Текст книги "Орел девятого легиона"

Автор книги: Розмэри Сатклифф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Розмэри Сатклиф
Орел девятого легиона

ГЛАВА 1
ПОГРАНИЧНАЯ КРЕПОСТЬ.

От Фоссвея на запад, в сторону Иски Думнониев, пошла обыкновенная британская дорога с колеей: слегка расширенная, кое-как вымощенная, в самых разъезженных местах схваченная бревнами, но в остальном мало изменившаяся с прежних пор; она вилась между холмами, уходила вглубь, вторгаясь в дикие, необжитые края.

Дорога была оживленной, кто только ни ступал по ней на ее веку: торговцы верхом на лошадях, везшие в дорожных вьюках бронзовое оружие и необработанный желтый янтарь; сельские жители, перегонявшие из деревни в деревню косматых коров или тощих свиней; изредка – группы рыжеволосых варваров с дальнего запада; даже бродячие арфисты и знахари, лечащие глазные болезни, а то и легконогий охотник в сопровождении громадных овчарок; время от времени появлялся фургон, доставлявший продовольствие римским гарнизонам. Всех перевидала дорога, в том числе и римские когорты, перед которыми расступались все остальные путешествующие.

Сегодня по дороге двигалась вспомогательная когорта в нагрудниках из кожи; она шла мерным легионерским шагом, позволяющим делать по двадцать миль в день от Иски Силуров до Иски Думнониев: новый гарнизон спешил на смену старому. Они шагали вперед, и дорога то выходила на гать, лежавшую между сырым болотом и пустынным горизонтом, то ныряла в густой лес, где местные жители охотились на кабанов, а то выводила на открытое нагорье, где гулял ветер и росли дрок да колючий кустарник. Так, ни разу не сбившись с шага, без единого привала, шла маршем центурия за центурией; солнце освещало знамя, которое несли впереди, а позади тучей клубилась поднятая пыль, окутывая вьючный обоз.

Колонну возглавлял старший центурион, командир когорты; гордость, светившаяся на его лице, говорила о том, что он командует когортой впервые. А гордиться, как он решил давно и бесповоротно, было чем: шесть сотен светловолосых великанов, набранных из племен Верхней Галлии, от природы наделенных азартом барса, в результате долгой муштры превратились в лучшую, по его мнению, вспомогательную когорту, какую когда-либо придавали Второму легиону. Когорту присоединили совсем недавно, солдаты еще не имели случая проявить себя в бою, на древке знамени не было еще никаких знаков почестей – ни позолоченного лаврового венка, ни венца победителя. Почести еще предстояло завоевать – и не исключено, что именно под его командованием.

Командир являл собой полную противоположность солдатам: римлянин до кончиков ногтей, сухощавый, мускулистый, смуглый в отличие от ширококостных и светлокожих легионеров. В его оливково-смуглом лице не было ни одной мягкой черты, оно было бы резким и суровым, если бы не насмешливые морщинки вокруг глаз и у рта. Между прямыми черными бровями виднелся маленький выпуклый шрам – знак того, что он выдержал испытание и достиг ступени Ворона Митры[1]1
  Митра – индо-иранское божество света, солнца. Культ Митры в начале новой эры проник в Римскую империю, особенно он привился среди военных. Вступление в общину сопровождалось тяжелыми испытаниями, обрядами; посвященные проходили несколько ступеней. – здесь и далее примечание переводчика.


[Закрыть].

Еще год назад центурион Марк Флавий Аквила и отношения не имел к легионам да легионерам. Первые десять лет он тихо прожил вместе с матерью в родовом поместье недалеко от Клузия[2]2
  Клузий – римский город.


[Закрыть], пока отец его нес службу в Иудее, в Египте и здесь, в Британии. Они с матерью собирались уже ехать к отцу сюда, но незадолго до поездки в Британии взбунтовались северные племена, и легион его отца, Девятый Испанский – отправился усмирять их… да так и не вернулся назад.

Мать его в скором времени умерла, и, повинуясь ее желанию, он перебрался в Рим к своей тетке, довольно глупой женщине, чей муж, тучный римский чиновник, до противности кичился своим богатством. Марк терпеть его не мог, и чиновник платил ему тем же. На все они смотрели разными глазами. Марк принадлежал к роду потомственных военных из сословия всадников[3]3
  Одно из сословий Древнего Рима.


[Закрыть], к одному из тех семейств, которые в отличие от прочих, отказавшихся от своей профессии и занявшихся торговлей и финансовыми операциями, сохранили свой прежний образ жизни и оставались бедными, но гордыми. Чиновник же происходил из семьи чиновников, и его жизненные принципы были совсем иными, чем у Марка. Ни у того, ни у другого не было ни капли желания понять друг друга, и оба вздохнули с облегчением, когда Марку исполнилось восемнадцать и он получил право просить о должности центуриона.

Сейчас, выступая впереди когорты и щурясь от яркого солнца, Марк даже усмехнулся при воспоминании о том, с какой трогательной радостью прощался с ним толстый чиновник.

(«Хруст-хруст-хруст» – мерно раздавалось позади…)

Он попросился в Британию, хотя это означало службу во вспомогательной когорте, а не в боевой, потому, что там, окончив срок военной службы, осел старший брат отца. Но больше из-за самого отца. Если когда-нибудь и станет что-то известно о пропавшем легионе, то скорее всего – в Британии, и вдруг да Марку самому удастся разыскать его следы.

Он поймал себя на том, что, шагая по дороге в Иску Думнониев в медовых лучах заходящего солнца, он постоянно думает об отце. Он живо помнил худощавого смуглого человека с веселыми морщинками в углах глаз, который время от времени наезжал домой и учил Марка удить рыбу, играть в игру «сколько пальцев» и метать копье. Особенно ярко ему запомнился последний приезд отца. Его только что назначили командиром Первой когорты Испанского легиона, а это означало, что он становится хранителем орла и кем-то вроде помощника командира легиона. Отец ликовал, точно мальчишка. Но у матери был встревоженный вид, как будто она знала наперед…

– Что бы это был любой другой легион! – воскликнула она тогда. – Ты сам мне говорил, у Испанского дурная слава.

А отец ответил:

– А я бы не взял никакой другой, если бы и мог выбирать. Впервые я получил под команду когорту именно в Испанском, а в какой легион попадешь сначала, тот и останется у тебя в сердце, и все равно, какая у него слава – дурная или добрая. Теперь, когда я стану командиром Первой когорты, мне, может, и удастся поправить его репутацию…

И он со смехом обернулся к сынишке:

– Скоро придет и твой черед. Испанскому легиону выпали на долю черные дни, но мы с тобой сделаем из него толк.

Мысленно перенесясь на несколько лет назад, Марк вдруг припомнил, что глаза у отца тогда горели особенно ярко, как горят они у воинов перед боем. И еще – солнечный луч вдруг упал на большой, с трещинкой, изумруд, который отец всегда носил на пальце, и высек из камня зеленый огонь. Забавно, как всплывают в памяти такие детали, – казалось бы, мелочи, а чем-то они важны человеку.

(«Хруст-хруст-хруст» – мерно раздавалось позади…)

Хорошо бы дядя Аквила походил на своего брата, отца Марка. Дядю он пока не видел: после строевой муштры он прибыл в Британию поздней осенью, в слякоть, под мокрым снегом, и его прямиком послали в Иску. Но от дяди он получил несколько неопределенное приглашение провести отпуск у него в Каллеве, когда дело дойдет до отпуска. Так что хорошо бы дяде походить на своего брата.

Хотя едва ли им приведется много встречаться. Пройдет немного лет, и Марка, вероятно, переведут служить в другую провинцию – ведь центурионы когорт редко продвигаются по службе, оставаясь в одном и том же легионе.

Продвижение по службе… от теперешнего звания до чина его отца, то есть до командира Первой когорты. А дальше что? Для большинства на этом карьера заканчивается. Но для отдельных выдающихся личностей, которые шли дальше, – как, например, собирался сделать Марк – пути расходились. Можно стать комендантом крепости, как когда-то дядя Аквила, а можно, послужив в преторианской гвардии[4]4
  Императорская гвардия.


[Закрыть], попытался получить под команду легион. Командир легиона почти всегда находится в звании сенатора, не имея за плечами никакого военного опыта, кроме годичной службы в качестве трибуна в пору юности. Однако по давней традиции два Египетских легиона составляют исключение из правила. Ими командуют профессионалы, и именно Египетский легион был сияющей мечтой Марка, сколько он себя помнил.

Но в один прекрасный день, когда он покончит с легионерской службой, завоюет себе имя и станет префектом Египетского легиона, он вернется домой, в этрусские холмы, и выкупит старое родительское поместье, – которое безжалостно продал толстый чиновник, чтобы возместить потраченное на Марка. Марк ощутил буквально физическую боль в сердце, вспомнив на мгновение залитый солнцем двор, весь в дрожащих тенях от голубиных крыльев, и дикую оливу в центре раздваивавшегося здесь речного потока; на корнях этой оливы он однажды нашел нарост, напоминающий по форме птичку. Он отрезал нарост новым ножом (подарок отца) и с большим увлечением целый вечер прилежно обрабатывал его, вырезая на нем перышки. Птичка цела до сих пор,

Дорога плавно пошла на подъем, и вдруг впереди открылись Иска Думнониев и Красная Гора, увенчанная крепостью, – черный силуэт на фоне вечернего неба. Марк рывком вернулся к действительности. Поместье в этрусских холмах подождет, пока он прославится и устанет, сейчас главное – достойно выполнить свой долг на первом порученном ему посту.

Британский городок лежал под южным склоном горы – расползавшееся в разные стороны скопище соломенных крыш всех цветов: от золотистого, как мед, до черного, как высушенный торф, в зависимости от возраста кровли. Четкие, прямые линии римского форума и базилики выглядели в их гуще чужеродными. И над всем висел легкий дым очагов.

Дорога пролегала напрямик через город и поднималась вверх по расчищенному склону к Преторианским воротам крепости. То и дело мужчины в алых или шафранно-желтых плащах оборачивались, провожая шагавшую когорту взглядом, в котором читалась скорее настороженность, чем враждебность. Чесались собаки, тощие свиньи рылись в отбросах, в дверных проемах хижин сидели женщины с золотыми или бронзовыми браслетами на очень белых руках – пряли пряжу, либо мололи зерно. Синий дым очагов вился в тихом воздухе, и вкусные запахи готовящейся вечерней трапезы смешивались с острым запахом конского навоза, привычно связывавшегося для Марка со всяким городом Британии. Римского во всем этом было еще мало, несмотря на форум, обстроенный каменными зданиями. Когда-нибудь здесь появятся прямые улицы, размышлял Марк, храмы и бани и вообще римский образ жизни. Но пока два мира, встретившись в этом месте, существовали, не смешиваясь: местный город, сбившийся в кучу внутри торфяного крепостного вала, бывшая твердыня бриттов, – и расхаживавшие по валу взад-вперед римские часовые. Марк из-под козырька шлема оглядывался вокруг, сознавая, что на ближайший год место это станет частью его жизни. Он задрал голову и там, вверху, на краю торфяного вала, увидел римское знамя, поникшее в неподвижном воздухе, гребенчатый шлем часового, сверкающий на солнце, и услышал где-то прямо в пылающем небе звук трубы.

– Ты принес с собой ясное небо, – проговорил центурион Квинт Хиларион, стоя у окна в штабном помещении и вглядываясь в темноту. – Но, клянусь Геркулесом, не жди, что так будет вечно.

– Что, здесь такая плохая погода? – отозвался центурион Марк Аквила, сидевший на столе.

– Хуже некуда! Тут, на западе, либо идет дождь, либо Тифон[5]5
  Тифон – в римской мифологии чудовище с сотней коньих голов, человеческим туловищем и змеями вместо ног.


[Закрыть], отец всех зол, напускает туман, и тогда человеку своих ног не видно. Д-а-а, когда твой год будет подходить к концу, у тебя из ушей вырастут поганки, в точности как у меня. И не только от сырости!

– А от чего еще? – с интересом спросил Марк.

– Ну, прежде всего от отсутствия компании. Я человек общительный, люблю, чтоб вокруг были приятели. – Центурион отвернулся от окна, расслабленно опустился на низкую мягкую скамью и обхватил колени. – Дайте мне только отвести войско обратно в Иску, уж я быстро сотру плесень скуки.

– Собираешься в отпуск?

Тот кивнул.

– Долгий отпуск, желанный отпуск среди котлов в Дурине.

– Там твой дом?

– Да, мой отец ушел в отставку и поселился в Дурине несколько лет назад. Там на удивление отличный цирк и полно жителей, в том числе хорошеньких девушек. Приятное местечко, особенно когда возвращаешься из такой глухомани. – Ему вдруг пришла в голову новая мысль: – А что будешь делать ты, когда придет время отпуска? Ведь ты прибыл прямо из дома, тут у тебя никого нет.

– У меня есть дядя в Каллеве, только я с ним еще незнаком, а на родине меня никто не ждет, мне там не с кем проводить отпуск.

– Отец с матерью умерли? – с сочувствием осведомился Хиларион.

– Да. Отец ушел с Девятым легионом.

– Вот так штука! Ты хочешь сказать, что он с ними вместе…

– Исчез. Именно.

– Н-да. Худо! – Хиларион покрутил головой. – Тут ходили всякие скверные слухи… да и сейчас ходят. Орла-то они в самом деле потеряли.

Марк мгновенно встал на защиту отца и его легиона.

– Раз не вернулся ни один легионер, неудивительно, что не вернулся и орел, – бросил он.

– Само собой, – добродушно согласился Хиларион. – Я и не думал хулить твоего отца, можешь не ощетиниваться, дружище Марк. – Хиларион взглянул на него с широкой дружеской улыбкой, и Марк, который минуту назад жаждал ссоры, тоже невольно заулыбался.

Прошло несколько часов с тех пор, как Марк провел свою когорту по гулко грохочущему мосту и ответил на оклик часового: «Четвертая Галльская вспомогательная когорта Второго легиона явилась сменить гарнизон». Уже миновал обед в обществе квартирмейстера, хирурга и младших командиров центурии. Марку вручили ключи от сундучка с солдатским жалованьем (в таком небольшом гарнизоне казначея не полагалось). Последний час они с Хиларионом занимались в помещении претория[6]6
  В данном случае – штабное помещение.


[Закрыть] канцелярскими делами. Сейчас же, сняв шлемы и выпуклые нагрудники, они наслаждались досугом.

В дверной проем была видна почти вся маленькая спальня – узкое ложе с горой ярких местных циновок, полированный дубовый сундук, светильник высоко на голой стене – вот и все. В наружной комнате имелся видавший виды стол, на котором сейчас сидел Марк, складной походный стул, обитая мягким скамья, еще один сундук со служебными документами и безобразной формы бронзовая лампа на подставке.

Наступило недолгое молчание. Марк воспользовался этим и огляделся: аскетичная комнатка, залитая желтым светом лампы, показалась ему очень красивой. С завтрашнего дня она станет его комнатой, но сегодня вечером он тут гость, и он поспешил с виноватой улыбкой обратить взгляд на хозяина, как бы прося извинения за то, что раньше времени осматривает все вокруг хозяйским глазом.

Хиларион ухмыльнулся:

– Ровно через год тебе здесь все покажется по-другому.

– Посмотрим, – отозвался Марк, покачивая ногой, обутой в сандалию, и лениво наблюдая за ее движениями. – А чем тут еще занимаются, кроме выращивания поганок? Охота хорошая?

– Вполне. Только охотой и может похвастать этот уголок империи. Зимой – кабаны и волки, да и оленей в лесу полно. Внизу, в городке, есть несколько охотников, они тебе покажут лес, если освободишь их в этот день от работы. Одному в лес идти, конечно, неразумно.

Марк кивнул.

– Может быть, у тебя будут какие-то напутствия? Мне эта страна незнакома. Хиларион задумался.

– Нет, пожалуй. – Но тут же резко выпрямился. – Да, будут, если тебя никто еще не предупреждал. Но никакого отношения к охоте это не имеет. Я говорю о жрецах, странствующих друидах[7]7
  Друиды – жрецы у древних кельтов.


[Закрыть]. Если поблизости объявится хоть один друид или до тебя дойдет лишь глухой слух, что он объявился, – хватайся за оружие. Вот тебе мой добрый совет.

– Друид? – озадаченно переспросил Марк. – Как же так, ведь Светоний Паулин[8]8
  Гай Светоний Паулин (59 – 61 гг. н. э.


[Закрыть] – римский полководец, наместник Британии.) покончил с ними раз и навсегда шестьдесят лет назад.

– Со жрецами в целом, может, и покончил, но отделаться от друидов, разрушив их цитадель, на самом деле не легче, чем уберечься от этих варварских туманов с помощью пальмового зонта. Друиды все равно появляются время от времени, и там, где они появляются, легионеров ждут неприятности. В былые времена они были душой сопротивления бриттов, да и нынче, коли поднялась смута в каком-то из племен, можешь прозакладывать сандалии, что за этим стоит святой человек.

– Продолжай, – сказал Марк, когда тот замолчал. – Это становится интересным.

– Видишь ли, дело обстоит так. Они временами подстрекают к священной войне, а такая война – беспощадная штука, и последствия в таком случае их не заботят. – Хиларион говорил медленно, будто размышляя вслух. – Пограничные племена совсем не такие, как на южном побережье, – те были наполовину латинизированы еще до нашего прихода. А эти – народ дикий и отчаянные храбрецы. Но даже они в большинстве своем поняли, что мы не какие-то злые демоны, и сообразили, что истребление хотя бы одного гарнизона неизбежно влечет за собой карательную экспедицию: их хижины и посевы спалят, но прибудет новый гарнизон с более жестким командиром. Однако стоит поблизости завестись хотя бы одному из святых людей – и все идет прахом. Они уже не соображают, к чему приведет восстание. Они вообще перестают соображать. Они угодят своим богам, если выкурят гнездо неверующих, а что будет дальше – их не касается: они отправятся в страну на запад дорогой воинов. А когда уж их довели до такого состояния – жди любой беды.

Снаружи в мирной темноте протрубили сигнал второй ночной стражи; Хиларион распрямился и встал со скамьи.

– Пожалуй, поздний обход часовых проведем сегодня вместе. – Он взял меч и надел перевязь через голову. – Я здесь родился, – добавил он в виде пояснения, – потому мне и удалось разобраться в их делах.

– Я догадался, – Марк проверил застежку на своей перевязи. – Очевидно, за время твоей службы жрецы не появлялись.

– Нет, но у моего предшественника как раз перед моим приездом заварилась порядочная каша, смутьян от него ускользнул и был таков. Месяца два мы жили, как на Везувии, тем более, что хлеб не уродился два года подряд. Но извержения вулкана так и не последовало.

Снаружи послышались шаги, за окном замерцал красный свет, и юноши вышли наружу, где их ждал с горящим факелом дежурный центурион. Обменявшись шумным римским приветствием, то есть ударив рукоятью меча о щит, они стали обходить темную крепость по тропе вдоль вала: от часового к часовому, от поста к посту, тихо обмениваясь паролем с часовыми. Наконец они опять очутились в освещенной комнате штаба, где хранился сундучок с солдатским жалованьем и стояло прислоненное к стене знамя, и где между обходами дежурному центуриону полагалось сидеть всю ночь напролет, положив перед собой на стол обнаженный меч.

Марк подумал: «С завтрашнего дня мне одному придется следовать за факелом центуриона от поста к посту, от казарм к конюшням, чтобы удостовериться, что все тихо на границе империи».

На другое утро, после того как закончилась официальная церемония смены гарнизонов, прежний гарнизон отбыл. Марк долго стоял и смотрел, как колонна перешла ров, спустилась с холма, пройдя между теснящимися хижинами городка, чьи соломенные крыши золотило утреннее солнце. Центурия за центурией уходила вдаль по длинной дороге, ведущей в Иску. И впереди колонны вспыхивали то золото, то киноварь знамени. Солнце слепило; Марк прищурил глаза и долго следил за этим сверканием, пока оно не растворилось в ярком утреннем свете. Последний погонщик обоза скрылся за пригорком, ритмичный топот тяжелых сандалий перестал сотрясать воздух, и Марк остался один на один со своей первой самостоятельной службой.

ГЛАВА 2
ПЕРЬЯ НА ВЕТРУ.

Прошло несколько дней, и Марк так втянулся в жизнь гарнизона, как будто не знал никакой иной. Все римские крепости были построены примерно по одному образцу, и жизнь в них протекала тоже на один лад. Так что знакомство с любой – будь то построенный из камня лагерь преторианской гвардии, или крепость из обожженной глины на Верхнем Ниле, или же здешняя крепость в Иске Думнониев, где валы возводились из прессованного торфа, а знамя когорты и командиры размещались в глинобитных постройках, образующих прямоугольник вокруг двора, обнесенного колоннадой, – означало знакомство со всеми римскими крепостями. Однако немного погодя Марк стал различать и те особенности, которые делали один гарнизон непохожим на остальные. Именно благодаря различиям, а не сходству, Марк скоро почувствовал себя в Иске как дома. Какой-то художник из давным-давно отбывшего гарнизона начертил острием кинжала на стене бани красивую дикую кошку, летящую в прыжке, а кто-то, менее одаренный, нацарапал весьма грубое изображение нелюбимого центуриона. О том, что это центурион, говорили виноградный жезл и знак пониже. На священном участке под навесом, где хранилось знамя, свила гнездо ласточка; позади кладовой всегда стоял своеобразный неопределимый запах. И еще: в одном углу двора кто-то из прежних командиров, соскучившись по южному теплу и краскам, посадил розовый куст в большом каменном кувшине для вина, и в гуще темной листвы уже краснели бутоны. Этот розовый куст вызвал у Марка ощущение преемственности, связи между ним и теми, кто был на границе до него, и кто придет потом. Куст, видно, рос тут давно, он уже не помещался в кувшине, и Марк решил, что осенью прикажет высадить его в грунт.

Он не сразу сошелся с остальными командирами. Хирург, который, судя по всему, жил здесь, как и квартирмейстер, постоянно, был человек незлобивый, вполне довольный своей тихой заводью, лишь бы в ней водилась местная огненная вода. Зато квартирмейстер был личностью весьма несносной – сердитый рыжеволосый субъект, которого обошли чином, и теперь он пыжился, желая показать, какая он важная персона. Луторий, командовавший единственным гарнизонным эскадроном дакийских всадников[9]9
  Римские кавалеристы, навербованные из племен даков, обитавших на берегах Дуная.


[Закрыть], все отпущенное ему природой дружелюбие расходовал на лошадей, а с людьми, включая и своих солдат, был замкнут и угрюм. Пятеро подчиненных Марку центурионов были настолько старше и опытнее его, что сперва он не знал, как себя с ними вести. Не так-то легко, имея за плечами меньше года службы в рядах легиона, указать центуриону Павлу, что его виноградная трость слишком часто гуляет по спинам рядовых; или втолковать центуриону Гальбе, что, каковы бы ни были порядки в других когортах, центурионы Четвертой Галльской не будут брать взяток со своих солдат за освобождение от тяжелых работ, пока он, Марк, командует когортой. В конце концов он справился с этим, и, хотя сперва Гальба и Павел внутренне бесились и проклинали в разговорах между собой всяких молокососов, впоследствии, как ни странно, они совсем неплохо с ним ладили. А уж с помощником у Марка с первой минуты установилось деловое понимание, которое со временем переросло во взаимную симпатию. Центурион Друзилл, как и большинство ему подобных, выбился в младшие командиры из рядовых; он участвовал во многих сражениях и обладал собранным по крупицам жизненным опытом и запасом суровых советов, а Марк в то лето в последних особенно нуждался.

День начинался со звуков трубы, игравшей на валу побудку, и кончался вечерней перекличкой часовых. А в середине шел сложный рисунок из парадов и тяжелых работ, дозоров, уборки конюшен и строевых учений с оружием. Приходилось Марку исполнять также и обязанности судьи: случалось, кто-то из солдат обвинял местного жителя в том, что тот продал ему никчемную собаку; бывало, бритт жаловался на то, что кто-то из гарнизона украл у него всю домашнюю птицу, или же даки и галлы ссорились по довольно невразумительной причине из-за какого-нибудь родового бога, о котором Марк слыхом не слыхивал.

То был нелегкий труд, особенно на первых порах, и Марк был благодарен центуриону Друзиллу. Но солдатский труд был у него в крови, равно как и труд земледельца, и трудиться он любил. А кроме того, иногда удавалось и поохотиться – охота в этих краях была славная, как и обещал Хиларион.

Всегдашним его спутником и проводником во время охоты был бритт немногим старше его, охотник и торговец лошадьми по имени Крадок. Однажды утром в конце лета Марк, захватив охотничьи копья, вышел из крепости, чтобы, как повелось, зайти за Крадоком. Было очень рано, солнце еще не встало, и между холмами лежало белое море тумана. В такое утро запахи прибивает книзу. Марк принюхивался к сырому рассветному воздуху, как охотничья собака. Но обычного радостного подъема перед охотой он сегодня не испытывал, потому что был встревожен. Правда, не очень, но все-таки настолько, чтобы тревога смогла отнять остроту удовольствия. В голове у него без конца вертелся ходивший по крепости слух: последние два дня поговаривали, что в округе появился странствующий друид. Нет, нет, ни один человек не видел его собственными глазами, ничего определенного никто сказать не мог. И все же, памятуя предупреждение Хилариона, Марк постарался разузнать все, что мог. Расследование не дало, разумеется, ни малейших результатов. Но даже если все было неспроста, расследование и не могло дать результатов. От местных жителей, присягнувших на службу Риму, нечего было ждать: если их симпатии принадлежат Риму, они ничего не будут знать сами; если они верны племени, то ничего не скажут. Быть может, все это от начала до конца выдумка, так, летучий слушок, какие проносятся время от времени, будто неизвестно откуда взявшийся порыв ветра. Но все равно надо смотреть в оба и держать ухо востро, тем более, что третий год подряд будет плохой урожай. Об этом можно было судить по лицам мужчин и женщин, а также по небольшим хлебным полям, где колосья сморщились и высохли. А плохой урожай всегда сулит беду.

Миновав форум и пробираясь между тесно скученными хижинами, Марк снова поразился тому, как мало сказалось здесь влияние Рима. Жители приспособили форум и базилику под рынок. Считанные единицы из числа мужчин отставили свои охотничьи копья и сделались римскими должностными лицами, мелькали даже римские туники. На каждом шагу попадались винные лавчонки, ремесленники мастерили разные вещицы, чтобы угодить гарнизону, торговцы продавали солдатам собак, шкуры, овощи, бойцовых петухов, а дети бежали за солдатами и клянчили динарии. И все равно чувствовалось, что в Иске Думнониев Рим всего лишь новый побег, привитый к старому стволу, и привой еще не принялся.

Марк достиг кучки строений – они принадлежали Крадоку, – свернул к жилой хижине, остановился перед входом и просвистел несколько тактов песенки, которая была сейчас в меде среди легионеров; он всегда таким образом возвещал о своем приходе. Кожаная занавеска, служившая дверью, немедленно отодвинулась, однако вместо охотника показалась молоденькая женщина, державшая у бедра важного загорелого младенца. Она была высокая, как большинство местных женщин, и держалась, как королева. Но главное, что заметил Марк, это выражение ее лица – недоверчивое, настороженное, она словно опустила на глаза завесу, чтобы Марк не прочел ее взгляда.

– Муж там, позади хижины, с упряжкой. Если командир обойдет дом, он его найдет, – сказала она и сразу же сделала шаг назад. Кожаная занавеска упала и разделила их.

Марк обошел хижину кругом. Услышав голос охотника и тихое лошадиное ржание, он двинулся в том направлении. Миновав поленницу и привязанного за ногу петуха, чьи яркие перья отливали металлическим блеском, выделяя его среди более тускло оперенных кур, Марк достиг хижины, выполнявшей назначение конюшни, и заглянул внутрь. Крадок обернулся и вежливо с ним поздоровался. Марк ответил на приветствие. Он к этому времени уже научился говорить по-кельтски, и довольно бойко, хотя и с ужасающим акцентом. Он всмотрелся в сумрак за спиной Крадока.

– Я и не знал, что у вас тут правят четверкой, – сказал он.

– Мы не гнушаемся перенять кое-что у Рима. А тебе не доводилось видеть мою упряжку раньше?

Марк покачал головой:

– Я даже не знал, что ты возница. Хотя, по правде говоря, я мог и догадаться. Бритты все возничие.

– Командир ошибается. – Крадок провел рукой сверху вниз по лоснящейся лошадиной шее. – Бритты все так или иначе умеют править лошадьми, но не все – возницы.

– Но ты, надо понимать, возничий?

– Меня считают одним из лучших в моем племени, – со сдержанным достоинством ответил Крадок.

Марк шагнул внутрь.

– Могу я посмотреть твоих лошадей? – спросил он, и хозяин молча отступил в сторону, пропуская его.

Лошади не были привязаны, они подошли к Марку и, как собаки, с любопытством обнюхали ему грудь и протянутые руки, – четверка безупречно подобранных, масть в масть, черных жеребцов для колесницы. Марк вспомнил свою арабскую упряжку, на которой иногда ездил в Риме. Здешние были помельче, не выше четырнадцати ладоней, как он прикинул на глаз, более мохнатые, пожалуй, не по росту коренастые, но в своем роде совершенные: кроткие, умные морды, нежные, как лепестки цветов, стоячие уши, трепещущие ноздри, выстланные изнутри ярко-красным, грудь и задние ноги – широкие и мощные. Марк поворачивался от одной к другой, по очереди лаская их, привычно проводя рукой вдоль их гибких тел от гордой шеи к ниспадающему хвосту.

Еще живя в Риме, Марк одно время готовился к тому, чтобы стать возничим, в том смысле этого слова, как его понимал Крадок. И сейчас Марка обуяло желание – не сделаться обладателем этой упряжки, нет, он был не из тех, кто способен сказать «мое», не имея на это права, – ему захотелось вывести их на волю и впрячь в колесницу, ощутить дрожание днища под ногами, почувствовать, как оживают в руках поводья, как подчиняются его воле эти прекрасные горячие существа и их воли сливаются в одно.

Ощущая нежные лошадиные губы у себя на плече, он повернулся к Крадоку:

– Ты разрешишь мне испытать их?

– Они не продаются.

– Если бы они и продавались, я все равно не смог бы их купить. Я попросил разрешения испытать их.

– Командир тоже возница?

Во время прошлогодних сатурналий Марка назначили состязаться на наемной упряжке со штабным командиром, лучшим возничим в легионе, и Марк состязание выиграл.

– Я считаюсь лучшим в моем легионе, – ответил он.

Крадока, видимо, не удовлетворил ответ.

– Сомневаюсь, чтобы ты управился с моими черными сокровищами.

– Не хочешь ли побиться об заклад? – спросил Марк. Глаза его загорелись холодным блеском, губы тронула улыбка.

– Побиться об заклад?

– Да, что я управлюсь с твоими лошадьми. И так, чтобы ты остался доволен. Где – выбирай сам.

Марк отстегнул застежку, которой был заколот на плече грубый плащ, и протянул ее на ладони – красноватый сердолик слабо блеснул в полутьме.

– Застежка против… против одного из твоих охотничьих копий. Если тебя это не устраивает, назови свою ставку.

Крадок не взглянул на застежку, он смотрел на Марка так, словно юный римлянин был конем, чей норов бритт сейчас пытался оценить. Под этим хладнокровным испытующим взглядом Марк покраснел. Охотник заметил краску гнева, заметил, как римлянин с вызовом вздернул подбородок. Он скривил губы в еле заметной усмешке и, видимо удовлетворенный осмотром, наконец сказал: