Текст книги "Книга откровений"

Автор книги: Руперт Томсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Она рассказала, что в средние века, если ты хотел поехать в Китай, то нужно было плыть на юг, миновав мыс Доброй Надежды. Это было долгое и опасное путешествие. К середине шестнадцатого века один из голландских исследователей попробовал изменить маршрут. Он поплыл вместо юга на север, пытаясь проложить новый, более короткий путь. Его звали Биллем Баренц, и в его честь назвали улицу в Амстердаме. Есть также улицы имени его капитана, Ван Хемскерка, и улицы, названные в честь Новой Земли – острова, который сыграл важную роль в этой истории.

Последняя экспедиция Баренца покинула Амстердам 18 мая 1596 года. Через несколько недель его корабль застрял во льдах у побережья России, и команде Баренца пришлось высадиться на острове Новая Земля. На картинках остров поражает суровой красотой. Лед, в который он закован большую часть года, – бледно-голубого цвета, почти бирюзовый, причудливых форм, образованных самой стихией. Закаты там восхитительны – полосы пурпурного цвета переходят в глухой черный тон. Однако для Баренца остров был почти концом света. Там не было деревьев, только камни, а начиная с августа почти все время стояла ночь. Из подручных материалов, взятых с корабля, команда построила временный лагерь. Его назвали «Het Behouden Huys», что означает «Надежный дом», или «Вечный дом». Мореплаватели прожили там целую зиму, питаясь полярными лисами и белыми медведями, на которых они охотились с мушкетами, которые захватили с собой. Наконец, в июне следующего года, им удалось доплыть до материка. А до Амстердама они добрались только 1 ноября 1597 года. Выжили только двенадцать человек из команды.

В 1871 году норвежская экспедиция нашла остатки лагеря, где Баренц и его команда прожили много месяцев. Там были книги, инструменты, одежда, боеприпасы, посуда и навигационные приборы. Все это пролежало нетронутым на Новой Земле почти триста лет. Но и по сей день ни корабль, капитаном которого был Ван Хемскерк, ни могила Виллема Баренца, который погиб на обратном пути, не были найдены.

Когда Изабель закончила свой рассказ, я тихо сидел и смотрел в огонь. Пока я был в белой комнате, я думал, что внутри моего тела есть место, которое три женщины не могли затронуть. Я думал об этом месте как о доме. Дом внутри моего тела, в котором я жил, в котором я был в безопасности. Из его окон я мог видеть плоское и непримечательное пространство. Я мог видеть женщин, но они были лишь маленькими, удаленными фигурками. Они всегда присутствовали, но присутствовали в отдалении, не приближаясь ко мне. А если даже и подходили, то не могли войти внутрь. Я не знал, откуда у меня была эта уверенность, но она была. А теперь, после того как я услышал рассказ о том, что случилось с голландским исследователем и его командой, я понял, каким образом я выжил…

Наконец я отвел взгляд от огня. Мне казалось, что из моих глаз исходит свет, прорезая яркими лучами комнату.

– Что ты думаешь об этой истории? – спросила Изабель.

– Из нее может получиться замечательный балет, – произнес я, к собственному изумлению. Наверное, слова опередили мои мысли.

Изабель улыбалась, как будто я сказал то, что она ожидала от меня.

– Я тоже так думаю, – кивнула она.

Когда через несколько минут в комнату вошла Эльза, чтобы напомнить Изабель о том, что ей надо отдохнуть, мы все еще улыбались друг другу.

– Вы бы видели себя со стороны, – хмыкнула Эльза. – Вы как два заговорщика.

Лучше не скажешь. В результате всех наших бед мы с Изабель стали невероятным образом связаны. На протяжении следующих нескольких недель, которые оставались до Рождества, мы начали обсуждать проект, который должен был нас сблизить еще больше. В основу балета будет положена история Баренца, но только в общих чертах; я попытаюсь вложить в балет и мой собственный опыт. Я хотел ввести только четырех танцоров – одного мужчину, представляющего Баренца и его команду, и трех женщин, выражающих различные трудности, которые команда перенесла. Изабель одобрила замысел. Я даже обдумал музыку: у себя дома я недавно слушал Сонату для фортепиано Жана Баррака, которая воспринималась как штормовые каскады звуков со спадами, выражающими отчаяние одиночества. Несмотря на то что у нас не было ни сроков, ни обязательств и окружающие ничего не знали о нашем сотрудничестве, мы работали с огромным воодушевлением. Изабель делала записи при помощи лабанотации, старинного способа транскрипции движений, которому она научила и меня несколько лет тому назад. А я освободил место вокруг дивана – для того чтобы перед ней вырабатывать движения. Мне хотелось изобрести новые па, которые передавали бы потрясение от падения в неизвестность. Это должны быть па в темноте, другими словами, па, передающие стремление к свету. Они должны показать, насколько люди чужды друг другу. Они должны иллюстрировать парадокс того, что обнаженность делает нас менее узнаваемыми, а наша кожа – величайшая из всех тайн.

Было странно после всего пережитого, спустя столько времени опять заниматься хореографией, и порой я ловил на себе удовлетворенный, но хитрый взгляд Изабель, который не сразу смог понять. Возможно, она поздравляла себя с тем, что втянула меня опять в танец. Но это было не все. Наверное, гадала, доживет ли до окончания работы над балетом, а может, это было для нее не важно. Достаточно того, что она явилась ее катализатором и что я доведу балет до конца от ее имени или даже в ее честь. Хотя она была уже крепче, чем в ноябре, но все равно быстро уставала. Когда она отдыхала, я надевал пальто и отправлялся на прогулку в места, которые полюбил – в сосновый лес, простиравшийся за домом, или в песчаные дюны. Возвращался я через час, оглохший от звенящего ветра, в моей голове не было ни одной мысли, только безмятежность и чистота, навеянные пейзажем и светом, – покой.

На Рождество я поехал домой повидать родителей. Мы провели несколько спокойных, приятных дней вместе. Я рассказывал о своей работе с Изабель, которая, между прочим, была одним из самых известных хореографов в Европе. Я рассказал им о Баренце и Новой Земле, понимая, что даю им в закодированном виде одну из версий моей собственной истории. Я еще раз осознал, сколь многим обязан Изабель. Рассказывая о Баренце, я приписал ему те эмоции, которые испытал сам – потрясение, мучительное неведение, страх, надежду, стыд. Это было самой подробной версией того, что случилось со мной, которую я смог поведать моей семье. И в общем, она была достаточно достоверной.

На следующий день я повидался со своим кузеном Филиппом, которого не видел много лет. В паб он пришел уже глубоко навеселе. Как только он сел, то сразу же стал рассказывать мне, как ему трудно найти подружку. По его словам, единственное, к чему он стремится, – это жениться и завести детей. Но он никому не нужен. Он проглотил треть большой кружки пива, глубоко вздохнул и спросил: «Ну а ты как?» Неожиданно я поймал себя на том, что рассказываю ему о Джульетте. Как мы встретились с ней в поезде, идущем в Амстердам, как она проявила понимание, посочувствовала мне. Я сказал, что она очень независима и самостоятельна, что, наверное, эти качества у нее развились потому, что ее в свое время удочерили. И еще я сказал, что она красива и что очень легко относится к этому, как будто ее красота – это чья-то шутка, которую с ней разыграли. Я никогда раньше не говорил о ней, и хотя в данной ситуации это тем более было довольно неуместно, не мог не рассказать о ней, обнаружив, что сам для себя делаю открытия. Когда я замолчал, Филипп посмотрел на меня, помолчал минуту и сказал: «Ну, некоторым это подходит*. И опять занялся своим пивом. Позднее, уже вечером, ложась спать, я облокотился на раковину и посмотрел на себя в зеркало. В пространство за моим лицом. В пространство, где мы храним тайны, даже от нас самих. Некоторым это подходит. Затем я произнес эти слова вслух: «Некоторым это подходит». В это мгновение что-то решилось – собственно, я это уже почти решил для себя ранее, – и когда через два дня я летел в Амстердам, то едва мог сдержать нетерпение. Наконец самолет начал снижаться, облака расступились, и стало видно Северное море, холодное и спокойное, а вдали бледно-желтая полоска земли, которая была берегом Голландии. Потом под крылом мелькнула посадочная полоса.

Как только я очутился в здании аэропорта, то сразу же разыскал телефон-автомат и позвонил Джульетте. Ее не оказалось дома, и пришлось оставить сообщение: «Я вернулся. Очень нужно тебя увидеть. Позвони мне». Я опять позвонил ей, когда вошел в свою квартиру. На этот раз она ответила. Спросила, как я провел Рождество. Я рассказал, что получил в подарок от родителей полотенце, галстук и три пары носков. Они всегда были безнадежны, когда касалось подарков. Она рассмеялась.

– Может быть, ты и для них являешься тайной, – сказала она.

– Наверное. Вообще-то поэтому я и звоню… – я быстро сглотнул. – Мне нужно рассказать тебе… все, что уже в прошлом.

Джульетта молчала. Я представил себе, как она, опустив глаза, раздумывает над моими словами.

Я спросил, что она делает на Новый год.

– Ах, знаешь, тут разные вечеринки…

– У меня есть идея, – сказал я. – Давай пойдем на площадь Ньив-Маркт, только ты и я. Они там устраивают фейерверк.

– Знаешь, я никогда туда не ходила. Ни разу, за все годы, что тут прожила. Даже когда была ребенком.

– Ну ты хочешь?

– Да, хочу.

– А как же вечеринки?

– Какие вечеринки? – спросила она и рассмеялась.

В канун Нового года я вышел из дома в половине девятого. Несколько дней тому назад лед на каналах растаял, и все, что было брошено на него, опустилось на дно, чтобы больше не всплыть. Это было предзнаменованием. Очень странным. Впервые в жизни я стал суеверен. Мне чудились знаки судьбы во всем. Я договорился с Джульеттой о встрече в баре, недалеко от района красных фонарей, и быстро зашагал в том направлении, стараясь прийти первым. Когда я пересекал Марникстрат, кто-то высунул ракету фейерверка из окна проходящей мимо машины и поджег фитиль. На долю секунды автомобиль показался привязанной к дереву ярко-оранжевой веревкой, затем он умчался в сторону Лейдсеплейн, а я стоял и смотрел, как от дерева во все стороны рассыпаются искры -словно брызги с отряхивающейся от воды собаки.

Когда я вошел в бар, Джульетта уже была там, сидела на табурете за стойкой. На ней была новая черная кожаная куртка, короткая красная мини-юбка и черные шерстяные колготки. Она сидела очень прямо, отчего у нее был высокомерный и почти величественный вид.

– Я думал, что приду раньше, – сказал я, подходя к ней. Она взглянула на свои часы и улыбнулась:

– Ты и пришел раньше. Но я пришла еще раньше. Вместо обычного троекратного поцелуя в щеку я наклонился и поцеловал ее в губы. Они оказались мягче, чем запомнились мне, и сладкими от горячего шоколада, который она пи ла. Я выпрямился. Она выглядела удивленной и заинтересо ванной; улыбка продолжала блуждать на ее лице.

– Я скучал по тебе, – сказал я, – действительно скучал. Мь так давно не виделись.

– Я выгляжу прежней?

– Красивее, чем когда-либо.

Я заказал виски и облокотился на стойку рядом с ней, чувствуя, что ее нога касается моей.

Лица людей вокруг светились внутренним светом. Последняя ночь уходящего года.

– Что у тебя там? – спросила Джульетта, прикасаясь к моему рюкзаку.

Я протянул рюкзак ей:

– Посмотри сама.

Она развязала шнурки, засунула внутрь руку и вытащила бутылку шампанского.

– Это для нас? Я кивнул.

– На потом. К полуночи.

Она снова опустила в рюкзак руку, и на этот раз вынула маленький белый сверток, перевязанный серебряной ленточкой.

– Это для тебя, – сказал я. – Подарок.

Наверное, это было совсем не то, что она ожидала. Я наблюдал, как она развязывает ленточку, разворачивает бумагу. Внутри была маленькая квадратная коробочка. Она открыла крышку, там лежала серебряная цепочка, продетая в монету. Это была та самая монета в два с половиной гульдена, которую я бросал на лед канала и которую она повела меня искать. Мне было интересно, поймет ли она, что я имел в виду, даря ей эту монету. Я надеялся, что поймет. Я наблюдал, как она разглядывает подарок, который, поблескивая, свернулся клубком на ее ладони.

– Ты доверяешь мне, – сказала она.

Хотя до площади Ньив-Маркт было совсем недалеко, у нас ушло двадцать минут на то, чтобы добраться туда, и по мере приближения толпа становилась все гуще. Кто-то зажег гирлянду петард, длиной почти в пять метров, и все разбежались в разные стороны. Джульетта крепче сжала мою руку, когда мы тоже прижались к стене. Петарды по очереди взрывались, гирлянда извивалась по узкой улочке под аккомпанемент громких хлопков наподобие автоматной очереди, затем опять нахлынула толпа, послышались смех, шутки, все кругом пили, и вот мы оказались на площади…

Настроение у всех было праздничное, шумное. Складывались огромные костры из всего, что попадалось под руку: картонных коробок, сломанных стульев, ящиков из-под фруктов, даже притащили небольшую лодку. Мы прошли мимо двух мужчин, на которых были надеты гигантские, раскрашенные головы из папье-маше. Мы видели девушку на ходулях, шествующую в облаке дыма. Воздух сотрясался от постоянных вспышек фейерверка и треска петард, которые кружились в воздухе, почти задевая веселящихся людей.

Мы присели у фонтана и открыли бутылку шампанского.

– У меня есть немного травки, – сказала Джульетта.

Она вытащила из кармана самокрутку, зажгла и передала мне. Я вдохнул дым в легкие и задержал его.

– Смотри, – сказал я.

С того места, где мы сидели, можно было видеть двух трансвеститов, одетых один в черное, а другой в белое длинные бальные платья. Экстравагантные парики восемнадцатого века, с тяжелыми локонами, спускались им на спины, а, судя по тому, как они, пошатываясь, семенили по булыжникам, туфли у них были на высоченных каблуках, не меньше десяти сантиметров. Они перекликались хриплыми голосами, отпуская неприличные шуточки и непрерывно гримасничая под слоем театрального грима. Место, на котором они устроили представление, было огорожено маленькими керосиновыми лампами.

Джульетта улыбнулась:

– Они замечательные.

Мы встали и подошли к ним. Трансвестит в черном платье пил из горлышка шампанское, а другой, в белом платье, пускал кольца сигаретного дыма и приставал к мужчинам, которые смотрели на него. Они по очереди зажигали фейерверочные ракеты, которые стояли на земле вокруг них.

Когда я передал шампанское Джульетте, к ней подлетел трансвестит в черном. Вблизи его платье было похоже на обугленную газету. Мне показалось, что если дотронуться до него, то оно превратится в прах.

Трансвестит потянулся к Джульетте, чтобы чокнуться бутылками. Раздался глухой звон тяжелого стекла.

– Ну, с кем ты сегодня ночью? – спросил он.

Джульетта улыбнулась, но ничего не ответила. Он повернулся ко мне. У него были редкие гнилые зубы, а его глубоко посаженные глаза светились мрачным таинственным светом. Он заговорил со мной на голландском языке, приблизив губы к моему уху так близко, что я почувствовал запах алкоголя, табака и тошнотворно приторных духов.

– Она красивая. Ты смотри за ней, – сказал он. И, заковыляв по мостовой, нагнулся, чтобы зажечь очередную шутиху от своей сигареты.

– Что он сказал? – спросила меня Джульетта. Я улыбнулся.

– Я не могу тебе сказать.

– Это обо мне? Я кивнул.

– Что-нибудь хорошее?

Я посмотрел на трансвестита. Он стоял метрах в десяти от нас, флиртуя с группой мальчишек, пьющих пиво. Его бутылка из-под шампанского была теперь пуста, и он держал ее за горлышко, как жонглер. Я посмотрел мимо него, вдаль. Небо над крышами домов озарялось фиолетовыми, белыми и пунцовыми вспышками ракет, запускаемых из боковых улочек позади площади.

– Очень хорошее, – ответил я.

В этот момент все часы стали бить полночь. Полночь, а мы даже не заметили. Я рассмеялся и обнял Джульетту. С последним ударом по площади пронесся гул, как будто открыли дверцу огромной печи или пронесся ураганный шквал. Мы прильнули друг к другу и стали целоваться, и целовались так долго, соприкасаясь языками, что, открыв глаза, я был ослеплен странным серебряным сиянием, окружавшим нас со всех сторон. Я отстранился и посмотрел на нее. И хотя уже был пьян и обкурен, все равно понял, что чувствую то же самое, что и в доме у родителей пять дней назад, когда смотрел на себя в зеркало.

В половине первого мы ушли с площади и пошли ко мне домой на Кинкербюрт. На улице валялись остатки от красных петард, они лежали кучками, как опавшие листья. Мы прошли мимо молодой пары, танцевавшей на мосту. Девушка с закрытыми глазами напевала какую-то незнакомую мелодию, кружась в объятиях молодого человека в кожаном пальто, отливавшем металлическим блеском.

Неожиданно я сказал:

– Я раньше был танцовщиком, – Джульетта повернулась и посмотрела на меня. – И еще я был хореографом. Довольно известным, – с улыбкой добавил я.

Она спросила, в каких балетах я танцевал, и я назвал несколько своих балетов.

– Знаешь, по-моему, я видела один из них, – она остановилась посередине улицы, между трамвайных рельсов, кивая головой. – Меня водил на него отец. Мне было лет пятнадцать, – она начала описывать балет, который я едва помнил. – Странно, – сказала она, – но когда я впервые увидела тебя в поезде, то подумала, что откуда-то тебя знаю. И поэтому мне было легко с тобой заговорить.

Я улыбнулся ее словам. Меня-то к ней привлекла как раз ее непохожесть на остальных. Я точно знал, что раньше ее никогда не видел.

– Но сейчас ты работаешь в баре… – полувопросительно протянула она и запнулась.

– Это временно, – сказал я.

– Ты опять будешь танцевать?

– Нет, не танцевать. Может, займусь хореографией. За последние несколько недель у меня опять появилась необходимость что-то делать…

В большинстве домов на улице Якоба ван Леннепкаде горел в окнах свет. Вода в канале была тихой и спокойной. Мы свернули на улицу, где я жил. Когда я вынул ключи, Джульетта коснулась моей руки.

– Позволь мне, – попросила она.

Она взяла у меня ключи и, открыв дверь, нащупала выключатель. Слева за темно-зеленой дверью была узкая крутая лестница.

– Какой этаж? – спросила она.

– Третий.

Мы молча поднялись наверх. На третьем этаже она остановилась, переводя взгляд от одной двери к другой.

– Справа от тебя, – сказал я.

Когда она повернула в замке ключ, свет на лестнице погас. Она осторожно открыла дверь и вошла. Перед ней возник из темноты, как на проявляющейся фотографии, призрачный прямоугольник окна гостиной. Снаружи за ним виднелось голое дерево, тень от веток покрывала узором стену и мебель. Я зашел в квартиру следом за Джульеттой и закрыл дверь. Пахло джутовым ковриком, который я положил в прихожей, и сухими цветами. Посреди комнаты она обернулась ко мне, у нее было серьезное напряженное, полное решимости лицо, как будто она осмелилась на что-то опасное.

– Я влюблена в тебя, – сказала она.

Положив руку мне на грудь, она приподнялась и поцеловала меня. Ее губы были расслаблены и прохладны. Она снова поцеловала меня, одновременно снимая кожаный пиджак и позволяя ему соскользнуть на пол. Мы все еще стояли в темноте. На стене живым серебристым светом поблескивало зеркало, собрав в себе, словно магнит, все небольшое освещение, которое было вокруг.

Я притянул ее к себе. Она припала ко мне, как будто хотела слиться с моим телом. В ней ощущались напор и устремленность, что подразумевало опытность. Я почувствовал себя менее искушенным, чем она. Где-то вдалеке послышался свист петарды.

В спальне мы раздели друг друга так же осторожно и медленно, как она разворачивала мой подарок. Который, кстати, казался единственным, что на ней осталось и с чем она не захотела расстаться. Когда она легла, монета соскользнула между ее грудей и устроилась в ложбинке у ключицы. В темноте ее нагота казалась такой черной, что я мог в ней вполне исчезнуть.

– Поцелуй меня, – прошептала она, – поцелуй меня везде.

Я начал со ступней и стал медленно продвигаться выше. Я перевидал столько женских тел, и в этой комнате тоже, даже на этой же кровати, но каждый раз пребывал в состоянии какого-то вымученного ожидания. Все время искал отметины, шрамы – улики. Я был детективом, который отсеивает подозреваемых. Сейчас же, с Джульеттой, я знал, что ничего такого никогда не видел, все в ней мне было незнакомо.

– Твои волосы пахнут фейерверком, – пробормотала она. Я старался оттянуть тот момент, когда войду в нее. Хотелось доставить ей как можно больше удовольствия. Почему бы и нет. Впервые я мог себе это позволить. Помнится, она коснулась ладонью моей руки и я почему-то зафиксировал время: часы показывали двадцать пять минут первого. Она лежала подо мной с неподвижным лицом, как будто была так переполнена страстью, что могла расплескаться.

– Войди в меня сейчас, – прошептала она.

Куда ни посмотришь в Амстердаме в начале января, везде увидишь отпечаток запустения. После Нового года на улицах полно выброшенных елок, которые валяются, роняя редкие порыжевшие иголки. Они очень быстро облетают, оставляя голый остов. Водостоки и канавы забиты остатками китайских гирлянд и петард, разноцветными бумажками, промокшими и полинявшими. Мертвые деревья, мертвые листья… Наверное, это мертвое время в любом городе. Праздник миновал, люди опять вышли на работу, и еще не скоро наступит очередной праздник. В это время очень странно быть влюбленным. Кажется, что выбиваешься из повседневности. Чувствуешь себя избранным. Удачливым.

В тот год погода была холодной и промозглой. После закрытия бара я приходил домой и находил Джульетту спящей в моей постели. Иногда, услышав, как открывается дверь, она приподнималась на кровати с широко распахнутыми глазами и произносила мое имя. Она еще была в полусне. Я гладил ее по голове, целовал, и она опять падала на подушки. Когда ее дыхание становилось равномерным, я шел на кухню с зелеными стенами и готовил себе травяной чай. Тихо сидел и читал английские газеты. За окном тоже было тихо, только за две-три улицы от меня слышался шум ночного транспорта – вкрадчивое шуршание, напоминавшее мне звук работающего кондиционера. Иногда из спальни доносился шорох простыней – это Джульетта поворачивалась на другой бок. Где-то через час и я укладывался в кровать, пристраивался к ее телу, положив руку ей на бедро. Иногда я просто лежал в тишине, позволяя мыслям спокойно скользить в темноте. Время замедлялось. Раскрывалось. Я парил в свободном полете. Я был счастливее, чем ожидал, особенно при данных обстоятельствах. И в то же время я чувствовал, что мое счастье заслужено мной. Я так долго ждал его. Я его заслужил. И это придавало моему состоянию особую ценность, делая мое счастье еще более значимым. Утром, если я просыпался раньше, что случалось редко, я лежал и смотрел на спящую Джульетту. Ее лицо слегка блестело, как будто в коже содержались вкрапления золота. Мне нравились темные линии на ее ладонях и едва уловимый запах, -смесь пастернака и овсяного печенья. По выходным мы оставались в кровати до одиннадцати или двенадцати часов, иногда просто лежали обнявшись и разговаривали. На улице всегда было так пасмурно, что в хозяйственном магазине на углу горел свет. Потом, надев кимоно, которое я купил в Осаке много лет тому назад, Джульетта шла на кухню и ставила воду для кофе. Пока разогревалось молоко, она бесцельно бродила по квартире, рассматривая разные безделушки. Я наблюдал, как она проходила мимо двери в спальню, в слишком большом для нее кимоно, подол которого тянулся за ней как подвенечное платье. Иногда она зачитывалась книгой или засматривалась в окно, тогда раздавался внезапный крик, она мчалась на кухню, к сбежавшему молоку. Она никогда не подпоясывала кимоно, поэтому, когда наконец подходила ко мне, неся кофе, спереди кимоно распахивалось обнажая гладкую ложбинку между грудей, живот со слегка выпирающим пупком, гладкие и черные волосы на лобке, такие же прямые и блестящие, как и на ее голове, внутреннюю поверхность бедер, узкие колени, ступни… Если был будний день и у Джульетты были занятия по драме, я обычно опять засыпал. Потом мы встречались в кафе или шли в кино. Вечером я готовил ранний ужин, выходил из дома и шел до работы пешком. Хотя ей и не очень нравилась Густа, иногда Джульетта приходила в полночь в бар. Она садилась за круглый столик в углу и читала пьесу или сценарий. Когда я проходил мимо, собирая пустые стаканы и пепельницы, она поднимала на меня глаза и улыбалась, как бы говоря: «Не странно ли, что я нахожусь здесь? Это так на меня не похоже». У нее всегда было такое представление о себе, что ее не ожидают, что она не к месту, как бы сюрприз для себя самой и для других.

И в этом мы были с ней похожи.

Однажды в середине января, в одну из суббот, я повез Джульетту в Блумендаль. Я не мог не улыбнуться, когда увидел Изабель. Хотя она, как всегда, и возлежала на диване, но в этот раз на ней было изящное белое платье, а на голове фиолетовый шелковый шарф. На запястьях и пальцах переливалось множество драгоценностей, в том числе и браслет, который ей вручил Баланчин в знак своего восхищения. Она знала, что я привезу с собой Джульетту, и оделась специально для нее. Ее вид так меня поразил, что я не сразу заметил Пола Буталу, который сидел в тени у камина. После знакомства я оставил женщин и подсел к Полу. Он выглядел более подавленным, чем обычно, и то и дело поглядывал то на Джульетту, то на меня, но без любопытства. Я спросил его, знает ли он Париж. Мне хотелось отвезти туда Джульетту на выходные. Он пробормотал что-то о кладбище Пер-Лашез, пожал плечами и смахнул пылинку с лацкана пиджака.

– Благодаря вам мы познакомились, – услышал я слова Джульетты, обращенные к Изабель. – Мы должны быть вам благодарны.

– Думаю, вы преувеличиваете мою роль в этом деле, – ответила Изабель, хотя я видел, что ей приятны слова гостьи.

С болезнью ее жизнь стала слишком ограниченной, приземленной. И влиять на события – любые события, – происходящие вне этой комнаты… Но она быстро устала в тот день, и мы пробыли у нее меньше часа. Когда я наклонился к ней, чтобы поцеловать, она взяла меня за руку и попросила дать обещание, что я приеду к ней опять… пока не поздно. Хотя бы на полдня или всего лишь на утро. На большее ее не хватит в любом случае. И мы снова вместе поработаем над балетом. Я обещал приехать к ней сразу же после того, как вернусь из Парижа. У меня есть новый вариант начала, который я хочу ей показать.

В поезде я спросил Джульетту, что она думает об Изабель. Джульетта сидела, прислонившись к окну, и смотрела в проносящуюся мимо темноту.

– Она грандиозна, правда? – сказала Джульетта. – Я всегда думала, что такие люди интересуются только собой. Но она не такая.

Я улыбнулся:

– Но может быть такой.

Однако Джульетта, казалось, не слышит меня.

– Я теперь знаю, почему ты говорил сам с собой тем вечером, – сказала она. – Потерять такого человека, как Изабель… – она еще некоторое время смотрела в темноту, потом повернулась ко мне. В ее глазах светился восторг: – Ты видел тот браслет?

Мы приехали в Париж в пятницу и остановились в маленькой гостинице недалеко от вокзала Gare de l'Est. Наш номер находился на верхнем этаже. Стены комнаты были оклеены обоями с огромными красными розами, похожими на взрывы, как сказала Джульетта, а кровать все время скрипела – не только когда мы занимались любовью, но и когда просто садились на нее. В тот вечер мы поужинали в пивной на улице Faubourg St. Martin, а в половине двенадцатого отправились на такси в клуб, о котором слышала Джульетта. Вход был закрыт, и на улице вдоль тротуара стояла толпа людей, ожидая, когда можно будет войти. Все смотрели на прохаживавшегося у входа охранника, одетого в токсидо. Когда мы вышли из такси, охранник, увидев нас, подал нам знак рукой, приглашая войти. Толпа послушно расступилась, и мы прошли в клуб. Потом мы смеялись над тем, как шикарно смотрелись. Вернулись мы в гостиницу в три часа утра и, слегка опьяневшие, забрались в постель. Джульетта стянула с меня рубашку, которая была еще пропотевшей после танцев, задержав на секунду руку на овальном блестящем шраме, оставшемся от татуировки.

– Странно, – сказала она, – у нас обоих есть шрамы…

Больше она ничего не произнесла, и я вздохнул с облегчением. Многие женщины, с которыми я спал, спрашивали меня про шрам, и я придумывал разные истории – автомобильная авария, спортивная травма, срочная операция аппендицита. Я никому не сказал правды, и сейчас не хотел этого делать. Думаю, в глубине души я понимал, что моя любовь к Джульетте коренится в стремлении обезопасить, отсечь себя от прошлого. Рядом с ней я чувствовал себя защищенным от прошлого и вовсе не хотел рисковать этим чувством. Я был счастлив возле нее, погружен в настоящее, которое продолжалось бесконечно…

Это были простые, но памятные дни. Мы ходили по холодным, залитым солнцем улицам, пока не начинали гудеть ноги. Однажды попросили какую-то японку сфотографировать нас на фоне Эйфелевой башни, пили в барах анисовый ликер, даже посетили Пер-Лашез, о котором говорил Пол Бутала, и были поражены размерами и помпезностью этого кладбища, которое больше напоминало город. Вдоль вымощенных дорожек тянулись ряды могил, оформленные в виде домиков и храмов, иногда обелисков или пирамид, а то и в виде неожиданных экзотических монументов. Постепенно я узнавал Джульетту. Хотя иногда она могла быть очень собранной и сдержанной – у могилы Эдит Пиаф она простояла ровно минуту со склоненной головой, – у нее случались эмоциональные всплески. Например, в тот день, когда она повела меня по льду канала. Вечером в воскресенье, в наш последний вечер в Париже, она опять показала себя с этой стороны. Нас пригласили на обед к мадам Соффнер, которая была давнишней знакомой ее отца. Чтобы не приходить с пустыми руками, мы купили букет пурпурных роз, таких, как на обоях в нашем номере. В седьмом районе, недалеко от дома мадам Соффнер, мы увидели, как к одному из зданий подъехал черный лимузин. Дверца распахнулась, и из машины вышла Катрин Денев. Я узнал ее по лунно-светлым волосам и ясной, светящейся коже. Прежде чем я успел что-либо сказать, Джульетта уже направилась к ней. Я наблюдал, как она протянула актрисе букет, который мы купили для мадам Соффнер. Катрин Денев взглянула на цветы, потом на Джульетту и улыбнулась. Пока Джульетта возвращалась ко мне, кинозвезда вошла в дом в сопровождении двух мужчин в черных костюмах.

Я спросил у Джульетты:

– Что ты сказала ей?

– Я сказала, что она великолепная актриса. Magnifique, и что я тоже хотела бы стать актрисой, – Джульетта вдруг нахмурилась. – Я нормально сказала «magnifique»?