Текст книги "Петли одного и того же узла (Главы из романа)"
Автор книги: С. Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– Книгу-то?
– Ну, ясно – не фигу.
Орлов, наконец, кончил писать; приложил к исписанному листку огрызок пропускной бумаги и долго тер по огрызку кулаком.
– Снесешь это военруку.
– А военрука нет. Он обещал быть в пять.
Он, однако, вскочил с кресла, думая, что Орлов сейчас же употребит обычную у него в этих случаях фразу: "А нету, так найди".
Но Орлов употребил другую, обычную для него в тех же самых случаях:
– А нету, Константин, так и чорт с ним.
Он откинулся на спинку кресла, достал кисет и курительную бумагу, дал листик Косте, насыпал себе и ему махорки.
– У меня свой есть, – солидно заметил Костя.
Последовал дружеский совет:
– Дают – так бери, а бьют – так беги.
Оба закурили; оба, откинувшись на спинки кресел, воззрились один на другого с очевидным удовольствием.
Орлов сказал первый:
– Угу...
– Что – угу, Матвей Яковлевич?
– По-твоему с этой шпаной комбинироваться я должон был?
– С какой шпаной?
– Сейчас были... прохвосты.
– Они – не прохвосты... Почему они прохвосты? – рассеянно спросил Костя, озабоченный собственными соображениями.
Орлов согласился:
– Пусть они – не прохвосты. А комбинироваться с ними я должон был?
Для виду Костя подумал:
– По-моему – да.
– И по-моему – да, – одобрительно подтвердил Орлов, давая понять приятелю, что только испытывал его.
Но Костя молчал, никак не горячился.
Орлов спросил:
– Ты что сегодня не в своей тарелке?
– Я... я как всегда.
– Угу...
Оба замолчали. 1000 Грозили разговоры затянуться надолго.
6.
А Абрамов и Котляр, распростившись с Орловым и усевшись снова в автомобиль, замолчали – оба сразу, как по команде. Автомобиль был закрытый несся с сумасшедшей скоростью – в зеркальном стекле отражались трясущиеся-сумасшедшие дома, заборы, сады, церкви.
Но кожаный уют подушек был замкнут; покой механической машины был изолирован от вмешательства улицы. Изолированный от всего внешнего и, в то же время, неразрывно слитый с инстинктивным ощущением стремительного перемещения в пространстве, – он только помогал обоим организовывать свои мысли, собрать их в комок. Задача, ради которой оба приезжали к Орлову, была решена только еще в основе, только еще наполовину. И перед обоими, кроме обычного жгучего переплета ежедневных обязанностей, дел, забот, тревог, вставал еще целый строй мелких, трудных подробностей, связанных с этой главнейшей – сейчас, в настоящую минуту – задачей.
Котляр по своему обыкновению забился в угол машины. Сжимая между оскаленных зубов папиросу и вытянув свои жилистые ноги, он молча думал вероятно о том, о чем думал и Абрамов. Он был математически неподвижен в своей неудобной позе, но на лице его появилось неприятное сгущенно-сухое, сгущенно-четкое выражение. В минуты острой работы мозга это неприятное выражение всегда появлялось на лице Котляра. Елизавета Павловна – жена Абрамова, однажды определила это выражение: "сухое и четкое, как расстрел", сказала она. Котляр был смущен. "Да что вы", – ответил он.
Абрамов, наоборот, подавшись к окну, к свету, разбирал свой портфель с таким видом, как будто работал у себя за письменным столом. Он искал телеграмму – официальное подтверждение о налете на Красное. Он твердо помнил, что, собираясь к Орлову, положил ее в портфель. Но еще давеча, в кабинете Орлова, когда вздумал документально подтвердить Орлову новые подробности налета, содержавшиеся в официальном несколько сообщении, он в портфеле ее не нашел.
– Чорт знает куда запропастилась, – пробормотал он.
Он еще поискал в портфеле. Взглянул на Котляра.
– Тебе не дал случайно?
Котляр, не изменяя положения своего вытянутого тела, процедил вместе с дымом папиросы:
– Нет.
– Странно.
Вдруг он поспешно вытянул сложенную вдвое телеграмму, но с первых же слов увидел, что это – не та, которую ищет. Но выражение досады, разлившееся по его лицу, неожиданно сменилось другим. Веселые, смешливые искорки забегали в глазах.
Держа телеграмму в руках, он осторожно взглянул на продолжавшего неподвижно сидеть Котляра:
– Николай, а ведь про самое-то интересное я и забыл давеча сообщить.
Котляр повернулся, молча выражая позой, что готов слушать про самое интересное.
Улыбаясь, Абрамов медленно проговорил:
– Э-эт-тот с-сукин с-сын – тоже Котляр.
Он помахал телеграммой перед самым носом Котляра, думая столь неожиданной новостью сразить друга за давешнее равнодушие к информационному сообщению о Дарченкове.
Но тот ничего не понял:
– Какой сукин сын – Котляр?
– Да Дарченков-то... О котором тебе давеча говорил я, что арестован он. Он также Котляром оказался... Или тебя касается тоже м-мало? – прибавил он, ехидничая.
Но Котляр возмутился:
– Вот сволочь! – энергично воскликнул он.
– Действительно, сволочь, – согласился Абрамов.
Он заулыбался еще больше и продолжал резонерски:
– Нельзя от всего отбрыкиваться: я – не я, и лошадь не моя.
Котляр о чем-то думал.
– Каким же образом это случилось? – спросил он вдруг.
– Да пустяк. Мало ли сволочей в Советской России, – уже серьезно сказал Абрамов.
– Нет, дай-ка сюда.
Абрамов опять невольно рассмеялся, видя эту необычную для Котляра заинтересованность.
– Так, так...
Он несколько мгновений дурачливо дразнил друга серым бланком телеграммы.
И, наконец, передал.
–
Телеграмма была от Петроградской чрезвычайной комиссии; в ней говорилось об аресте и доставке в Петроград бывшего преподавателя естествознания в средней школе Александра Васильевича Котляра...
На этом месте Котляр вдруг остановился и ста 1000 л перечитывать текст снова:
" – Александра Васильевича Котляра?.. Бывшего преподавателя естествознания?.. Александра?.. Васильевича?.. Котляра?.. Котляра?.. Котляра?.. Александра Васильевича?.. Васильевича Александра?.. Александра Котляра?.. Васильевича?.. Александра?.. Котляра?..".
Он глубоко передохнул, убедившись, что телеграмма говорит об его собственном отце.
" – ... проживающего в N-ске, в Косом тупике, под?.. именем?.. профессора биологии?.. Николая Петровича?.. Дарченкова?..".
Котляр снова передохнул. Дальше шли краткие биографические сведения, совпавшие с тем немногим, что знал он о своем отце.
Он скосил глаза на Абрамова. Абрамов рылся в своем портфеле.
– На, – медленно протянул Котляр телеграмму. – Она не... интересная... она – неожиданная.
– А что?
– А что? – Голос Котляра сорвался; он окончил тише. – Ничего. Она говорит о моем отце...
Портфель Абрамова полетел в сторону.
– Повтори!
– Она говорит о моем отце. Это и есть самый Котляр.
Их лица сблизились; они молча смотрели друг на друга.
– Ты шутишь?
– Не шучу.
– И не ошибся?
Котляр не ответил. Он, вздрогнув плечами, резко отвернулся; уставился в окно, где тряслись сумасшедшие дома, заборы, сады, церкви.
Абрамов тихо дотронулся до его плеча:
– Как же?..
Котляр молчал.
– Как же... делать?.. – продолжал Абрамов как бы про себя.
Не оборачиваясь, Котляр отрывисто сказал:
– Не волнуйся ты. Особенного, полагаю, ничего не произошло.
– Николай, ты – не баба... – громко начал Абрамов.
Котляр с живостью повернулся:
– Что? баба?.. Отстань. Не мешай.
Абрамов пожал плечами. Он не хотел быть назойливым. К тому же он вдруг почувствовал себя ужасно виновным за свою недавнюю задорную насмешливость. "И то правда; ничего особенного", – сказал он себе.
Однако, в этой мысли была какая-то фальшь, и он тотчас же почувствовал эту фальшь; что-то в этой мысли противоречило очевидному рассуждению, что всякий контр-революционер, будь то отец, мать, брат, сестра, сам чорт, прежде всего есть контр-революционер, а потом – остальное.
– Никакой тут нет фальши, – сказал он себе.
Ему надо было прийти непременно к чему-нибудь ясному, отчетливому, надежному, конкретному; оставаться только свидетелем в этой глупой истории с его другом он просто не мог, да и было бы, пожалуй, нечестно... Но в чем же, в чем же, собственно, дело тут? В чем?.. Какая ерунда!..
Он закурил; взял телеграмму и перечел.
В телеграмме говорилось лишь об аресте и высылке Котляра-Дарченкова в Петроград; неизвестно было, в чем он обвиняется.
"Вот хреновина с загвоздкой!" – подумал Абрамов.
Однако, надо было как-то действовать. В голове Абрамова замелькали десятки мыслей, предположений, решений. Все они, кроме того, что были абсурдны, нелепы, тоже заключали в себе какую-то неясную фальшь. Наконец, он ухватился за решение, что он, Абрамов, как председатель Губчека, должен устроить так, чтобы дело Котляра-Дарченкова направить для расследования в N-ск...
Он взглянул на Котляра. Тот сидел к нему затылком. Абрамов вдруг увидел, как этот слепой затылок заметался – Котляр, очевидно в такт своим мыслям, сделал резкое отрицательное движение головой. Но со стороны затылка оно показалось Абрамову странным.
– Нельзя, нельзя, – сказал Абрамов себе. – Как же я буду устраивать, – как же устраивать, когда даже не знаю, в чем обвиняется?
"Вот хреновина-то с загвоздкой!".
–
Они уже подъезжали к монастырю; Котляр вдруг спросил:
– Ты сказал, что арестован он?
– Да! да!
– А когда отправишь в Петроград его?
– Завтра-послезавтра... с первой оказией.
– Ага...
7.
Расставаясь с Абрамовым, Котляр сказал, что ему на минуту необходимо зайти в свою комнату.
Абрамов быстро вбежал по лестнице, направляясь в свой кабинет. В приемной он торопливо спросил секретаря:
– Ничего такого не было за это время?
– Ничего, товарищ Абрамов.
– Ко мне пусть не входит никто минут десять.
– Хорошо, товарищ Абрамов.
Оставшись один, он вызвал по телефону Иван 1000 а Алексеевича – секретаря бюро Губкома.
– Дело такого рода... – объяснял он, стоя и вычерчивая что-то по столу пальцем.
– Да какого дело рода?! Что ты путаешь там?
Абрамову пришлось объяснить Ивану Алексеевичу, не знавшему профессора биологии Дарченкова, – кто такой Дарченков.
– ... Вот этот самый Дарченков – не Дарченков, а Котляр – отец нашего Котляра...
– Ага. Понял, – последовала несколько насмешливая реплика из трубки аппарата. – Ну и что ж?
– Я тебя информирую, как партийный партийного и о партийном же!
Послышался хорошо известный Абрамову гыхающий смешок Ивана Алексеевича. Абрамов ждал.
– Ну и что ж? – последовало из трубки.
– Как – ну и что ж?
– Ну и что ж?... предполагаешь по этому поводу пленарное заседание устроить, что ли?
– Никакого заседания не предполагаю! – с сердцем сказал Абрамов.
В трубке опять загыхало:
– Г-гых... По-моему, ты – дурак, Абрамов.
– Тут не шутки! – крикнул в трубку Абрамов.
– И я не шучу.
Абрамов помолчал.
– Так значит пустяк по-твоему?
В трубке опять загыхало.
–
Абрамов позвонил Орлову. Узнав, что Дарченков-Котляр – отец Котляру, Орлов сочно выругался.
– Как тебе вся эта история нравится? – спросил Абрамов.
– Жаль парня, а так – ерунда.
– Он только что узнал сию минуту.
– И что он?
– Да ничего.
– Молодец. К чортовой матери таких отцов... А я тут посоветовался еще, и вижу, что комбинироваться с вами я был должон.
– То-то, – засмеялся Абрамов. – А с кем советовался-то?
– С моим парнишкой.
– Славный у тебя он, парнишка.
–
Повесив трубку, Абрамов постоял, задумчиво смотря в окно.
– А ведь и в самом деле я – дурак, – сказал он садясь.
Он позвонил.
Вошел секретарь.
8.
Об эшелоне, двигавшемся с фронта с пятьюстами раненых, знали в N-ске все, кому и надлежало об этом знать; эшелон был направлен в адрес военно-санитарного управления, и соответствующая телеграмма была получена управлением еще два дня назад. Знали о прибывающем эшелоне – и в Ревкоме, и в Губвоенкомате, и в Исполкоме, и в других косвенно заинтересованных учреждениях. На этом основании были приготовлены подарки; в большом количестве – литература; Политпросвет организовывал торжественную встречу и "грандиозный спектакль-концерт-митинг для Красной Армии и Флота", – хотя в городе не было ни одного матроса, а Красной Армии, за исключением уже известных: караульной роты Губвоенкомата и растрепанного батальона В.О.Х.Р. – тоже не было. Агитотдел постановил устроить на вокзале митинг.
Одним словом – все: вещи, слова и люди были направлены к одной и той же цели и вращались в том привычном порядке, который назывался революционным порядком. Но как это часто бывало тогда, все забыли среди хаотического строя всяких мелочей и подробностей о самом главном. Город уже был переполнен ранеными и эпидемическими больными до отказа. Происходившие перед этим крупные бои на польском фронте еще более перегрузили город. Последнюю партию пришлось разместить отчасти в помещении партийного клуба, отчасти в закрытом зимнем театре и даже по квартирам коммунистов. Кроме того, в госпиталях, лазаретах, больницах мучались с медикаментами, перевязочным материалом, иодом, – не говоря уже о белье, посуде, кроватях.
Собственно, обо всем этом даже не забыли. О разгрузке города от раненых и больных хлопотали давно; меры к получению медикаментов принимались. Но вместе с этим никто как-то не подумал, что эшелон прибывает завтра, что в эшелоне пятьсот человек, что этих пятьсот необходимо завтра же разместить, лечить, поить, кормить. Правда, продукты в продбазе имелись в достаточном количестве, – но обратиться в продбазу с соответствующим требованием тоже забыли.
В три часа ночи ответственный дежурный по военно-санитарному управлению фельдшер Мелетий Смирягин принял телеграмму, сообщавшую, что вследствие появления бандитов у линии железной дороги эшелон с ранеными и больными задержится на тридцать шесть часов. Мелетий дремал, устроившись на дежурном столе, когда дощатая дверь дежурки 1000 со скрипом растворилась.
– Дежурный здесь? – устало спросил вошедший рассыльный, оглядываясь в полутьме дежурки.
На дворе все еще шел дождь, начавшийся вечером, и с шинели рассыльного ручейками стекала вода, намокшие ботинки оставляли после себя лужи.
– Ноги не вытер, – укоризненно сказал Мелетий, приподнимаясь со стола.
– Срочная, – возразил дежурный недовольно. Он нарочно отряхнулся, как утка, разбрызгивая вокруг себя капли воды, и затопал ногами, выжимая из хлюпающих ботинок воду. Пока Мелетий расписывался, он продолжал сердито оглядывать тесное помещение дежурки; и на его недовольном лице ясно отражалось, как ему не хочется уходить из этой неприглядной комнатушки – опять в ночь, в дождь, в грязь. Получив расписку, он не ответил на соболезнующее замечание Мелетия и, топая ногами, вышел, оставив со зла дверь дежурки открытой.
Мелетий остался один. По инструкции для ответственных дежурных, Мелетий имел право вскрывать срочные телеграммы – с тем, чтобы на свою ответственность или оставлять их до утра, или сейчас же сообщать о них комиссару управления. Минут пять теперь он обмозговывал текст полученной телеграммы. Наконец, решив, что она со спокойной совестью может быть оставлена до утра, он записал ее в журнал и, кряхтя, улегся снова на дежурном столе. Но почти в ту же минуту опять поднялся, спустил со стола ноги и долго с упреком покачивал головой.
В голове назойливо вертелся конец телеграммы, где предлагалось принять "соответствующие меры". Служа в управлении уже около года, Мелетий прекрасно знал, какая суета в управлении должна была задолго предшествовать прибытию столь крупной партии раненых; специальные комиссии, в которых он сам не раз участвовал, должны были целыми днями обходить госпитали, лазареты, больницы, делая разверстку, уплотняя и сжимая до максимума; заведующий снабжением должен был сбиться с ног, собирая по крохам все необходимое для приемки.
А за последние дни ничего этого не происходило.
Дрема соскочила со старика. Он торопливо слез со стола, вынул из журнала телеграмму.
Электричества в дежурке не было. Мелетий оседлал нос очками и придвинул к себе свечу. Но от сквозняка между разбитым окном дежурки и дверью, которая так и осталась незакрытой, свеча оплыла и мигала. Кряхтя все встревоженнее и поминая недобром рассыльного, Мелетий закрыл дверь и попавшимся под руку обломком хлебного ножа оправил свечу; снова уселся в позе бодрствующего дежурного. Перечитав телеграмму два раза, он позвонил комиссару.
–
Не прошло и получаса, как управление напоминало муравейник, в который ткнули палкой. И комиссар, и начальник управления, и начснаб – все как-то вдруг вспомнили, что эшелон прибывает завтра (согласно телеграмме – с опозданием на тридцать шесть часов).
И затрещали телефоны, застучали машинки, заметались перья, посыпались справки, приказы, выписки, предписания; как листья, гонимые ветром, носились непроспавшиеся люди – по комнатам, кабинетам, коридорам, лестницам, к телефонам, от телефонов; ругались, кричали, говорили, высказывались, предлагали, отклоняли, постановляли, опять отклоняли; хватались за голову, скребли затылки, сурово сжимали губы, морщили лбы, напрягали мускулы и мысль. Но мускулам делать было нечего, а мысль упиралась в тупик. У подъезда дежурили циклист и велосипедист; оба часто уносились в город, в утро, быстрые, как точки, и опять возвращались пустые.
Комиссар управления Сочава вбежал в расстегнутом френче в дежурку и, сжав руку Мелетия, сказал что-то взволнованное и короткое о благодарности его, комиссара, и революции. И опять убежал.
9.
В четверть шестого утра телефонный звонок разбудил и Абрамова.
Со сна Абрамов не сразу сообразил – в чем дело. Он спал так недолго и так сладко. И поднявшаяся с подушки взлохмаченная голова с сонным лицом выразила в первую минуту лишь недоумение.
Телефон затрещал снова.
Жена Абрамова – Елизавета Павловна, спавшая на кровати рядом, тоже приподнялась. Увидя взлохмаченную голову мужа с вытаращенными глазами, она сонно сказала:
– Телефон же... Тебя же...
Но Аб 1000 рамов и без того уже бежал к аппарату, – босой, в одной сорочке, приглаживая на-бегу лезшие на глаза волосы...
Стенограмма разговора:
– Я-я-я! Кто?... Почему такую рань? Алло! Алло! В чем дело?... Да слушаю же...
– Ради бога... простите. Это я... Сочава. Из военно-санитарного...
– В чем дело, товарищ Сочава? Почему ночью?
– Спешно... очень! Как быть – не знаем. Дело... завтра прибывает эшелон с ранеными. Пятьсот человек!...
– Слышал. Дальше.
– ...И нет ни одного места в госпиталях, лазаретах, больницах... Вообще нет ни одного места в городе. Какое положение – понимаете, товарищ Абрамов? Нигде! Ни одного!
– Так. Дальше.
– Между прочим мы хотели сарай какой-нибудь приспособить... школу... казарму тоже пустую можно...
– Так. Дальше.
– ...И ничего этого нету. Обыскали весь город. Звонил в Исполком и Ревком... и Откомхоз. Указали на Долгие Бараки... помните, помещается ваш концентрационный лагерь? Буржуев, сказали, можно ваших выселить...
– Если дело за мной – пожалуйста.
– А дело – вот: Горелов сказал – бараки разрушены. А ремонта – на неделю. А надо завтра! Завтра!!
– Разрушены. Да.
– Разрушены, говорю... Ревком предписал: привести в течение суток в пригодный вид их. А невозможно!! Нет денег у нас. Нет рабочих рук. Нет инструментов, материалов... ни черта нет! Понимаете, штука?
– А что у вас есть после этого?
– Ничего. Нет медикаментов, перевязочного материала, нет иода, белья, посуды, кроватей... ничего!
– Расстрелять вас надо.
– Расстреливайте, да помогите.
– Чем же я могу помочь?
– Ради бога, чем-ни...
– Чорт с вами. Ждите у телефона.
– Слушаю, товарищ Абрамов. Ради бога...
–
Елизавета Павловна не спала. Опершись на локоть, она полулежала в кровати и в продолжение всего разговора внимательно следила за красноречивой сменой выражений на лице мужа. Когда Абрамов, отдуваясь, повесил трубку, она спросила:
– О чем тебе Сочава звонил?
– У-ух! – вместо ответа передохнул он.
– О чем, Саша?
– Вздуть бы надо за такие штуки, – ответил он рассеянно. С голыми волосатыми ногами, с раскрытой грудью, он продолжал стоять у стола, положив одну руку на аппарат. Он обдумывал – чем же он может помочь Сочаве, и лицо его, недавно размягченное сном, постепенно принимало обычное дневное выражение твердости и озабоченности.
– Кого?
– А? Что?
– Кого вздуть?
Абрамов украдкой поморщился. Елизавета Павловна своими вопросами мешала ему думать.
Он ответил:
– Сочава. Влип в дурацкую историю, благодаря своей халатности. Ну, и выкрутить просит... – И заметив, что она продолжает смотреть на него все так же вопросительно, коротко рассказал подробности.
– Чем же ты можешь помочь в этом деле? – с озабоченным видом спросила она, садясь на кровати.
Он рассеянно смотрел на нее.
– Чем?... – И вдруг весело рассмеялся:
– Да ложись же ты, тоненькая. Не трепыхайся... Выкручивать-то ведь придется, – ну, значит, и помогу... Право, ты ложись. Рань-то какая... Ну, ну, тоненькая, ну...
Смеясь он подошел к ней и, взяв за плечи, хотел уложить в кровать.
Слегка обиженная, она запротестовала:
– Нет, нет, Саша. Нет... В самом деле – больше не хочется мне. Не хочу я.
Уже явная складка нетерпения снова пробороздила его лицо. Он пожал плечами и торопливо пошел к аппарату.
–
Высвободившись от цепких рук мужа, Елизавета Павловна накинула на голые плечи одеяло, которым только что покрывалась, и подошла к окну. Сквозь ветви деревьев били в окно косые лучи утреннего солнца. Монастырский сад, давно помирившийся с вечерним дождем, урчал, как котенок, и протягивал умытые листья на восток.
Елизавета Павловна распахнула окно и присела на подоконник. Сырость и прохлада охватили ее и заставили поуютнее укутаться в одеяло. Ей хотелось спать, но она старалась внимательно вслушиваться в то, о чем говорил по телефону муж. Одобрительно сказала вслух: "молодец", когда уловила, что он добился чего-то в Ревкоме. Но Абрамов не слышал ее возгласа. Он уже звонил к Ивану Алексеевичу. С 1000 Иваном Алексеевичем он говорил особенно долго, и Елизавете Павловне казалось, что она тоже слышит этот хорошо известный всем партийцам города гыхающий смешок Ивана Алексеевича, – смешок, который не раз заставлял ее, Елизавету Павловну, отказываться на заседаниях от многих своих предложений и не высказывать свои многие, несомненно существенные возражения.
Но Абрамов вдруг весело засмеялся; трубка аппарата запрыгала около его большого уха. Елизавета Павловна тоже заулыбалась. Ей стало приятно, что она не спит в этот час общей тревоги.
Абрамов потом говорил с Губвоенкомом, опять с Ревкомом, с Губисполкомом. Но Елизавета Павловна уже не вслушивалась; она чувствовала себя слегка обиженной – тем, что муж не оценил ее соучастия в общем деле, в общей тревоге этого утра.
По саду прошумела волна свежего утреннего ветра; с немолодой ветвистой яблони, росшей у самого окна, упало на Елизавету Павловну несколько холодных капель; за окном шлепнулись с глухим стуком два-три сорванных яблока. Абрамов продолжал говорить по телефону.
Елизавета Павловна задумалась. Она живо представила пустынный сонный город, идущее над городом раннее утро, похожее на утро еще не запевшей птицы; над спящими улицами бегут бесконечные ряды параллельных проволок, а по проволокам несется отчаянный крик комиссара Сочавы, у которого ничего нет, но у которого должно быть все – не позднее, чем через час; это все даст Сочаве единственный десяток людей, творящих жизнь города, – десяток, к которому принадлежит и она, Елизавета Павловна...
– А ты еще не легла? Ах ты, тоненькая этакая! – весело проговорил подошедший Абрамов, обнимая ее.
От неожиданности она вздрогнула; сделала попытку высвободиться.
– Как же... как же... могу я спать?... – нервно говорила она, трепеща в то же время от прикосновения голой волосатой груди Абрамова, – когда дело... серьезное... когда ты...
Она высвободилась из его объятий и, не кончив фразы, спросила деловым тоном:
– Ну как?
Абрамов засмеялся:
– Что – ну как?
Она с усилием пояснила:
– С Сочавой у тебя?
– Да не волнуйся ты, тоненькая. Все идет, как по маслу. Ложилась бы спать.
Он пошел к аппарату, поматывая в знак чего-то взлохмаченной головой. Елизавета Павловна, сжимая от внутреннего усилия губы, смотрела вслед его широко ступавшим голым волосатым ногам.
10.
Стенограммы разговоров:
(Абрамов – Иван Алексеевич.)
– Алло, Иван Алексеевич?.. Опять – я! Абрамов! Все закручено. На полном ходу. Только дело за деньгами. Деньги – забота ваша, многоуважаемый. Требуется нажать на Финотдел. Там этот сквалыга Мальцев, поди, будет заявлять: кредитов для Сочавы у него не будет... Плюньте ему в рожу, Иван Алексеевич... Да, по телефону харкните!... У него в башке не хватает винтика, но он – не саботажник. Нажимайте крепче! Пусть без всяких кредитов валяет. А рассчитаемся мы с вами. Так, Иван Алексеевич?
– Жму... г-гых, г-гых. Нажму, держись...
– И жмите, жмите... Всего, Иван Алексеевич.
(Мальцев – Иван Алексеевич).
– Мальцев, кажись?... Алло!
– Ну кто там еще? Я-я-я!... Спать хочу.
– Баю-бай, баю-бай, не ложися, Мальцев, спать на край...
– Это теперь вы, Иван Алексеевич?
– Это теперь я, дорогой товарищ Мальцев. С добрым утром тебя.
– Дорогой Иван Алексеевич, мне уже трезвонили раз тридцать! А Сочава тридцать пять!! Просит пятьсот тысяч. Дорогой Иван Алексеевич, он же форменный идиот! Ведь даже вы великолепно понимаете, что Сочавские кредиты идут по Губвоенкомату, а не по Губфинотделу...
– Г-гых... Ты подожди-кось: что ты, умный, изволил ответить идиоту?
– Но-о, Иван Алексеевич, что же в данном случае можно ответить?! Ведь вы учтите, дорогой Иван Алексеевич: мне же ведь нужно отсчитаться будет. Неправду я разве говорю? А Сочава толкает меня на преступление. Ни с того, ни с сего, вынь да положь ему пятьсот тысяч! Без ассигновки!! Форменное преступление! Идиот! Я, дорогой Иван Алексеевич, тоже буду форменным идиотом, если выдам. А кроме того, они и не валяются у меня на полу. А еще кроме: нарушается весь ход финансовой работы. А нам 1000 нужно укрепление расшатанного финансового аппарата...
– А насчет аппаратов мы с тобой потом, Мальцев. Конкретно-то ты что, умный, изволил ответить идиоту?
– Но-о, Иван Алексеевич, что же я мог ответить?! Сказал, что Сочавские кредиты идут по Губвоенкомату. Тридцать раз сказал...
– А в Губвоенкомате-то деньги есть сейчас?
– Я – не сторож Губвоенкомату.
– А в Губвоенкомате-то денег нету? А?
– Ну и что – а? Я-то при чем?
– Ты при чем?... А Сочаве деньги нужны?
– Нужны.
– А у тебя деньги есть?
– Не-е-ету...
– Нету?
– Не-ету.
– Ну и великолепно-с. Пошли-ка через полчаса идиоту пятьсот тысяч... Ты у меня смотри!
– Но-о, Иван Алексеевич! Дорогой!! Ведь преступление же! Нельзя же, Иван Алексеевич. Ник-как не могу я!
– Ты у меня смотри!!
– Я не смотрю, а слушаю... Ник-как не могу! Хоть зарежьте, не могу. Не мог-г-гу!!
– Приглашаю вас, товарищ Мальцев, к себе. Сейчас же. Экстренно. Для особой беседы... в порядке партийной дисциплины, так сказать.
– ?
– Ты слышишь?
– Слышу.
– Найдется без кредитов?
– Найдется.
– Пошлешь идиоту?
– По-ошлю-ю и-идио-оту...
11.
После разговора с мужем на Елизавету Павловну накатилось то знакомое ей настроение, которое сама она называла странным и которое хотелось почему-то всегда скрыть от окружающих, а больше всего – от мужа; если она работала, хотелось бросить работу и сидеть неподвижно – не думать, а просто уставить глаза в одну точку и сидеть; и если какие-то вынужденные слова должны были при этом все-таки говориться, то говорились они скупо и сухо, со скрываемым от всего света раздражением. Причину этих частых настроений Елизавета Павловна видела в своей нервности и усталости от работы; говорила окружающим, что ей нужно полечиться. Когда же Абрамов предлагал отдохнуть и полечиться, отказывалась и говорила, что не имеет на это права. В эти минуты Елизавета Павловна заставляла себя думать о революции, – революции с большой буквы, как думают о ней романтики. И это ее действительно спасало.
И сейчас оно накатилось по обыкновению без всякой видимой как будто причины. С того момента, когда Абрамов, окончив разговоры по телефону, сказал "ух!" и начал торопливо одеваться, Елизавета Павловна уже следила за его размашистыми, быстрыми движениями с тоской и раздражением. "И надо же оказаться таким размазней!" – услышала она необращенную к ней фразу. Абрамов, очевидно, ругал Сочаву. "За дело! за дело!" – с невольным удовольствием подумала про себя Елизавета Павловна. Но она не шевельнулась на подоконнике.
Было видно, что Абрамов торопился все больше и больше; он кое-как поплескал себе в лицо водой, размашисто сорвал висевшее на гвозде полотенце. Растирая шею и щеки, он вдруг промычал сквозь полотенце:
– Сколько времячка-то уже?
Елизавета Павловна не ожидала вопроса. Она осталась сидеть на подоконнике и только повернула голову – туда, где стоял будильник.
– Тридцать семь минут восьмого.
– Ой-ой! – по-детски крикнул Абрамов. Он скомкал полотенце и бросил его Елизавете Павловне:
– Повесь, тоненькая, я бегу сейчас!
Полотенце описало в воздухе дугу и упало ей прямо на колени.
Стараясь себя сдержать, она с видом домовитой хозяйки прошла к кровати и повесила полотенце на прежнее место. Но от движения – достать высоко прибитый гвоздь, – одеяло, прикрывавшее ее голые плечи, соскользнуло и упало на пол. Думая, что муж не видит, она подняла его злобным, рвущим жестом.
Вдруг услышала:
– Что с тобой, тоненькая?
Быстро обернулась с горячим чувством стыда. Абрамов с фуражкой в руке стоял посредине комнаты и недоуменно смотрел на нее.
– Родненькая, что с тобой?
– Ничего, милый.
– Как ничего. Вижу же я.
Он подошел, взял ее за руку, заглянул в опущенные глаза:
– Ну скажи же, скажи же, тоненькая; скажи мне.
Удерживаясь из всех сил, чтобы не разрыдаться, она подняла на него глаза и постаралась улыбнуться:
– Милый ты мой, заботливый муж, право – ничего... Ты разве уже уходишь? А чай пить когда же? Потом?
– Тебя интересует, чем дело разрешилось 1000 ? Да? Слышала, что я говорил в конце Сочаве?
– Слышала. Не совсем поняла. Скажи.
– Значит, помещение – Долгие Бараки, – ты это слышала. А для починки используем выселяемую буржуазию.
– Это я тоже слышала. А деньги?
– Иван Алексеевич в два счета добудет.
– А если будет мало буржуазии? – с деловым видом спросила она.
– Тогда мобилизуем рабочих кожевенного завода.
– А всякое оборудование? кровати? мебель?
– А я вот и бегу сейчас. Нужно сейчас реквизицию по городу организовать. Ткачук будет действовать. Я его назначу.
– Сумеет ли он так быстро?
– Ткачук?! Он из-под земли сумеет все добыть!
Она помолчала.
– Значит, ты не скоро вернешься?
– Да нет. Я Ткачука назначу. А сам минут на двадцать.
– Ну вот и хорошо, – с обрадованным видом сказала она. – А я тем временем оденусь и кипятку принесу с кухни. Будем пить...
Он не дал ей докончить; сказав что-то ласковое, поцеловал в лоб и быстрыми шагами скрылся в дверях.
Ее глаза сразу наполнились слезами. Она стояла все там же, где повесила полотенце, – у кровати; и теперь, вдруг сгибаясь как дерево на ветру, оперлась обессилевшей рукой на железную спинку кровати.
