Текст книги "Дёмка – камнерез владимирский"

Автор книги: Самуэлла Фингарет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава VII. В БЕРЛАД

Побежали дни, наполненные работой. Камень казался Дёмке живым существом, не таким весёлым и умным, как Апря, но также имевшим свой нрав. Глыба заметно разнилась с глыбой. Одна поддавалась легко, красуясь потом ровными боками. Другая сопротивлялась, угрожала недобро: «Трещину дам, трещину дам». После первых неудач рука привыкла держать закольник. Металл замирал, зажатый в ладони, весело выбивая: «стук-стук-перестук, скол-скол».

В свободное время Дёмка спускался с кручи к реке и подолгу смотрел на груды мелкоколотого известняка. Камушки напоминали уменьшенные стенные плиты и несли в себе тайну. Бесформенными валами тянулись вдоль берега разрушенные палаты. Дёмке хотелось увидеть, как действуют своенравные руки, когда создают и когда разрушают. Но Строитель и не появлялся.

– Взрослый, не малолеток, зачем в игрушки играет, строит из камушков и песка? – допытывал Дёмка Горазда.

– Примеривает, должно быть, как камень с камнем союзничают, как рушат друг дружку, как стены крышу несут.

– Сам-то где, почему не является?

– Кто его знает, с нами в одну артель не повязан.

Вскоре Дёмка забыл о Строителе, другое его привлекло.

– Известняком можно стены украсить не хуже, чем росписью, – обмолвился однажды Горазд.

– Как же так? – удивился Дёмка. – Плиты все в один цвет.

– Известняк на себя хорошо принимает узоры. Цвет один остаётся, а камень играет, словно финифть.

– Покажи, сделай милость.

Горазд выбрал из груды плит самую ровную, поднял на лаги и застучал по поверхности медной киянкой.

– Простукиваешь зачем?

– Если внутри есть трещина, звук раздастся глухой.

Камень звонко отзывался на лёгкие постукивания бойка. Горазд углем нарисовал птицу, примерившись, чтобы рисунок пришёлся на середину, и по плите заходил закольник.

– Киянку бери медную, – не отрывая глаз от плиты, пояснил Горазд. – От неё удары смягчаются. Поле снимай крупным закольником, а как за рисунок примешься, бери тонкоокованный.

– Чтобы не сбить рисунок, – кивнул головой Дёмка.

– Вокруг углем намеченного выбери глубоко, каждую чёрточку углуби. В провалах тени залягут. Низкое потемнеет, высокое высветлится, и заиграет камень лучше раскрашенного.

Чем дальше продвигалась работа, тем ясней проступала из камня птица со вскинутыми кверху крыльями и распадавшимся на волны хвостом. Ни ласточка, ни голубь, ни тетерев. Птица была просто птицей, похожей на тех, что выводила финифтью Иванна.

Дёмка стал дожидаться часа, чтобы попробовать самому.

Камнедобытчики продолбили новый колодец и напали на жилу невиданной толщины. Камнесечцы отправились на подмогу. Когда приходила нужда, вся артель становилась камнедобытчиками или, напротив, все принимались за обработку плит. Дёмку к подъёму камня не подпустили: «Силу в руках нагуляешь – тогда берись за канат».

Дёмка не огорчился, у него имелась своя забота. Он достал припрятанный накануне кусок желтоватого известняка с двумя вмёрзшими ракушками – можно было подумать, что камень глядит. И пока, обхватив канатом отторгнутую от породы глыбу, артель выкрикивала: «И-и раз! И-и взяли! Пошла, пошла!» – Дёмка занялся собственным делом. Он обвёл ракушки-зрачки овальными желобками – получились глаза. Протянул отвесную линию – нос, две поперечные чёрточки – губы. Осторожно постукивая киянкой и чувствуя, как поддаётся камень, Дёмка думал о сестре. Ему хотелось передать высокие скулы, лёгкие впадины в уголках рта, узкий маленький подбородок. Но когда он кончил работу, Иванна исчезла. Из камня, раздвинув щель рта, ракушечными глазами смотрела круглая лупоглазая луна. Дёмка в сердцах вонзил в землю закольник – и вдруг обернулся, словно толкнули его в плечо.

Сзади стоял человек и разглядывал камень.

Если бы даже не рыжие волосы и отливавшая медью стриженая борода, Дёмка всё равно бы узнал Строителя. Ни князь, ни боярин не могли отличаться такой горделивой статью. Никто другой не мог иметь такого спокойного и властного лица.

– В камне душа спит, – услышал Дёмка, словно издалека. – Камнесечцу должно её разбудить. Пока не разбудит, камень не заговорит. – Слова падали тяжело, как капли расплавленного металла.

Дёмка хотел что-то ответить, о чём-то спросить. Он вскочил, в поклоне коснулся земли. Когда выпрямился, увидел, что Строитель уходит. Поступь была неспешной и важной. Сосны, росшие на склоне, казалось, выстроились для приветствия.

Сам не зная, откуда набрался смелости, Дёмка крикнул:

– Скажи, сделай милость: что ты строишь на берегу?

– Мысли свои в порядок выстраиваю, – не повернув головы, ответил Строитель.

Вечером Дёмка слово в слово передал Горазду весь разговор.

– Одно не пойму, – закончил он сокрушённо. – И лицо, и походку, и стать, даже кафтан нездешний – всё разглядел, а вот молод он или стар – не разобрался. По лицу – молод, и седины в волосах не приметил, а по глазам вроде бы стар.

– Мудрые у него глаза, – подала голос Вивея.

В Москву на восьми телегах прибыл торговый обоз, поспешавший на юг. Верный своему обещанию, Горазд попросил купцов, чтобы взяли с собой до Киева его малолетка-сынишку. Он сам взвалил мешок на телегу, обнял Дёмку за плечи.

– Насчёт сына я не обмолвился. Помни про это. В мешке кроме припасов найдёшь всё, что требуется для работы.

Ушёл торговый обоз.

Дорога стёрла мысли о камне. Вновь важнее всего сделалась встреча с Лупаном. Скорей бы. В мешке при сильных толчках на ухабах позвякивали закольники. «В Берлад, в Берлад», – чудилось поспешавшему рядом Дёмке.

Двигались быстро, на длительные стоянки не располагались. Во время одной из ночёвок Дёмка услышал, как купцы говорили друг другу:

– Зиму проторгуем в Киеве, когда же Днепр после весны войдёт в берега, двинемся через семь порогов.

– Хлопотное дело. Прошлым летом у Ненасытинского порога все товары на берег вытаскивали. Лодки на дубовых катках, как возки, по сухой земле волокли.

– Пороги одолеем, дело привычное. Другое плохо: припозднились сильно мы нынче. Поспеть бы до больших дождей. Беда, если развезёт дороги, застрянем в лесу до самой зимы.

– Это наши отцы через лес не пробились бы. Ныне иначе. Спасибо Юрию Долгие Руки – проложил прямой путь.

Купцы помолчали, потом снова повели разговор.

– Хорошо бы изловчиться, в Галич по пути завернуть, соль припасти взамен пушного товара.

– Хорошо-то хорошо, да плавание по Днестру ныне опасно. Того и гляди, берладники товар расхитят.

– О-хо-хо, – протянул один из купцов. – Тихий стоял Берлад-городок, пока не достался в удел князю Ивану.

Купцы сокрушённо покачали головами.

Правы были торговые гости. Берлад забыл о тишине. Какая может быть тишина, если собрались вместе сотни вооружённых людей и вперемежку с глиняными домами-мазанками выстроились шатры и палатки? Мирный торговый город с пристанью и складскими амбарами превратился в военный лагерь. «Кто таков, откуда и с чем идёшь?» – спрашивали стражи каждого, кто входил в городские ворота. «Разрешение на выход имеешь?» – спрашивали у тех, кто собрался покинуть Берлад.

Начало всему было положено в холодный осенний день.

Сыпал дождь. Капли барабанили по слюде, будто бросали их пригоршнями в оконца жарко натопленной сводчатой горницы. Великий князь Киевский находился в скверном расположении духа. Болело плечо, перехваченные перстнями пальцы ныли в суставах. Ещё больше, чем немочи, одолевала тоска. Пиры надоели, перестала смешить скоморошья потеха, прискучила травля зверей. Не зазвать ли на гостевание дочь Ольгу с супругом Ярославом Владимировичем Галицким, прозванным Осмомыслом? Тут великому князю вспало на ум, что год без малого миновал, а он до сих пор не одарил зятя. Дважды во время борьбы за киевский стол оказывал Осмомысл подмогу. В первый раз в битве под Луцком сам принял участие. Во второй раз прислал от себя вооружённый полк. Подобного рода услуги требовали в ответ не безделки какой-нибудь. Значительным должен быть дар.

Князь призадумался, перестал ходить из угла в угол, как делал всегда при плохом настроении, хлопнул в ладоши.

– Ивана Берладника, – приказал он явившемуся слуге.

Узника ввели двое стражей, вооружённых острыми бердышами на длинных древках.

– Ждите за дверью, – отмахнулся от стражей великий князь. – Ты же, Иван Ростиславович, сделай милость, приблизься.

Придерживая цепи, чтобы не гремели, Иван Берладник пересёк горницу. Не доходя трёх шагов до княжьего кресла, поклонился, тряхнул неприбранными кудрями, обнажил в улыбке белые зубы. Был князь горбонос, темнокудр, взгляд имел огненный, а улыбался, как дитя малое, сразу во всё лицо.

«Не обломала клетка соколу крылья», – зло подумал великий князь. Вслух произнёс добродушно:

– Подобру ли здравствуешь, Иван Ростиславович? Хорошо ли содержат, досыта ли поят-кормят? Нет ли жалоб каких?

Улыбка на исхудавшем лице сделалась шире.

– Спасибо на добром слове, великий князь Юрий Владимирович. Поят-кормят, видать, с твоего стола – боюсь, не сделался бы кафтан узок. Он-то, сам видишь, княжий. – Иван Ростиславович весело оглядел свой парчовый в дырьях кафтан. – А что браслеты из золота с рук поснимали – невелика потеря. Железные звончей звенят. – Князь повертел поднятыми над головой руками, будто собрался пуститься в пляс. Звенья цепей забрякали гулко.

Великий князь сочувственно вздохнул.

– Хорошо, что не унываешь. Князь и в темнице князь. Только ты птица вольная. По воле тоскуешь, должно быть.

– Тоскую, – вырвалось, словно стон. «Что ж это я, – спохватился Иван Ростиславович тут же. – Поверил петух неразумный, что лисицу разжалобил?» – Оттого моя тоска, князь Долгие Руки, что редко вижу лицо твое белое, стан твой дородный. – Иван Ростиславович расхохотался. В чёрных как угли глазах запрыгали искры.

Смолоду грузный, Юрий Владимирович к старости раздобрел и расползся. Не спасал богатырский рост и привычка держаться прямо. С каждым годом великий князь становился всё больше похожим на одного из тех идолов, что утверждали поверх курганов степные кочевники-скифы, жившие в незапамятные времена.

Глядя, как веселится узник, хохотнул и великий князь. Льдинки голубоватых глаз вспыхнули холодно.

– Веселимся мы с тобой, Иван Ростиславович, а дело потехой не подменить, не для того тебя звал.

– Для чего же ещё, если не для потехи?

– Не поверишь ты мне, должно быть, но не держу на тебя зла. Если в чём был передо мной виновен, искупил ты неволею, и удерживать тебя мимо права силком я не намерен.

Иван Берладник перестал смеяться: неужто выпустит?

– Ты не мне супротивник, – продолжал великий князь, наслаждаясь замешательством узника. – Вражда у вас с зятем, дочерним мужем Ярославом Владимировичем Галицким, с ним и судись. Наступит зима, установится санный путь – и отправляйся ты, князь Иван Ростиславович, рекомый Берладник, по первопутку в Галич. В провожатые отряжу собственных детских, коль скоро своей дружины у тебя не имеется. В этом и в конях не поскуплюсь.

Сказанное означало смертный приговор.

Двенадцать лет прошло с того дня, когда галичане попытались скинуть князя Владимирку. Ненавидели князя за самодурство и жадность. И пока он в дальних лесах развлекался охотой, бояре призвали на стол молодого его племянника, князя Ивана. Владимирка город вернул, «много людей посеча, а иных казнив казнью злою». Но Ярослав Осмомысл, сын Владимирки, не забыл про отцовский позор. Клятву он дал, унаследовав Галич, что погубит Ивана Берладника. Все на Руси знали про страшную клятву.

На одно лишь мгновение прикрыл Иван Ростиславович огненные свои глаза, потом вскинул голову и усмехнулся.

– Спасибо, великий князь Юрий Владимирович. Ярослава Осмомысла повидаю в охотку, а добро твоё, пока жив, не забуду.

Юрий Владимирович ударил в ладоши. В горницу вдвинулись стражи, сомкнули над узником бердыши, увели.

Но прежде чем захлопнулись за Иваном Берладником железные двери темницы, из княжьих палат вырвался слух: «Передаёт великий князь узника в руки его смертного врага». Слух потолкался по Киеву и пошёл гулять по Южной Руси, ширясь, как на воде кольца. И где бы недобрая весть ни заставала берладника – поджидал ли молодец купеческие ладьи на Дунае или грабил суда на Днестре, – каждый хватал оружие и торопился в Берлад. Во главе всё увеличивавшегося войска тысяцким встал друг и сподвижник князя из боярских сынов. Берладникам он полюбился за решительный нрав и удальство. Тысяцкий разбил берладское войско на десятки и сотни, назначил сотских, усилил заставы – сторожевые посты. Дело подвигалось к развязке. Или выйдет для князя Ивана свобода, или покатится с плеч буйная его голова.

Глава VII. ЧЕРНИГОВСКИЙ СКОРОПОСОЛЕЦ

– Стой, кто такой, откуда-куда путь держишь? – городские стражи сдвинули копья перед мордой коня.

– Свой я, – ответил всадник.

– Все свои, от одной праматери родились, да по разные стороны разбрелись. Говори: зачем пожаловал, мешок чем набил?

– В Берлад пришёл воли искать, а в мешке – лепёшки да сыр.

– Что-то тяжёлым смотрится твой мешок.

Стражи скучали. Приезжий, заросший до самых глаз клочковатой встрёпанной бородой, им не понравился. Один из стражей подошёл сбоку, стал лениво щупать мешок.

– Что напираешь, словно медведь? Орудия у меня там кузнецкие. Или Берлад не нуждается в кузнецах?

Всадник хотел повернуть коня – не в добрый час, видно, пожаловал, – но не успел. В шесть рук его стащили с седла, швырнули на землю, вытряхнули мешок. Вместе с дорожной снедью тяжело упал завёрнутый в тряпицу свёрток.

– Посмотрим, что за орудие такое? – Тряпица вмиг оказалась размотанной. – Братцы, глядите-ка, золото!

Цепляясь шишаками железных шлемов, стражи склонились над круглым солнечно-жёлтым слитком.

– Не трожь, не твоё, горбом наживал! – Проезжий сделал отчаянную попытку пробиться, хватал стражей, оттаскивал. Хоть был он и низкоросл, да сбит крепко. Только где одному с тремя справиться? Руки ему скрутили, связали за спину.

– У нас здесь нет твоего-моего, всё общее. Пойдём-ка, мил человек, в княжьи палаты. Там разберутся, что за кузнец-молодец пожаловал, много ли золота наковал.

В княжьих палатах, как называли в Берладе крытую черепицей мазанку размерами больше других, тысяцкий держал совет.

– Доподлинно стало известно, что Ярослав Осмомысл вышлет навстречу дружину. – С такими словами обратился он к сотским. – От Киева князя Ивана Ростиславовича будут сопровождать киевские вои, с полпути передадут галицким.

Тысяцкий развернул обрывок пергамента с тремя намеченными кружками, указательным пальцем упёрся в правый кружок:

– Киев. – Палец пополз влево наверх. – Галич. – Обрисовав треугольник, палец спустился вниз. – Берлад. Как мыслите, братья, с чего начинать будем?

– Не боярская дума, чтобы порты протирать по лавкам, – произнёс здоровенный краснощёкий увалень Федька Жмудь. – Из ямы князя не вызволить. Надо в пути отбить. Вот и все мысли.

– Помолчи, Фёдор. Речи нет, чтобы не отбивать. В затылке скребём, в каком месте сразиться, чтобы вернее было. Эй, что там за шум? – Тысяцкий повернулся к двери.

В дверях появился страж, втолкнул связанного.

– Кузнецом назвался, а у самого в мешке золото. – Страж подошёл к столу, положил на пергамент слиток.

– Вот так так, – прищёлкнул языком тысяцкий. – Посади-ка малого в уголок. Дело закончим – выведаем, кто таков, зачем в Берлад прибыл, как богатство своё раздобыл.

Страж толкнул пленника на скамью возле дверей, где валялось в беспорядке оружие, приказал строго:

– Не шевелись. Смирно сиди, дожидайся.

Страж вышел. Тысяцкий продолжил совет.

– Надо полагать, что киевских детских поменее будет числом, чем галицких, – произнёс он решительно.

– С чего бы так?

– Из Киева Ивана Ростиславовича постараются вывезти неприметно. Юрий Долгие Руки знает, что народу Берладник люб. Юрию шум ни к чему. Другое дело – галицкий Осмомысл. Он захочет гибель недруга в торжество превратить.

– Не бывать тому торжеству, – припечатал к столу огромный кулак Федька Жмудь. – Всех раскидаю, в горло вцеплюсь.

– Хоть и силён ты у нас, всё одно силы неравные, – остановил Фёдора тысяцкий. – У них – вои обученные, у наших – руки больше к сохе приспособлены. Чтобы промаха не случилось, нужно всё рассчитать: где заставы поставить, где перерезать путь.

Сотские по кругу заговорили:

– Первое дело – выведать день, когда повезут.

– В Киев нужно своих послать, чтобы глаза и уши имелись.

– По всем дорогам расставить дозоры.

– Разбиться на два полка, загодя двинуться наперерез.

Совет затянулся. Под конец вспомнили, что задержанный стражами пленник давно ожидает решения своей участи.

– Где же он?! – воскликнул тысяцкий.

Все удивлённо уставились в угол. Лавка была пуста.

Федька выбежал в сени, оттуда на улицу, вернулся ни с чем.

– Как же он в путах мог убежать?

– В том-то и дело, что развязал путы. – Тысяцкий подошёл к лавке, пнул ногой валявшиеся обрывки верёвок. – Пока мы судили-рядили, он меч локтем сдвинул, чтобы над лавкой повис. Рукоять собственной тяжестью придавил, верёвки об остриё перетёр. Много он наслушался наших разговоров. Сыскать.

Весь город занялся поисками. Искали низкорослого, щербатого, заросшего встрёпанной бородой. Осмотрели все мазанки, обшарили сараи и клети, заглянули в каждую бочку. До позднего вечера длились поиски. Нигде не нашли.

Осень в тот год пришла ранняя, с заморозками, проливными дождями. Налетели холодные ветры, разорвали густое плетение жёлтой и красной листвы. И не успели берёзы с осинами вдоволь нашептаться тревожно: «Лес шумит, что-то будет, лес шумит, что-то будет», как ледяные струи забили по веткам и листья беззвучно полетели к земле.

Дождавшись, когда небо освободилось от первых больших дождей, Иванна собралась в город. Разольётся ручей – закроется дорога через овраг. До самой зимы меси по колено грязь в обход.

– В добрый час девица-красавица пожаловала, – встретил Иванну в лавке Евсей. – Хотел за тобой посылать, а ты – вон она.

– Финифть принесла на продажу, к зиме пополнить запасы.

Иванна достала подвески, покачала за дужки. На одной стороне чечевиц сияло лучистое солнце, на другой – голубел светел месяц.

– Чудо чудное, – залюбовался Евсей. – Видно, мастер о дальней дороге думал, что поместил дневной и ночной свет.

Иванна кивнула. О чём же ей было думать, как не о дорогах, по которым плутает брат.

– За то, что старого купца не забываешь, тебе, помимо платы, подарочек причитается. – Евсей развязал тесёмки подвешенного к поясу кожаного кошеля.

– Спасибо за доброту, – заторопилась Иванна. – Только не нуждаюсь я принимать от чужих подарки, хотя бы и от тебя.

– Ты погоди гордиться. Подарок подарку рознь. Поутру заходил камнесечец с Москва-реки. «Мальчонка, – говорит, – у соседа проживал. Прознав, что я во Владимир собрался, велел к тебе принести, чтобы ты сестре его передал». – Евсей отыскал в кошеле берёсту, протянул Иванне. – Прочитать или сама разберёшь?

– Разберу, с малолетства отцом обучена.

«Иванне поклон, – зазвучали буквы Дёмкиным голосом. – Ушёл далеко. Когда вернусь, всё расскажу. Дело важное».

Внизу стояло: «Дементий», ещё ниже в углу – «брат».

«Жив, главное, жив». У Иванны от радости вспыхнули щёки.

– Я москвича расспросил, не велено ли чего на словах передать. «Велено, – говорит, – сестре доставить». Вот и весь сказ.

По посаду Иванна шла улыбаясь, не пряча глаз. И небо для радостной вести очистилось, проступило синей финифтью сквозь серые тучи, и солнце пригрело. «Жив, главное, жив». Иванна сняла с головы платок, высвободила перевитую лентой косу.

– Ай да девица, ай да королевна заморская! – прозвучал вдруг задорный окрик. Из-за поворота выехали два всадника – молодой и постарше, перегородили дорогу. Оба были в дорогих корзнах. На собольих околышках шапок светились бляшки.

В том, кто постарше, Иванна признала князя. Она бросилась в сторону, на ходу закрываясь платком. «Только бы не увидел. Скорее, скорее», – подгоняла она себя.

– Серые волки мы, что ли, что девицы убегают? – засмеялся вслед молодой. Это он назвал Иванну королевной.

Князь провёл рукой по лицу, словно снимал приставшую паутину. Он силился вспомнить, где видел девицу. Память у него была цепкая, однажды увиденное запечатлевалось навсегда. А тут почему-то всплывали осины, болото, мальчонка с волком, разнаряженная русалка, растаявшая в облаке или дыму.

– Поспешим на подворье, Пётр. – Князь сбросил болотную оторопь. – Красавиц во Владимире много. Государственные дела промедлений не терпят.

– Князь-государь Андрей Юрьевич, верно, и этот не угодит.

– Угодит или нет, – не выслушав, не узнаешь.

Речь шла о зодчем, прибывшем из Новгорода. Ростовские и суздальские хитрецы уже побывали. Кто на словах объяснял, кто рисовал на пергаменте, каким ему представлялся будущий храм. Для этого случая все собирались в Стольной горнице, устланной персидскими коврами; лавки вдоль стен красовались шёлковыми голубыми полавочниками. Помимо ближних бояр и Кучковых, находившихся неотлучно при князе, звались священник Никола и летописец Кузьмище Киянин. Встречи с зодчими Андрей Юрьевич обставлял, словно приём посла. Являлся в княжьем наряде, в сопровождении сыновей. Пышностью он хотел внушить мысль о величии. Зодчие и сами понимали, что от главного здания будет зависеть облик новой столицы и выглядеть храм должен торжественно. Но всё, что они предлагали, князь отвергал.

– По-другому храм должен стоять, – произносил он хмуро.

Зодчие пожимали плечами, уходили, однако, непосрамлёнными. И ростовцам, и суздальцам Андрей Юрьевич повелел завершить заложенные отцом строения, работа над которыми прервалась из-за усобиц. Почётный заказ примирил мастеров с неудачей.

Из ближних городов никого больше ждать не приходилось. Из дальних первым на княжий зов откликнулся славный своими церквами Новгород. Посмотреть на храм с летящими в небо тринадцатью куполами приезжали когда-то со всей Руси.

Встреча, по обычаю, была назначена в Стольной горнице. Все собрались, расселись. Князь Андрей Юрьевич со своего кресла уже готовился подать знак, чтобы ввели новгородца. Но тут на подворье примчался всадник. Скакал, должно быть, во весь опор. Через оконца услышали, как часто дышал под ним конь.

– Князь Изяслав Черниговский прислал скоропосольца с речью, – доложил Анбал.

– Пусть войдёт.

В горницу ворвался запах дороги и конского пота. Скоропосолец вошёл в сапогах, забрызганных грязью. Полы кафтана густо припорошила седая дорожная пыль.

– Велено здравствовать на многие лета, князь-государь.

– Того же желаю и князю Изяславу Черниговскому. Однако не мешкай, правь посольство. Коли поспешал в дороге, говори без околичностей привезённую речь.

Византия, Германия, Венгрия и другие дальние страны обменивались грамотами. Русские скоропосольцы чаще заучивали короткую речь. Изустную грамоту ни враг не отнимет, ни дождь не пробьёт. Хоть вплавь переправляйся, слова не размокнут.

– Князю и родичу Андрею Юрьевичу здравствовать на многие лета. – Чтобы не сбиться, скоропосолец начал сначала. – Ведомо ли тебе, что отец твой, великий князь Киевский, замыслил учинить князю Ивану Берладнику верную смерть, для чего передаёт его в руки лютого ненавистника, Ярослава Осмомысла. Упреждаю тебя, князь, поскольку мудрость твоя известна: коли такое случится, Чернигов с немалой подмогой развернёт стяги под Киевом. Вспомни, как Ивану Берладнику в дружбе клялись и крест на том целовали. Рассуди и помысли. Нет на князе такой вины, чтобы смертную казнь ему учинять.

В ответной речи, обращённой, как было принято, прямо к тому, с кем велись переговоры, Андрей Юрьевич благодарил князя и родича Изяслава Черниговского: «Превыше всего спасибо, что не оставил в неведении насчёт судьбы князя Ивана Берладника. Не скоро бы в наших лесах проведали о том без тебя».

Отпустив скоропосольца взмахом руки, Андрей Юрьевич обвёл присутствовавших вопросительным взглядом.

– Ярослав Осмомысл Ивана Берладника не помилует, – сказал первое слово Яким. – Осмомыслу ведомо, что боярство вновь посылало к Берладнику, подстрекая, как при Владимирке, воевать галицкий стол: «Только явишь стяги – мы отступимся от Ярослава».

Вслед за Кучковым заговорили другие.

– Осмомысл такое не простит. Жди усобицы.

– Черниговский Изяслав не зря упредил, что стяги поднимет. И про подмогу немалую постарался упомянуть.

Мнение было единым: узел не развязать, рубить придётся.

– Случится усобица – всё прахом пойдёт, – тяжело проговорил князь. – И Вышгород тогда понапрасну покинули, и во Владимире обосновались без всякого толку.

– Залесье от Киева далеко, можно в стороне отсидеться, – усмехнулся Пётр Кучков, напоминая князю недавний их разговор. – Меч святого Бориса плащом для верности придётся прикрыть, вдруг зазвенит ненароком.

– Зла Руси не желаю, тишины и добра хочу. Но отца в беде не оставлю. Прав ли великий князь или действует мимо права – всё одно: сыну отцову сторону должно держать.

– Значит, усобица.

Сумрачное молчание окутало горницу, как сгустившаяся темнота. Нарушил тишину ровный голос священника Николы.

– Ты вот что, князь Андрей Юрьевич, – произнёс Никола негромко. – Отправь-ка скоропосольца к митрополиту.[11]11
  Митрополит – в Древней Руси глава всей русской церкви.


[Закрыть] Мудрость святого отца всем известна. Усобиц он, как ты, не одобряет, за тишину и мир ратует, – может, чем и попоспешествует в трудном деле.

– Ладное слово молвил, святой отец, – повеселел князь. – Скоропосольца тотчас пошлю. Речь со всеми доводами сам составлю. Ты же, Яким, распорядись, сделай милость, чтобы подарки в Софию[12]12
  София – киевский Софийский собор.


[Закрыть] приготовили самые ценные.