреб из кармана полную горсть и насильно сунул ей в белый передник, задержавшись пятерней в тесном кармашке.

– Не люблю я их, – сказала она, осторожно и как бы между прочим вытаскивая его руку из кармашка.

– Щелкай! – грубо сказал он, покраснев, и бросил себе в рот несколько семечек.

Теперь они шли, усердно лузгая семечки, и радостно молчали, потому что семечки вполне заменяют разговор. На всякий случай Наташа делала вид, что идут они не вместе, а как бы случайно сопутствуют. Однако приятно было знать, что Филька рядом, что дойдут они вон до того вяза и ещё дальше пойдут, и до самого её дома будут идти вместе. И оттого, что не хотелось так вот сразу прийти и расстаться, она поневоле замедляла шаги.

– Ты чего в клуб вчера не пришла? – спросил он.

– Некогда, вот и не ходила. Уроки за меня ты, что ли, сделаешь?

– А мне что! Могу и сделать…

– Ой, умру! За что же тебя вытурили?

– Сам ушел. Мать старая, батька хворый. Работать кому-то надо?

– Велика работа – из коровника навоз вывозить…

Филька сразу приотстал от нее, лицо его стало скучным.

Тоска прямо – едят его все кому не лень: мамаша, папаша, школьные учителя, а тут ещё и эта…

У самой калитки Наташиного двора он. однако, нагнал ее, ухватился за планку ограды, покраснел и не своим, чужим каким-то голосом сказал, не глядя ей в глаза:

– Ты вот что… ты бате своему скажи… того… пусть меня от колхоза пошлет учиться, а? Как ребят из Сосновки…

Наташа повернулась к нему и вскользь оглядела его ушастое, красивое мальчишеское лицо, с глазами, как у взрослого парня, сонными и нахальными.

– С чего это ты вдруг? – удивилась она. – Сам из школы ушел, а тут проспался…

– То школа, а то техникум – разница. Поучусь на животновода или ещё на кого, а там снова вернусь. А?

– Бэ! – Наташа без стеснения в упор глядела на него. – А я-то здесь при чем? Почему меня об этом просишь?

– Ну, замолвила бы словечко. Убудет с тебя, что ли?

– Ой, а я-то думала – чего провожать увязался? – рассмеялась она и вдруг перед самым носом грохнула калиткой, влетела на крылечко и захлопнула дверь. – Бессовестный!

Филька бестолково постоял, вытащил папироску, сунул её табаком в рот, сплюнул и пошел обратно, чувствуя, что гора свалилась с плеч. Он со злорадством предвкушал теперь, как врежет матери словечко, только начнет она приставать к нему с разговорами о ребятах из Сосновки. «Я те покажу сосновских! – Он скрипел зубами и плевался дымом. – Тихо скажу, утрешься!» Однако, завидев мать возле избы, судачившую с соседкой, круто повернул обратно и пошел слоняться по деревне.

Вечером Филька пришел в клуб, где плясали под гармонь. Он потолкался среди танцующих, пристроился к доминошникам, стучавшим костяшками об стол, так что стены тряслись, сыграл партию и отвалился – неинтересно. У рыжего Петьки взял гармонь, попробовал подобрать венгерочку и бросил – получалось плохо. Постоял без толку, мешая танцующим, и вдруг схватил толстую Нюрку, покрутился с нею два круга и сразу же оставил, увидев Наташу в дверях.

Расталкивая танцующих, он раскатился к ней и остановился, опустив голову.

– Что хотел сказать?

– Здравствуй.

– Ну, здравствуй. И все?

– Может, станцуем?

Наташа фыркнула ему прямо в лицо, метнулась в сторону и, схватив Нюрку, закружилась с ней в вальсе. Он тупо проследил за ней глазами и полез за папироской.

После вальса он снова подошел к Наташе, смотрел куда-то мимо, сводил брови, шевелил ушами и молчал. Молчал, но все же не отходил, слушая, как она болтает с Нюркой.

– Ой, Наташа, а Филька хочет сказать тебе что-то…

– Да неужто? Не может быть!

– Ей-богу, хочет сказать что-то.

– Правда? Ой, как интересно!

– Это он тебя на танец хочет пригласить, – догадалась Нюрка. – только стесняется…

– Очень кавалер разговорчивый.

– Может, со мной станцуешь? – спросила Нюрка.

Филька скользнул по ней равнодушным взглядом.

– Чего стоишь как столб? – Она толкнула его.

– Место не купленное. Стою, где хочу.

– Вот и поговорили, – рассмеялись девушки и отвернулись. – Поищем, которые поразговорчивей.

Заиграли русского. Филька вздрогнул, стиснул Наташин локоть и стал тянуть её в круг. Наташа упиралась, но подружки не пустили обратно.

– Ой, не хочу я, отстань, пожалуйста, – шептала она, но Филька уже вытянул её на середину.

И тогда она – делать нечего, – притопывая резиновыми сапожками, нехотя пошла по кругу, обмахиваясь платочком. Филька тоже, как бы нехотя, пошел за пей, обводя всех сонными глазами и с ленцой приволакивая по полу носками сапог.

Гармонь заиграла живее. С размеренного шага Наташа перешла на быстрые перебежки. Косынка упала на шею, разлетелись в стороны косички с бантиками, затряслись, как пружинки, а Филька словно бы очнулся и вдруг припустил за ней, отчаянно заколотив сапогами по полу – четче, звонче, быстрее!.. Наташа проворно уходила от него, мягко и дробно пристукивая каблучками, а Филька, разбросав свои длинные руки, как крылья, коршуном кружился над нею, появляясь то с одной, то с другой стороны, не давая Наташе прохода. Но она, хоть и маленькая, но юркая, как пташка, упархивала, ныряла из-под рук его, прочь улетала – догоняй, догоняй меня, Филька, Филечка, лопоухий мой, дурачок ты мой!.. Он сужал круги над ней все туже и туже, вот схватит ее, беззащитную, милую, легкую, по она сама вдруг повернулась к нему – пропадай, моя бедовая!.. И пляшут они лицом к лицу, трепещут косички с бантиками, влажный чуб его трясется под козырьком. Гармошка, охрипшая, усталая, уже глухая, словно бы звучит изо всех углов, керосиновая лампа – сплошной светящийся круг – мечется от стены к стене. Бьются в лад сапоги и сапожки, разбивая половицы вдребезги, стены колышутся, готовые упасть, идет веселый, сумасшедший перепляс.

И во всей этой круговерти остановились две пары глаз: Наташины – мерцающие, как омуты, покорные и ласковые, и Филькины – шалые, призывные, бесстрашные – вот схвачу тебя, улечу с тобой! И ничего и никого уже не видят они, крепче слова связанные взглядами…

В клуб вошел Шурка Рокотов – слепой гармонист. Гармонь вдруг притихла и погасла. Напряженно вытянув шею, словно бы силясь вспомнить что-то, Шурка шел сквозь расступающуюся толпу прямо к рыжему Петьке. Взял гармонь, уселся с ним рядом и в наступившей тишине перебрал тонкими, нервными пальцами лады. Лицо его, страдальчески сморщась, повернулось к Петьке.

– Регистр испорчен, – сипло сказал он.

Петька зашнырял глазами.

– Что ты, Шурочка, откуда?

– Спорчен, дура! – небрежно бросил Шурка, впиваясь слепыми впадинами в Петькино лицо и презрительно вздергивая губу. – Сколько раз говорено – не рви меха!

– Не буду больше, Шурочка! – заюлил Петька и вдруг спросил, хихикнув: – А почему ты вчера не приходил?

– Не мог я вчера, – ответил Шурка, мягчея в лице. – У детишек в школе играл.

– И Зоя Викторовна там была?

– Была, – кивнул головою Шурка и вдруг замер в мечтательной улыбке, преобразившей лицо его, беспомощное, доброе и отрешенное.

Теперь он, чувствуя к себе почтительное внимание, мягко развернул гармонь, и полились тихие, согласные, спокойные звуки вальса. И сразу же из толчеи непонятным образом сформировался круг и поплыла по кругу пестрая карусель из парней и девушек в спокойном согласии. Как по команде, пары останавливались, руки взлетали вверх, ладони ударялись друг о друга: хлоп, хлоп! Хлоп, хлоп! И снова медленно и чинно кружилось пестрое колесо, и лентами кружились, свиваясь в кольца и расплетаясь, грустные звуки вальса.

Наташа еле доставала Фильке до плеча, и глаза её преданно и жалобно смотрели снизу вверх. Филька чуть приподнимал её от пола и готов был кружить на весу и не отпускать. Пары менялись, Наташа уходила к другому партнеру, но в толчеё они быстро находили друг друга глазами и ждали, пока распорядок танца снова сведет их в пару. И она опять с радостью клала руки ему на плечи и послушно кружилась, вытягиваясь на носках, и расширившимися, беспомощными глазами все глядела, глядела на Фильку, ушастого, доброго, близкого…

Гармошка поднялась на самую высокую ноту, всхлипнула вдруг и смолкла. Карусель остановилась.

Наташа вырвалась из Филькиных рук и затерялась в толпе, а он все ещё ходил, покачиваясь, и ловил её глазами, прислушиваясь к отлетающим звукам, звеневшим где-то у него внутри. Но вот замерли они, отзвенели в ушах, и тогда очнулся он, увидел все на своих местах и вразвалку пошел к сцепе, где играли в карты, странно безучастные к тому, что происходило в зале, к музыке, к танцам, к Филькиному счастью. Он вырвал у одного из игроков цигарку, затянулся, выдохнул и напряженно свел брови, всматриваясь в раскиданные по столу карты.

– Сёмку своего сдавай, – посоветовал он.

– Это мне-то сёмку? Ты что. свалился? А он что сдаст?

– Ну, ходи, как знаешь… Мне-то что.

И отошел от играющих. Столкнулся в толпе с толстой Нюркой, оглядел её невидящими глазами, потрепал по щеке. Она радостно вспыхнула, но он тут же забыл о ней, выбрался на улицу и там долго смотрел в небо, на низкие звезды, глубоко дышал ночной прохладой и чувствовал, как бьет к вискам кровь.

Из клуба выпорхнула Наташа. Протопала мимо Фильки, совсем ему посторонняя, все убыстряя шажки – частые, мелкие, дробные. Он постоял, прислушиваясь, ринулся за пей и пошел сзади, не смея нагнать, не зная, что сказать, а сказать надо было что-то важное, главное, единственное, что не давало дышать. Казалось, не скажи он сейчас, сию минуту – все рухнет вокруг и рассыплется в прах. И тогда ничего, ничего уж не надо, не жизнь будет, а сплошная напраслина и бестолочь.

Филька нагнал Наташу у самой калитки и тронул её за плечо.

– Что? – сухо спросила она.

– Постой…

– Ну стою…

Голосом, себе незнакомым, бездушным и вялым, промямлил:

– Ты, это самое… говорила с батей?

Наташа молчала. Слышно было, как она сдерживает дыхание.

– Ну, о чем я просил тебя давеча…

– Больше ничего?

– Ничего.

– Нет, ты подумай – может, ещё что хотел сказать?

Филька молчал, наливаясь тяжестью, – страшная сила давила его к земле, ие давая шевельнуться. В небе погасли звезды, погасли огни в избах, погасла радость, теснившаяся в груди.

– Ну ладно, иди спать, – устало сказала Наташа. – Не могу ведь я. не могу…

И вдруг, схватив Филькину руку, зашептала страстно и горячо:

– Филечка, Филя! Ведь совестно самому, наверно, а? Совестно, скажи?

Лицо её исказилось от страдальческой гримасы, на глазах выступили слезы. Устыдившись, она оттолкнула его, проскочила во двор и хлопнула калиткой. И тут же, словно дожидался команды, бешено облаял его пес из-за ограды. Филька стоял, не слыша собачьего лая, пока Наташа не исчезла в избе, потом медленно побрел обратно.

Возле дома увидел отца. Герасим подавался вперед и снова пятился назад, не в силах одолеть нескольких шагов до дверей. Филька обхватил его, помог войти в избу и усадил на скамейку.

– Явились? – спросила мать, вставая с постели.

Герасим весело уставился на жену.

– С тебя причитается, – сказал он, сдвигая в сторону посуду па столе. – Уважили меня как инвалида войны, за родину здоровье положивши…

– Будет брехать.

Она недоверчиво покосилась на мужа.

– Завтра на правлении так и решат: послать Фильку, как сына, значит, военного героя, за родину здоровье положивши. И тогда придется с тебя за труды мои…

Филька разделся и полез на печку.

– Ладно, герой, – проворчала она, добрея, однако, голосом.

– Скупа ты, мать, ой скупа!..

– Будет те при сыне пакостить мать!

Он мотал головой и вдруг, словно бы только что увидев Фильку, заорал:

– А ты слазь с печки! Слазь, говорю, да поклонись отцу в ножки!

– Хватит тебе, батя, куражиться, – равнодушно сказал Филька. – Сладил дело, и ладно…

Разобиженный непочтением сына, Герасим примолк и стал стягивать сапоги. Он тужился, стервенея, и, наконец, совершенно обессиленный, миролюбиво попросил:

– Помогла бы, старая, что ли…

Мать стянула с него сапоги, раздела и, подталкивая, отвела в постель, откатила его к стенке и прилегла с краю.

На следующий день, вернувшись с фермы, Филька развел на загнетке огонь, разогрел столярного клею, приладил к книжке выпавшие странички и пошел в сельсоветскую библиотеку, где после занятий три раза в неделю книжки выдавала Наташа. В синем халате она сидела за столом и готовила уроки. Книжки выдавали две девочки из младших классов.

– Обслужите его, – сказала Наташа, не отрываясь от учебника.

Одна из девочек протянула руку за книжкой.

– Я не к тебе, не цапай, – сказал Филька и кивнул на Наташу.

– Ты чего ещё? – возмутилась девочка и выхватила книжку, – Мы тут практику проходим, а он не отдает…

Филька перевалился через стойку и уцепился за обложку.

– Отдайте книжку, Аникеев! – Наташа встала, покраснела и тут же, смутившись, снова села. – Какую тебе книжку?

Филька ухмыльнулся, довольный её смущением, и, сам того не ожидая, сказал с некоторым даже вызовом:

– А никакой мне книжки не надо. Уезжаю скоро. До свиданьица. Без книжек проживем. Как-нибудь уж!..

Он помахал кепочкой и вышел, осторожненько прикрыв за собой дверь, спустился с крыльца и постоял с минуту, соображая, что же это сказал сейчас такое? Удивился, вытащил папироску и пошел не домой, как собирался, а по направлению к станции, хотя и понимал, что в этом не было смысла. Просто ему надо было уйти подальше сейчас и не видеться ни с гомонливой мамашей, ни с отцом, и вообще остаться одному, чтобы подумать, что же делать с собой и как жить дальше.

ОСЕННЯЯ СКАЗКА

Когда-то Пылаевых была большая семья. От младших братьев и сестер гудела тесная изба, и у старшей, Нины, первой помощницы матери, не было свободной минуты от хлопот. Но вот ребята повырастали и разлетелись кто куда, старики подались в район к одному из сыновей, и осталась Нина в осиротевшей избе одна. Работала уборщицей в сельсовете, ковырялась в огороде, а в общем, одиноко и скучно жила. Раньше водилась с однолетками, а теперь навещали её чаще пожилые соседки. Кто поболтать придет, а кто, торопясь на ферму, оставит ребенка. Все равно дома больше сидит – много ли уборки в сельсовете!

Из ребят, что оставляли ей на присмотр, больше всех привязался к ней Василек – глазастый, шустрый и сопливый крепыш. Для матери, бойкой бабенки Полины, мальчишка был сущим наказанием. Неугомон сидел в нем: все ему надо потрогать, на все-то интересно поглазеть. И тянуло бог знает куда: на чердак, в колодец, а то в конуру к Растегаю. Или залезет в подпечье, замрет и таится, пока не найдут. А то и заснет там ненароком, вот и ищи его тогда! А раз как-то выгнал Растегая из конуры, пробрался туда и сам лаял на прохожих. Очень понравилась ему собачья работа. Сколько мать, бывало, ни таскает его за вихры, а с него как с гуся вода: посопит, покряхтит да и снова за свое. С характером был.

– Сладу нет с малым, – жаловалась Полина. – Присмотри ты, бога ради, за ним, а я уж как-нито отблагодарю.

Только к вечеру и приходила за сыном. Осмотрит его, умытого, чинно сидящего за столом, перелистывающего старый букварь.

– Вот спасибо-то, выручила, – скажет она. А потом обведет глазами пустые углы и добавит: – Хоть бы картинку какую повесила, шифоньер завела. – И тяжко вздыхала, переходя на свое: – Верь не верь, а свету белого не видишь, одна маета. Павел-то мой, слыхала, подрядился Пилипенковой двор уровнять?

Павел работал в стройуправлении, ночевать домой приезжал па бульдозере. Машина для Полины вроде своя, вот и подряжала его – кому горку сровнять во дворе, кому завалинку насыпать, кому торфу на огород завезти. А расчеты с людьми сама вела. Таила мечту: купить дом в городе и зажить, как люди живут, в радость себе и в удовольствие. Перед Ниной в долгу не оставалась: с базара вернется – брошку привезет, а то и платочек какой. А потом решила, что Василек ей, одинокой и безмужней, в большое одолжение. Брошки-платочки и покупать ни к чему…

Первое время Василек все бегал домой. Прибежит, а дома ни мамки, ни папки. На дверях замок. Двор обежит, надергает моркови с грядок, погоняется за курами и опять к Нине. Однако вскоре привык к ней и никуда уже не бегал – вроде она ему вторая мамка.

– Ты посиди, а я скотину покормлю, – скажет она.

– И я с тобой, – увяжется он.

Пока Нина кормит скотину, все мешает ей, озорует. Поросенок урчит, елозит пятачком по корыту, а Василек обойдет его с тылу, ухватит за хвост да и ну тащить от корыта.

– Не тронь! – скажет Нина. – Саданет по ножке, станешь калекой, что делать-то будешь тогда?

– Я на одной прыгать буду.

– А вторую сломает, тогда что?

– Папка железные купит.

– Свои-то лучше.

– Лучше, – соглашался Василек, однако снова дергал поросенка за хвост.

Тем и кончалось, что летел в грязь.

– Попало? – смеялась Нина.

Василек, изнавоженный весь, сопит, не знает, плакать или пет. А Нина, чтобы отвлечь его, придумает такое, что и про боль забудешь.

– А хвост у него электрический. Током бьет.

– А чего ж меня не убило?

– Не захотел. Маленький ты, вот и пожалел.

– А где у него выключатель?

– На брюхе. Будешь приставать к нему, повернет выключатель, тебя и ударит током.

Сказала и пожалела. Василек тут же полез к поросенку под брюхо выключатель искать. Еле отвадила.

Дома, сняв с Василька грязную одежду, Нина обмывала его, плотного, как боровичок, укутывала в овчинный полушубок и сажала на печку. А чтобы удержать его там, пока сушилась одежда, плела всякую небыль.

– Ты сиди в своей избушке, сторожи свою телушку, а то волк прибежит, телушку уведет.

– А я его из ружья бабахну, убью волка. Дай ружье-то!

– На вот тебе ружье. – И совала ему пруток от метлы. Ненасытный глаз Василька сверкал из щелки, выслеживая волка, грозный ствол «ружья» ворочался туда и сюда, как пулемет из амбразуры.

Жилось ему у Нины вольготно – ни в чем отказу не знал. И ел всегда в охотку. Сколько ни давали, все мало – ещё давай. Съест тарелку борща, сам в чугунок заглянет: не осталось ли? Хлеба кусок жует, а на каравай поглядывает: как бы не спрятала раньше времени.

– Живот не лопнет?

– У меня уемистый.

– Не волк ли в нем живет?

– А как он туда влез?

– Когда ты спал. Ты рот раскрыл, он и влез.

– Я маленький.

– А это не волчина, а волчок, росточком с жука. Теперь-то он, наверно, большой уже стал.

– Отчего же большой?

– В живот харчей ему бросаешь, вот и растолстел.

Когда же Василек есть не хотел, отворачивался – а это

редко случалось, – Нина вспоминала волчка:

– Волчок проголодался, накорми его.

Василек старался, ел, себя не жалел.

– Где это ты извозился так? – спросит, бывало, Нина, когда он с улицы прибежит. – Возьми-ка вон зеркальце, глянь, что там за зверь-замазур?

Василек возьмет зеркальце, уткнется в него носом и начнет разглядывать себя, косматого и грязного.

– Где?

– Ты глубже загляни.

Вопьется он в зеркало, нос прижмет.

– Как зверя-то зовут?

– Василек.

– А в ухе кто у тебя живет?

– Кто? – насторожится Василек, ожидая подвоха.

Петух.

– Петух?

– Набери в ковшик водички и вытури его оттуда.

Отмоется Василек дочиста, залезет на печку, упрется локотками в теплую овчину, запустит пальцы в жесткие свои кудряшки и потребует:

– А ты мне сказывай сказку!

– Это про волчка? Ну-к, слушай… Влез он в ухо, огляделся, хотел обратно уйти, глядь – высоко прыгать, ушибется. Посидел, зубами пощелкал и спать улегся па пустое брюхо. Спит, сон видит: зверь идет…

– Какой?

– Медведь, должно быть. Проснулся, темно, никакого зверя нет. А под утро встал голодный, а есть-то нечего, зубами пощелкал и снова спать. Солнышко высоко, а он все спит. Проснулся, зубами пощелкал и снова на бок. Так и жил один, брюхо совсем подвело, да скучно стало, поиграть не с кем. И надумал жениться. Где жену найдет? Никто не хочет в ухо лезть, хата тесная. Лиса пришла, посмотрела: «Нет, – говорит, – грязно здесь, не пойду замуж». Сорока прилетела, посмотрела: «Живи один, – говорит, – а я себе другого найду» Прискакала мышка, понюхала и тоже убежала. Никто замуж за волчка не хочет. Скучно жил волчок. А потом думает ^-«Дай приберу, может, кто и пойдет замуж». Взял прибрал чисто. Ан, глядит – опять кто-то грязь наволок. Кто бы это, а?

– Я! Кто же ещё! – радостно кричит Василек.

Дня не пройдет, все. бывало, требует сказок. Есть не сядет без них. Помыться не заставишь. На улицу не выгонишь. Сказывай да сказывай.

И поселились в избе сказки, полным-полно их было – и запечных, и чуланных, и амбарных, жили они в ушах, в карманах, у скотины на рогах и на хвостах. А воробьи, что ютились в соломенной крыше, под стрехой, были вовсе не воробьи, а солдаты Воробей-царя, и звали их: Турухан-воробей, Кииреян-воробей, Митрофан-воробей и Алихаи-воробей. И было у Воробей-царя столько сынов-воробеичей, что расселились они на две деревни, на пасху куличи пекли, на престольный праздник бражку варили, стенка на стейку ходили, драки чинили меж собой.

Раньше, бывало, приводила Василька мать, а теперь сам к Нине прибегал. Вечером зайдет Полина за малым, оглядит его и вздохнет:

– Парень вроде потише стал. Спать уложишь, а ои сядет на кровати и бормочет разное… Сказки ему читаешь, что ли? Все пристает – расскажи да расскажи. Тут и так времени нет, а он – сказки. Подрастешь, говорю, в школу пойдешь, сам читать будешь. А он что? Сам сказку начнет говорить. Господи, спасу нет! Тут одно, тут другое, а он бубнит тебе в ухо, пока не цыкнешь… Ну как, твои-то пишут тебе?

– Давно письма не было.

– Видела я твоих стариков на базаре, картошку твою продавали. Деньги тебе отдают?

– Да зачем они мне? Есть у меня все…

Полина подбирала губы, сурово и властно говорила:

– А им куда же копить? Молода ты ещё, а в старухи записалась. Насбирала бы, уехала отсюда. Деньги ой как нужны! Мой-то Павел, слыхала, косой Варьке дворик разделал – любо-дорого, загляденье одно! Денег, что ли, дала? Бери, говорит, яблок. Своих-то, что ли, у меня нет?

И пойдут разговоры про нехватки, про цены базарные. Слушал Василек бабьи разговоры, и странные сказки сочинялись в голове. Молоко, яйца, картошка, яблоки – все, что перебирали женщины в разговоре, улетало на базар, а там машина стояла, глотала все и обратно денежки выплевывала. А денежки были не простые, на железных лапках, крикучие, занозливые и дрались меж собой. Скучные какие-то сочинялись сказки. Василек убегал от них на улицу, спускался в овражек, где в ручье плескались утки, а рядом прыгали солдаты Воробей-царя: Турухан, Кипреян, Митрофан и Алихан…

Однажды Полина уехала с мужем в город. Василька отвезли к бабке, к матери Полины, в соседнюю Жуковку. Вернуться думали не раньше как через неделю. Однако на второй день прикатил Василек в деревню. Сам, без бабки, на колхозной полуторке. Вылез из шоферской кабины – и прямо к Нине.

– Ты откуда? – удивилась Нина.

– От бабки удрал.

– Это как – удрал?

– А так вот: бегунки привели!

– Какие ещё бегунки?

Василек снял сандальку, задрал ногу и показал:

– А вот тут бегунки! Они в пяточках да в пальчиках живут!

– Ах ты, пятки-пальчики! – рассмеялась Нина, вспомнив потешку, которую сама и сочинила.

Так и остался у неё Василек.

К вечеру приехали из района старики Пылаевы – погостить и на огороде помочь. Сели вместе обедать. Василек первый к столу, первый и ложку в миску. Старая Пелагея Васильевна повязала его полотенцем, утерла ему нос и пристроилась рядом. Сидят взрослые, смотрят, как Василек молотит. Переглядываются.

– Ровно сроду не ел, – сказала Васильевна, подвигая к нему миску. – Не кормят тебя, что ли?

– Это у меня волчок там, есть просит. – И стукнул себя по животу.

– Какой волчок, что болтаешь?

После обеда между взрослыми возник странный разговор.

– Николай-то свататься не приходил? – спросила мать.

– Приходил.

– Ну, а ты что?

– Да на что я ему, старуха? Пускай помоложе поищет.

– Дура! Так и век твой пройдет, в девках останешься!

Василек залез на колени к Нине, угрюмо смотрел на Васильевну, сопел.

– Пускай замуж не выходит.

– А почто ей замуж не выйти? Может, ты возьмешь?

– Пускай за меня идет.

– Так ты же маленький.

– Маленький, а подрасту, большой буду.

– Так Нина старухой станет.

– Не станет, – сказал Василек, – она всегда такая будет.

– Спасибо тебе на добром слове. – Нина потрепала его по щеке. – Иди-ка лучше во двор, прохладись, от тебя жаром несет, как от печки.

Когда Василек убежал, Васильевна сказала сурово:

– Ты, Нинка, не больно малого приучай. Смотри тут за ним, корми, а мать-то носится но свету, как чумовая. Бабы-то мне на базаре всякое говорили…

– Не зову я его, сам бегает.

На другой день пришла бабка из Жуковки. Ходила по всей деревне, плакала, искала беглеца.

– Не у вас ли Вася-то наш? Вот беда: дочка уехала, на меня свалила, а с ним горе одно. Случись чего с мальчонкой, я буду виноватая. Люди сказали – посмотри у Пылаевых…

Василек, завидев бабку, спрятался на сеновал, а бабка сидела в избе, причитала, жаловалась на соседей, на колхозного председателя, на дочь, на внуков, а наговорившись, стала собираться.

– Ну, так я на вас в надежде, – сказала она, прощаясь.

– Да что с ним сделается, – махнула Васильевна рукой. – И так тут цельными днями пропадает.

Когда бабка ушла, Василек выбрался из своего убежища, нашел своих дружков-приятелей и гонял по деревне до самой ночи.

Дня через три наутро прикатил домой Павел. Приехал один, без Полины – та ещё в городе оставалась кое-чего прикупить. Бросил бульдозер во дворе – и к Пылаевым.

Вошел в избу – тихо. Взрослых нет, Василек сидит за столом, язык прикусил, рисует что-то на белой картонке.