Текст книги "Сердце Дьявола"
Автор книги: Руслан Белов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
2. Худосоков слов на ветер не бросает. – Полина осваивается. – Я подчиняюсь...
Разбудили меня детские голоса... Затем стало тихо. «Глюки», – подсказал Морфей, и я разрешил векам закрыться. Поворачиваясь на живот, почувствовал, что Ольги рядом нет. «Возится с завтраком» – решил я и хотел было продолжить общение с услужливым богом сна, но вспомнил о червяках, потом о карстовой полости, потом о Волосах Медеи... Вспомнив, вскочил, как ужаленный, вышел в крааль и окаменел... И было от чего – Ольга сидела на своем месте у скалы и улыбалась кукольной неживой улыбкой, Леночка пыталась устроиться у мамы на коленях, но та не желала ей помочь. Рядом стояла Полина и соображала, как успокоить ребенка.
Я бросился к ним. Полина решила показать себя взрослой девочкой и не кинулась ко мне на руки, но было видно, что она рада видеть своего папочку. А Лена меня не узнала небритого и заплакала, испугавшись. Полина подбежала к ней, взяла на руки и заговорила:
– Перестань плакать, глупенькая. Ведь это наш папа. Он добрый... Хочешь к нему на ручки?
Лена недоверчиво, но, узнавая, взглянула мне в лицо. Я взял дочь на руки, прижал к себе, поцеловал. Увидев ревнивый взгляд Полины, взял ее на другую руку и потерся щекой о щеку... И превратился в дерево – сверху раздался знакомый голос:
– Ну, что, Черный? Удружил я тебе? Ну, скажи, удружил? Себя, инвалида не пожалел, привез их для твоего удовольствия! Из самой Москвы привез...
Я ничего не ответил, только крепче прижал к себе дочек.
– А что с Ольгой? – опять раздался сверху крик Худосокова. – И где остальные?
– Они архаром отравились... – ответил я дрогнувшим голосом (до самой этой минуты я надеялся в душе, что наше недавнее вмешательство в его прошлые жизни хоть что-нибудь изменит в нашем положении).
– Отравились?
– Наверное, он был с этими, как его... Эхинококками, во! В больницу их срочно надо...
– Не врешь?
– Ты, что, Ольгу не видел?
– Жалко... Повезло им... Придется мне на тебе с твоими выкормышами отыгрываться.
– Сволочь!
– Спасибо за комплемент. А ты чего не заболел?
– Аппетита не было...
– Молодец! – раздалось сверху. – Ну, пока! До вечера. Мне надо все это обдумать.
– Думай, думай! – закричал я наверх, сложив ладони рупором. – Ты все равно проиграешь!
– Пап! – тронула ладошкой мою щеку Полина. – Не надо с ним разговаривать... Нам страшно... Ты просто не бойся! Ты же сам учил меня – если не сдаваться, то обязательно выиграешь...
– А мы выиграем! – улыбнулся я. – Плохой человек этот Худосоков... Очень плохой, мы его обязательно победим...
– Он не плохой человек, он гнусный... – вздохнула Полина. – А Оля твоя новая жена, да?
– Да... Почти.
– Ты не думай, я не ревную... Иди к своей жене, ей на горшок надо, а я с Леночкой поиграю – будем завтрак мужчинам готовить...
* * *
Когда я вернулся к достархану с Ольгой на руках, завтрак был уже готов. Он состоял из голландского сыра, чайной колбасы, хлеба и трех пачек йогурта. И все это было не из песка или глины, все это было настоящим.
– Это Худосоков с нами передал... – сказала Полина, заметив мое удивление. – Надо еще кипятка вскипятить – у нас есть пакетики с малиновым чаем...
– У нас нет спичек... – вздохнул я и, усадив Ольгу рядом с собой, перешел на шепот:
– Мои друзья их взяли с собой в подземное путешествие...
– Подземное путешествие? – дочь удивленно вздернула брови. – Интересно...
– Да. В кровле штольни мы нашли вход в пещеру, видимо, очень длинную и разветвленную... Она куда-то наверх ведет...
– Мама читала мне про Тома Сойера и Бекки. Они очень страшные, эти пещеры, там злые индейцы, но они очень хорошо кончаются... Можно... Можно, я немножко привыкну к этой мысли и мы тоже начнем путешествовать? – проговорила Полина и бросилась к Леночке, над головкой которой закружилась оса.
– Я же сказал, что у нас нет спичек... И фонариков тоже...
– У меня есть!
– Откуда? – спросил я, раскрывая пачку йогурта.
– Когда Худосоков пришел к нам домой, он связал бабушку, заклеил ей рот пластырем и сказал мне собираться в путешествие к папе. Ну, я и кинула в рюкзак ножик складной, два фонарика, которые мама дарит гостям на своих презентациях, батарейки да пачку печенья и пачку спичек...
– Просто замечательно! А бабушку Свету тебе не жалко?
– Жалко, но дядя Худосоков ей телевизор с сериалами включил и детектив рядом положил... Ты ешь сам, а тетю Олю я покормлю. Леночка уже съела йогурта и сыру много... Она молодец, послушная, хотя ты говорил, что это плохо...
– Если быть послушным, то станешь другим человеком – мамой, папой, бабушкой – но не собой... Ты чего уши закрываешь?
– Бабушка мне в прошлом году еще наказывала, чтобы я уши закрывала, когда ты такие неправильные вещи говоришь... Она вообще тебя очень не любит... Или наоборот...
– Взрослые всегда хотят, чтобы дети были удобными... А потом удивляются, что они в жизни ничего добиться не могут...
– Ты не злись! – посоветовала Полина, заметив, что я занервничал. – С твоей женой все хорошо будет, она выздоровеет, вот увидишь. Недавно я телевизор смотрела – там один мальчик очень хотел, чтобы его любимая девушка вылечилась, и она вылечилась... И жена твоя вылечится... Давай сейчас попьем чая, потом во что-нибудь поиграемся, а вечером пойдем в подземное путешествие?
"Она хочет потащить меня с Ольгой и Леночкой под землю... – подумал я, автоматически разжевывая колбасу... – Суворов в колготках... А, впрочем, почему бы и нет?"
3. Подземное путешествие. – Бельмондо попадает в неудобное положение. – С ушами или без?
По подземным проходам Баламут пробирался первым, за ним двигались соответственно София и Вероника. Последним шел Бельмондо. В руках каждого горели лучины. Нитью Ариадны беглецам служило пламя – куда оно склонялось, туда они и шли, а вернее – протискивались, продирались, проползали. В начале пути на протяжении примерно десяти-двенадцати метров сечение пещеры в среднем было около квадратного метра и простиралась она вверх с уклоном от 30 до 50 градусов. Затем пещера приобрела вид анфилады гротов размером с хорошую комнату. Иногда из одного грота в другой можно было пройти в полный рост, но довольно часто приходилось сгибаться в три погибели и даже становиться на четвереньки. Пару раз путь подземным путешественникам преграждали частоколы сталактитов и сталагмитов, и тогда Баламуту приходилось разбивать их молотком.
...Еще утром Николай решил не только не искать своих сокровищ, но и думать о них забыть (он не знал точно, где они спрятаны; когда-то у него, вернее, у Александра Македонского был подробный план, но во время индийского похода он затерялся или был похищен). "Разберемся с Худосоковым – отправлю друзей и жену в Москву, а потом займусь поисками", – решил он.
Беглецы нервничали – вверх они продвигались уже около часа и давно должны были быть где-то на уровне верхушек скал, окружавших крааль. Но огонек их лучины все показывал и показывал вперед-вверх...
Однако скоро они увидели дневной свет – он струился сквозь открытую трещину, рассекавшую переднюю стенку и кровлю последней карстовой полости. Стенки трещины были ровными, отстояли друг от друга сантиметров на десять-двенадцать и, соответственно, думать о том, чтобы пролезть сквозь нее на свободу не приходилось.
– И до воли четыре шага... – пробормотал Бельмондо... – А трещина то свежая...
– Сейсмодислокация... – кивнул Баламут.
– Ты чего ругаешься? – попыталась шутить София.
– Землетрясение встряхнуло всю эту трухлявую скалу, вот она и раскололась.
– Придется ждать... – вздохнул Баламут. Лоб и щеки его были испачканы желтой глиной.
– Чего ждать? – вскинул глаза на друга Бельмондо, весь почерневший от осознания безысходности положения. – Пока Худосоков нас найдет и шкуру снимет?
– Да нет, следующего землетрясения... – улыбка Николая получилась вымученной. – Если трещина расширится хотя бы на полтора сантиметра, твой тощий зад в нее пролезет...
– Шутишь... – не рассердился Борис. – Что делать будем?..
– Мышиков ловить... Кушать очень хочется... А здесь их полно, смотри, сколько помета... – указал Николай на пол пещеры, сплошь усыпанный мышиными экскрементами...
– Я – пас, – покачала головой Вероника. – Черный рассказывал, что одна половина мышей здесь заражена чумой, а другая – геморрагической лихорадкой... Лучше от голода умереть...
Вероника не успела договорить – земля под ногами задрожала, и через секунду резкий толчок свалил беглецов с ног. С кровли и стен пещеры на них посыпалась пыль, мышиный помет и мелкие камешки, на полу сантиметров на десять разверзлось продолжение трещины.
– Землетрясение! – дико закричал Баламут.
– А как ты догадался? – спросил его Бельмондо, не очень старательно изобразив на лице искреннее восхищение. – Ван Гоген прямо! Спиноза без наркоза!
– Дурак, смотри как трещина, особенно в стене, расширилась! Теперь в нее и задница Черного пролезет! Я же говорил, что Бог нам поможет!
– Классные у тебя завязки, завидую! – сказал Бельмондо, просовывая голову и плечи в трещину. – Сам Господь Бог в кентах... Землетрясение для тебя устроил.
Никогда больше Бельмондо не упоминал имени Господа всуе, потому как сразу же после его слов земля задрожала вновь и большая часть Бориса оказалась зажатой в трещине. От испуга он не мог кричать, лишь хрипел и пытался вырваться из скальных объятий. Баламут с Софией попытались его вытащить, но безрезультатно.
– Если он так застрял, наверное, черепушка у него треснула... – сказал бледный, как полотно, Николай, оставив попытки вытащить друга.
– Дурак! – взвизгнула Вероника. София бросилась к ней, обняла и начала успокаивать.
– Да, ты права... – согласился Баламут, изучая особенности расположения друга в трещине. – Кто еще голову в трещину во время землетрясения сунет? Самый тупой техник-геолог из Верхней Фикляндии знает, что за основными толчками обычно следуют афтершоки. Хорошо еще, что его как цыпленка-табака зажало. И уши... Уши ему помогли, самортизировали... А если бы голова треснула, то он бы сейчас не визжал, как поросенок, а топтался бы у врат Рая...
– Болван! – раздался из скалы глухой голос Бельмондо. – Посмотри, сверху трещина почти закрылась...
– Бог не фраер, он все видит... Не надо было ему хамить... – вздохнул Николай, решая, что делать с незадачливым приятелем. – Сейчас мы бы уже в тыл Худосокову выходили... А теперь сиди тут с тобой, жди, пока трещина закроется, и из тебя можно будет лепить котлеты по-киевски...
Вероника, услышав его последние слова, заголосила. София стала было ее успокаивать, но у нее не получилось, и от сопереживания она заплакала сама. Баламута самого тянуло закатить истерику, но, решив, что это будет не оригинально, он задумался, как освободить Бельмондо. Осмотрев и ощупав все, что было можно осмотреть и ощупать, он очень серьезно сказал Борису:
– Ты, главное, в голову ничего не бери... Она меньше станет, и мы тебя вытащим.
– Паразит! Сволочь! Шутник сраный, – ответил визгом Бельмондо. – Тебя бы на мое место!
– А если без шуток, то дела у тебя обстоят очень плохо, – сказал ему Николай, озабоченно почесывая затылок. – Через пару минут уши твои опухнут и все... Придется службу спасения из Москвы с отбойными молотками вызывать...
– Ты, что, серьезно?
– Да. Я все это говорю, чтобы тебя подготовить. Я понял, как тебя надо тащить. Сейчас бабы успокоятся, и мы как дернем! Но уши у тебя начисто соскоблятся, это точно... Так что выбирай, как умирать...
– Не понял?
– Ну, в ближайшие сутки с ушами в этой трещине или через пару месяцев в краале без ушей...
– Ну их на фиг! Тащите, давайте...
– Но учти – кричать от боли можешь, сколько хочешь, но обращать внимания на твои крики мы не будем.
Не дождавшись ответа, Баламут присел перед шмыгающей носом Софией и всхлипывающей Вероникой, растолковал им ситуацию, а когда они полностью пришли в себя, объяснил, что им придется делать для того, чтобы освободить Бельмондо из каменного плена. Затем подошел к Борису и сказал, выговаривая каждое слово:
– Я сейчас возьму тебя за ноги и буду их поднимать, пока твое тело не займет перпендикулярного к стенке положения. И могу сломать тебе шею, если ты ее не напряжешь... Усек?
– Усек, давай начинай, – проплакал Бельмондо, поняв, что собирается предпринять товарищ.
Баламут взялся за ноги товарища и начал их поднимать вверх. Угол наклона стенки, прорубленной трещиной, составлял где-то около пятидесяти градусов, так что угол наклона тела визжащего от боли Бельмондо в перпендикуляре к ней равнялся примерно сорока градусам. Это было здорово, так как в таком положении вес Бориса был на его стороне.
– Слушай, Борис, – сказал Баламут, приготовившись к последнему рывку. – Мне почему-то кажется, что мы тебя вытащим. Зуб даю, а то и два...
Бельмондо перестал голосить, и что-то простонал в ответ. А Николай с девушками обхватили его туловище и одновременно опрокинулись назад.
Вопля, подобного тому, что вырвался из Бориса, никто и никогда не слышал и вряд ли услышит. Баламут воочию представил, как сдираются кожные покровы с ушей товарища и подумал, что для разрядки надо как-то пошутить. Но когда увидел ушные раковины Бельмондо – кровь, ошметки кожи, обнаженные хрящи – шутить не стал... Не смог... Сказал только: "Волосы... длиннее отпустишь..." и отошел в сторону, уступив место Софии, уже разодравшей чистую ковбойку на бинты.
После того, как Бельмондо был перевязан Софией, а последующие объятия и поцелуи Вероники возвратили ему душевное равновесие, было решено продолжить обследование подземелья. Баламут, облазавший не одну карстовую пещеру, знал, что у них, как правило, бывает несколько выходов, а иногда – десятки.
В тот момент, когда Бельмондо, шедший в арьергарде, покидал злосчастную камеру, стены карста задрожали. Последовавший затем толчок был не слабее предыдущих Лишь только землетрясение закончилось, беглецы вернулись в камеру и увидели, что трещина имеет тот же самый вид, что и до толчков, ну разве стала на пару сантиметров шире. Однако никто не захотел совать в нее голову.
Уже не надеясь на благополучный исход подземного путешествия, они спустились на несколько метров вниз и вслед за огнем лучины свернули в одно из ответвлений. Но не прошли и нескольких метров, как пламя лучин приняло безупречную стойку "смирно". Озадаченные беглецы, собрались в кружок, чтобы решить, что делать дальше и... провались в бездонную полость, проломив своим весом ее своды. Их последнее "А-а-а-а!!!" – длилось несколько секунд.
4. Заратустра мечет бисер. – Ревность и искушение. – Беру себя в руки, но оказываюсь в лапах.
"Если бы не было детей, – думал я, прижавшись щекой к прохладной щеке Ольги, – то посадил бы тебя у стенки удобнее и пошел бы к жиле Волос Вероники. Взял бы их немного, вернулся, сел рядышком, посмотрел в твои родные глаза, затем прижался плечом к твоему плечу, – сколько долгих, счастливых месяцев оно было рядом, – и скушал бы этих Волос Медеи, и полетел бы искать тебя по городам и весям... И нашел бы, нашел...
* * *
...Худосоков до вечера не появился, и Полина потащила нас в пещеры. Когда мы уже почти собирались, началось землетрясение. Я перенес Ольгу в штольню – со скал могли посыпаться камни.
Пока земля буйствовала, я рассказывал детям сказки о злодеях, проигрывающим в пух и прах маленьким, но настойчивым феям. Лишь только толчки прекратились, я завязал себе и девочкам нос и рот носовыми платками, и мы полезли в пещеру. Оказавшись в камере с жилой Волос Медеи, Леночка оживилась и, глядя в потолок, стала звать маму. Полина, недовольно покачав головой, взяла ее за руку и повела из камеры вон. Отойдя подальше от жилы, мы сняли свои "респираторы" и пошли по подземным галереям, внимательно осматривая их стены в поисках указательных знаков. Полина, таща за собой Лену, шла первой. В опасных местах она останавливалась и подсвечивала мне фонариком. Я, держа свой фонарик в зубах, тащил Ольгу. В камеру с трещиной мы пришли глубокой ночью, и, естественно, не смогли увидеть, что она имеет сообщение с поверхностью. Решив, что попали в тупик, смирились и легли спать.
* * *
Я долго не мог заснуть. Сначала боль за Ольгу и детей нетерпимо грызла сердце, затем мне стало казаться, что по камере витают Волосы Медеи, и мои дочери, ими надышавшись, станут подобными Ольге. Везде по углам мне чудилась Медея. Нараспев она вещала мне: «Я убила своих детей, убью и твоих... И тебя убью...»
Я спалил полкоробка спичек, пытаясь доказать себе, что нахожусь во власти глюков. Доказав, вновь постарался отдаться Морфею. Но ничего не получилось – мне померещилось, что я весь напичкан этими волосами... Они впивались в мое тело как микроскопические пиявки, они замещали мою плоть и, в конце концов, я, клетка за клеткой, ощутил себя старым немощным водоносом, приковылявшим за советом и помощью к Заратустре.
...Заратустра сидел в просторной пещере среди нас, злых и добрых, доверчивых и недоверчивых, больных и здоровых, умных и глупых... Сидел и, пряча глаза, метал бисер за мелкие деньги:
...Не бойся боли души и тела. Боль – свидетельница бытия... Очисти душу – зависть и злоба сминают день и отравляют ночь; гнев и гордыня есть пыль, закрывающая солнце... – говорил Заратустра и нам становилось жаль своих грошей.
...Не спеши, послезавтра – смерть. Улыбнись правдолюбцу и помири его с лжецом: они не могут жить друг без друга. Улыбнись скупому – он боится умереть бедным и меняет этот день на фальшивые монеты. Улыбнись подлому – он меняет свет дня на темень своей души. Улыбнись им и себе в них и отведи глаза на мир. Послезавтра смерть, а завтра – преддверие. Живи сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной... – говорил Заратустра, и мы удручено качали головами: "Он свихнулся в одиночестве! Свихнулся и учит нас!!!".
...Чтобы жить, надо умирать, чтобы иметь, надо терять. Надо пройти весь путь, зная, что он ведет в никуда и, следовательно, бесконечен... – говорил Заратустра, а мы думали: "Хорошо, что этот бред, не слышат наши дети..."
...Ты бежишь от жизни, но прибежать никуда и ни к чему не можешь. И устало прячешь голову в сыпучий песок повседневности. Хоть дышишь ты там неглубоко, но секунда за секундой песчинка за песчинкой замещают твои легкие, твое живое мясо, твой еще думающий мозг, твои еще крепкие кости. И, вот, ты – каменный идол и лишь иногда твои остекленевшие глаза сочатся бессмертной тоской о несбывшемся... – говорил Заратустра, а мы шептались: "Вы слышите!!? Он издевается над нами... Он называет нас каменными идолами!"
...Не принимай себя всерьез, ведь серьезность – это ощущение значимости, а что могут значить природа и ты, ее частичка? Кто или что может все это оценить в целом и в частностях? – говорил Заратустра, а мы, сжав кулаки, придвигались к нему.
...Но скоро из воздуха воплотится то, что соединяет землю и небо – появится Смерть. Ты поймешь, что жизнь прошла, и наступило утро небытия. И уже не твое солнце движется к закату... – сказал Заратустра и я, донельзя раздосадованный, ткнул его костылем в живот. И проснулся от резкой боли в желудке и увидел, что Полины с Леной в камере нет.
Вмиг забыв о боли, я вскочил на ноги, осмотрелся и только тогда сообразил, что камера освещена естественным светом, в изобилии льющемся извне. И тут мои глаза уткнулись в потеки крови на поверхностях трещины... Я бросился к ней, рассмотрел потеки и понял, что кровь свернулась давно, гораздо раньше нашего появления здесь. "Это не Ленки или Полины кровь! – подумал я с облегчением. – Это Баламут с Бочкаренкой здесь были, и кто-то из них застрял... Но вылез..."
Я снова осмотрел камеру. "Трещина в полу открылась во время недавнего землетрясения... – отметил я. – Вот, здесь в углу, кто-то сидел... Аккуратная попочка, прекрасный отпечаток, София, наверное... Да, вот ее золотой волосок..."
Я поднес волосок к глазам и представил насмешливо-уверенное личико Баламутовой жены... Нежное, жаждущее вожделенных прикосновений... И впервые за последние сутки услышал Ольгин голос "Э-э...". Я обернулся и увидел, что она смотрит пустыми, но какими-то особенными глазами. "Она ревнует!" – мелькнула догадка... – Души нет, она ревнует телом... Если я прав, то сейчас она..."
Я угадал – Ольга, закрыв глаза, легла на пол, приспустила брюки, потом трусики. Ошеломленный я, смотрел на кудрявый лобок, нежную кожу бедер, розовый след от резинки трусиков под животиком... "Кукла, бессловесная кукла, думающая позвоночником... – заклубилась в голове мысль, и тут же стало стыдно. – Ведь это моя Ольга!
Я затряс головой, пытаясь изгнать из нее похоть, но ничего не получилось. "...Проще надо быть, проще, – скулило мое второе я. – Как эта Ольга. Она все делает бездумно... Чем меньше мыслей во время этого, тем лучше... От мыслей одна импотенция. Надо не думать, а просто наслаждаться телом партнерши, своим телом, восторгаться обоюдной слаженностью движений... Сначала нежно, трепетно – потому, что мысли еще не вполне растворились в первоначальных чувствах..."
Ольга, как бы прочитав эти мысли, медленно согнула ноги в коленях, подержала их сомкнутыми, затем раздвинула. Половая щель разошлась, внутренние губы обнажились, влажные, чарующие... Сердце мое бешено застучало, сознание вырвалось тугой волной и я, расстегивая ремень, двинулся к ней. Но последняя мысль, сотканная уже из пустоты черепной коробки, остановила, заставила презирать самое себя: Полина! Ленка! Их нет, а ты...
Я подошел к Ольге, поцеловал в носик, она неожиданно обняла, впилась влажно в губы, подала мое тело на себя. И все это с пустыми глазами. Я вырвался. С трудом... Избегая прикосновений к завораживающей коже, натянул ей трусики, брюки, посадил к стене...
Чтобы не видеть девушку, я отвернулся к трещине, сунул в нее голову и попытался думать о детях. Но спиною чувствовал мягкое, упругое, упрямое, податливое, горячее, живительное тело... "Животное!!! – закричал я себе. – Животное!!!" А мыслишка подрубила этот крик начисто: "Ханжа! Ты бы уже кончил и был бы в полном порядке!"
К счастью мой безумный взгляд, устремленный наружу, перевернулся калейдоскопом раз, перевернулся два и я увидел на тропке, протоптанной мышами и ласками, след Ленкиного ботиночка...
– Они ушли!!! – почему-то обрадовался я. – Они вырвались на свободу!
– А чему ты радуешься? – спросило мое второе я.
– Полина наверняка выведет Ленку в кишлак и подойдет там к какой-нибудь доброй женщине... Они сами выберутся и приведут сюда людей...
– Во-первых, странно, что она ушла, ничего тебе не сказав, – возразил мой оппонент. – Этого никак не объяснить, по крайней мере, положительно. Во-вторых, большинство людей Худосокова, насколько тебе известно, как раз таки из ближайшего кишлака. Он, без сомнения, там всех купил – одни ему служат непосредственно, другие хлеб пекут, третьим – чабанам, например, – наверняка обещана награда в целых сто рублей за любые сведения о появлении в округе чужаков...
– Так что же делать?
– Не отчаиваться, все равно ничего не изменишь. И, трахни свою подругу. Другого случая у тебя может и не быть...
* * *
...Я не боялся за дочерей. "Полина умеет думать и умеет быть хитрой... – размышлял я, прижавшись щекой к Ольгиному предплечью. – Слава богу, я научил ее не сдаваться никому и ни чему и, главное – себе. Я выдумывал ей сказки, в которых герои выходили сухими из воды только потому, что верили в удачу... А сам всегда сдавал безнадежные партии... Сдавался и начинал новую...
Надоело. Все надоело. Надоело бороться с людьми, догонять их, убегать... Надоели эти "надо", "надо", "надо". О, Господи, ты знаешь, как прекрасно бороться не с людьми, с природой? Как прекрасно лазать по скалам – кураж, вызов, нервное дрожание рук и ног, прекрасное чувство – "вот она, грань жизни и смерти!" Простая трещина в скале, заросшей безжизненным лишайником... Дотянешься до нее пальцами – и ты бог, ты заберешься на самый верх, ляжешь там и будешь, счастливый, смотреть в голубое небо. А лавина? Попав в нее и не сдохнув сразу, ты понимаешь, что выиграл, и осталось сделать всего лишь несколько правильных ходов, и этот снежный зверь ляжет под тебя холодным мертвенно-бледным трупом... И ты наступишь на него все еще дрожащими от страха ногами. А просто идти по раскаленной пустыне хотя бы семьдесят километров? Не жара, не жажда, не пот, заливающий глаза, не гнетут тебя так, как твоя воля... Воля по каплям покидающая тебя... И ты знаешь, что, может быть, там, за тем барханам, она испарится вся, и ты с облегчением скажешь себе: "Все... Я пришел..." И там, за тем самым барханом, она испаряется вся, и ты с огорчением понимаешь, что не воля, эта выдуманная вещь, движет твоими ногами, а что-то другое... Может быть, просто привычка идти... Ты усмехаешься, ты понимаешь, что эти усталые ноги будут идти, даже если сознание покинет тебя... Да, они будут капризничать, филонить, подламываться, они будут болеть и кровоточить, но все равно будут идти...
А среди людей плохо... Люди – это не твоя полевая партия, не друзья, с которыми ты много лет подряд дышал в рваных палатках одним воздухом. Люди – это связи, амбиции, предрассудки, стартовая позиция, неприязнь, должность. Люди не любят правды, они врут себе и детям... Люди любят похожих и любят быть похожими. Они выдают себя за кого угодно, но только не за себя... Они не хотят узнать себя.
Узнать себя страшно... Узнать, что в тебе столько же от совершенства, от Бога, сколько в огурце сухого остатка. Один хруст, немного вкуса и вода, много воды... И еще люди – приборы из плоти, они всю жизнь, изо дня в день могут заворачивать сосиски, выглядеть, ставить штампы, поднимать производительность и вколачивать гвозди... Бессознательно они презирают себя и потому выдумывают совершенных и всемогущих богов и рождают безжалостных убийц... Худосокова...
Шорох прервал мои мысли, я потянулся, сел, обернулся к Ольге и увидел, что рядом с ней сидит Шварцнеггер с пистолетом в руке и смотрит на меня как на рулон дешевой туалетной бумаги.
