Текст книги "Штормовой день"

Автор книги: Розамунда Пилчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Розамунда Пилчер
Штормовой день

Rosamunde Pilcher

THE DAY OF THE STORM

Copyright © 1975 by Rosamunde Pilcher

© Е. В. Осенева, перевод, 2003

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022

Издательство АЗБУКА^®

1

Все это началось в понедельник в конце января. Унылый день и унылое время года. Рождество и новогодние праздники остались позади, и как будто не было их, а весной еще и не пахло. Лондон был сырым и холодным, магазины манили пустыми надеждами и «Товарами в дорогу». Деревья в парке стояли голые, и сквозь их кроны, как кружево, просвечивало низкое небо; прибитый газон выглядел унылым и мертвым, и невозможно было поверить, что когда-нибудь он вновь расцветится коврами лиловых и желтых крокусов.

Словом, день как день. Будильник прозвенел в темноте, начавшей бледнеть в широких квадратах незашторенных окон, в которых уже обозначилась верхушка платана, высвеченная оранжевыми отблесками далеких уличных огней.

В моей комнате не было другой мебели, кроме кушетки, на которой я лежала, и кухонного стола, который я все собиралась, когда будет время, отшкурить и отполировать воском. Даже пол в комнате был ничем не прикрыт: голые доски упирались в светлые панели деревянной стенной обшивки. Ящик из-под апельсинов служил ночным столиком, а второй такой же ящик исполнял роль стула.

Вытащив руку из-под одеяла, я включила свет и с полнейшим удовольствием обозрела безотрадную картину. Вот он, мой первый дом. Я переехала сюда всего три недели назад, и принадлежало все это мне одной. В комнате я могла делать, что мне заблагорассудится: хочешь – развесь на белых стенах постеры, хочешь – выкраси стены в оранжевый цвет. Можешь отциклевать пол, а можешь разукрасить его полосками. У меня уже начал проявляться зуд приобретательства – не могла пройти мимо лавок подержанных вещей и антикварных магазинов, все выглядывая в витринах какое-нибудь сокровище, что было бы мне по карману. Именно таким образом я стала обладательницей стола и теперь замахивалась на старинное зеркало в золоченой раме, но никак не могла решиться войти в магазин и узнать цену. Может быть, я повешу его над камином или напротив окна, чтобы в нем отражались небо и верхушка платана, и тогда получится картина в богатой раме.

Эти приятные мечты отняли у меня некоторое время. Я опять взглянула на циферблат будильника, поняла, что поздно, и, выкарабкавшись из постели, босиком прошлепала по голому полу к крохотной кухоньке, где зажгла газ и поставила на плиту чайник. Так начался этот день.

Квартира моя располагалась в Фулеме на верхнем этаже маленького однотипного особнячка в ряду других таких же особнячков и принадлежала Джону и Мэгги Трент. С ними я познакомилась на Рождество, которое встречала со Стивеном Форбсом, его женой Мэри и целым выводком неопрятных детишек в их большом неопрятном доме в Патни. Стивен Форбс был моим хозяином, владельцем книжного магазина на Уолтон-стрит, в котором я уже год как работала. Он проявлял ко мне неизменное внимание, был крайне добр и предупредителен, и когда узнал от одной из девушек-продавщиц, что на Рождество я остаюсь одна, от них с Мэри тут же последовало настойчивое приглашение, больше даже похожее на приказ, погостить у них три праздничных дня. «Места у нас полно, – путано уговаривал он, – и на чердаке комната есть, и в комнате у Саманты лишняя кровать, да где угодно, вы же не будете привередничать, правда ведь? А кроме того, поможете Мэри управиться с индейкой и подмести клочки оберточной бумаги, раскиданные по всему дому».

Посмотрев на ситуацию под таким углом зрения, я в конце концов согласилась и прекрасно провела время. Что может быть лучше семейного Рождества, когда кругом дети, и шум, и оберточная бумага, и подарки, и хвойный запах рождественской елки, сверкающей игрушками и кривоватыми самодельными украшениями!

На второй день Рождества, когда детей наконец уложили спать, Форбсы устроили вечеринку для взрослых, при этом детские забавы так и продолжались, и тут-то подоспели Мэгги и Джон. Тренты были молодоженами. Она – дочь оксфордского профессора, хорошего знакомого Стивена еще со студенческих лет, хохотушка, девушка веселая и открытая. Стоило ей появиться – и вечеринка оживилась, гости встряхнулись, и веселье пошло-поехало. Нас представили друг другу, но поговорить удалось, лишь когда начались шарады и мы очутились бок о бок на диване и совместно попытались понять, что означает странная жестикуляция Мэри, старавшейся в пантомиме изобразить нам название фильма. «„Розмари“! – неизвестно почему вопил кто-то из гостей. – „Заводной апельсин“!»

Мэгги закурила сигарету и безнадежно откинулась на спинку дивана.

– Нет, мне это не по силам! – воскликнула она, и темноволосая ее головка повернулась ко мне. – Вы работаете у Стивена в магазине, да?

– Да.

– Я загляну к вам на той неделе: надо потратить книжные талончики, у меня их много накопилось.

– Вам повезло.

– Мы только что вселились в наш первый дом, и надо же что-то кинуть на кофейные столики, так, чтобы друзья думали, что я жуть какая умная!

Тут кто-то выкрикнул:

– Мэгги! Теперь твоя очередь.

– Вот черт! – прошипела она и, вскочив, отправилась узнать, что ей предстоит разыгрывать.

Не помню ее роли, помню только, что, глядя на то, как она весело дурачится, я чувствовала к ней большую симпатию и радостно предвкушала новую встречу с ней.

Встреча не замедлила состояться. Как и обещала, Мэгги заглянула в магазин через день-другой после праздников, одетая в куртку-дубленку и длинную лиловую юбку и с сумочкой, набитой книжными талонами. В тот момент клиента у меня не было, и я выглянула из-за аккуратной стопки книг в глянцевых обложках.

– Привет.

– О, вот и вы, как хорошо. Я надеялась вас увидеть! Вы мне поможете?

– Да, конечно.

Вместе мы отобрали кулинарную книгу, новую автобиографию, о которой было много разговоров, и впечатляюще дорогой альбом импрессионистов для пресловутого кофейного столика.

Покупка немного превысила стоимость всех ее талонов, и она, порывшись в сумочке, извлекла оттуда чековую книжку, с тем чтобы уплатить разницу.

– Джон будет в ярости, – сказала она счастливым голосом, выписывая чек красным фломастером. Чек был ярко-желтый, веселенький. – Он говорит, что мы жутко транжирим деньги. Вот. – На обороте чека она написала адрес: «Бракен-роуд, 14, SW6». Она произнесла это вслух на случай, если я не разобрала почерк. – Никак не привыкну писать этот адрес. Ведь мы только что там поселились. Потрясающе, что мы теперь полные владельцы, хотите верьте, хотите нет. Конечно, с первым взносом нам помогли родители, но Джон ухитрился выклянчить у какой-то там строительной фирмы ссуду на остальное. Правда, чтобы выплачивать ссуду, придется сдать верхний этаж, но, думаю, все как-нибудь устроится. – Она улыбнулась. – Вы должны прийти к нам и посмотреть, как мы живем.

– С удовольствием. – Я упаковывала ее книги, старательно выравнивая бумагу и аккуратно подгибая острые уголки. Она наблюдала за мной.

– Простите, это жутко невежливо, но я не помню вашего полного имени. Знаю только, что Ребекка, а как дальше – не знаю.

– Ребекка Бейлис.

– Вы случайно не слышали о каком-нибудь симпатичном тихом человеке, которому требуется квартира без мебели?

Я взглянула на нее. Наши мысли двигались в одном направлении, так что мне даже почти не пришлось говорить. Завязав узелок на свертке, я перерезала бечевку.

– Ну а я подойду?

– Вы? Вы разве ищете жилье?

– До этого момента не искала, а теперь ищу.

– Но это всего одна комната и кухня. А ванной нам придется пользоваться сообща.

– Не возражаю, если вы не возражаете. А также если осилю плату. Ведь я не знаю, сколько вы просите.

Мэгги назвала цену. Я судорожно глотнула и, сделав в уме несколько математических выкладок, сказала:

– Это я осилю.

– А мебель у вас найдется?

– Нет. Я снимаю меблированную квартиру вместе с еще двумя девушками. Но мебель я раздобуду.

– Вы говорите так, словно вам не терпится съехать оттуда, где вы живете.

– Мне терпится, но хочу пожить сама по себе.

– Что ж, но, прежде чем решать, вам неплохо бы зайти и посмотреть квартиру. Как-нибудь вечером, потому что днем мы с Джоном на работе.

– А сегодня вечером? – Я не смогла скрыть нетерпения и произнести это спокойным голосом, и Мэгги рассмеялась.

– Ладно, – сказала она. – Сегодня вечером. – Она взяла изумительно запакованный сверток с книгами и собралась уходить.

Я вдруг запаниковала:

– Но я… я не знаю адреса.

– Да знаете вы адрес! Вот глупышка! Он же есть на обороте чека. Сядете на двадцать второй автобус. Буду ждать вас около семи.

– Приеду, – пообещала я.

Трясясь на неспешном автобусе по Кингс-роуд, я сознательно старалась притушить в себе энтузиазм. Ведь еду я покупать кота в мешке. Квартира может мне совершенно не подойти, оказавшись чересчур большой, или чересчур маленькой, или неудобной в тысячах отношений, которые и представить себе невозможно. Лучше немного скепсиса, чем последующее разочарование. И действительно: снаружи домик показался мне крайне невзрачным – краснокирпичный особнячок в ряду таких же краснокирпичных особнячков с затейливым входом и удручающей имитацией витража. Но внутри номер 14 радовал глаз свежей краской и новыми коврами и самой хозяйкой, облаченной в старые джинсы и синий свитер.

– Простите, что я в таком неприглядном виде, но на мне все хозяйство, так что, приходя с работы, я обычно переодеваюсь. Давайте поднимемся, и вы посмотрите что к чему… Повесьте пальто вот сюда, на перила. Джона еще нет, но я сказала ему, что вы придете, и он был в восторге от идеи…

Так болтая без умолку, она провела меня по лестнице наверх в пустую комнату в задней части дома. Она включила свет.

– Выходит на юг в маленький парк. Прежние владельцы пристроили внизу веранду, так что у вас из ее крыши получится балкон.

Она открыла стеклянную дверь, и мы ступили в холодную черную ночь. Я вдохнула лиственный запах парка, запах сырой земли и увидела окаймленную уличными огнями раскинувшуюся внизу пустую черноту. Внезапно подул холодный порывистый ветер, и черная листва платана зашелестела, а потом звук этот утонул в гуле пролетевшего реактивного самолета.

– Прямо как за городом! – сказала я.

– Да, почти, и это тоже преимущество. – Она поежилась. – Пойдемте-ка лучше в дом, пока совсем не закоченели.

Мы опять прошли через стеклянную дверь внутрь, и Мэгги показала мне крохотную кухоньку, переделанную из чулана, а потом, на полуэтаже, куда мы тут же спустились, ванную, которой нам предстояло пользоваться сообща. Наконец мы опять очутились внизу в теплой и неприбранной гостиной Мэгги, и она извлекла бутылку хереса и картофельные чипсы, по ее уверениям засохшие, но мне они показались в самый раз.

– Все еще собираетесь переселяться?

– Больше прежнего.

– Когда бы вы хотели переехать?

– Как можно скорее. На следующей неделе, если вы не против.

– А что будет с вашими товарками по квартире?

– Найдут себе кого-нибудь еще. У одной из них сестра скоро переезжает в Лондон. Наверное, она займет мою комнату.

– А где мебель возьмете?

– О… ну как-нибудь исхитрюсь.

– Надеюсь, – благодушно сказала Мэгги, – тут добрыми гениями окажутся ваши родители, как это обычно водится. Когда я только-только переехала в Лондон, моя мама чего только не надавала мне с чердака и из комода, так что я… – Голос ее замер. Я глядела на нее в грустном молчании, и кончилось тем, что она посмеялась над собой: – Ну вот, опять я разболталась, раскрыла рот и лезу, куда не следует. Простите меня, я, видимо, сказала какую-то идиотскую бестактность.

– Отца у меня нет, а мать живет за границей. Она сейчас на Ибице. Вот почему я и хочу пожить сама по себе.

– Простите. Могла бы без вашей подсказки сообразить, раз вы проводите Рождество с Форбсами. То есть должна была бы догадаться.

– Стоило ли догадываться.

– А ваш отец умер?

По-видимому, она была любопытна, но любопытство проявляла так откровенно и по-дружески, что мне внезапно показалось смешным запираться и скрытничать, как я обычно делала, когда окружающие начинали приставать ко мне с расспросами о семье.

– Не думаю, – сказала я, постаравшись, чтобы это прозвучало легко и как бы между прочим. – Наверное, живет себе в Лос-Анджелесе. Он был актером. Мать сбежала с ним, когда ей было восемнадцать лет. Но вскоре семейный очаг ему наскучил, а возможно, он решил, что карьера для него важнее семьи. Так или иначе, брак их продлился всего несколько месяцев, после чего он взял да смылся, а мать тем временем родила меня.

– Какой кошмар!

– Да, наверное, вы правы. Я старалась над этим не задумываться. Мать никогда о нем не говорила. И не потому, что это ей было очень уж горько или что-нибудь в этом роде, просто то, что прошло и осталось позади, она обычно забывала. Такое у нее свойство. Смотреть лишь вперед и с оптимизмом.

– А что было потом, после вашего рождения? Она вернулась к родителям?

– Нет, так и не вернулась.

– Вы хотите сказать, что никто не прислал телеграмму со словами: «Вернись, мы все простим»?

– Не знаю. Честное слово, не знаю.

– Вероятно, когда ваша мама сбежала, разразился ужасный скандал, но даже если и так… – Голос ее дрогнул. Видимо, она просто не могла взять в толк ситуацию, которую я хладнокровно воспринимала как данность всю свою жизнь. – Что же это за люди, если они могли так поступить с собственной дочерью?

– Вот уж не знаю.

– Вы, наверное, шутите!

– Нет, серьезно, я не знаю.

– Вы хотите сказать, что не знакомы с собственными дедом и бабкой?

– Я не знаю даже, кто они такие или кем они были. Не знаю, живы ли они еще.

– Неужели вам ничего-ничего не известно? Разве ваша мама совсем вам ничего не рассказывала?

– О, конечно… какие-то обрывки прошлого то и дело возникали в разговорах, но общая картина не складывалась. Ну, знаете, как обычно матери говорят с детьми – вспоминают случаи из жизни или что-то из собственного детства.

– Но Бейлис… – Она нахмурилась… – Фамилия ведь не совсем обычная. И что-то она мне напоминает, а что – не могу вспомнить. Неужели и у вас нет ни одной зацепки?

Мне была смешна ее настойчивость.

– Вы говорите так, словно я очень хотела узнать. Но, видите ли, я этого вовсе не хотела. Не знаешь деда с бабкой – и скучать потом не будешь.

– Но неужели вам не было интересно узнать, где они жили?

– Я знаю, где они жили. Они жили в Корнуолле. В каменном доме, там холмы и луга спускаются к морю. А у матери был брат Роджер, но он погиб на войне.

– Но как она жила после вашего рождения? Наверное, ей пришлось устраиваться на работу.

– Нет, у нее были кое-какие деньги. Наследство старой тетушки или что-то в этом роде. Автомобиля мы, конечно, не имели и в роскоши не купались, но концы с концами сводили. Она поселилась в Кенсингтоне, на первом этаже дома, принадлежавшего каким-то ее друзьям. Мы прожили там, пока мне не исполнилось восемь, когда меня отправили в школу-интернат, а потом мы, как бы это сказать, стали колесить…

– Интернаты – штука дорогостоящая.

– Этот интернат был не из лучших.

– Ваша мама вышла замуж вторично?

Я взглянула на Мэгги. Ее лицо было оживлено, и в нем читалось жадное любопытство, но любопытство добродушное. Я решила, что, рассказав ей так много, могу поведать и остальное.

– Она… не из тех, кто создан для брака. Но она была очень, очень привлекательна, и я не помню времени, чтобы вокруг нее не увивался какой-нибудь обожатель. А поскольку я была в интернате, ей не было особой нужды проявлять осмотрительность. Я никогда не знала, где проведу следующие каникулы. Однажды это была Франция, Прованс. Иногда – Англия. А как-то раз на Рождество мы даже махнули в Нью-Йорк.

Услышав это, Мэгги поморщилась:

– Не большая радость для ребенка.

– Зато развивает. Я давно научилась относиться к такой жизни с юмором. И подумать только, где я не побывала, в каких удивительных местах не приходилось мне жить. То это был парижский отель «Риц», а то – какая-то омерзительная, холодная дыра в Денбишире. Там жил поэт, вздумавший разводить овец. Самым счастливым днем моим был день, когда кончился этот роман.

– Она, наверное, очень красива.

– Нет, но мужчины считают ее красивой. И она очень веселая, непредсказуемая, неуловимая и, можно сказать, совершенно аморальная. Вопиюще. Все для нее «забавно». Это ее словечко. Неоплаченные счета – забавны, и потерянные сумочки, и письма, оставшиеся без ответа. Она никогда не считала денег и не имела представления о том, что такое обязательства. Ужасно неудобный человек для общежития.

– Что она делает на Ибице?

– Живет с каким-то шведом, с которым там познакомилась. Поехала со своими знакомыми, семейной парой, встретила этого типа, и очень скоро я получила письмо, в котором сообщалось, что она собирается с ним остаться. Она писала, что он ярко выраженный нордический тип и очень суров, но дом его – просто прелесть.

– А давно вы с ней не виделись?

– Года два. Я освободила ее от себя в семнадцать лет. Окончила секретарские курсы, стала устраиваться на временные работы и наконец поступила к Стивену Форбсу.

– Вам там нравится?

– Да. Нравится.

– А сколько вам лет?

– Двадцать один год.

Мэгги опять улыбнулась и, удивленная, тряхнула своими длинными волосами.

– Сколько же всего вы успели, – сказала она без всякого сочувствия к моей печальной участи и даже с легкой завистью. – В двадцать один год я краснела в подвенечном платье с обтягивающим лифом под старой, пропахшей нафталином вуалью. Я вовсе не такая уж традиционалистка, но у меня есть мама, которая придерживается традиционных взглядов, а я очень ее люблю и привыкла ей угождать.

Я сразу представила себе мать Мэгги и сказала, прибегая к удобному клише, так как не могла придумать ничего лучше:

– Ну да, люди разные бывают.

В эту минуту мы услышали скрежет ключа в замке – это вернулся Джон, и больше мы не возвращались к теме матерей и семейной теме вообще.

День был как все другие, за одним приятным исключением. До этого в четверг я допоздна задержалась на работе со Стивеном – хотела закончить январскую инвентаризацию, – и в качестве вознаграждения он в это утро дал мне отгул, свободные часы до обеда. Я потратила их на уборку квартиры (что заняло никак не больше получаса), сделала ряд покупок и отволокла в прачечную ворох одежды. К половине двенадцатого я закончила все свои домашние дела и могла, надев пальто, не спеша, прогулочным шагом двинуться в направлении работы, намереваясь часть пути проделать пешком и, может быть, где-нибудь перекусить, устроив себе ранний обед до прихода в магазин.

Был один из тех холодных, тусклых, промозглых дней, когда кажется, что темнота никогда не отступит. Поднявшись по унылой и мрачной Нью-Кингс-роуд, я повернула на запад. Здесь каждый второй магазин торгует либо антиквариатом, либо подержанными кроватями и рамами для картин. Все эти магазины я, по-моему, знала наизусть, но внезапно мое внимание привлекла лавка, которую я раньше не замечала. Фасад ее был выкрашен белой краской, витрины окаймлены черным, а от начинавшейся мороси их защищал уже приспущенный красно-белый навес.

Я подняла глаза, чтобы посмотреть, как называется лавка, и прочла имя «ТРИСТРАМ НОЛАН», выведенное над дверью аккуратными черными заглавными буквами. По обеим сторонам двери в витринах были выставлены всякие упоительные разности, и я приросла к тротуару, изучая содержимое витрины, подсвеченное многочисленными лампами, горевшими внутри лавки. Мебель была по большей части викторианская – заново обитая, отреставрированная и отполированная. Диван в чехле на пуговицах, с широкой каймой и на резных ножках; шкатулка для рукоделия; бархатная подушка с изображением болонок.

Я заглянула за витрину, в самую лавку, и там-то увидела эти кресла вишневого дерева – парные, с овальной спинкой, на гнутых ножках, с розами, вышитыми на сиденьях.

Мне их безумно захотелось. Именно безумно. Я тут же представила их у себя дома и отчаянно пожелала, чтоб так и было. Секунду я поколебалась. Ведь это же не лавка старьевщика, здесь цена может оказаться мне не по зубам. Но, в конце концов, спросить-то можно! И чтобы не растерять отвагу, я быстро открыла дверь и вошла.

Лавка была пуста, но, когда дверь открывали или закрывали, звенел колокольчик, поэтому вскоре послышались шаги – кто-то спускался по лестнице в глубине лавки, – потом отдернули суконную портьеру, прикрывавшую внутреннюю дверь, и появился человек.

Думаю, я ожидала, что хозяин лавки окажется пожилым и строго одетым господином, что было бы уместно для местоположения и специализации лавки, но внешность хозяина опрокидывала эти мои туманные априорные представления. Потому что он был молод, высок и длинноног, в обтягивающих джинсах, выцветших до бледной голубизны, и синей матерчатой куртке, не менее старой и тоже выцветшей, с деловито засученными рукавами, под которыми виднелись манжеты клетчатой рубашки. Шея у мужчины была обвязана хлопчатобумажным платком, а на ногах его были мягкие мокасины с узорами и бахромой.

В ту зиму в Лондоне кто только не одевался под ковбоя, но на этом человеке такая одежда выглядела уместной и шла ему. Мы стояли и глядели друг на друга, а потом он улыбнулся, и почему-то улыбка эта застала меня врасплох. Я не люблю, когда меня застают врасплох, и потому сказала «Доброе утро» суховатым тоном.

Он поправил за собой портьеру и мягко шагнул ко мне.

– Чем могу быть полезен?

Если вначале он мог показаться натуральнейшим, самым что ни на есть американцем, то стоило ему открыть рот, и в ту же минуту впечатление это рассеялось. Почему-то меня это задело. Жизнь, прожитая рядом с матерью, воспитала во мне изрядную долю скептицизма в отношении мужчин вообще, а притворщиков и обманщиков в частности. Этот же молодой человек, как я с ходу решила, был именно обманщиком.

– Я… я хотела спросить про вон те креслица. С овальной спинкой.

– А, понятно… – Приблизившись к креслам, он положил руку на спинку одного из них. Кисть руки была длинная, красивой формы, с округлыми ногтями пальцев, загорелая кисть. – Это парные кресла.

Я глядела на кресла, старательно игнорируя его присутствие.

– Интересно, сколько они стоят?

Он присел на корточки, разглядывая этикетку с ценой, и я увидела его волосы – густые и длинные, они достигали воротничка, были очень темными и глянцево поблескивали.

– Вам повезло, – сказал он. – Они идут по дешевке, потому что ножка одного из них была сломана, а потом починена не слишком квалифицированно. – Он внезапно распрямился, удивив меня своим ростом. Глаза у него были чуть раскосые, темно-темно-карие, и выражение их меня смущало. Мне было неловко в его присутствии, и легкая антипатия к нему стала превращаться в прямую неприязнь. – Пятнадцать фунтов за пару, – сказал он. – Но если вы готовы подождать и чуть-чуть приплатить, то я могу укрепить ножку и, пожалуй, отфанеровать стык. Тогда кресло будет прочнее, да и красивее.

– А таким, как сейчас, разве оно не годится?

– Вам годится, – пояснил молодой человек, – но если к ужину вы пригласите какого-нибудь грузного толстяка, то ужин свой он может закончить на полу.

Последовала пауза, во время которой я смерила его взглядом, как я надеялась, холодным. Глаза его искрились злорадным весельем, которое я вовсе не стремилась с ним разделить. Предположение, что на ужин ко мне станут приходить лишь грузные толстяки, меня не порадовало.

Наконец я выговорила:

– А сколько будет стоить починить ножку?

– Скажем, пять фунтов. И значит, вы приобретете кресла по десятке за штуку.

Подсчитав в уме, я решила, что могу себе это позволить.

– Я их беру.

– Хорошо, – сказал молодой человек; подбоченясь, он приветливо улыбнулся мне, как бы желая сказать, что сделка заключена.

Я подумала, что продавец он попросту никудышный.

– Вы хотите, чтобы я сейчас оплатила покупку или оставила залог?..

– Не важно. Запла́тите, когда будете забирать.

– А когда они будут готовы?

– Примерно через неделю.

– Вы не хотите спросить мою фамилию?

– Только если вы сами хотите ее назвать.

– А что, если я больше не появлюсь?

– Тогда, полагаю, кресла будут проданы кому-нибудь другому.

– Не хотелось бы прошляпить их.

– Не прошляпите, – сказал молодой человек.

Я сердито нахмурилась, но он лишь улыбнулся и направился к двери – открыть ее, чтобы выпустить меня. В дверь ворвался холод, снаружи моросило, и на улице стояла сумеречная темнота.

– До свидания, – сказал он, а я, постаравшись изобразить на лице ледяную улыбку благодарности, прошла мимо него во мрак и услышала, как зазвенел колокольчик, когда за мной закрывалась дверь.

День сразу стал хуже некуда. Удовольствие, которое доставила мне покупка кресел, было испорчено досадой на молодого человека. Я не склонна испытывать к людям неприязнь с первого взгляда, но тут я злилась и на него, и на себя за то, что оказалась столь уязвимой. Я все еще переживала в душе этот случай, когда шагала по Уолтон-стрит и потом входила в магазин Стивена Форбса. Даже уютное тепло внутри и приятный запах бумаги и типографской краски не могли развеять моего паршивого настроения.

Магазин располагался на трех этажах: на первом – новые книги, на втором – букинистический отдел со старыми гравюрами и в полуподвале – кабинет Стивена. Увидев, что Дженнифер, вторая девушка-продавщица, обслуживает покупателя, а кроме него, в поле зрения находится лишь еще один клиент – пожилая дама в твидовой пелерине, поглощенная изучением книг в секции садоводства, я завернула было в маленькую гардеробную, на ходу расстегивая пальто, но тут же услышала характерную тяжелую поступь Стивена, поднимающегося из своего кабинета вверх по лестнице, и почему-то задержалась, дожидаясь его. Через секунду он появился – высокий, сутуловатый, в очках, с обычным своим выражением подспудной общей доброжелательности. Он был, как обычно, в одном из своих костюмов, всегда выглядевших на нем так, словно они нуждаются в хорошей глажке, галстук же его, даже сейчас, в первой половине рабочего дня, уже успел сбиться на сторону и обнажить верхнюю пуговицу рубашки.

– Ребекка, – проговорил он.

– Да. Я пришла.

– Рад, что перехватил вас. – Он подошел ко мне вплотную и понизил голос, чтобы не мешать клиентам: – Там внизу для вас письмо, его переслали с вашей прежней квартиры. Так что сбегайте-ка вниз и заберите его.

Я нахмурилась:

– Письмо?

– Да. Авиа. И все обклеено иностранными марками. Не знаю почему, но оно производит впечатление срочного.

Мое раздражение вкупе с мечтами о новых креслах отошло куда-то, уступив место внезапной тревоге.

– Это от мамы?

– Не знаю. Почему бы вам не пойти и не узнать?

По крутым, не покрытым ковровой дорожкой ступеням я спустилась в полуподвал, освещенный в этот хмурый день длинными полосками ламп дневного света, вделанных в потолок. Кабинет был, как всегда, вопиюще неопрятен: завален какими-то письмами, свертками, папками, кипами старых книг, картонными коробками и пепельницами, которые забыли вытряхнуть. Но адресованное мне письмо, положенное на самую середину торговой книги Стивена, было видно сразу.

Я взяла его в руки. Авиаконверт, испанские марки, почтовый штемпель Ибицы. Но почерк незнакомый – заостренный и колючий, как будто писали очень тонким пером. Письмо было послано на прежнюю квартиру, но адрес перечеркнут и заменен адресом книжного магазина, написанным крупным девчачьим почерком. Я прикинула, сколько это письмо пролежало на столике возле входной двери, прежде чем попалось на глаза одной из девушек и прежде чем она удосужилась направить его мне.

Сев в кресло Стивена, я вскрыла конверт. Внутри находилось два листочка хорошей почтовой бумаги, а в начале письма была проставлена дата: 3 января. Почти месяц назад. В мозгу моем зазвучала тревожная нота; чувствуя внезапный страх, я стала читать.

Дорогая Ребекка!

Надеюсь, Вы не обидитесь, что я обращаюсь к Вам по имени – ведь Ваша мама так много мне о Вас рассказывала. Пишу Вам, потому что мама Ваша очень больна. Она недомогала уже давно, и, конечно, лучше было бы написать Вам раньше, но она не разрешала.

Однако теперь уж я настоял на своем и, с одобрения доктора, хочу известить Вас, что, мне кажется, Вам стоит прилететь повидаться с ней.

Если это возможно, телеграфируйте, пожалуйста, номер рейса, чтобы я мог встретить Вас в аэропорту.

Я знаю, что Вы работаете и путешествие это для Вас может оказаться трудноосуществимым, но я настоятельно советую Вам поторопиться. Боюсь, что Вы найдете маму сильно изменившейся, хотя дух ее по-прежнему бодр.

С наилучшими пожеланиями, искренне Ваш

Отто Педерсен

Я сидела, недоверчиво уставясь на письмо. Формально вежливые слова мне ничего не говорили и одновременно говорили мне все. Мама больна, может быть, при смерти. Месяц назад мне советовали поторопиться, немедленно повидаться с ней. Прошел уже целый месяц, а я только сейчас получила письмо. Может быть, она умерла, а я не приехала! Что же должен думать обо мне этот Отто Педерсен, которого я никогда в жизни не видела, чье имя даже впервые слышу!