Текст книги "Русская колыбельная (СИ)"

Автор книги: Ростислав Гельвич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

   Альберт иронично хмыкнул. Он ещё не добрался до центра, медленно двигаясь мимо блока, расчищенный от снега асфальт в котором пестрил цветными свастиками, жжёными лепестками, осколками лампадниц, раздробленных колёсами машин, цветным порошком, который так просто не оттереть, не отмыть. Наверное, что-то праздновали ночью. Альберт подумал, что, если открыть окно, наверняка машина наполнится тяжёлым запахом благовоний.

   Он и в самом деле открыл окно, но пахло лишь грязью, выхлопом машин, и немного холодным утренним воздухом. Альберт всё равно вдохнул этот воздух полной грудью и закрыл глаза, чтобы почувствовать хоть что-то, но ничего не почувствовал.

   Сзади кто-то недовольно засигналил. Альберт быстро закрыл окно и надавил на газ.

   Он помрачнел, вспомнив, что проезжал тут во время какого-то праздника летом. Смуглые женщины в цветных сари ходили рядами, пригоршнями расшвыривали цветной порошок, окуривая себя, людей вокруг, проезжающие машины тлеющим пало санто. Именно этот запах Альберту хотелось бы учуять снова: тяжёлый, густой, рождающий в голове образы голоногих шаманов, камлающими ради чего-то хорошего.

   Центр заполнился людьми. Конечно, утром горожан не так уж и много. Иное дело – вечер.

   Вечера в центре – феерия праздности, а раннее утро – деловитости. Люди шли по делам, и редкие гуляки, каким-то образом оказавшиеся на улице, казались чужаками. Альберт спокойно провожал взглядом их усталые лица и помятую одежду, благо, что времени на это у него достаточно, ведь утренний затор стал обыденным ритуалом. Мрачные лица почему-то обрадовали Альберта.

   Альберту казалось, что он выбирался из города целую вечность. Короткая поездка вне города по пустой дороге не помогла: настроение испорчено.

   Очень скоро между облетелых деревьев Альберт увидел старый красный кирпич: стены Оак Мэдоу. Как обычно, он прибыл на работу почти раньше всех, мест на парковке оказалось предостаточно. Припарковав машину, Альберт подумывал было не торопясь двинуться в свой кабинет, но тут его внимание привлёк гудок со стороны въезда.

   Красный седан Пилипчика. Первый раз за всё время работы Альберта в Оак Мэдоу директор появился так рано.

   Альберт спокойно подошёл к именному директорскому месту. Тот припарковался как по линеечке и после, пыхтя, с трудом вылез из машины.

   – Пройдём со мной, – одышливо проговорил Пилипчик, приложив руку к груди. – Надо... надо обсудить...

   Первые насколько шагов директор дышал как выброшенный на берег кит. Казалось, что даже с расстояния можно расслышать хрип в его лёгких и натруженный стук сердца. Отдышавшись, Пилипчик утер платочком пот со лба и заговорил уже нормально:

   – Читал?

   – Угу, – отозвался Альберт. – После фанейротима.

   Пилипчик гулко хмыкнул и скривился.

   – Настолько серьёзно? Мда... – на какой-то момент лицо директора озарилось странным выражением, но он тут же потряс головой, вытирая губы тыльной частью ладони. – Ты не загоняйся так. Если что не сможешь, не осилишь, то так и скажи... Дело ведь сложное, особенно для такого, как ты.

   – В смысле? – не понял Альберт.

   Ответил директор ему не сразу – они как раз дошли до входа. Альберт, прижимая к себе папку с делом, открыл тяжёлую дверь, и прошёл вслед за Пилипчиком.

   Они подошли к лифту.

   – Так в каком это смысле «для такого, как я»? – переспросил Альберт.

   – Не подумай. Я имел в виду молодость, неопытность. Ты же тут у нас не так давно работаешь...

   Лифт двинулся вверх.

   – ...и не особо понимаешь, как оно всё. Лучший на курсе, я понимаю, особая чувствительность мозга. Но опыт всё равно важен. Согласен со мной?

   – Пожалуй, согласен...

   В другой ситуации Альберта бы насмешило, что Пилипчик вынужден пользоваться лифтом, хотя его кабинет расположен всего на этаж выше. Но сейчас он думал о другом. Директор, приехавший на работу словно бы специально к его приходу, да ещё и этот странный разговор.

   – Чего стоишь-то? – Пилипчик провёл карточкой по замку кабинета. – Давай, проходи, не тут же говорить.

   Альберт вошел в кабинет и дождался, пока директор снимет пальто и займёт кресло. Только после этого он сел сам, расположив тяжёлую папку у себя на коленях.

   Пилипчик облокотился на стол и с шумом выдохнул воздух. Краем глаза Альберт заметил, что на директорской рубашке, под пиджаком, крупные пятна пота. Он быстро отвёл глаза в сторону.

   – Мда... – Пилипчик поцокал языком, сделал глубокий вдох, и заговорил очень проникновенно. – Понимаешь, Альберт... Скоро конец года, время сдачи личных дел, подшивки диагнозов. И как бы так сказать... Адкинс – пациент очень сложный. Наличие такого у нас – огромный, невероятный потенциал. Сам посуди, какой это простор для изучения, для научной работы...

   Альберт быстро понял куда клонит директор.

   – И для государственного финансирования?

   Пилипчик кивнул.

   – Так... так я всё ещё не понимаю. Почему дело Адкинса дали именно мне?

   – Честно? – директор наклонил голову вправо, с прищуром смотря на Альберта. – Я не думал, что ты так рьяно за него возьмёшься. Ведь осталась всего неделя. Я думал, ты... – директор замолчал и посильнее выпучил глаза, давая Альберту продолжить.

   – Думали, я испугаюсь? Завязну? Если опытный врач затянет дело – это не поймут...

   – В точку, – стукнул Пилипчик толстым пальцем по столу. – Но если уж ты начал с фанейротима, то не хочу, чтобы это завело тебя куда-то не туда. Слушай внимательно, доктор Горовиц, – привстав, директор перегнулся через стол, опёрся на него животом, наклоняясь ближе к Альберту. – Адкинс должен остаться в Оак Мэдоу надолго, насколько это возможно.

   – Но он хочет, чтобы его казнили...

   – Казнь? Её все ещё не отменили? – Пилипчик шумно выдохнул и потряс руками. – В каком странном мире мы живём. Так или иначе: ни казнь, ни стирание – ни-че-го! – отчеканил по слогам Пилипчик. – Он должен остаться здесь. Думаю, ты меня понял.

   – Я вас понял, – спокойно ответил Альберт, хотя пальцы его немного подрагивали, но голос был твёрд. – Разумеется.

   – В таком случае иди к себе и готовься. Мы... ох, да мы же тут уже час с лишним говорим! Скоро у тебя эмпатология Адкинса. Его сейчас разминает Исайя, будете с ним координироваться.

   – Хорошо, – ответил Альберт. – Как скажете.

   – И зайди ко мне после сеанса!

   В свой кабинет Альберт прошёл на негнущихся ногах, чувствуя себя отличником, первый раз в жизни получившим плохую оценку. Альберт ощущал, как внутри него растёт раздражение – недооценили, недопоняли! Однако раздражение понемногу стихало, и уступило место чему-то откровенно мрачному, склизкому, вкрадчиво шептавшему Альберту, что он всё это заслуживает, что Пилипчик просто недоговаривает, чтобы не ранить, не обидеть.

   Усилием воли, хотя чуть большим, чем обычно, Альберту удалось прогнать эти мысли. Уже в своём кабинете он наконец снял верхнюю одежду и, за столом, раскрыв папку, долго думал о грядущем сеансе. С чего же начать? Что спросить у Адкинса? Даже не так, спросить – это уже слишком оптимистичный настрой. Можно что угодно говорить пациенту, но врач ничего не добьётся, если пациента будет раздражать один только звук его голоса. Как сделать так, чтобы такого не произошло?

   И неискренность тоже может стать проблемой. Нельзя притворяться. Нельзя надеяться только на инструменты, на машину. Эмпатология – это не приспособления, не аппарат. Он важен, но, в принципе, не нужен.

   «– Я должен установить связь», – произнёс Альберт, невидяще глядя в папку. – Я должен установить связь, – повторил он.

   С чего же начать? Вера? Семья? Обычное приветствие? Будет ли всё так просто... Какой же он, Аурей Джебедайя Адкинс?

   Альберт подумал о том, как смотрел на него через стекло палаты. Средний рост, худой, лобастая голова, светлые волосы и залысины... не похож на убийцу. А какие они, убийцы?

   Альберт вспомнил о том, как представлял себе убийство Лин. Он нервно сглотнул. Стало неприятно. Вслед за этими мрачными мыслями в его голове вихрем пронеслись другие: про то, что домой возвращаться не хочется, про то, что радостные лица туристов раздражают, а пустой, затянутый смогом и туманом утренний Куара-Нуво навевает тоску.

   – Доктор Горовиц?

   Альберт дёрнулся. Он и не заметил, как открылась дверь.

   – Доктор Зильберман, да... – Альберт неловко улыбнулся, поднимаясь с места. Он подошёл к двери и поздоровался со стоящим на пороге старичком, одним из ведущих психиатров Оак Мэдоу. – Извините, я задумался. Вы что же, с Адкинсом уже всё?

   – Уже всё, – Исайя Зильберман не столько пожал, сколько обхватил протянутую ему ладонь, и тут же отпустил её. – Очень спокойный, но не податливый. Не агрессивный. На контакт... не идёт. Говорит, что виновен, хочет открытого суда и казни... думали, что будете делать?

   – Сами понимаете, у нас это немного не так работает... Искренность и импровизация.

   Зильберман вздохнул.

   – Вы уж меня извините, – произнёс он типичным для него, немного дрожащим стариковским голосом. – Никогда не понимал эмпатологию и того, как она работает.

Это ведь не наука. Не думаю, что это то, что нужно в данном случае. Адкинс – убийца, Альберт. А все эти попытки заглянуть в его голову, понять его...

   Альберт знал, что Зильберман не пытается ни задеть его, не обидеть. Разница поколений есть разница поколений, к тому же, психиатру трудно воспринять эмпатологию.

   – Эмпатология и в самом деле не наука, – ответил Альберт и развёл руки в стороны. – Это методика. Если она – это то, что нужно для вынесения верного решения, то почему нет?

   – Дело не в решении, как же вы эдак-то не понимаете... – Зильберман, кривя рот на одну сторону, вздохнул. – Это не муж, который нанюхался стимуляторов и избил жену. Не ребёнок, укравший в ювелирном магазине колечко. Адкинс – убийца. Так ли вы хотите залезть в голову убийцы? Вы никогда с таким не сталкивались.

   – С верующими тоже.

   Зильберман нервно дёрнулся:

   – Вера? – его щёки негодующе затряслись. – Да будь в нём настоящая вера, это было бы лучшее в нём! Вера... вера...

   – Вы говорите, как верующий, доктор Зильберман...

   – Альберт, вы просто не понимаете этого... И не поймёте уже, наверное, все вы не понимаете. Это кажется вам кряхтением старика, – Зильберман посмурнел, –но что уж тут сказать? Настоящая вера возвышает. И мне бесконечно жаль, что мы ее потеряли. Даже я потерял, ведь я поверить не могу. Будто у меня просто отсутствует какой-то орган, который заставляет... – он запнулся и поправил себя. – Позволяет верить.

   – Вы так говорите, будто хотите поверить, доктор.

   – Можете смеяться, но правда хотел. Вам-то никто про веру не рассказывал, хотя фамилия-то ваша – Горовиц, вы-то...

   Зильберман хихикнул и Альберт не понял над чем.

   – Вус эпес махт аид, Альберт? А... – старик махнул рукой. – Не обращайте внимания. С вас спросу нет, вы – «украденный» ребёнок. А мне прадед рассказывал, он-то... – помолчав, Зильберман продолжил. – А может дело не только в вере? Вы не помните, кто вы такой, я почти не помню, и вместе мы – жители Содружества. Может в этом проблема?

   – Простите, доктор... так вы это всё к чему?

   Зильберман словно не услышал его и пару секунд стоял молча, но после, будто собравшись, ответил уже более спокойно, чем до этого:

   – Я ещё застал верующих людей, Альберт, и настоящая вера – возвышает, даже если она тяжела и даже если это испытание. Называя верующим этого убийцу, вы плюёте во всё то, что мы потеряли. Плюёте в этот огромный пласт культуры, который умер и никогда не вернётся.

   – По-моему всё то же самое может быть и без веры.

   – И всё равно, – сказал Зильберман. – Подумайте над этим, доктор Горовиц. В конце концов здесь мы с вами работаем вместе. И если дойдёт до стирания, то мне кажется, завязано оно будет именно на тех областях мозга Адкинса, откуда идёт его вера. Имейте это в виду.

   Альберт не нашёлся с ответом. Зильберман сухо попрощался и ушёл, закрыв дверь.

   Уже пора идти на сеанс, но время ещё терпело, несколько минут опоздания не сыграли бы роли. Всё, что занимало Альберта – то трудноуловимый намек в его голове, который ускользал, словно гладкая золотая нить. Как никогда прежде Альберту захотелось разуться, снять пиджак, расслабиться, может это помогло бы, но, нет, времени всё-таки уже почти не осталось.

   Подхватив папку, он взглянул напоследок в зеркало, и вышел из кабинета. В голове было пусто-пусто. И именно в этот момент до него дошло. Аурей Д. Адкинс, Джебедайя. Какое странное второе имя. Все любят говорить о себе. Вряд ли Адкинс не любит.

   Это обрадовало Альберта. Всё напряжение, цепко державшее его, вдруг ушло.

   Перед дверью в комнату консультаций Альберт остановился и мельком взглянул через армированное стекло.

   Адкинс сидел за дубовым столом, прикованный наручниками так, чтобы провода от эмпатологического аппарата могли дотянуться до его головы. Вроде всё привычно, но эти наручники... Альберт поморщился. Плохо. С другой стороны, Адкинс – убийца, с этим приходилось считаться.

   В дверь Альберт вошёл молча. Кивнул охраннику, стоящему внутри, и тот покинул комнату, встав у входа. Адкинс никак на это не отреагировал, безразлично посмотрев на Альберта, затем наружу, на открытую на секунду дверь. В его голубых глазах не промелькнуло ничего, хотя Альберт не взялся бы утверждать. Адкинс немного склонил голову набок, будто бы к чему-то прислушиваясь.

   Альберт расположил папку в углу стола, противоположном от аппарата. Вряд ли она могла ему понадобиться, но папка нужна – создаёт нужный настрой. Адкинс всё ещё оставался безразличен и не двинул ни единым мускулом, смотря на своего врача.

   Усевшись на стул, Альберт расстегнул пиджак и пододвинул к себе папку. Раскрыл её. Посмотрел в неё, словно что-то выискивая, а после перевёл внимание на Адкинса и наткнулся на его прямой взгляд. Их зрительный контакт длился секунду, две, три, столько, чтобы уже стать неудобным. Альберт понял, что пора.

   – Здравствуйте, господин Адкинс, – сказал он.

   «Господин Адкинс» это очень тяжело, но иначе никак нельзя, перейти к обращению по имени нужно было как-то проще, изящнее. При этом подобное обращение – привилегия эмпатолога. Пациент не должен фамильярничать с врачом.

   – Я ваш эмпатолог, доктор Альберт Горовиц, – продолжил он.

   – Аурей Адкинс, – спокойно и тихо произнёс пациент. – Аурей Д. Адкинс. «Д.»– это «Джебедайя».

   – Вот мы и познакомились, – Альберт сухо кивнул и положил ладони на раскрытую папку. – У нас с вами будет несколько сеансов. Я буду задавать вам вопросы, мы будем работать вот с этим аппаратом, – Альберт кивнул головой в сторону окутанной проводами машины на столе. – Я видел, что у вас уже был опыт работы с эмпатологом ранее, так что вам это знакомо.

   Адкинс немного помолчал, как бы раздумывая, и лишь затем ответил:

   – Не совсем. Мы работали без этого приспособления.

   – Значит... значит вы ничего о современной эмпатологии и не знаете... – внутренне Альберт обрадовался тому, что может говорить и это не выглядит натужно. – Что же... думаю, мы всё выясним по ходу работы. Вы хорошо себя чувствуете, господин Адкинс? Никакого дискомфорта, болей в голове?

   – Кроме вот этого, – Аурей слабо потряс скованными руками, заставив пластиковые звенья шелестеть, – ничего. Всё хорошо.

   – В таком случае – начнём.

4

   Альберт не ожидал, что Адкинс заговорит первым, но тот, немного помолчав, будто пытаясь что-то расслышать, слабо скривил губы и взгляд его забегал из стороны в сторону.

   – Какая странная комната, – сказал он в конце концов. – Дубовый стол, стены тоже резного дуба. Мрачновато, но здесь приятно находиться. Я думал, всё будет как в моей камере.

   Альберт спокойно улыбнулся на нехитрую колкость. Такое поведение пациента его успокоило, настроило на хороший лад.

   – Конечно, здание старое, тут полно резного дуба. Кроме того, всё сделано так, чтобы нам с вами было уютно. В этом и суть процесса.

   – А когда мне наденут на голову эту штуку? – Адкинс снова кивнул в сторону аппарата

   – Да, в принципе, можно уже сейчас, если вы не против.

   – Я не против, доктор. Делайте то, что должны, я в ваших, – Аурей выделил это слово, – руках.

   Альберт приступил к привычнной рутине: размотал провода, смазал присоски гелем и прилепил парочку к вискам пациента, а другую к собственным вискам. Альберт делал это уже не один десяток раз. Разве что, с другими людьми, не убийцами.

   Альберт почувствовал, как холодная волна пронеслась от его пяток до шеи через ноги и спину.

   Убийца.

   Альберт осознал, что стоит вплотную к нему, и если тот захочет...

   Но, нет, тот лишь хмыкнул, морщась от прикосновения к вискам холодного геля. С чувством облегчения Альберт отошёл от него к своему месту и буквально рухнул на стул.

   – Вот и всё, – сказал он. – Теперь себе... – его пальцы слегка дрожали, но Адкинс, кажется, этого не видел.

   Или видел? Понимать прямой взгляд его голубых глаз Альберт пока не научился. Ему казалось только лишь то, что Аурей его, вроде как, и не слушает. Или слушает? Первые сеансы –это всегда так сложно. Чужое сознание и чужие чувства – всегда потёмки.

   – И когда вы включите эту машину?

   – Она включится сама, – отозвался Альберт, положив руки на стол.

   Он немного лукавил. Не настолько, чтобы это почувствовалось. Аппарат не мог включиться, потому что не мог отключиться в принципе – он работал по умолчанию, и работал он только при наличии двух важных компонентов.

   Один из них врач.

   А другой – пациент.

   Альберту было немного неловко скрывать это от Адкинса, но эмпатология убийцы всё-таки совершенно особенный случай.

   – Что мне делать, доктор?

   – Просто отвечайте на мои вопросы.

   Альберт сосредоточился так сильно, как мог, чтобы, при этом, не потерять контроль над ситуацией. Визуализация – важная часть процесса, и Альберт почти что видел, как его желание дотянуться до пациента возникает из воздуха, превращается в сильные, но гибкие и аккуратные щупальца с присосками и мощными клювами, как у кальмара, на кончиках. Всем сознанием, всеми чувствами Альберт потянулся. Пока что вникуда.

   Он сам не знал, что скажет, ведомый лишь одной целью: понять чувства Адкинса при совершённых им убийствах, понять, достоин ли Адкинс тюрьмы, стирания, или того, чтобы остаться в Оак Мэдоу надолго.

   Понять.

   – Зачем вы сделали то, что вы сделали?

   Главное – не перепутать. Не вообразить себе, что почувствовал пациента, что действительно его понимаешь, когда на самом деле лишь фантазируешь себе понимание. Именно поэтому Альберт первым делом задал тяжёлый вопрос.

   – Я честен с собой, доктор Горовиц... – голос Аурея теперь казался Альберту немного приглушенным, но в нём ясно ощущались... сожаление? Грусть? – Я убил их. Это моя вина, мой грех.

   Как и всегда, сперва Альберт ощутил лёгкие визуалы чужих эмоций. Затхлую, как воздух в заброшенном сарае, усталость. Настойчивую приторность любви или привязанности – так сразу не ответить. И что-то мрачное, густое, едкое, как дымящие сырые поленья в костре, уже знакомое Альберту, знакомое настолько, что он едва не подумал, что случилось то самое, лжеконтакт, но, нет. Распробовав эти эмоции, переживания, он понял, что они принадлежат Адкинсу. И что же они? Что они могли означать?

   Альберт не понимал. И не потому, что длилось это всего долю секунды, как и любой контакт. Другое. Нужно было что-то другое.

   По наитию, он быстро пролистал бумаги в папке до фотографий. Вот они, трупы. Жена в обычном комбинезоне для грязной работы. Синие платьица маленьких девочек. Волосы жены шоколадного цвета, слипшиеся, пропитавшиеся засохшей кровью. Головы дочерей тоже разбиты. Все они трое – рядом, на гладких досках пола в старом доме.

   Мёртвая женщина на фотографии, мёртвые дети. Лин. Мёртвая Лин. Могла бы это быть мёртвая Лин? Альберт внутренне содрогнулся от такого кощунства: ради работы представлять себе такой ужас. И всё-таки... нет. Он ощутил мрачность, но совсем не такую. То, что он ощутил от Адкинса, было схоже с чем-то другим.

   – Господин Адкинс...

   – Ради Бога, доктор Горовиц, называйте меня по имени, вам же хочется.

   – Аурей, – Альберт с облегчением выдохнул. – Вы не ответили на мой вопрос. Я не спросил, сделали вы это или нет...

   – Не «это». Убийство, – снова перебил Аурей.

   Привкус, запах металла на языке – уверенность, готовность, решительность. Звучит хорошо, но уверенность может быть ложной, готовность – фанатичной, а решительность – приводить к фатальным последствиям.

   – Зачем, Аурей. Ответьте: зачем?

   Сначала он не увидел ничего, у Альберта даже промелькнула мысль, что что-то не так.

   А после...

   Вона чувств нахлынула с такой силой, что глаза Альберта закатились, а он сам едва не потерял сознание. Совсем не то, что чувствовал он в воскресенье, представив, как убивает Лин.

   Новое ощущение гораздо хуже. Гораздо хуже и гораздо выше, сильнее. Настолько, что гипотетическое убийство жены показалось Альберту чем-то незначительным и мелким. Его захлестнуло.

   Если потуги (...жалкие?..) понять пациента он представлял щупальцами, то от Аурея на него хлынул этих щупалец целый вал, огромное, тёмное, безразличное нечто, пахнущее морской солью, гнилыми водорослями и затхлой водой.

   На ту самую долю секунды, в которую и происходит контакт, Альберт потерял контроль и оказался во власти этих чувств.

   – Потому что я не мог иначе, доктор, – ответил Адкинс, и он говорил что-то ещё, но Альберт не слышал.

   И проблема даже не в том, что он потерял контроль, ведь такое нормально и даже обыденно. Проблема в причине.

   Альберт почувствовал, что в этой всепоглощающей мрачности Аурея Д. Адкинса есть что-то схожее с тем, что испытывает, испытывал он.

   С тем, что он испытывал в машине – дискомфорт от того, что нужно ехать домой.

   С тем, что чувствовал по пути на работу, в тоске по красочным праздникам индийского квартала.

   С тем, что ощущал в раздражении от радостных лиц людей.

   И что же это было? Что же? Альберт не мог ответить.

   – Не могли иначе... – бесконечная доля секунды закончилась, и Альберта отпустило. Он снова был сам с собой наедине со своими чувствами. – И всё же. Зачем?

   – Вы же читали признание, – тон голоса Аурея был такой, словно он говорил с надоедливым попрошайкой.

   – Конечно. Ссора с женой на бытовой почве. Вы очень сильно разозлились, но описали всё очень досконально. Вы точно всё помните, Аурей?

   – Каждую секунду того дня.

   Снова. Снова всепоглощающая, хтоническая мрачность, властно подмявшая обоняние и осязание Альберта. Но теперь он был готов разгадать её, хотя бы попытаться.

   – И с чего же всё началось? Почему, Аурей?

   Тот в ответ опустил лицо ниже и покачал головой.

   – Она рассказала мне, как прервала беременность...

   Адкинс замялся. Альберт сжался внутренне, представив, что сейчас на него снова нахлынет, но не было ничего. Это его удивило. Конечно, это ещё ничего не значит, но...

   – Прервала беременность? – повторил он.

   – Да, – Аурей очень глубоко вздохнул и попытался было поднести ладонь ко рту, но не смог из-за наручников. – Я... я всегда хотел много детей.

   Запах яблони. Цветов. Лета.

   Альберт не прерывал Адкинса.

   – Всегда хотел. Но у неё что-то разладилось по женской части и больше мы не могли. Я всегда думал, что так положил Господь, так тому и быть. Я любил своих девочек, вы не подумайте...

   Снова те же запахи. Цветы и лето. Что-то хорошее. Альберт понял, что это запахи правды.

   – И мы просто в тот день говорили. Корову нужно новую купить. Может быть попробовать что-то новое к конкурсу сыроделов... А потом она сказала, что хочет кое в чём признаться... Понимаете, – Аурей пристукнул руками о стол и заговорил быстрее, в его речи появилось какое-то причавкивание, пришепётывание. – Я бы ведь всё ей простил! Измену даже. Я же так её люблю, доктор...

   Цвета. Цветы. Лето. Солнце. Прогулка по траве. Запахи соломы, нагретой шерсти коровы, которую окатили водой из шланга.

   – А она рассказала это. И что разладилось у неё именно из-за прерывания. Она его сделала, ещё когда мы только-только женились. Сам не знаю, что на меня нашло, доктор...

   Аурей замолчал. Альберт остался в тишине и пустоте чувств. Теперь он понял, что это означало.

   Пациент врал.

   – Что на вас нашло? – тихо спросил Альберт

   – Я представил, что было бы у нас не двое детей, а трое. Дочка ещё одна, а может и сын... Представляете? Две дочки и сын! Как было бы замечательно...

   Правда.

   – А она меня обманула. Всё... не спросила. Испортила. И на меня нахлынуло. Я этого не ожидал.

   Ложь.

   – Вот так, слово за слово и... всё. Я только тогда понял, что сделал, когда уже было поздно. Вызвал полицию. Cдался. Я – убийца. После того, что я сделал, я хочу лишь казни, доктор. И всё.

   Альберт почувствовал, что выжат.

   – Казней в Содружестве не было уже очень давно.

   – Юридически такая возможность есть, я уточнял. И это то, чего я достоин. Я признаю свою вину, – уверенно проговорил Аурей. – Признаю свой грех. Я должен умереть.

   Ничего не ответив, Альберт сдёрнул со своих висков присоски и поднялся.

   – Уже всё? – спросил Аурей

   – Для первого сеанса вполне достаточно.

   Сухо улыбнувшись, Альберт подошёл к Аурею, и, занятый рутиной, думал лишь о том, что, как врач, хочет узнать, хочет понять его. Отговорить страстного желания умереть.

   Помочь.

   Даже выжатый и почти обессиленный пропущенными через себя эмоциями и чувствами убийцы, Альберт знал, что хочет помочь своему пациенту.

   Он примотал провода к положенным для этого частям машины и, взяв папку, сделал шаг к двери, когда его остановил голос Аурея.

   – У вас не выйдет, доктор. Правда не выйдет.

   – Не... выйдет что? – от неожиданности Альберт закашлялся на «не», но потом взял себя в руки.

   – Не выйдет. Но я правда очень ценю. И... знаете, что? Хотите знать, что это?

   – Что «это»? – голова у Альберта закружилась.

   – Это. Знаете, что? – Аурей улыбнулся, но его глаза наполнились грустью. – То, что вы ощутили, почувствовали. Это беспомощность, доктор.

   – Беспомощность... – повторил Альберт, и всё в его голове сошлось.

   Он ощутил, что только что произнёс в слух причину того, что так терзало его во время поездок домой и на работу.

   Беспомощность. Так просто, как можно не понять самому? Пока он шёл к Пилипчику, сердце билось особенно гулко, а в ушах шумело. Адкинс, он что... знает? Он – знает?

   Конечно, как врач эмпатирует пациента, так и пациент тоже чувствует, эмпатирует врача. Но чтобы настолько? Первый раз за весь за все годы работы, пусть опыт и не самый большой, Альберт ощутил, что сеанс эмпатологии проводили скорее с ним, чем он сам. И эти ощущения были неприятны настолько, что выводили, выбивали из себя.

   Поэтому он не меньше минуты стоял перед дверью в кабинет Пилипчика, выбитый из колеи. По его спине пот бежал почти что струёй, сердце часто колотилось, а коленки слегка подрагивали. Нельзя, чтобы Пилипчик видел его таким.

   Альберт глубоко и часто задышал, успокаиваясь, и удалось ему это далеко не сразу.

   Только после этого он постучал в дверь.

   – Да-да...

   Пилипчик ел сендвич, но сразу же убрал его в ящик стола, когда Альберт вошёл.

   – Закончил? Рассказывай.

   Что сказать? Как сказать?

   – Это было сложно, – уклончиво ответил Альберт, крепко сжав папку в руках, вцепившись в неё пальцами. – Эмпатология убийцы – это тяжело.

   – А ты думал, я шучу? Хах, – хмыкнул Пилипчик и откинулся на кресло. – А в остальном?

   – Я не могу так сразу сказать...

   – Горовиц, не мямли.

   Альберт пытался говорить так, чтобы директор ничего не заподозрил.

   – За неделю я закончу, – осторожно сказал он. – Это сложно, но я справлюсь.

   – Справишься, значит...

   – Случай сложный, – повторил Альберт, и это уже далось ему легче, потому что он говорил правду. – Но я справлюсь. Я чувствую, что это вызов для меня. Я обязан справиться.

   – Уж справься, Горовиц, – внушительно произнёс Пилипчик. – Найди причину для того, чтобы Адкинс остался здесь до следующего квартала, а там уже я разберусь сам. Не подведи меня.

   Альберт не нашёлся, что ответить, и просто кивнул.

5

   Альберта слегка потряхивало до конца рабочего дня и всю дорогу домой, пару раз он основательно снижал скорость и парковался, чтобы перевести дух. Первый раз в жизни его настигло это странное состояние.

   Его прочитали. Его прочувствовали. Не он, хотя и он тоже, но не до конца – если пациент прочувствовал тебя, а ты его нет, то, считай, ты не справился.

   Почти. Лишь это немного успокаивало. Давало возможность держаться, ехать дальше.

   Альберт еле-еле подавил желание броситься прямо в объятия жены, войдя домой.

   – Ты чего? – даже несмотря на то, что он старался вести себя естественно, Лин сразу заметила, что что-то не так. – Поссорился с кем? Что случилось?

   Поначалу Альберт хотел отмахнуться, сказать, что устал на работе, или выдумать что-то ещё, но едва только он посмотрел на жену, то на глаза его сразу навернулись слёзы.

   – Лин, я... – он кинулся к ней не разувшись, сбросив пальто на пол. – Лин, я облажался! Как же я облажался! – обняв жену, Альберт ткнулся ей в шею.

   – Тихо... тихо... Погоди, дай плиту отключу. Да отпусти ты, чтоб тебя!

   В Альберте вспыхнула обида, но только на мгновение. Лин ушла на кухню и вернулась почти тут же, держа в одной руке пачку сигарет, а в другой зажигалку.

   – Думаю, окно можно не открывать. Давай, рассказывай.

   Он долго не мог понять, с чего ему начать, и даже крепкий табак любимых сигарет Лин не особо помогал – только в голове зашумело и кончики пальцев закололо, будто иголочками. Каждый раз, открыв рот, Альберт тут же говорил что-то не то и замолкал.

   Лин терпеливо ждала.

   Это и помогло Альберту. В конце концов он ухватил мысль за хвост, понял, успокоился.

   – В общем, я провёл сеанс.

   Он рассказывал так подробно, как только мог. Если бы повод был сколь угодно другим, менее серьёзным, Лин бы уже недовольно сморщила нос и отщёлкнула в него докуренную сигарету, добавив к этому что-то типа: «Очень мне интересна эта чушь, держи в курсе!».

   Сейчас же она просто слушала его, время от времени прикладываясь к сигарете, зажигая её снова, если затухла, ведь хороший табак не портят пропиткой.

   А Альберт всё говорил и говорил о том, что Пилипчик требует сдаться, не пытаться поставить окончательный диагноз, о том, что говорил ему Зильберман, о том, что сеанс с Адкинсом вышел не таким, как он, Альберт, хотел. Более коротким, более спутанным.