Текст книги "Шифрованный счёт"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Ростислав Феодосьевич Самбук
Шифрованный счёт

* * *

Тревожные мысли преследовали его, не давали спать. Теперь Карл знал, кто он на самом деле – сын гауптштурмфюрера СС Франца Ангеля, коменданта одного из гитлеровских лагерей смерти, военного преступника, процесс над которым натворил столько шума в прессе.

Карл узнал об этом случайно, увидев портрет отца в газетах. Конечно, это мог быть и не отец, а всего лишь похожий на него человек, но мать подтвердила: Франц Ангель – его отец.

Так началась новая полоса в жизни Карла Хагена.

Раньше все было просто, спокойно и понятно. Его отец Франц Хаген давно уже разошёлся с матерью. Занимался какой-то коммерцией то ли в Африке, то ли на Ближнем Востоке – изредка из тех районов приходили письма, – и только раз в два-три года они проводили вместе летние каникулы, но Карл не знал заранее, где и когда отец назначит им встречу: на Канарских островах или на раскалённых пляжах Персидского залива. Никогда отец не встречался с ним в Европе; сейчас Карл понял почему: оберегал их от своего прошлого и настоящего, а может, боялся, что через них полиция нападёт на его след.

Он был осторожный, Франц Ангель.

Читая материалы судебного процесса, Карл поражался отцовской прозорливости, умению заглядывать далеко вперёд и рассчитывать черт знает сколько ходов в своей всегда предельно запутанной и рискованной игре. Только благодаря такой осторожности журналисты до сих пор не вышли на семью Ангеля, Карлу становилось жутко от мысли об этом, хотя иногда, в минуты душевного смятения, хотелось плюнуть на все и всенародно признаться: да, это его отец Франц Ангель! Ну и что ж!

Вначале Карл был уверен, что отец действовал не по собственному желанию, а выполнял приказ: знал его как человека учтивого и кроткого, который без принуждения вряд ли уничтожал бы людей. Но разве это оправдание?

Карл жадно читал материалы процесса, пытаясь обнаружить факты, которые подтверждали бы невиновность отца. И не обнаруживал.

Не потому, что Франц Ангель признавал себя виновным во всем – он вёл себя на процессе не агрессивно, но и не как человек, который примирился с поражением и вымаливает себе прощение, – хитрил и выворачивался, но так и не мог привести в своё оправдание ни одного убедительного факта. Иногда Карлу казалось, что сам он имеет их достаточно. Читая в газетах рассказы свидетелей о том, как отец стеком подталкивал детей в газовые камеры, вспомнил девочку, с какой тот играл на пляже в Лас-Пальмасе на Канарах. Наверно, она была мулаткой, эта черненькая четырехлетняя девчонка, с толстыми негритянскими губами. Отец высоко подбрасывал девчонку и ловил её, они смеялись и затем обсыпали друг друга песком.

Разве мог такой человек равнодушно смотреть, как умирают дети?

Эта картина – отец подбрасывает мулатку – зримо стояла перед глазами. Другая же, когда он подталкивал детей к газовым камерам, расплывалась и казалась выдуманной, как и вообще выдуманным весь этот процесс. Однако отец не возражал против фактов. Он пытался только лишь использовать их в своих интересах. Но разве можно хоть чем-нибудь смягчить вину за смерть детей?

Карл понимал: в одном человеке несовместимы гуманность и равнодушие, вражеское, даже звериное, отношение к себе подобным. Значит, отец прикидывался, лицемерил, так сказать, играл на публику, хотел завоевать сыновнюю симпатию. Но какая же неподдельная ласка светилась в его глазах, когда возился с мулаткой!

А перед этим продавал девушек в гаремы аравийских властелинов.

Эту половину жизни Франца Ангеля, когда он после войны продавал девушек в гаремы, отодвинули на процессе на второй план не потому, что выглядела бледно на фоне дыма крематориев, а потому, что Ангель умело спрятал концы в воду, и обвинить его можно было только в продаже партии француженок.

Теперь Карл знал, каким бизнесом занимался отец на Ближнем Востоке, почему они так редко виделись и почему отец так нежно относился к матери, хотя и развёлся с ней. Мать только теперь подтвердила Карловы догадки: фиктивный развод. В этом также проявилась отцовская предусмотрительность – не хотел, чтобы тень пала на семью.

Мать понимала тревогу сына, хотя у неё были твёрдые взгляды, сформировавшиеся, как понимал Карл, ещё когда жила рядом с концлагерем.

Она почти не разговаривала с сыном во время процесса, но однажды, поймав Карлов тревожный и вопросительный взгляд, попробовала успокоить его.

– Если бы мы победили, – произнесла убедительно, – все, что сделал твой отец, квалифицировалось бы как доблесть. Он был дисциплинированным офицером и выполнял волю своего начальства. Мы проиграли, и твой отец – одна из жертв нашего поражения.

У Карла округлились глаза. Он знал, что мать – практичная женщина, более того, как говорили знакомые, – деловая, но вместе с тем она всегда была обходительна с соседями, нежна к нему, вообще считалась уважаемой женщиной – и вдруг такое!

Очевидно, мать почувствовала, что переборщила, поскольку сразу же пошла на попятную:

– Думаю, твоему отцу было нелегко… Тогда он как бы замкнулся в себе и… И вообще все это похоже на кошмарный сон…

Но Карл понял, что мать так же лицемерила с ним, как и отец.

Однажды за завтраком у них с матерью состоялся разговор о деньгах.

Карл спросил:

– Сколько у тебя в банке?

Беата наливала себе кофе. Рука её слегка задрожала, однако мать не пролила кофе, нацедила полную чашку и спокойно поставила кофейник. Взглянула на Карла из-под опущенных ресниц.

– Зачем тебе, мой милый?

– Так… Просто интересно… Я спросил про деньги лишь для того, чтобы знать, от чего я отказываюсь.

Он думал, что мать смутится, по крайней мере начнёт его уговаривать или постарается уйти от этого разговора, но он плохо знал свою мать, он, журналист Карл Хаген, который, как и все молодые журналисты, считал себя человековедом.

Мать не отвела взгляд, но спросила тихо и мягко:

– А почему ты уверен, что есть от чего отказываться?

Такого поворота Карл не ожидал. Пожал плечами, ответил растерянно:

– Ну… Я считал, что у нас есть какие-то деньги… И отец намекал… – Вдруг осёкся: он все же произнёс это слово «отец», хотя только что отрёкся от него. Но мать, к счастью, не заметила этого. Поправила скатерть и произнесла:

– Возможно, у меня и есть какие-то деньги, и я буду поддерживать тебя. Но ты сможешь рассчитывать на капитал только после моей смерти.

Беата давно приняла такое решение. Вернее, оно не было окончательным: убедившись в деловых способностях сына, она отдала бы ему капитал, ну, не весь, хотя бы часть, но не сейчас… Растранжирит деньги и сам потом пожалеет. Она, конечно, не бросит Карла на произвол судьбы, слава богу, на счёту уже около трех миллионов долларов – им двоим хватит…

Внимательно посмотрела на сына – гордый и независимый. Эта мысль принесла удовлетворение, хотя, конечно, поведение Карла вызывало раздражение.

А Карл сидел, уставившись в пол, и не знал, что сказать. Он принял решение отречься от отцовских денег, поскольку от них на расстоянии пахло преступлением: каждый порядочный человек отказался бы от них, а Карл считал себя порядочным, более того, прогрессивным, иначе и быть не могло – он работал в либеральной бернской газете, вёл театральные обозрения и, говорят, добился явных успехов на этом поприще: в театрах с ним считались, даже побаивались его острых рецензий. Но Карл сам себе не признался, что подтолкнуло его к сегодняшнему разговору с матерью. Вернее, он знал, что – перспектива получить двадцать миллионов марок. Именно эта цифра была написана на клочке бумаги, вложенном в отцовское письмо, которое Карл получил однажды одновременно с сенсационным известием прессы об аресте Франца Ангеля. В конверте также лежала записка: отец просит Карла сохранить этот клочок бумажки – и все.

Тогда Карл не придал значения этому письму. Равнодушно посмотрел: напечатанные на машинке три фамилии, пометки карандашом через весь листок.

«Наверно, деловая бумага», – подумал он. Немного удивился, почему отец прислал её именно ему, ведь раньше никогда не посвящал сына в свои дела.

Карл спрятал письмо в стол и вспомнил о нем позже, когда процесс приближался к концу и стали известны некоторые подробности отцовской поездки в Австрию. Выяснилось, Франц Ангель нацелился на спрятанные в «Альпийской крепости» фюрера эсэсовские сокровища. И не без успеха. Журналисты пронюхали, что он со своими подручными нашёл контейнер с секретными документами главного управления имперской безопасности, среди которых находились списки так называемых «троек».

Карл и раньше слыхал об этих «тройках». В конце сорок четвёртого года эсэсовцы переправили часть награбленных ценностей в Швейцарию, положив значительные суммы на шифрованные счета. Каждый член «тройки» знал две цифры из шести. И больше ничего! Списки «троек» в одном экземпляре хранились у шефа главного управления имперской безопасности обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера.

Одну из этих «троек» знал только бернский журналист Карл Хаген. Сомнений не было – отец успел изъять из контейнера документ и переслать его сыну.

Карл догадался об этом, сидя в редакции и читая очередной репортаж о процессе. Поняв, что имеет ключ к эсэсовским сокровищам, разволновался. Во-первых, мелькнула мысль: грязные деньги, необходимо немедленно сообщить об этом, отдать их. Но сразу остановил себя: шифрованный счёт… Банк – государство в государстве, он пошлёт ко всем чертям того, кто не назовёт все шесть цифр. Банк не интересует, кто положил деньги. Каждый из «тройки», обозначенной в списке, привлечёт Карла к ответственности, только посмеётся над ним: выдумка, бред, клевета!

Карл бросил работу и поспешил домой. С нетерпением вынул из конверта бумажку. Прочитал:

«Рудольф Зикс;

Людвиг Пфердменгес;

Йоахим Шлихтинг».

И наискосок (сейчас Карл понял) рукою Кальтенбруннера:

«20 миллионов марок. Юлиус Бар и Кo»

Юлиус Бар и Кo. Одна из самых солидных банковских контор в Цюрихе. И двадцать миллионов марок! Казалось, протяни руку и получишь…

Карл сидел, курил и, казалось, ни о чем не думал. Призрак миллионов маячил перед ним, дразнил, убаюкивал, обещал неизведанные, какие-то совсем новые ощущения, хотелось сразу что-то предпринять и одновременно лень было подняться с кресла, блаженная истома наполнила его. Так бывает: радость ошеломляет, расслабляет, в такие минуты из человека можно вытянуть какое угодно обещание. Он посмеётся над заклятым врагом и простит даже коварство.

Вдруг одна мысль поразила Карла. Она была такой элементарной, что Карл даже рассердился на себя. И действительно, стал уже строить розовые замки, протянул руку за миллионами, а вдруг первого же из списка – Рудольфа Зикса – уже нет в живых?

Карл поколебался немного и сжёг список: эти фамилии все равно навечно врезались в память.

В тот вечер он заглянул в журналистский клуб. Сидел, сгорбившись, над столиком, тупо смотрел, как тают в стакане кубики льда. Эта мысль – Рудольф Зикс погиб или умер – сидела где-то в уголках мозга. Карл думал: это принесёт ему облегчение, если Зикс и на самом деле умер, и так было трудно жить дальше, зная, что отец – палач, а тут ещё перспектива эсэсовских миллионов… Разве можно назвать человека порядочным, если он протягивает за ними руку?

Карл был уверен: многие из тех, кто сидел за соседними столиками, пил коктейли, танцевал, только посмеялись бы над его сомнениями: человеку привалило счастье, а он колеблется! Но разве это не кража: прийти в банк, назвать шесть цифр и получить двадцать миллионов марок?

Возможно, все они сошлись бы на одном: человеку улыбнулось счастье. Да и он сам так настраивал себя: судьба, и только. Неисповедимы пути господни, каждому своё, и все равно через год или даже меньше деньги пропадут: с момента, когда их положили, уже пройдёт двадцать лет, а ценности, что лежат на шифрованном счёту и за которыми на протяжении двадцати лет никто не явился, остаются собственностью банка.

Да и зачем позволять ожиревшему Юлиусу Бару с компанией присвоить ещё двадцать миллионов?

С того вечера прошло уже немало времени – Франца Ангеля под нажимом общественности казнили, мать успела приобрести на Женевском озере пансионат и с головой ушла в дела, а Карл все ещё колебался. Теперь сомнения уже меньше мучили его: он не унаследовал от отца ничего, даже фамилии, а бумажка с «тройкой» могла попасть в руки кому-нибудь, да и вообще, если даже все из «тройки» живы и удастся их разыскать, захотят ли они назвать две свои цифры – ведь их, наверное, предупредили, что эти цифры являются тайной «третьего рейха».

Итак, дело с запиской представлялось сомнительным, однако, как ни странно, сама эта сомнительность привлекала Карла, как привлекают полные тревог и лишений дальние дороги.

Первая задача, которая встала перед Карлом, заключалась в том, чтобы разузнать, кто такие Рудольф Зикс, Людвиг Пфердменгес и Йоахим Шлихтинг. После разгрома «третьего рейха» прошло без малого двадцать лет. и фамилии даже известных в то время бонз нацистской партии уже начали стираться в памяти, на смену им пришли новые – моложе и энергичнее; уже фон Тадден возглавил неонацистское движение, а кто знал Таддена во времена фюрера? И кто знает теперь Рудольфа Зикса?

Разумеется, если бы Карл не сидел в Швейцарии, а посетил сборище бывших эсэсовцев где-нибудь в Дюссельдорфе или Гессене, там над ним только посмеялись бы.

Кто знает Рудольфа Зикса?

А кто не знает группенфюрера СС Рудольфа Зикса, бывшего командира корпуса СС, потом одного из руководящих деятелей главного управления имперской безопасности? Во времена «третьего рейха» каждый более или менее осведомлённый человек, называя первые два десятка из эсэсовской верхушки, непременно вспомнил бы и Зикса.

Но Карл Хаген не посещал эсэсовские съезды и пошёл по более трудному пути – перелистал папки старых газет и журналов, досконально изучил историю СС, познакомился со многими судебными процессами над нацистами в послевоенной Германии.

Зикса задержали в английской зоне оккупации. Его могли судить вместе с другими эсэсовскими генералами, но он заболел – в прессе промелькнуло сообщение, что врачи признали его психически больным. На этом след обрывался, Карлу удалось только установить, что младший брат Рудольфа – Ганс-Юрген Зикс живёт в городе Загене, земля Верхний Рейн, и является владельцем довольно большой и перспективной фирмы готовой одежды.

На имя Йоахима Шлихтинга Карл наткнулся только раз: в связи с реорганизацией одного из гамбургских концернов сообщалось, что его директор Йоахим Шлихтинг подал в отставку, поскольку решил остаток дней своих провести в имении жены под Ганновером.

И ни одного упоминания о Людвиге Пфердменгесе…

Фактов было, собственно говоря, мало. Карл рассчитывал на большее, однако могло случиться, что он натолкнулся бы на извещение о смерти кого-нибудь из «тройки».

Карл позвонил Гюнтеру Велленбергу и назначил ему встречу в журналистском клубе.

Мысль о Гюнтере появилась ещё раньше, Карл понимал, что может случиться всякое, и ему одному будет трудно: в таком рискованном деле поддержка или совет друга просто необходимы – кто знает, а вдруг придётся разыскивать Людвига Пфердменгеса даже в Южной Америке? Да и вдвоём веселее, тем более с Гюнтером – старым другом, человеком надёжным и умным.

Гюнтера Велленберга хорошо знали в швейцарских театральных кругах, меньше – зрители, что Гюнтер объяснял косностью обывателей, нежеланием и неумением подняться к вершинам современного искусства.

Велленберг стал основателем и идейным руководителем нового экспериментального театра – театра, который не имел ни денег, ни помещения и давал представления в клубах и кафе. Труппа состояла преимущественно из молодых актёров, которые работали в солидных, со сложившимися традициями коллективах, и собирались после спектаклей, чтобы огорошить посетителей ночных клубов необычайным зрелищем.

Играли без декораций, театральных аксессуаров. Гримировались, стараясь подчеркнуть все уродливое, что есть в человеке, сами писали сцены и скетчи, иногда острые, иногда с нечёткой социальной окраской – копались в тёмных закоулках человеческой души, выворачивали, чернили её, смеялись над любовью и верностью, считая себя чуть ли не революционерами, потому что зло бросали в лицо респектабельной публике, которая приходила на их ночные спектакли, все, что думали о ней, с определённой долей цинизма.

Карлу нравились поиски Велленберга, хотя он часто и не разделял взгляды друга, был умереннее. Иногда друзья ссорились, но ненадолго. Через день-другой снова сходились, потому что тосковали друг без друга, каждый чем-то дополнял другого, даже споры и размолвки приносили обоим удовольствие…

…Гюнтер сидел на своём постоянном месте – справа от входа, пил кофе и просматривал журналы. Он всегда по вечерам пил много кофе. Карл удивлялся, как может человек выпить столько и потом спать, но Гюнтер лишь смеялся и объяснял, что все равно ведёт ночной образ жизни, а до утра, когда он ложится, ещё далеко, да и вообще кофе не мешает ему крепко спать.

Карл подсел к Гюнтеру, и тот отложил журналы, посмотрев вопросительно:

– Что случилось? Мне показалось, что ты был взволнован, когда звонил. Да и сейчас не в своей тарелке.

Так всегда: Гюнтер был неплохим психологом и умел заглядывать другу в душу. Иногда это раздражало Карла, он давал отпор Гюнтеру, даже иронизировал над его попытками сразу понять и оценить человека, но не мог не отдать другу должного – Гюнтер все же знал людей, замечал их уязвимые места и умел ловко играть на человеческих слабостях. Но даже менторский тон Гюнтера на этот раз не обидел Карла. Потому что знал: сейчас он ошеломит Гюнтера, будет играть с ним как захочет, и так будет по крайней мере в ближайшем будущем.

Сознание того, что он может облагодетельствовать друга, как-то поднимало Карла в собственных глазах, и он не отказал себе в удовольствии хоть немного поинтриговать Гюнтера.

– Ты прав, – ответил, – я действительно, кажется, не в своей тарелке. Однако с наслаждением посмотрю, как вытянется твоя самодовольная рожа, когда услышишь, что скажу. Я, правда, ещё не решил, стоит ли открывать эту тайну, но если ты будешь хорошо себя вести…

Гюнтер смотрел недоверчиво, но то ли блеск глаз Карла, то ли его убеждённость и взволнованность подтверждали, что говорит правду, и Гюнтер, отставив чашку с кофе, наклонился к Карлу.

– Ну?.. – спросил кратко.

Карл не спеша закурил сигарету.

– Хотел бы ты иметь миллион?

Гюнтер засмеялся.

– Кельнер, кофе! – помахал рукой. – Миллион чего: долларов или фунтов стерлингов? Или ты хочешь подарить мне миллион швейцарских франков? Я не гордый и возьму любой валютой, даже в динарах или рупиях!

– Миллион западногерманских марок, – оборвал его Карл.

– Могу и в марках, – продолжал иронизировать Велленберг. – Прекрасная валюта, которую можно обменять в любом банке. Мечта моей жизни – миллион, я кланяюсь вам, о Ротшильд, за щедрый подарок!

– Подарка не будет, – быстро возразил Карл. – Деньги придётся зарабатывать.

– Ха! – воскликнул Гюнтер зло. – Я могу работать всю жизнь и не заработаю миллиона. Если фортуна не захочет немножко побаловать меня…

– Может быть, она тебя уже балует, – засмеялся Карл. – Не могу ничего гарантировать, но послушай… – И стал рассказывать о существовании «тройки», скрыв, откуда он узнал о ней.

От иронии Гюнтера не осталось и следа.

– Ого! – вытаращил глаза. – И сколько лежит на твоём шифрованном счёту?

Карл знал, что Гюнтер спросит об этом. Он заранее продумал все возможные повороты разговора и решил не открываться до конца.

– Тебя устраивает миллион? – сказал так, чтобы положить конец нежелательным вопросам.

– Конечно… – Гюнтер понял, что его отодвигают на задний план, но не обиделся. Подумал: на месте Карла он поступил бы так же, возможно, не дал бы и миллиона, игра стоила свеч и за сто, и за пятьдесят тысяч, даже меньше. Велленберг жадно глотнул горячий кофе, который принёс кельнер. – А откуда?..

Карл нашёл в себе силы, чтобы сказать спокойно и на первый взгляд безразлично:

– Данные, которые у меня есть, достоверны. Их переслал в письме мой отец. Ты, наверно, слыхал это имя – его звали Франц Ангель.

Слова слетели с его уст, и ничего не случилось: Гюнтер продолжал отхлёбывать кофе, и в его глазах не было ни любопытства, ни удивления, он обладал выдержкой, этот самый Гюнтер Велленберг, или просто сумел сыграть, ведь на самом деле был талантливым драматическим актёром. Но о чем бы ни думал Гюнтер, Карлу импонировали его выдержка – удивление, особенно сочувствие, были бы сейчас некстати.

Помолчав несколько секунд, продолжил, наигранно улыбаясь:

– Ты понимаешь, я не могу гордиться таким предком, но что поделаешь…

– Брось! – прервал его Гюнтер. – Давай лучше не говорить об этом. Что было, то было, меня не интересует источник твоей информации. Был бы твой отец хоть самим сатаною, это не повлияло бы на моё отношение к тебе!

Гюнтер протянул Карлу руку, тому показалось – несколько театрально, но все же от всего сердца пожал руку другу, словно присягал на верность. Спросил бы сейчас Гюнтер имена «тройки» – назвал бы, не задумываясь, но Гюнтер не спросил, хотя вопрос и вертелся у него на языке.

– Итак, мы договорились, – сказал Карл. – Я назову двоих из «тройки». Не потому, что не доверяю тебе, просто если ты будешь знать всех троих, тайна перестанет быть тайной. – Это прозвучало немного неубедительно, но Карл не мог придумать более подходящего аргумента. Он действительно доверял Гюнтеру, но какое-то подсознательное чувство подсказывало: не следует открываться до конца! Чтобы перевести разговор на другое, добавил деловым тоном: – Конечно, ты должен понимать, что нет никаких гарантий и вся наша… э-э… миссия может оказаться напрасной…

– Я не требую, чтобы ты дал мне расписку на миллион, – хрипло засмеялся Гюнтер. – Однако имей в виду: мои финансовые возможности…

Но Карл и без этого знал, что у Велленберга никогда не бывает денег.

– Затраты я беру на себя, – остановил его. – Может быть, все будет в порядке, и мы быстро… Однако на всякий случай у меня есть несколько тысяч франков.

– О-о! – удовлетворённо воскликнул Гюнтер.

Карл перегнулся к нему через столик, зашептал:

– Первым в списке стоит Рудольф Зикс. Бывший группенфюрер СС. Известно только, что его брат живёт сейчас в Загене. Это недалеко от Кёльна. Мой «фольксваген» на ходу, если не возражаешь, послезавтра можно тронуться.

Ганс-Юрген Зикс ходил по кабинету, размахивая сигарой. Такая уж у него была привычка – обдумывая что-нибудь важное, мерить кабинет наискось неторопливыми шагами и вдыхать ароматный сигарный дым: все знали, если в кабинете господина Зикса накуренно, хозяин принимает важное решение.

Визит швейцарского журналиста насторожил Зикса. К местным газетчикам уже давно привык. Им охотно давал интервью и вообще поддерживал контакты с газетами, рассчитывая, что упоминание в прессе его имени будет способствовать популяризации фирмы готовой одежды Ганса-Юргена Зикса, а без рекламы во второй половине двадцатого века тяжело продать и стакан газированной воды.

Господин Зикс ничем не выказывал своей заинтересованности: продержал швейцарского журналиста с полчаса в приёмной и встретил сухо, всем видом подчёркивая, что он человек деловой и не тратит время на пустословие. Но уже первые вопросы юноши, который назвался Карлом Хагеном, обеспокоили владельца фирмы и даже взволновали его – господину Гансу-Юргену Зиксу пришлось сделать усилие, чтобы отвечать ровно, доброжелательно и под конец улыбнуться и пожать журналисту руку.

Сейчас Зикс вспоминал все детали разговора – он на самом деле был важным и мог иметь совсем неожиданные последствия.

Журналиста интересовала совсем не фирма, не её продукция и связи, он расспрашивал о старшем брате Ганса-Юргена – бывшем группенфюрере СС Рудольфе Зиксе. Конечно, наглеца можно было сразу выставить из кабинета, господин Зикс и хотел так сделать, но осторожность, как всегда, взяла верх (ну чего бы добился, выбросив журналиста?), и он вступил в игру, предложенную господином Хагеном: отвечал недомолвками на недомолвки, сам задавал неожиданные вопросы, старался вызвать журналиста на откровенность. Дело в том, что они с Рудольфом ждали из Южной Америки людей от обергруппенфюрера СС Либана, и появление швейцарского журналиста (возможно, и не журналиста) казалось очень и очень подозрительным.

Сейчас хозяин кабинета обновлял в памяти подробнейшие детали разговора.

Тот пройдоха с корреспондентским удостоверением знал, что Рудольф Зикс живёт недалеко от города в имении и, как человек душевнобольной, не имеет никаких контактов с внешним миром. Собственно, такие сведения он мог получить даже у портье отеля, где остановился – ни для кого ни секрет, когда-то в этом небольшом городе судьбу группенфюрера СС обсуждали на всех перекрёстках, но со временем забыли: даже левые журналисты, которые в своё время пытались опровергнуть заключение врачей, давно уже угомонились (прошло ведь столько лет!), – и вдруг этот визитёр из Швейцарии накануне прибытия людей Либана…

Непрошенный гость пытался убедить его, что начал писать книгу то ли по истории национал-социализма в Германии, то ли о бывших деятелях СС и что в связи с этим ему крайне необходимо увидеть господина Рудольфа Зикса, одного из высокопоставленных эсэсовских генералов, которые живут и поныне.

Другой на месте Ганса-Юргена Зикса поверил бы корреспонденту, однако у него был большой жизненный опыт, и он знал: настоящий проныра всегда обеспечит себе тыл и придумает такую версию, что и комар носа не подточит.

«Однако ж, – вполне резонно заметил Ганс-Юрген, – знает ли господин журналист, что Рудольф Зикс – человек больной, и контакты с ним разрешены только врачам да обслуживающему персоналу?!»

Журналист ответил, что он в курсе дела, более того, знает, что группенфюрер иногда вспоминает много интересного, и, в конце концов, можно обратиться к врачебной помощи.

«Нет, – решительно встал Ганс-Юрген Зикс. – Я не могу дать разрешения на разговор с братом, ибо всякие воспоминания отрицательно влияют на его и без того расстроенную психику».

Гость откланялся. Он держался почтительно, но это ещё больше насторожило господина Зикса.

Ганс-Юрген стал размышлять, что он потеряет, если пресса пронюхает о контактах их фирмы с людьми Либана?

Во-первых, они разнесут это по всему свету, что может повредить деловой репутации фирмы «Ганс-Юрген Зикс и Кo». Во-вторых, Рудольф и эти южноамериканцы будут обсуждать проблемы возвращения в Федеративную Республику Германии некоторых эмигрантов и их детей, что в конечном итоге способствовало бы активизации деятельности существующих и созданию новых реваншистских организаций. В-третьих, этот пункт, очевидно, следовало бы передвинуть на передний план, согласно предварительной договорённости именно через фирму «Ганс-Юрген Зикс и Кo» в Западную Германию будут переправляться капиталы для финансирования этих организаций – эсэсовцы успели положить значительные суммы на счета южноамериканских банков.

Одни только проценты от этих операций разожгли аппетит хозяина фирмы, а он знал, что не ограничится одними процентами.

Итак, любая гласность могла привести к непоправимым моральным – Ганс-Юрген лицемерил даже в мыслях, ставя это на первое место, – и материальным потерям. Ведь и реваншистские организации, и новая партия фон Таддена, которую они поддерживали, – основа «четвёртого рейха». А «четвёртый рейх» необходимо будет одеть в мундиры, и Ганс-Юрген Зикс абсолютно не сомневался, что право на это получит фирма, которая способствовала утверждению этого рейха. Здесь уже пахло такими суммами, что и проценты с южноамериканских капиталов, и сверхпроценты казались мелкой разменной монетой!

Зикс позвонил секретарше и распорядился позвать Роршейдта.

Лишь переступив порог кабинета, Генрих Роршейдт понял, что его ждёт какое-то важное поручение: резкий запах сигары ударил в нос, и Генрих с удовольствием втянул воздух – так замирает на мгновение гончая, почуяв запах дичи.

– В наш город приехал швейцарский журналист Карл Хаген… – начал Зикс.

– Это тип, который только что морочил вам голову? – перебил Роршейдт: он выполнял самые деликатные поручения хозяина и позволял себе некоторую фамильярность.

– Да. – Зикс внимательно смотрел на подручного, хотя созерцание его внешности никому не могло принести удовольствия: деформированный от многочисленных драк нос, толстые губы и пронзительно хитрые глаза под приплюснутым лбом. У Роршейдта была сила первобытного человека, звериная выдержка, он был неприхотливым, но самое главное – служил всю войну верно брату, сейчас ему, Гансу-Юргену Зиксу. – Этого журналиста… – Зикс выдержал паузу. Не потому, что ему тяжело было произнести следующие слова или вдруг совесть заговорила в нем, просто, давая такое распоряжение, невольно становишься соучастником, а всегда неприятно знать, что тебя может ждать вечная каторга.

К счастью, Генрих помог ему.

– Убрать? – спросил, словно речь шла о чем-то совсем обычном.

– Только тихо… – поморщился Зикс. – Не нужно шума!

– Попробуем сегодня вечером.

– Он остановился в отёле «Кинг».

Генрих переступил с ноги на ногу.

– Все?

Зикс махнул рукой.

Хорошо, что Генриху ничего не нужно объяснять: сказал и забыл – как и раньше, ощущаешь себя порядочным человеком, который только в силу определённых обстоятельств немного согрешил…

Гюнтер предпочёл ресторан с музыкальным автоматом, а у Карла заболела голова от оглушительной музыки, и он решил погулять по городу. Ещё днём заметил: сразу за центральной городской площадью с неизменной ратушей начинался парк – сквозь зелень поблёскивала вода, там был пруд или даже озеро.

Вначале парк напоминал все парки мира: газоны и клумбы, скамейки. Карл прошёл мимо двух или трех пар влюблённых на скамейках – все, как и полагается в таких местах, но незаметно аллея превратилась в тропинку, которая извивалась между густых кустов, запахло свежестью, и слева за редкими деревьями открылось озеро.

Карлу хотелось посидеть на берегу. Солнце заходило, и на воде пролегла кровавая дорожка. Карл шёл прямо к ней. Не мог оторвать взгляда от блестящей дрожащей полоски, казалось, сейчас и само солнце коснётся воды, нырнёт и погаснет. Перепрыгнул канаву и остановился недалеко от берега, опёрся о ствол толстой вербы. Да, сегодняшний день, первый их день в Загене, складывался неудачно, хотя все могло быть и гораздо хуже. Швейцар, который принёс их вещи в номер, на вопрос, знает ли он Зикса, лишь усмехнулся: «Здесь каждый второй работает на господина Зикса».

Но когда Гюнтер стал осторожно разузнавать, что он знает о бывшем группенфюрере СС, швейцар ничего не рассказал.