Текст книги "Марья"

Автор книги: Руслан Смородинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Иван поймал взгляд Марьи. Она смутилась и суетливо перекинула косу изза спины на грудь.

– Выбирай, не унималась дородная баба. Скажем меня. Смотри, какая закваска! – она ударила себя по ляжкам. – Будешь кататься, как сыр в масле!

– Как червь в проруби, – усмехнулся Иван и сказал Марье: – Отойдем в сторонку. Мне надо сказать тебе пару слов. Наедине.

Девки как-то сразу стали серьезными. Парни издали наблюдали за этой сценой, недобро наблюдали.

Марья встала и пошла за Иваном. Как было не пойти? Как потом жить после этого? – жить и жалеть, что пропустила что-то нужное и желанное. Главное.

– Во дура! – сказала одна из девок, когда Марья отошла. – Че будет, девки! Че будет-то!

... Иван взял Марью за плечи. Она отпихнулась:

– Пусти!

– Ни за что! – Иван прижал Марью к березе. – Околдовала ты меня... Осинка... – он горячо дышал ей в лицо. – Стебелек молочный... Сок березовый...

– Я закричу.

– Не закричишь... – Иван целовал ее шею, щеки, губы, глаза, шею, щеки...

Крепкая, тяжелая ладонь легла на плечо Ивана и оторвала его от Марьи. Он почувствовал тупой металлический удар, и багровая звезда ослепила его. "Шестиконечная, – успел отметить Иван. – Церковная".

Когда в глазах просветлело, он понял, что лежит на земле. Над ним стоял широкоплечий, его ноздри раздувались, и желваки не находили места. В стороне, зажав себе рот кулачком, стояла Марья и наблюдала за происходящим.

– Вставай, – приказал широкоплечий.

Иван встал.

– Пошли.

Иван пошагал за широкоплечим. За ним пошли остальные парни. У реки широкоплечий остановился, развернулся к Ивану:

– Ну, возгря, я вижу, ты слов не вразумеешь! А я тебя предупреждал, и взмахнул рукой.

"Таким кулаком только березы косить!" – подумал Иван. Ему удалось увернуться от смертоносной пятерни. Сам не ожидая от себя такой подлости, он ударил широкоплечего ногой в пах. Это было не по правилам. Хлюпая губами, словно рыба, широкоплечий сел.

– Во мотыл! Дымье тронул, – сказал кто-то из парней. Они пошли на Ивана.

– А-а, уметы, не нравится?! – злорадствовал Иван. Недобрый азарт овладел им. Он пошел на парней...

– Здравствуй, баба Васс, – я открыл дверь в ее комнату. – Можно?

В комнате, кроме мусора, огромного сундука, стола и икон в углу, ничего не было. Окна были застеклены старой одеждой, а на полу не хватало одной половицы. Баба Васса сидела за столом перед початой литровой бутылью какойто жидкости.

– Входь... Выпей... – отозвалась она.

– Нет, спасибо. Я это уже пил.

– Ну как тебе наша Марья? – хитро взглянув, спросила старуха.

– Баба Васс, – начал я после паузы, – это твой самогон с наркотиками вызывает видения этой Марьи?

Баба Васса простуженно засмеялась:

– Нет, милок. В моей настойке наркотиков нет. Обыкновенный калган: самогон, тополиные почки да еще кой-че безобидное. Я только на нем и держусь – пьянством смерть пугаю. – Выдвинув из-под стола деревянный ящик, она снова предложила: – Сядь, выпей.

– Баба Васс, – выпив, спросил я, – кто эта Марья?

Старуха, помолчав, встала, вышла из комнаты и вернулась с пожелтевшим от времени листом бумаги. Вырван он был из какой-то старинной книги. Баба Васса развернула его передо мной...

В висках моих заколотило, дыхание сперло. На листе был изображен совершенно такой же портрет, как и нарисованный мною три года назад. Придя в себя, я развернул рядом свое творение.

– Одинаковые, – только и удалось выдавить.

Баба Васса лукаво улыбнулась:

– Значит, ты тоже влюбился в нашу Марью.

– Скажи мне, – взмолился я, – кто она?

Старуха выпила еще стаканчик и начала свой рассказ:

– Впервой услыхала я о Марье от своего деда.

На краю нашего села, там, где ныне пруд, давным-давно стояла изба. Хозяина ее звали Федором, а была у него дочь по имени Марья. Жили-то они бедно. Федор пил и раньше положнова свел жену в сыру землицу. Марья, однако ж, вошла в возраст и раскрылась прекрасавицей. Да ты сам видал. И влюбился в нее дед мой, Яков. А слыл он лучшим парнем на селе, все мог: и два мешка муки от мельницы до амбара донести, и супротив стремнины в половодье выплыть. Вот тогда-то и нарисовал он на одном из листов молитвенника сей портрет...

Луна светила – вроде как одурела.

Где-то в траве, не переставая, фальшивил сверчок.

По сельской дороге от вдовы возвращался домой конюх Степан. От излишка хмельного его тело никак не могло принять положение, перпендикулярное поверхности земли. Он периодически останавливался и, грозя пальцем, доказывал невидимому собеседнику:

– Я баб шибче всякой кобылы люблю!

Рядом проснулась собака и собралась Степана облаять, но, подумав, решила этого не делать. Она только отметила, что петляет он, как заяц. Это была опытная собака, она даже зайца видала.

... Иван лежал на траве. Почувствовав на лице холод, он с трудом приоткрыл заплывшие глаза. В безоблачном небе висели звезды, из которых одну Иван отметил сразу: это его звезда, она наконец-то зажглась.

Марья влажной ветошью вытирала его лицо от крови. Она уже не плакала. Ее слезы похоронили себя в ночной траве.

– Уже стемнело, – утвердительно сказал Иван и поспешно сел. Но в тот же миг резкая боль сковала тело.

– У-у-у, – сквозь зубы простонал он.

– Тебе очень больно?

Марья смотрела на него с таким сочувствием, что Иван невольно отвернулся. Такой же взгляд, полный боли, он видел раз в жизни. Еще в отрочестве из-за какой-то мелочи он ударил соседскую девчонку. Нет, она не убежала, не закричала. Она стояла и, сдерживая слезы, смотрела на него. Но слезы против ее воли выступали наружу и катились вниз. Она стояла и смотрела ему в глаза. Даже не в глаза глубже в самую душу, как бы говоря: "За что?.. За что ты меня?.." Иван тогда не выдержал и бросился бежать. И уже за баней, упав на траву, он долго плакал. Он плакал, прижимая сердце к матушке-земле, чтобы она взяла у него эту нестерпимую боль...

Вот и сейчас во взгляде Марьи он увидел то же самое.

– Ты почему осталась?

– Я боялась, что с тобой...

– Будя!

Иван осторожно встал на ноги и пошел к реке смыть кровь. С поверхности воды поднимался пар. Полная холодная луна купалась в реке и отражалась на небе. Умывшись, Иван посмотрел вверх, где над обрывом ждала его Марья. Неведомо откуда взявшийся ветерок натянул полы ее сарафана, и при этом отчетливо стала видна вся красота округлостей тела. Он поднялся и подошел к Марье.

– Все еще болит?

– Марья! – неизвестное до этого желание и вместе с тем робость двигали им. – Иди ко мне, – он нежно обнял ее за талию. – Милая! – и посмотрел ей в глаза.

Марья не сопротивлялась, но лицо ее выражало испуг. Девичий страх перед чем-то новым и неведомым брал верх:

– Н-н-не-е... Не надо... Пойду до дому...

Мужские ладони безвольно стекли вниз и как-то нелепо повисли на ослабленных руках.

– Марья, я очень боюсь тебя обидеть... потерять... Что я говорю?!. Я боюсь спугнуть тебя, как... как младенческий сон... Я...

Марья направилась в сторону своего дома.

"Господи! – подумал Иван. – Что же это происходит?!"

Он вдруг осознал, что окровавленная косоворотка порвана почти до пупа, а его заплывшее лицо крайне уродливо. Но тем не менее Иван взял в руки медный нательный крестик и поцеловал его: "Помоги, Господи!"

– Марья!..

Марья остановилась, но не обернулась.

– Марья, – Иван догнал ее, – останься хоть ненадолго... Ради Бога...

– ... Так и шло дело, – продолжала баба Васса. – Яков готовился к свадьбе, а осталось только урожай собрать. Да вот объявился в селе наемный молодой парень. Иваном величали его. Ложил он печи, также по столярному и плотницкому делу разумел. И никто не знает, как произошло, а полюбили Иван с Марьей друг дружка. И любовь эта была страстной да недолгой, подобно молнии Божией...

Я слушал эту историю, и, казалось, невидимые тени, пришедшие из давно минувших дней, окружали меня, гипнотизируя простотой и таинственностью одновременно.

– ... Отдалась Марья Ивану перед его уходом душой и телом. Однако ж он пообещал возвернуться, как только откупится от барина. В селе, как понимаешь, тайну не утаишь, и Федор забил вожжами дочь до полусмерти, а опосля пригрозил, что убьет ее, еслив через месяц виновник бесчестия не объявится. И Федор, и дед мой, Царство ему Небесное, – перекрестилась, запили беспробудно.

Иван в указанный срок не возвернулся. Энто только опосля узнали, что убили его тогда в пьяной драке у села Красный Яр, голову топором разрубили да тело в реку бросили. А Федор, как и обещал, через месяц взял косу да спящей Марье перерезал горло. Да и сам опосля энтова удавился.

Схоронили их по-христиански. Да вот стали вскоре замечать люди, что ходит по ночам Марья с перерезанным горлом да кличет своего Ивана. Пришли мужики на кладбище, а могила разрыта. Марья освободилась от савана да лежит с открытыми глазами. Перепугались они, прокляли кладбище. С тех пор на нем более никого не хоронили. Опосля и все священники оставили церкву, что рядом.

Но Марья появлялась все в новых и новых деревнях. Справиться с нею не могли – и че только ни делали: и закапывали могилу, и камень на нее ложили без толку, на следующий день могила была разрыта.

Церква да кладбище энти стояли на холме – там, где ныне поле. Вкруг холма энтова болота были. И когда, уже при колхозах, ломали энту церкву, решили и холм разровнять, чтоб, значит, болота осушить. Поприехали откуда-то работники да лопатами и телегами разровняли холм.

С тех пор Марья перестала беспокоить людей. Да вот раз в десять лет ктой-то да увидит ночью на поле холм да церкву, будто из земли они вырастают.

А семь лет назад со старухой теткой Олей-покойницей, что жила на отшибе (помню, ее утроба держала – видать, червь грыз), случилась вот какая штука. Спала она ночью, как вдруг постучали в оконце к ней. Полная луна светила на небе, и разглядела тетка Оля на улице молодуху. Удивилась, но оконце отворила. Смотрит: молодуха красивая, в сарафане старинном. Да вот только собаки чей-то во всем селе лаять перестали да попрятались по будкам своим. "Че тебе?" – спросила старуха, а молодуха в ответ: "Вань, Ваня, где ты?" И только тут старуха разглядела то, чего по старости лет не увидала сразу, горло-то у девицы перерезано! Че опосля было – тетка Оля не помнила. Упала она в сердцах, а утром обнаружила только помятую крапиву под оконцем...

Я слушал бабу Вассу, и у меня стыли зубы. Закончила она свой рассказ выводом, что погост и церковь по ночам воскресают, а Марья не успокоилась в своих поисках, но встает только в полнолуние.

Прощаясь со мной, старуха хитро улыбнулась и как бы невзначай сказала:

– Милок, полнолуние через три дня.

"... через три дня", – звенело в моей голове, когда я возвращался.

Щука охотится даже ночью. Это видно по разводам, которые то здесь, то там появлялись на поверхности воды.

– Вань, ты веришь в леших?

Иван засмеялся:

– А ты?

– Знамо, верю... Да ну, не смейся ты! Конюх Степан сам рассказывал, как он ночью возвращался через касеть, а они на него напали.

– И?

– Он еле ноги унес!

Марья и Иван сидели на пнях у грибоварни. Вселенная с холодным спокойствием смотрела на них и лишь изредка роняла звезды.

– Вань, а в оживших покойников ты веришь?

– Не-а.

– Недалече от нас, в Топорищеве, мальчик-пастух утонул. Люди говорят, что в полнолуние он выходит из реки да бродит вдоль берега. Многие видали уже...

На лице Ивана появилась тревога. Он схватил руку Марьи и прошептал, показывая на противоположный берег:

– Смотри! Вон твой пастушонок... Выходит.

Марья судорожно ахнула.

– Испугалась? – засмеялся Иван. – Я пошутил.

– Ну тя! Я испужалась чуть юродивой не стала. Пойду до дому, обиделась она.

И пошла.

– Марья, коли ты уйдешь, я утоплюсь!

Иван давно приметил невдалеке от берега кувшинку и хотел за ней сплавать.

– Слышь? Я прыгаю.

Не раздеваясь, – все равно одежду надо было отстирывать от крови, – он нырнул. За день вода нагрелась и еще не успела остыть. Иван бесшумно под водой добрался до кувшинки, сорвал ее и так же бесшумно доплыл до берега. Он вынырнул под ветвями ивы, что склонилась к самой воде. Поэтому его не было видно с берега.

Марья была уже у реки и неуверенно звала:

– Вань... Ваня...

Ее беспокойство нарастало. В панике она начала метаться по берегу:

– Ванечка!.. Миленький!.. Не тони!..

Видимо, сердце подпрыгнуло к ее горлу, и приглушенный, захлебывающийся хрип вылетел в пространство:

– Гос-по-ди-и! Че ж ты наделал?! Как же мне жить вслед?!. – Марья упала на колени.

Шутка затянулась. Иван это понял и быстро вышел на берег. Когда он подбежал к Марье, она уже лежала ничком и беззвучно рыдала.

Иван склонился над ней.

– Марья, я рядом, я не утонул.

Марья не реагировала.

Он взял ее на руки и отнес к грибоварне.

– Марья, очнись! Слышь, я не утонул.

Ее взгляд был отрешенным.

– Марья, прости меня, прости меня, – Иван часто и неразборчиво целовал ее в лицо, – прости меня...

Зачем ты так сделал? – услышал он у самого уха.

"Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою", – вспомнил Иван библейскую притчу, часто повторяемую его отцом. И еще: "Храни себя от зла, и не постыдишься за душу твою".

– Зачем ты так сделал? – повторила Марья.

– Марья... – ком в горле мешал говорить. Голос оказался сдавленным и неожиданно высоким.

Иван прокашлялся.

– Марья. Я не хотел... Я не думал... – Найти нужные слова было нелегко. – Прости, прости меня, пожалуйста. Прости...

В селе прокричал первый петух. На поверхности воды бился ночной мотылек, вскоре ставший добычей голавля. Время шло своим чередом и не замечало двоих, которых в эту ночь избрала судьба.

– Вань, ты весь мокрый. Захвораешь.

– Пустяки. Надо только выжать одежду. – Иван заметно стучал зубами. Пойдем в заброшенный сарай? В нем кто-то сушит сено. Там тепло.

– Пойдем, – просто согласилась Марья.

Она шла впереди, держа в руке подаренную ей кувшинку. Следом шел Иван и о чем-то напряженно думал.

– Марья.

– Че?

– Тебя кто-нибудь обманывал?

– Нет... А зачем?

– Зачем? – переспросил Иван. Этот вопрос сбил его с толку. – Ну, не знаю... – Как-то нерешительно, опустив голову, он подошел к Марье. – Ты не обиделась, что я вечером насильно целовал тебя?

Марья пожала плечами:

– Я видала, как моих подружек целовали. Они, кажись, не обижались...

– А тебя до сего никто не целовал?

– Нет.

– А жених твой?.. Как его?.. Яков?

– Нет.

– Ты его любишь?

– Я?.. Не знаю. Тятя хотит, чтоб мы обвенчались.

– А ты хошь?

– Не знаю.

– А я знаю. Знаю, что как только увидал тебя, сразу же... – Иван замолчал.

Марья глядела на него, и глаза ее молили: "Продолжай, продолжай".

– Марья, коли щас пропоет петух, ты будешь моей женой.

Петух пропел...

... Стояла безветренная ночь, и полная луна пялилась на землю. Я вышел к погосту и сразу же увидел парня, стоявшего у церкви. Почему-то в тот же миг понял я, что это Иван, – видимо, из-за крови, которая залила все его лицо.

Было как-то особенно душно, хотя и пахло сыростью. Парень поманил меня рукой, и я, огибая могильные холмики, пошагал к нему. Но он вдруг повернулся и пошел прочь, не подавая вида, что меня звал.

Я бросился за ним, как вдруг кто-то окликнул меня, и за спиной послышались неторопливые шаги. Но, обернувшись, никого не увидел я.

– Федор! – не было сомнений, что это он, – где ты?

Тишина. Только стая огромных крыс пробежала у ног моих. Вскоре снова меня окликнули, и пьяный хохот раздался невдалеке.

Бешенство овладело мной, и я бросился на звук, но не заметил, что на пути моем находилась разрытая могила Марьи. Споткнувшись, полетел я вниз и... проснулся.

Я перевел дыхание. Уже несколько ночей донимали меня кошмары, отличавшиеся яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью.

Минули три дня после разговора с бабой Вассой.

С самого утра одолевала меня тревога; и предчувствие, что со мной произойдет что-то в этот день, точнее ночь, не давало покоя.

По скрипящему полу я вышел на мост, выпил воды. Самочувствие было прескверное, что-то угнетало меня. Положительно ничего не хотелось делать, в том числе и бездельничать.

Я открыл холодильник и извлек запотевшую бутылку водки. Конечно, с самого утра – и к рюмке – дело непристойное, но я тем не менее выпил, даже не закусывая.

В желудке приятно потеплело. А между тем день разгорался, солнце поднималось. Я выпил еще и отправился на реку.

На берегу, поджав босые грязные ноги, сидел мужик и ловил рыбу. В селе его звали Мишей Тарзаном. Почему именно Тарзаном? – не знаю. Было ему около пятидесяти. Домашним хозяйством он не занимался, как, впрочем, и его жена. Днем они ловили рыбу, а вечером пили горькую, на следующий день утром пили горькую, а днем ловили рыбу. Видимо, однообразие труда и избыток фосфора и спирта вызывали у них желание вернуться в лоно первозданной природы, где обитали их далекие предки и где называться Тарзаном было бы даже почетно...

– ЗдорОво, Миш, – я подсел рядом.

– Здоров.

– Клюет?

– Плохо... Слыхал, Сашка Смирнов щуку на пятнадцать кэгэ поймал?

– Ну!

– Сеткой.

Рядом, гудя довольно басовито, пролетел жук.

– Смотри! – сказал я шепотом, показывая на поплавок. – Миш, у тебя клюет.

– Вижу.

– Подсекай!.. Пора уже!.. Упустишь!..

Миша подсек, но было поздно хитрая рыбешка успела сожрать наживку и безнаказанно уплыть.

Непокрытую голову напекало, и я собрался уходить.

– Ладно, Миш, пойду я.

– Андрей... – он смотрел на меня глазами побитого пса. – Опохмели. Помираю...

(Через год Мишу Тарзана найдут холодного около реки. На его мертвом лице будет выражено недоумение от факта собственной кончины. Мишина жена после его похорон пролежит три дня без движения в своей постели, а на четвертый – отдаст кому-то душу.)

... Уборка ржи закончилась, и председатель разрешил продажу спиртного. У магазина прямо на земле сидели пьяные мужики и гоготали, развлекал их Юра Суслов. Когда мы с Мишей подошли, он цитировал из "Повести временных лет":

– "... и виде ту люди сущая, како есть обычай им, и како ся мыют и хвощутся..."

– Как-как?! – ржали мужики.

– "... И облеются квасом уснияном, и возмут на ся прутье младое, и бьют ся сами, и того ся добьют, едва слезут ле живи..."

Один из мужиков никак не мог унять смех – просто захлебывался. Наконец ему удалось выдавить давно просившуюся фразу:

– Тебя, Юр, послушаешь – будто литр браги оттянешь!

Раззадоренный, Юра вскочил на ноги и, приплясывая козлом, заорал:

Хорошо, что есть на свете

сила – сила трения!

Без нее бы не было

семяизвержения-а-а...

(Жизнь Юры Суслова была покрыта тайной, впрочем, как и его гибель, настигшая его через четыре года. Ходили слухи, что его сослали в этот забытый Богом уголок за разврат без права проживания в каких бы то ни было городах. Поговаривали также, что в прошлом он был военным летчиком, офицером. По обыкновению пьяный, он, притворясь спящим, сидел на крыльце магазина и исподтишка хватал проходящих рядом женщин за причинное место. Мужики часто били его за эти проделки, но это не давало ровно никаких результатов... В 1989 году Юра пропадет. Обнаружат его только через шесть дней. Он всплывет несколькими километрами ниже по течению.)

... Возвращался я вместе с Юрой, нам было по пути.

– Когда я в Японии был, – рассказывал он, – так на японок насмотрелся чуть пупок не развязался! У них глаза узкие, а между ног – еще Уже. И расположено у них там не ТАК, – поднял ладонь вертикально, – а ТАК, – ладонь горизонтально.

Я слушал Юру и смеялся для приличия. От него воняло мочой и махоркой. Мы приближались к его избушке. В селе она выделялась экзотичностью: на ее крыше выросло дерево неизвестного названия.

Когда мы к ней подошли, Юра сказал:

– Знаешь, плевать в пепельницу – все равно что мочиться против ветра: вся морда в пепле будет. – И не сделав паузы, спросил: – У тебя есть еще что-нибудь выпить? А то настроение как у выхухоли... – Он повернул ко мне свое лицо, лицо алкогольного вырождения.

– Нету, – соврал я, у меня загорелось желание пойти к Зойке...

Прошла неделя, как Иван ушел из села.

Марья сидела в комнате и вышивала на сарафане замысловатый узор, но мысли ее были далеко. Она вспоминала ночь, которую провела вместе с Иваном и которую она уже никогда не забудет, потому что эта ночь – первая.

... Наутро, когда Марья вернулась домой, Федор избил ее вожжами нарочито и нещадно.

– С кем была всю нощь?! Отвечай, малакиица!

Марья молчала: боялась, что отец в хмельном бреду убьет Ивана. Призналась она уже после того, как Иван ушел из села.

Прощались они у моста.

– Ниче, – говорил Иван, – я скоро возвернусь. Поп дал уйму денег значит, барин дарует мне вольную. Я возвернусь и сыграем свадьбу. Все по уставу... Да какой же мужик не отдаст дочь свою за вольного?! Не крепостной же ж какой! Чрез две-три седмицы приду свататься. Так и знай! – Он обнял Марью и поцеловал в губы. – Коли я когда обижу тебя словом или деянием пусть тут же умру и душа огнем осолится!..

Но Марья помнила и другое. Когда она рассказала отцу об Иване, Федор взбеленился:

– Кто ж тебя ноне в жены-то возьмет?! Никто! Ни за какие сухари. А тута и так голодом сидим, тряпицу жуем да корения копаем... А у тебя и глаза не опухли. Хоть бы втайне поплакала да в пол поубивалась... – И после паузы добавил: – Ежель чрез четыре недели сей михирь не явится, погублю тебя насмерть!

Зойка встретила меня с неподдельным восторгом:

– Андрей! А я уж думала, ты не придешь, не навестишь. Ну разувайся, проходи.

Смущаясь, я снял кирзовые сапоги и несвежие портянки.

– Че ж ты, негодник, забыл меня, что ли? – укоряла она, накрывая на стол. – К Захару-то сходил, а ко мне – и нос не кажешь.

Я был уже достаточно пьяный, поэтому меня потянуло на сентиментальность.

– Зоенька! – говорил я, подняв рюмку с водкой. – Милая моя, я хочу выпить за тебя!

Выпил.

– Зоенька!..

– Закусывай.

– Зоенька, ты думаешь, я пьян? Вздор!.. То есть... я пьян, конечно, но не в этом дело. Это не от водки, поверь, я пьян от счастья... Ты только не смейся...

Потом я говорил еще: о чистом воздухе, о лесе за рекой, о березе на утесе, об однорогой корове... Зойка сидела, слушала, с трудом сдерживая улыбку.

– Я счастлив, хотя недостоин счастья такого, в высшей степени недостоин. А мне плевать с пожарной каланчи!.. Ясно?.. Я внятно выражаю мысли?

– Внятно. Ты закусывай.

– Я дружбу мужскую выше всего ставлю в этой жизни. Ведь у Захара в груди не кровеносные сосуды, а голубка неокольцованная. Любит он тебя, с самого детства любит, а ты на него – ноль внимания! Ты только люби его, а я тебя за это щас поцелую. Правильно?

Зойка от моего поцелуя уклонилась.

– ... Я понимаю, тебе, может, до лампочки его чувства... Извини, я стыжусь своей болтовни. Но послушай, как поет сверчок!! И разве можно не любить Захара, когда он такой... такой искренний?!

И в этот момент (почему именно в этот? – неизвестно; но как-то сразу стало ясно до предела) я неожиданно понял, что сегодня ночью, в полнолуние, мне необходимо быть на заброшенном кладбище.

– Понимаешь, Андрей, – начала Зойка, – я очень хорошо отношусь к Захару, но это... не любовь...

Я как-то сразу вылился весь, опустел и сидел совсем угнетенный и измученный. Вроде зараз разменял я свою душу на гнутые пятаки. Мне нужна была зарядка, нужен был заброшенный погост.

– Извини, Зой, я пойду. Пора.

... Я шел по полю и уже совсем по-другому смотрел на цветы иван-да-марья. Вот – нашла Марья своего Ивана, и расцвели два цветка, красный и синий.

Солнце клонилось к западу, и окружающая красота очаровывала. Усевшись на траве как раз на том месте, где, по моим расчетам, век назад находилась церковь, я залюбовался природой и сам не заметил, как уснул...

Проснулся я от какого-то шума, поднял голову и... чуть не захлебнулся от неожиданности белым туманом. Лежал я в метре от разрытой могилы..

Шум повторился. Он исходил из могильной ямы.

Вдруг белые от тумана пальцы убиенной легли по краям могилы. Марья поднимала тело. Голова ее под своей тяжестью и под тяжестью волос была запрокинута назад. Ужасно при этом зияла рана на шее!

Я бросился бежать прочь, но споткнулся и упал лицом в землю...

Очнулся я от того, что на мои плечи легли чьи-то руки. Перевернувшись на спину, я увидел лицо Марьи.

– Ваня... Ваня... – шептали ее губы, и при этом вздрагивала перерезанная аорта.

– Ваня... вставай, – шептали ее губы, и при этом падали из глаз ее теплые слезы.

– Я не Иван... Ивана убили... Он тебя не обманул... Он в реке... В реке... – бормотал я, погружаясь в забытье. – Я не Иван... Ты не ищи его... – бредил я, находясь уже по ту сторону сознания.

Есть трава на земле, именем иван-да-марья. Та трава всем травам царь...

Мятая медная кружка с брагой стояла на столе. За столом сидел Яков и мерно раскачивался. Он тупо глядел на кружку и мычал: "Маа-а-а-арья... Ма-а-а-а-арья..."

Вчера он вернулся из города и узнал, что Марья ему не принадлежит. Уже не принадлежит.

Ах, как он напился! Бегал с топором по селу в поисках обидчика, а того уже и след простыл.

Беги-беги, да не зашиби ноги!

Кап-кап-кап, – падали капли в сливной таз – подтекал рукомойник.

Навалилось вдруг горе большое и нещадное, и не хватает сил поднять его, из-под него выбраться.

"Она уже никогда не будет моею", – непроговариемо языком это было. Слишком ужасно, чтобы быть правдой. Но все же...

Яков выпил брагу, снова наполнил кружку.

Казалось, он любил Марью с самого ее рождения. Она росла на его глазах. Яков отмечал, что Марья с каждым годом становилась все красивее и красивее, и он ждал, когда она войдет в лета, чтобы сыграть свадьбу.

Этой весной они вместе гуляли у реки, и Яков мечтал, что, когда луг высохнет и согреется, они вдвоем будут бегать по нему босиком. Марья что-то рассказывала своим ручьистым голоском, а он, Яков, хотел только одного узнать туготу ее губ...

"Зачем?! – думал Яков. – Зачем я отправился в город? Был бы я в селе уберег бы ее".

Кап-кап, – что-то капало.

"Эх, Марья! Насмерть ранила..."

Еще в городе приснился Якову сон: идет он по полю, а конца и края ему нет. И слышит он мужской смех, издевающийся и наглый. Вроде как над ним смеются. Оглядывается он, оглядывается, а понять не может, откуда смех доносится. Посмотрел вверх и видит: скачет по небесам Юнона – кобыла, околевшая несколько лет назад. Язык у нее, как у борзой, набок вывалился синий такой, мерзкий; а зубов нет, ни единого зуба. И сидит на кобыле верхом Марья, а с нее кровь капает красными ягодами. Кричит он, зовет Марью, а у той глаза – как у утопленницы – неживые. И смех откуда-то, наглый мужской смех...

Яков выпил еще.

Рядом с кружкой на столе находились очиненное воронье перо и разведенная в чашке сажа. Еще утром неграмотному мужику, который никогда не держал в руке пера, – Якову захотелось нарисовать портрет Марьи.

Он подошел к божнице и взял с нее большую, переплетенную кожей книгу. Это была минея.

Расстегнув замочки и пролистав книгу, Яков вырвал из нее лист, который с одной стороны был чистым.

"Эх, Марья, Марья", – прошептал он. Его терзала необъяснимая смесь чувств к ней: близости и недоступности, притяжения и отталкивания, обладания и утраты. Казалось, все это поселилось в нем и каленым излучением жгло грудь, выжигая всякие другие чувства.

Яков сел за стол, окунул перо в черную массу и первый раз в жизни принялся рисовать... Марью.

Есть трава на земле именем иван-да-марья Та трава всем травам царь Кто рассудком рушится тот пусть носит ее при себе

И дождались Иван да Марья свадьбы своей Сказал Господь

"Дабак иш б'ишто в'хаю льбасар эхад"**

И сходит Иван с лошади а поезжане выводят Марью из саней и восходят на паперть а там уж дорожки до алтаря расстелены Это еще не галерка мы бываем счастливыми и парим в облаках но небо уходит а мы остаемся И стоят Иван да Марья в церкви на дорожках на зенденях да на киндяках Выходит же к ним священник в епитрахиле и фелони да со скуфьею на главе Вот же объявился в селе наемный парень и никто не знает как произошло а полюбили Иван да Марья друг дружка любовь же эта была страстной подобно молнии Божией И трижды обручаются Иван да Марья колечками серебряными и обводятся кругом святых мы же остаемся пришпиленные к земле в качестве дополнения к гербарию а хочется чтобы наоборот мы ушли а небо осталось Чем это воняет? нашатырем что ли? И венцы возлагаются на Ивана да на Марью и общая чаша с терпким виноградом подается им Вань а в оживших покойников ты веришь? А на свадьбе за столом скатерть и судки, калачик, перепечка на блюде, караваи да сыр Щасливая ты Марька такова парня приворожила У меня же душа гниет от прокаженной любви к неосуществимому освободите мою больную неутомимость душно моей душе душно выпустите ее на лужок подышать кислородом Боже как воняет нашатырем Федор же говорит

"Судьбами Божиими дочь моя приняла венец с тобою Иван Прокопеич и тебе бы пожаловать ее любить законным браком яко жили отцы и отцове отеце наших"

И Иван в ответ целует Федора в плечо Нашатырем воняет особенно здесь фук-фук перед фук-фук носом И идут Иван да Марья в подклеть и промышляют там делом своим от чего дети родятся Главный грех матерей в том что они обрекают своих детей на жизнь!..

– Ну вот, приходит в себя, – женский голос откуда-то.

Очертания постепенно сфокусировались, и мир приобрел определенность. Лежал я в сельском медпункте. Рядом со мной стояли фельдшер Светлана Николаевна и моя бабушка. Солнце возвышалось над горизонтом.

– Ну че? – упрекала бабушка. – Говорила ведь тебе: не пей отраву Вассы. Нос расквашен, батюшки мои!.. Если бы не пастух Вася, лежать бы тебе и по сию пору в чистом поле!

Вернувшись в избу, я долго рассматривал свой распухший нос. Тоже мне, любитель острых ощущений! – думал я перед зеркалом. – Что, кладбищенский паломник, любуешься собой? И что ты в себе нашел-то? Может, что-то и было, да ты где-то оставил...

В окошко постучали. Открыв ставни, я увидел бабу Вассу.

– Че, милок? – улыбалась она. – Видать, шибко напугала тебя Марья!..

Затем лицо бабы Вассы стало серьезным, почти мертвым.

– И запомни, – сказала она мне на прощание, – через два столетия после смерти Марьи сбудутся над нею пророчества – обретет Марья свободу. Но какую? – кабы знать... Одно из двух: либо душа ее возлетит на небеса, и Марья успокоится; либо могила отпустит ее, и будет Марья до второй смерти искать Ивана... Вот... – вздохнула баба Васса и пошагала в сторону своей избушки.

Такой она и осталась в моей памяти. Горбатая старуха, опираясь на клюку, шла к своему столу омолодиться калганом. Горбатая старуха, брошенная и близкими, и родными, она доживала свои дни в алкогольном дурмане. Мудрая, но никем не понятая...

"Через два столетия после смерти Марьи..." – повторял я слова бабы Вассы. Так это же в девяностом, через пять лет...

Не бывать плешатому кудрявому,

Не бывать гулящему богатому,