Текст книги "Храм воздуха"
Автор книги: Рустам Ибрагимбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Ибрагимбеков Рустам
Храм воздуха
Рустам Ибрагимбеков
Храм воздуха
Никогда мужчины так не гордились отсутствием волос на голове, как в конце второго тысячелетия. Даже зимой они оставляют свои голые черепа для всеобщего обозрения, не стыдясь несовершенства их формы.
Но летом 1976 года лысина ещё не вошла в моду, и я прикрыл свою безволосую макушку любимой кепкой, как только поезд остановился у многолюдного перрона кисловодского вокзала. Лишь после этого мы – я, жена, дочь-школьница и четырехлетний сын, – подхватив вещи, двинулись к выходу из вагона.
По перрону бегали встречающие, выискивая знакомых в окнах поезда. Но Амирусейн в белом парусиновом костюме послевоенных времен стоял точно у выхода из нашего вагона. (После возвращения из Франции Амирусейн довольно долго работал проводником на поезде "Москва-Баку" и хорошо ориентировался на вокзалах этого направления.) Облобызав меня и детей, он преодолел и сопротивление моей жены, которую видел всего один раз на нашей свадьбе.
Носильщика на перроне не было, но нанять его все равно бы не удалось покончив с поцелуями, Амирусейн выхватил из кучи наших вещей самый большой чемодан и припустился к вокзальному зданию, замысловато вращая широким плоским задом. Мы разобрали оставшиеся сумки и чемоданы и поспешили за ним. Промокшая насквозь рубашка противно липла к телу; жара стояла такая же, как в Баку, и наша попытка спастись от неё в Кисловодске казалась бессмысленной.
Миновав относительно прохладное помещение вокзала, мы оказались на площади, где Амирусейн категорически отверг мое предложение встать в очередь за такси.
– Самый большой жулик – государство, – шепнул он мне и вступил в переговоры сразу с несколькими "леваками"; слов мы не слышали, но один за другим все отходили с обиженным видом. Разделавшись с шоферами, Амирусейн сообщил, что его дом находится рядом с вокзалом, и предложил пойти пешком. Жена, естественно, отказалась, но он, не споря с ней, опять схватил приглянувшийся ему чемодан и понесся через площадь, закручивая задом раскаленный курортный воздух.
По сегодняшний день не могу понять, почему моя упрямая жена вдруг последовала за ним – еще минуту назад казалось, что нет силы, которая заставит её сдвинуться с места. Многие годы я не находил объяснения и её согласию поехать в то лето в Кисловодск: ни страшной жарой, ни настойчивыми приглашениями Амирусейна, ни необходимостью время от времени хоть в чем-то мне уступить, ни всем этим вместе её решение объяснить было невозможно. И лишь недавно, когда события, начавшиеся более чем полвека назад, вдруг начали обнаруживать свою внутреннюю связь, я понял, что поездка в Кисловодск летом 1976 года была необходимым и недостающим звеном давно образовавшейся причинно-следственной цепочки.
Амирусейн переехал в Кисловодск после того, как его крошечная, похожая на волнистого попугайчика жена Ксюша сбежала с инспектором-пожарником по фамилии Пилипенко. Злые языки поговаривали, что Пилипенко давно положил на неё глаз уже несколько лет раз в неделю он появлялся в их одноэтажном дворике в старом городе якобы для проверки надежности противопожарных мер. И происходило это обычно в дневное время, когда Амирусейн был на работе. Конечно же, Ксюша пожарника в квартиру не впускала, предлагая провести проверку газовой плиты и счетчика, когда муж будет дома. Но время работало на влюбленного Пилипенко, и в один прекрасный день, развращенный двадцатью шестью годами жизни во Франции и потому не придававший ухаживаниям пожарника никакого значения, Амирусейн нашел на столе записку, в которой Ксюша сообщала, что уходит из собственной квартиры вместе с сыном от первого брака из-за невозможности прожить на один рубль в день, который Амирусейн выделял им на пропитание.
Амирусейн, которому вскоре исполнилось семьдесят лет, так тяжело перенес предательство жены, что начал заикаться и дважды пытался покончить с собой. Спасшим его соседям и многочисленной родне он подробно рассказывал, как любит Ксюшу и мальчика, которого фактически считает родным сыном, и всех пытался убедить в том, что рубль в день – достаточная сумма на содержание семьи из трех человек.
Через год после побега Ксюши, Амирусейн объявил, что уезжает из Баку, чтобы, не дай бог, не убить Пилипенко, который по служебной надобности иногда появлялся в их дворе.
После переезда в Кисловодск Амирусейн начал одолевать всех письмами, приглашая всех приехать к нему погостить. Писал он и своим сводным братьям; один из них был известным ученым-электронщиком, второй играл на виолончели в Государственном симфоническом оркестре. Но увы, в семидесятых годах Кисловодск уже не был столь популярен среди бакинцев, как в послевоенное время, – люди предпочитали Рижское взморье, Трускавец, а кое-кто начал путешествовать по заграницам.
В письмах из Кисловодска Амирусейн излагал свою точку зрения на экономическую ситуацию в стране и жаловался на финансовые проблемы, которые преодолевает, сдавая часть купленного дома курортникам. В каждом письме он и меня зазывал в гости, и трудно было понять, действительно ли он по мне соскучился или я интересен ему как потенциальный квартирант.
Жена моя его терпеть не могла из-за скандала, который он устроил на нашей свадьбе. Выпив пару рюмок вина, он ненадолго задремал и, проснувшись, обнаружил, что официанты успели за это время подать шашлык. Стол был заставлен закусками, долмой, жареной осетриной, вот-вот должны были подать плов, но шашлык съели весь, и это возбудило Амирусейна.
– Где мой кебаб? – вцепился он мертвой хваткой в официанта. – Обещали кебаб из барашка.
Попытки официанта объяснить ему, что шашлык кончился, не увенчались успехом.
– Где моя порция? – Амирусейн приставал с этим вопросом и к администратору, и к моему отцу, и к родителям жены, и когда окончательно убедился, что шашлык бесповоротно уничтожен без его участия, на глазах у всех заплакал от обиды.
Подул знаменитый кисловодский ветерок, но он не принес прохлады и добавил к жаре белую мелкую пыль, которая мгновенно осела на наших липких телах.
Амирусейн несся вверх по крутой улице; время от времени он останавливался у каких-то домов, окликал хозяев и выяснял, есть ли свободные комнаты и по какой цене. В результате мы добирались до его дома целый час и, лишь войдя в тенистый сливовый сад, поверили, что наконец наши мученья кончились.
Дом, который купил Амирусейн, был двухэтажным. Нам он отвел две комнаты на втором этаже; внизу жила семейная пара из Москвы, но в день нашего приезда квартиранты уехали на экскурсию в Пятигорск.
– Ты знаешь, почему я выяснял цены по дороге? – спросил Амирусейн, когда жена с детьми ушли умываться.
– Нет.
– В этом году квартиры ужасно подскочили в цене.
Теперь я всё понял – три года он зазывал меня в Кисловодск, чтобы выгодно сдать квартиру.
– Нет, нет, – Амирусейн замахал руками, уловив мои мысли. – За кого ты меня принимаешь?! Ты мой гость! Ты и твоя семья, – уточнил он, словно, освободив меня от платы, он мог потребовать денег с жены и детей.
– Тогда зачем ты выяснял цены? – спросил я.
– Чтобы ты знал конъюнктуру.
– А зачем она мне?
Амирусейн был искренне поражен моей недогадливостью.
– А вдруг ты думаешь, что квартиры стоят гроши. Нет, дорогой, ты должен знать цену моего дружеского отношения к тебе – я так тебя люблю, что несу большие убытки, и хочу, чтобы ты об этом знал. – Гордо задрав голову, он удалился на кухню, чтобы через мгновение появиться вновь. – Ты ел когда-нибудь кролика в вине?
– Нет.
– Я приготовлю вам рагу по-провансальски в винном соусе.
Из двадцати шести лет, проведенных во Франции, Амирусейн шесть лет проработал поваром в портовом ресторане в Марселе. Это знал даже я, которому в год его возвращения в Баку было четыре года. В сорок шестом году ещё был жив его отец Балададаш, и Амирусейн частенько захаживал к нему и своим сводным братьям, они, как и другие жители огромной коммуналки, занимали по одной комнате в квартире, которая до революции принадлежала их семье. Всякий раз, посещая родственников, Амирусейн заглядывал и к нам, чтобы получить очередной взнос в счет погашения кредита. (Отец мой всегда был ему должен; я тоже занимал у Амирусейна то на покупку костюма, то на летнюю поездку, а потом в течение года выплачивал долг из стипендии; предметом особой гордости Амирусейна было то, что мне, как студенту деньги одалживались под более низкий процент, чем другим.)
– А жена? Любит она кроличье мясо?
– Сомневаюсь.
– Надо уговорить, чтобы попробовала.
– Постараюсь.
Он опять ушел на кухню; я стал располагаться в комнате с диваном и телевизором.
– А знаешь, у кого я купил этот дом? – Амирусейн заглянул в комнату; он что-то взбалтывал в глубокой тарелке, какую-то желто-розовую смесь.
Мне было совершенно неинтересно, у кого Амирусейн купил свой дом. Но Амирусейн уже пустился в воспоминания и остановить его было невозможно: в сорок шестом году с войны вернулся друг моего отца Юсиф, невеста которого, Гюля, была ближайшей подругой моей матери. Вскоре после того, как мои родители познакомили с ними Амирусейна, Юсиф с Гюлей уехали из Баку в Кисловодск, а спустя тридцать лет купленный ими дом волею судьбы достался ему по очень недорогой цене. Я выслушал все это вполуха и, когда Амирусейн умолк, сообщил ему, что сегодня по первой программе из Москвы покажут фильм "Хлеб без варенья", где один из сводных братьев Амирусейна, виолончелист, играет роль шарманщика.
Я включил телевизор. Амирусейн, продолжая готовить кролика, время от времени заглядывал в мою комнату, чтобы не пропустить начало фильма. Когда он в очередной раз вернулся в кухню, моя жена вышла из душа с завязанным на голове полотенцем. Распаковывая чемоданы, она, между прочим, заметила, что всем в своей жизни Юсиф и Гюля, о которых упомянул Амирусейн, обязаны её отцу. Мне это показалось странным – каким образом друзья моих родителей могли оказаться знакомыми её отца, который был гораздо старше их по возрасту? Жена объяснила, что отец Юсифа работал на хлебозаводе, где директорствовал её отец; в сорок четвертом году отца Юсифа почему-то посадили, и, когда контуженный Юсиф вернулся с фронта, отец моей жены дал ему денег, на которые и был куплен этот дом в Кисловодске. Но, будучи человеком неблагодарным, Юсиф даже спасибо не сказал за поддержку; уехал в Кисловодск и словно в воду канул.
Тут начался фильм, из кухни появился Амирусейн, и жена удалилась в спальню с недовольным видом. Амирусейн подмигнул мне, давая понять, что поведение моей жены его не обижает; и вообще ощущалось, что присутствие в доме относительно молодого и хорошо пахнущего женского тела было ему по душе.
И вот наконец на экране появился его брат, крутящий шарманку на одной из бакинских улиц на фоне огромного котла, в котором, шипя и булькая, кипел кир густая нефтяная смола, – ею в те годы заливали, (а иногда и сегодня заливают) крыши бакинских домов. Амирусейн издал восторженный крик и разразился монологом.
– Мой брат! Мой дорогой и любимый брат, я всегда знал, что ты талантлив, я всегда верил в то, что рано или поздно ты прославишь нашу семью. И вот это свершилось! Мои глаза видят тебя на экране телевизора! Миллион людей смотрит на тебя сейчас и восторгается твоим великим талантом. Ты посмотри! – Он повернулся ко мне, вознеся руки к небу. – Сколько выразительности в его облике! Сколько благородства! И шарманку я эту знаю, она несколько лет лежала в комиссионном на улице Зевина. – Тут Амирусейн умолк, потянул носом, потом нервно оглянулся на дверь, ещё несколько раз шумно втянул воздух в раздувшиеся ноздри и вдруг со страшным воплем выскочил из комнаты. Через несколько секунд он вернулся назад.
– Вы посмотрите на его рожу! – Амирусейн тыкал ложкой в экран с такой яростью, будто хотел его проткнуть. – Он там крутит свою шарманку, а у меня сгорел кролик. Будьте вы прокляты! Все семейство! Из-за вас я бежал из родного города, но вы и тут меня достали. Нигде нет от вас житья! Два месяца я растил этого кролика, поил, кормил его. И все пошло насмарку, подливка подгорела и теперь рагу будет горчить...
Я пытался его успокоить. И даже во взгляде жены, вышедшей из спальни на его крики, ощущалось какое-то сочувствие, видимо, и у неё когда-то что-то подгорело по вине родственников. Но Амирусейн был безутешен; лишь к окончанию ужина, выпив несколько рюмок коньяка, который я привез с собой, он начал отходить и, дождавшись, когда жена ушла спать, пустился в воспоминания.
Он сообщил мне о том, что его покойный отец Балададаш был страшным скрягой; хорошо относясь к сыновьям от второй жены, его, Амирусейна, он держал в черном теле. Затем добрым словом был помянут мой дед. Вселённый в квартиру Балададаша советской властью, он дал Амирусейну денег на дорогу до Батуми. Конечно, дед не знал, что Амирусейн собирается бежать за границу, ему была рассказана какая-то душещипательная история, но так или иначе именно на деньги моего деда Амирусейн доехал до Батуми, пробрался на турецкий пароход и спрятался в трюме. Через два дня пароход должен был прибыть в Стамбул, а оттуда Амирусейн предполагал перебраться во Францию. Так все и произошло, но с одной подробностью, о которой никто не знает – первый человек, с которым Амирусейн делился своей страшной тайной, был я, так, во всяком случае, уверял захмелевший старик. В первую же ночь Амирусейна обнаружил здоровенный турецкий боцман и объяснил, что по суровым морским законам должен выбросить его за борт. Перепуганный Амирусейн пал на колени перед волосатым гигантом, умоляя о пощаде. И, наверное, вид у него был настолько жалкий, что боцман нарушил суровый морской закон, смилостивился и предложил Амирусейну вступить с ним в противоестественную половую связь.
– У меня помутнело в глазах, – приблизив лицо и дыша на меня перегаром, рассказывал Амирусейн, и в выпученных от волнения глазах его мерцал такой страх, будто угроза насилия возникла сейчас, здесь, в моем присутствии, а не пятьдесят лет назад в трюме парохода, идущего в Стамбул.
– И чем все это кончилось? – Я оглянулся на дверь в спальню и приложил палец к губам, чтобы он завершил финал истории чуть тише, чем начал.
– Я убедил его! Да, я смог его убедить, смог! – словно уговаривая самого себя, несколько раз повторил Амирусейн. – Потеряна родина, семья, деньги, сказал я ему, единственное, что у меня осталось – это моя честь. Не лишай меня и последнего. И он сжалился надо мной, этот турок, но всю ночь заставлял меня мастурбировать с его членом...
Наконец Амирусейн ушел, я разделся и лег на диване. Прежде чем удалось заснуть, я подумал о странной прихоти судьбы: отец моей жены по доброте души дал денег человеку, который купил на них дом, и вот спустя много лет мы всей семьей оказались под его кровом. В ту ночь я впервые обратил внимание на тайную взаимосвязь событий, казалось бы не имеющих друг к другу никакого отношения. С тех пор я все чаще и чаще нахожу подтверждение тому, что многие наши поступки оказывают влияние на жизни других людей, отдаленных от нас временем и расстоянием. (К примеру, я оказался в доме Амирусейна в Кисловодске из-за того, что незнакомый мне пожарник Пилипенко увел у него жену. А не упомяни словоохотливый Амирусейн в ту ночь о том, у кого он приобрел дом в Кисловодске, я никогда бы не узнал о том, что отец моей жены дал денег вернувшемуся с фронта Юсифу и какое важное значение его поступок через много лет приобретет для меня и всей моей семьи.)
Уже засыпая, вспомнил Юсифа, который приходил к моим родителям, когда мне было года четыре. Он носил военную форму, но пальто на нем было гражданское. И как-то в присутствии многих людей я показал на него пальцем и крикнул: шпик! Все рассмеялись, Балададаш начал выяснять, почему я так думаю, и я ответил, что так считают мои родители. Отец очень смутился, но успокоился, когда выяснилось, что к такому выводу я пришел, услышав их разговор о каком-то фильме, где шпион под пальто носил военную форму. Мать часто со смехом вспоминала об этом случае, так же как и о том, как однажды, когда она показывала каким-то гостям свои новые покупки, я бросился в спальню и, к ужасу родителей, вынес оттуда две пары новых женских трусов, купленных в этот же день, но почему-то в рассказе мамой не упомянутых.
– И вот это, и вот это! – вопил я, размахивая трусами. – Это же тоже ты сегодня купила.
После возвращения из Кисловодска отец рассказал мне, что Юсиф вернулся с фронта сильно контуженным, его преследовали какие-то кошмары, иногда они заканчивались приступами падучей, и Юсиф подолгу не приходил в себя...
Об этих приступах я уже знал от старика фотографа, жившего по соседству с домом Амирусейна, в котором мы провели лето. По уверениям фотографа, он познакомился с Юсифом и Гюлей сразу же, как только они переехали в Кисловодск. Снимая мою семью на фоне знаменитых кисловодских достопримечательностей: у Стеклянной струи, в Замке коварства и любви, в Храме воздуха, – дядя Эдик, так звали старика, очень подробно рассказывал о том, что произошло с Юсифом и Гюлей в Кисловодске и об их единственном сыне, весьма преуспевшем в жизни.
Через многие годы, живя уже в Москве, я пытался познакомиться с сыном Юсифа и Гюли. В 1997 году ему исполнилось пятьдесят лет, к этому времени он стал президентом одной из самых крупных российских нефтяных компаний, и его юбилей довольно пышно отмечался и в Баку, и в Москве. Двумя годами позже отец отправил ему большое письмо, в котором напоминал о том, что является близким другом его покойного отца, и просил оказать финансовую помощь для оплаты дорогостоящей хирургической операции на сердце своего внука. Мои родители надеялись, что письмо не будет оставлено без внимания, а жена была в этом уверена: сын Юсифа просто обязан помочь внуку человека, без финансовой поддержки которого Юсиф ни жениться, ни переехать в Кисловодск не смог бы.
К этому времени я уже знал о Юсифе, его жене Гюле и их сыне больше, чем о самых близких людях. Почти каждый вечер в нашем доме возникал о них разговор, и чаще всего о той поре, когда Юсиф, вернувшись с фронта, добивался встречи со своей будущей женой, и только моя мать могла ему в этом помочь...
Земля дрожала; от нее исходил странный, нарастающий, ввинчивающийся в уши звук. "Полуторка" с побитым крытым кузовом на предельной скорости неслась по ухабистой дороге, вьющейся меж невысоких холмов. Гул все усиливался, заглушая взрывы снарядов. Впереди в темной клубящейся пелене возник наконец просвет, а с ним и надежда выскочить из полосы обстрела. Но вдруг машину подбросило, перевернуло в воздухе, и она грохнулась на землю колесами вверх. Из-под капота рванулись языки огня, кабину охватило пламя. Обе двери заклинило. Режущий барабанные перепонки звук прервался, наступила тишина, в которой Юсиф затих, прекратив тщетные попытки выбраться из кабины. Нестерпимый жар опалил лицо, руки – пламя подбиралось все ближе и ближе...
Открыв глаза, Юсиф увидел склоненное над ним женское лицо и не сразу узнал мою мать.
– Что с тобой? Ты что кричишь?!
Обведя нетвердым взглядом комнату, Юсиф увидел старый резной буфет, большой стол, покрытый плюшевой скатертью, стулья с кривыми, расшатанными ножками, занавески на окне из того же бордового плюша, бронзовую люстру с бисерной бахромой, свисающую с высокого лепного потолка, и вспомнил, что находится в доме моего отца. Сместив взгляд, Юсиф увидел, что сидит на стуле, держа на коленях свою кепку-восьмиклинку.
– Ты заснул, что ли? – спросила моя мать, поправляя подол цветастого крепдешинового платья, плотно облегающего ее красивое тело профессиональной танцовщицы. – Пойдем, поешь немного.
– Который час?
– Девять уже... Нет смысла ждать, не смогла она, наверное...
Из дальней комнаты доносились звуки патефона, голоса.
– Я посижу здесь.
– Да не придет она уже, – мать вытерла платком вспотевший лоб, – идем, посиди с людьми.
– Чуть позже.
Широким, плохо освещенным коридором (на окне, смотрящем во двор, темнели куски фанеры вместо выбитых стекол) мать прошла мимо общей кухни, где рядами стояли столики всех соседей, живущих в этой десятикомнатной квартире, к двери, из-за которой слышна была музыка.
В большой квадратной комнате с лепным потолком и высоченными, "венецианскими", как их тогда почему-то называли, окнами, собралось человек тридцать, чтобы отпраздновать семидесятилетие Балададаша.
Посреди комнаты плясали кудрявая пятилетняя внучка Балададаша Соня, ее мать – толстенная Ханым и счастливый виновник торжества, живот которого свисал, как полупустой бурдюк.
Мать подошла к моему отцу, хлопающему в такт музыке, и, нагнувшись к уху, шепотом пожаловалась на то, что Юсиф отказывается принять участие в общем веселье.
– Да пусть сидит, что он тебе мешает?
– Ну что он там один? Поел бы хоть.
Отец громко вздохнул и тем же длинным коридором прошел к своей комнате. Усталые веки, прикрывшие глаза Юсифа даже не дрогнули, когда он открыл дверь.
– Я за тобой, – решительно начал отец, и после долгих уговоров ему удалось вывести Юсифа из комнаты. За одним из поворотов коридора они увидели мою мать и какого-то мужчину, стоящего к ним спиной.
– Я тебя последний раз предупреждаю, – сказал мужчина. И отец узнал брата моей матери, Джавада.
– У меня есть муж, – голос моей матери звучал звеняще зло, – и это его дело.
– Если твой муж – тряпка, – возразил дядя Джавад, – то это не значит, что ты можешь позволять себе все, что угодно!..
– В чем дело? – спросил отец, и выяснилось, что дядя Джавад недоволен тем, что моя мать сделала себе маникюр.
– Что с людьми происходит? – обратился дядя к Юсифу. – С ума все посходили. Стыд и совесть потеряли. Посмотри на её ногти. Будь я её мужем, с корнем бы их вырвал...
– Сейчас все красят ногти, – возразил мой отец.
Дядя скользнул по нему уничтожающим взглядом и, обращаясь к Юсифу, внушительно произнес.
– Объясни своему другу, что не всегда то, что можно другим, позволительно нам. – Затем дядя повернулся к моей матери. – А ты не заставляй меня дважды повторять одно и тоже, – дядя, задев плечом отца, направился к двери.
– Он их обрежет, я знаю, – обречено сказала мать, разглядывая свои тускло поблескивающие длинные ногти. По щекам её потекли слезы.
– Как это обрежет?! – возмутился мой отец. – Какое он имеет право!
– Безо всяких прав отрежет. – Мать, всхлипнув, посмотрела на Юсифа. – Ну что, сходить за ней ещё раз?
– Да.
– Только идем, поешь немного...Идем, идем. Заодно потанцуешь со мной, мать буквально втолкнула Юсифа в комнату, где жена старшего брата Амирусейна, красавица Нармина, увидев их ударила по клавишам пианино.
Мать, продолжая беззвучно плакать, улыбалась Юсифу, из вежливости взявшему на себя обязанности партнера, и её гибкие, словно без костей, руки плавно змеились в такт музыке. Когда танец закончился, к ним приблизился отец Амирусейна Балададаш; он был очень озабочен тем, что остывает плов.
– Настоящий плов, – сообщил он, – из ханского риса на топленом масле. Барашка я сам вырастил. В этой комнате.
Мать отправилась в соседний дом за Гюлей, а Балададаш ещё долго приставал к Юсифу, уговаривая его съесть хотя бы тарелку плова.
Спустя много лет мать рассказала мне, о чем говорили Юсиф и Гюля, когда ей удалось устроить их первую встречу, это было бурное объяснение, причем тон задавала Гюля.
– Ты думаешь, что делаешь? У меня муж, семья. Ты что – не понимаешь этого?! Ты вообще понимаешь, что произошло?! Я чужая жена, понимаешь? Жена другого человека! Оставь меня в покое. Что ты гоняешь Назу туда-сюда? Чего ты добиваешься?
– Почему ты меня не дождалась?
Лицо Гюли перекосилось – так возмутил её этот вопрос; мать, рассказывая, старательно изобразила гневную гримасу Гюли.
– Я тебя не дождалась?! Я?! Да я три года тебя ждала.
– Я имею в виду – потом, когда война кончилась.
– И потом я тебя ждала. Все вернулись домой: калеки, больные, здоровые. Даже те, кто в плену был... Только от тебя ни слуху, ни духу... А теперь вдруг явился: "Вот он я, прибыл".
– Задержали меня.
– Знаю, кто тебя задержал. Видела фотографию.
– Какую фотографию?
– Сам знаешь.
– Она ко мне отношения не имеет. Это знакомая нашего старшины.
– А старшина или как его там, утверждает, что твоя.
– Откуда ты его знаешь?
– Я его в глаза не видела. Муж где-то познакомился. Ещё до свадьбы нашей. Принес фотографию. "Ты его ждешь, говорит, а он в Польше с девушками развлекается".
– Я эту польку первый и последний раз видел. Старшина попросил, чтобы сфотографироваться с ними. Неужели ты мне не веришь?
– Сейчас это уже не имеет значения. Верю, не верю. Поздно об этом говорить. Год прошел после окончания войны.
– Я не мог приехать.
– Почему это всех отпустили, а ты не мог?!
Юсиф ответил не сразу, и выдавил, глядя в сторону:
– Посадили меня.
– За что? Вел бы себя нормально, не посадили бы...
– Я домой поехал. Как девятого мая немцы сдались, я оружие ребятам нашим отдал и в Баку поехал. В Баладжарах меня поймали. И под трибунал.
– За что?
– Без приказа нельзя было уезжать. А я уже не мог... – Юсиф на мгновение умолк и неожиданно для себя заявил. – Ты должна с ним разойтись.
– С кем? Не говори глупости. Мы с тобой последний раз видимся.
– Я убью его.
– Научился на войне?
– Пока мы воевали, они тут на наших невестах женились.
– Я сама за него пошла, – с вызовом сказала Гюля, как бы давая понять, что если и следует кого-то убить, то её, а не мужа.
– Ты из-за фотографии это сделала? – спросил Юсиф.
Она не ответила на его вопрос; и тихо заплакала, закрыв лицо руками...
Мать тоже еле сдерживала слезы, рассказывая, так взволновали ее воспоминания почти пятидесятилетней давности. Но, взяв себя в руки, она продолжила...
Юсиф шагнул к Гюле, остановился рядом, но не решался притронуться; рука, потянувшаяся было погладить ее по волосам, так и повисла в воздухе...
И тут мать всё же не выдержала и заплакала.
О тех же самых событиях рассказал мне и мой дядя Джавад, который к концу жизни стал добрым и рассудительным стариком.
Через полчаса Юсиф шел по извилистой узкой улице в сторону одноэтажного домика, в котором родился и вырос. Пройдя несколько кварталов, он остановился, заглянул в подворотню, темнеющую за массивными железными воротами. Прислушался. Затем протиснулся в узкую щель между створками ворот, скрепленных цепью с замком. Сделав несколько шагов в полной темноте, нащупал ногой лестницу, ведущую в подвал.
Снизу доносились негромкие голоса. Игра шла в скудном желтоватом свете керосиновой лампы: были видны только кости и деньги, придавленные куском кирпича, и руки, бросающие кости и считающие деньги. Лица игроков едва проступали в полумраке блеклыми пятнами.
– Проходи, – сказал Юсифу кто-то, стоявший недалеко от двери; видимо, его узнали, если не был подан знак тревоги.
Юсиф подошел поближе к лампе, поздоровался, присел на корточки рядом с моим дядей Джавадом. Понаблюдал за игрой.
– Сыграешь? – спросил дядя, бросив кости.
– Нет... У меня к тебе разговор.
Они отошли вглубь подвала. Здесь под ногами хлюпала вода.
– Я знаю, зачем ты пришел, – опередил Юсифа дядя Джавад. – Напрасно ты в это дело вмешиваешься. Она моя сестра и должна вести себя прилично.
– Я не вмешиваюсь, – сказал Юсиф, – я только дам тебе совет. А ты уж сам решай, как тебе поступать. Мужчина не должен волноваться из-за таких мелочей, как женские ногти, – Юсиф не очень был убежден в своей правоте, но говорил уверенно. – Азербайджанские женщины в старину и волосы красили, и ногти. И никто их за это не осуждал.
– Может, она еще и шестимесячную завивку себе сделает? – спросил дядя Джавад.
– А ты против?
– Пусть только попробует.
– Ну хорошо, – согласился Юсиф, – от завивки она ради тебя откажется, но ты за это простишь ей ногти.
– А ты-то тут причем? – неодобрительно удивился дядя, – Почему ты за нее просишь?
– Я не прошу. Я советую. А просит она. И мне кажется, будет правильно, если ты выполнишь просьбу единственной сестры. У неё есть муж. По всем обычаям он, и только он, отвечает за поведение своей жены.
– А если ему наплевать на все?
– Это его жена.
Дядя размышлял не больше двух секунд.
– Ты знаешь, как мы все тебя уважаем, – сказал он Юсифу, – все ребята! Но сейчас ты не прав. И принять твой совет я не могу. Я терплю то, что она танцует в ансамбле. Но мы же среди людей живем. У меня, худо-бедно, есть какой-то авторитет, что я отвечу, если у меня спросят: что с твоей сестрой происходит? И даже если не спросят. А просто подумают. Да я лучше убью такую сестру, чем доживу до этого дня. Так что, извини, но твой совет я принять не могу. Неизвестно еще, что бы ты сделал, если бы это была твоя сестра, закончив эту, как ему казалось, очень убедительную речь, дядя направился к играющим: наступила его очередь бросить кости.
– Он действительно хотел меня убить, – грустно улыбнулась мама и подмигнула мне подкрашенным глазом; ей уже исполнилось семьдесят пять, но она продолжала регулярно делать маникюр и довольно ярко краситься.
Юсиф, не прощаясь, прошел мимо невидимого "часового", поднялся по лестнице и вышел на улицу...
Завернув за угол, он увидел свою мать; маленькая ее фигурка темнела у деревянных воротец одноэтажного, давно не беленного дома.
– Что же ты здесь делаешь? – спросил он с ласковой досадой, обнимая ее худенькие плечи. – Я же просил тебя. А если бы я утром пришел?
Они прошли через маленький дворик, в который выходили двери живущих здесь семей, мимо общего дворового водяного крана и тутового дерева, на которое он с таким удовольствием взбирался в детстве.
– А как я лягу, тебя не дождавшись? – в свою очередь удивленно спросила мать. – Может, ты чаю захочешь? Или чего-нибудь другого? – они вошли в прихожую-коридорчик. Одна стена его, смотревшая во двор, была застеклена до потолка, чтобы было побольше света в комнате, окно которой выходило в коридор. На маленьком столике рядом с диваном лежал большой газетный сверток.
– Что это? – спросил Юсиф.
– Сеид-рза прислал. – Мать начала разворачивать сверток. – Сын его приходил. Опять просил тебя зайти... – она вопросительно взглянула на Юсифа.
– Зачем?
– Ну как зачем? Как ты можешь так говорить, сынок?! – мать развернула сверток, в котором в бумажных кульках были упакованы сахар, чай, мука и рис. Вот так каждый месяц, – с ощутимым удовлетворением в голосе сказала мать. Если бы не Сеид-рза, не знаю, что бы я и делала. Когда отца забрали, я совсем растерялась – передачи же надо было носить. А я без карточек осталась. Все продала, что в доме было. За копейки. Чаю выпьешь?
Юсиф отказался от чая. Но матери очень хотелось, чтобы он выпил стаканчик, она с гордостью напомнила, что чай с сахаром.
