Текст книги "Нувориш"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Григорию не хотелось просыпаться, настолько приятным был сон, особенно темнокожий официант в белом смокинге, но требовательно зазвенел будильник, и Коляда повертел головой, отгоняя шикарные видения, тут же вспомнил замызганную «Лилию» с жалким официантом Толиком, тяжело вздохнул и стал торопливо одеваться, ведь до восьми оставалось всего полчаса.

Он прибыл к ресторану за пять минут до назначенного времени, стоял, спрятав за спину букет, – возле «Лилии» толпились люди и ему не хотелось у всех на виду вручать дурнушке такие неимоверно шикарные цветы.

Григорий не сразу заметил Лесю, а углядев, подивился переменам, происшедшим с нею. Видно, девушка не теряла времени даром: небось, отпросилась у начальницы и подалась в парикмахерскую, где ей соорудили высокую прическу, а еще подкрасила тушью ресницы, отчего узкие глазенки как бы увеличились, ну и приодела юбку, скрадывающую ее непривлекательные формы, и тугой лифчик, подтянувший груди. Леся явно хотела понравиться Коляде, и это развеселило Григория, так как свидетельствовало: девушка теперь не выскользнет из его когтей.

Коляда вытянул из-за спины лилии, протянул ей, улыбнувшись, и заметил, как в одно мгновение веснушки ее словно стали ярче. Он галантно подал ей руку и повел в ресторан.

Официант Толик уже поставил на стол бутылки и закуски, перспектива солидных чаевых вдохновляла его, и он суетился, пытаясь угодить, наверно, не меньше, чем тот чернокожий из сладкого сна: сам налил в рюмки коньяк и лишь после этого, пожелав приятного аппетита, удалился.

Григорий поднял свою рюмку, хотел чокнуться с Лесей, однако та покачала головой, отказываясь. Это никак не входило в планы Григория, надеялся подпоить ее, чтобы потом затянуть в гостиницу, помрачнел и, сдвинув брови, спросил:

– Боишься?

– Немного.

– А я к тебе со всей душой. Потому что понравилась мне.

– Думала: хочешь отблагодарить за вагон.

– Не вспоминай о том паршивом лесе. Сердце замерло, когда увидел тебя.

Знал: нет на свете женщины, которая сама считала бы себя дурнушкой, и играл на этом.

– Скажешь такое… – смутилась Леся.

– Я вполне серьезно.

– В нашем отделе есть красивее меня.

– Но ты симпатичнее всех, за это и хочу выпить.

– Оно ведь крепкое!..

– Обычный коньяк: грузинский, марочный. Веселит душу.

– Ну, если уж веселит…

Леся осушила рюмку, не задумываясь, а Григорий решил влить в нее перед шампанским еще не меньше двух: тогда ее немного развезет и можно будет откровенно поговорить. Он положил на Лесину тарелку салат, кусочки ветчины, буженины – всего понемногу, чтобы не особенно наелась и поскорее опьянела.

Через несколько минут они выпили еще по рюмке. Григорий прикинулся пьяным, смотрел на Лесю с обожанием, забрасывал комплиментами, договорился до того, что назвал ее самой прекрасной во всем Лижине и заклеймил местных парней, не оценивших по достоинству такой бриллиант.

Леся смеялась. Григорий таки заставил ее опорожнить еще одну рюмку, после этого ей стало совсем весело, теперь она безоговорочно верила такому славному, импозантному и умному юноше: он первый увидел в ней женщину и, кажется, даже немного влюбился.

А ведь еще никто не влюблялся в нее.

Леся родилась в семье учителя, была третьей дочерью, семья не роскошествовала, еле сводила концы с концами, да и разве обеспечены у нас учителя? Ничтожные заработки и никаких перспектив. Нужда замучила семью. Леся донашивала кофточки и юбки старших сестер, по окончании школы сразу пошла работать, чтоб иметь хоть какую-то свою копейку. Сестры, поступившие в пединститут, смотрели на нее свысока, считали дурнушкой, сами они уродились статными и красивыми, Леся тяжело переживала свою ничтожность. Устроившись на работу, она поначалу отдавала заработанные деньги в семейный бюджет, но потом отважилась и приобрела довольно сносные джинсы. Сестры смеялись над ней, доказывая, что американские брюки сидят на ней, как на корове седло. Леся придирчиво осмотрела себя в зеркале и решила, что сестры завидуют ей: не такая уж она и препоганая, просто еще не нашелся парень, оценивший ее по достоинству.

И вот наконец нашелся, даже пригласил в ресторан. Сестры лопнули бы от зависти, увидев их за отдельным столиком в «Лилии». Да еще какой парень! Высокий, красивый! А еще, как открылся недавно, мастер спорта по боксу, даже чемпион какой-то – области или всей страны. И, судя по всему, зажиточный: заказал коньяк и шампанское, еще и полный стол закусок – ветчина, заливная рыба, маринованные грибы…

Представив, какими глазами смотрели бы на Коляду сестры, Леся захотела отчебучить что-то эдакое, вызывающее, но не нашла ничего лучшего, как налить себе полную рюмку коньяку и залпом выпить ее, не закусывая – на радость Григорию, и посмотрела на него так игриво – даже чертиков пустила ему из глаз, впервые в жизни.

«Ну вот – дошла до кондиции, – совсем развеселился Коляда. – Теперь мы отполируем мымру шампанским и тогда из тебя хоть веревки вей».

Григорий подозвал Толика и велел подавать горячее. Официант принес огромные бифштексы с жареной картошкой, Леся попробовала и заявила, что в жизни не ела ничего вкуснее. А Григорий налил ей полный фужер шампанского, не забыл и о себе, коньяк, правда, ему больше нравился, но не пропадать же добру…

«Сладенькая бурда, – подумал, но для Леси в самый раз: шипучая, с газом, в голову ударит, как следует».

Потом Григорий сделал широкий жест: приказал принести мороженое и кофе, заявив, что для любимой женщины ему ничего не жаль.

Услышав эти слова – «любимая женщина», – Леся округлила глаза, но Григорий не отступал: именно любимая, наконец он нашел то, что искал чуть ли не полжизни – может, Леся и не займет первое место на конкурсе красоты, однако, он уверен, что характер у нее золотой, это видно по глазам, а он умеет в них читать.

Девушка не стала убеждать Григория в противном, она уже и сама уверовала, что не такая уж дурнушка, а что характер золотой – в этом нет сомнения: кто, кроме нее, мог бы вытерпеть ежедневные подковырки сестер?

Наконец все шампанское было выпито и, убедившись, что не осталось ни капли коньяку, Григорий предложил Толику рассчитаться. Официант принес счет, Григорий лишь взглянул на него и понял, что Толик обжулил его чуть ли не на треть, однако спорить не стал, выложил даже тысячу на чай – чтобы видела Леся и поняла, какой щедрый у нее ухажер.

На улице перед «Лилией» уже горели фонари, Григорий обнял Лесю за талию, прижал к себе, девушка не протестовала, ей было хорошо и уютно подле этого парня, она помнила, как назвал ее любимой женщиной, от этого и еще от шампанского на сердце было тепло и кружилась голова, а Григорий нежно прижимал ее к себе. Так хорошо ей было впервые в жизни, и когда Коляда предложил ей пойти в гостиницу, – мол, у него там найдется бутылка красного вина, – она не могла отказаться, ведь он мог бы обидеться, а разве можно обидеть такого славного человека, к тому же, влюбленного в нее?

– Пойдем, – сразу же согласилась. – Ты и правда меня любишь?

Григорий вывел Лесю из освещенного круга, припал к ее устам. Целовал долго, и девушка впервые в жизни почувствовала: нет на свете ничего слаще поцелуев.

А Григорий шептал Лесе на ухо прекрасные слова о верности и любви, все быстрее увлекая ее в конец улицы, где светились окна гостиницы. И Леся покорно шла за ним, потому что уже отважилась на все.

В номере Григорий снова прилепился к ее губам, а сам ловко расправлялся с пуговицами на кофточке: желание уже распалило его, он выключил свет, а Леся сама сбросила юбку…

Оказалось: дурнушка-дурнушкой, а в постели шикарная, податливая и горячая, и Григорий нисколечко не пожалел о содеянном. Решил сегодня ни о чем не расспрашивать, тем более, вести деловые разговоры. Девушка пьяна и вряд ли завтра что-то припомнит из сказанного, да и недаром же молвится: утро вечера мудренее.

Коляда проснулся первый. Смотрел, как сопит Леся, привалившись веснушками к подушке, и почему-то ему стало жаль ее. Ведь поверила вчера в пылкость его поцелуев, развесила уши, а он навесил на них лапшу. Или, скорее, спагетти итальянские, ведь спагетти значительно длиннее наших макаронных изделий, соответственно и вид на ушах от них внушительнее. А впрочем, к чему тут укоры совести? Дело есть дело, и он приехал в этот богом забытый Лижин вовсе не для того, чтобы развлекаться с девушками. Тем паче, что основной разговор с этой девицей еще впереди.

Леся пошевелилась и открыла глаза. Увидев Григория, счастливо улыбнулась, и Коляде снова стало немного стыдно. Но вспомнил суровый взгляд Луганского и его категорический приказ не возвращаться с пустыми руками: погладил Лесю по оголившемуся плечу и нежно поцеловал в щечку.

– Гуд монинг, радость моя, – щегольнул знанием английского, хотя этим, пожалуй, и исчерпывался его словарный запас. – Как спала, золотко?

Девушка смотрела выжидательно, и Григорий, пересилив себя, добавил:

– Моя любимая…

Леся сразу вспыхнула и как бы засветилась вся, а Григорий подумал: вся эта сцена не стоит и ломаного гроша. И все же, должен сыграть свою роль до конца. Помрачнел, сдвинул брови, изображая волнение и даже душевную боль: все это не могло пройти мимо внимания Леси, и она с тревогой спросила:

– Что с тобой, милый?

Григорий поморщился, но ничего не ответил. Однако Леся не отступила:

– Что тебя мучит?

– А-а… – чуть ли не простонал, – маленькие неприятности.

– Я хочу знать о тебе все.

«А фигу с маслом… – хохотнул в душе Коляда и в самом деле скрутил под подушкой фигу. – Так я перед тобой и открылся…»

– Влип в одну историю, – начал неопределенно, – и не знаю, как выпутаться.

– Расскажи.

Григорий подумал: хочешь – не хочешь, а придется хоть немного приоткрыть карты. От Лижина до Ребровицы – раз плюнуть, час езды, и Леся все равно узнает об их делах: когда почистят вагоны или контейнеры. Следует повязать и ее, чтобы не навела милицию на его след. Хотя таких, как он, в Киеве тысячи, а глупенькая девчушка до сих пор думает, что он из Ребровицы. Пусть думает, да и вообще было бы классно, если бы менты заподозрили местных ребровицких парней.

– Такое дело, – начал неуверенно, – решили наши ребровицкие хлопцы побаловаться на железной дороге. То есть сделать ревизию в вагонах: что везут и куда… А я с ними повязан.

Девушка сразу поняла – что к чему.

– Нет, – возразила, – ни в коем случае. Сядешь. А я этого не хочу.

– И я почему-то не хочу, – усмехнулся Коляда. – Но они меня к стенке приперли. Понимаешь, работать в потребкооперации и не запачкаться ну, никак невозможно. И я у них на крючке. Хоть там, хоть тут, а сгорю ярким пламенем.

– Нет никакого выхода?

– Не вижу.

– А ты повинись, – посоветовала Леся, – ведь чистосердечное раскаяние…

– Так лишь проклятые менты твердят. Чтобы мы, лопухи, уши развешивали.

– Может, и так, – согласилась Леся, – и все же…

– С вагонами может и обойтись, – оптимистически заявил Коляда. – Не пойман – не вор.

– Но ведь опасно.

– Конечно, однако нет выхода, – Григорий придвинулся к девушке, потрепал ее по щеке и продолжил: – Хотя… Может, ты согласишься…

– Для тебя сделаю все и с радостью.

– Такое дело, – проникновенно зашептал Григорий, – если мы раз или два в тех вагонах пошуруем, милиционеры даже и не спохватятся. А хлопцам навар нужен. Понимаешь, нам пустые контейнеры чистить ни к чему. Вот я и подумал: ты же знаешь, что из Лижина везут, в каких контейнерах и вагонах. Сообщишь мне, чтобы парни зря не возились.

Подозрение мелькнуло в Лесиных глазах.

– Ты!.. – выдохнула. – Может, ты только для этого?.. И вчерашний ужин, и разные слова?..

– Любимая, – решительно запротестовал Григорий, – ты же умная, очень умная, неужели не поверила мне?

Девушка свернулась клубочком, ей было легко и уютно под боком у Григория, хотелось верить лишь в хорошее и справедливое, а Григорий так нежно прижался к ней и такую искренность излучали его глаза, что ее подозрения испарились, бесследно исчезли, и Леся сама устыдилась своих черных мыслей.

– Все будет хорошо, я сделаю, что скажешь, но только ради тебя!

Коляда перевернулся на спину и потянулся: теперь можно было расслабиться.

– Не сейчас, – сказал. – Это дело не горит. – Ведь Луганский предупредил, что начинать можно через неделю или дней через десять. – Я наведаюсь на той неделе. – Сел на кровати, достал кошелек, – скажи, любимая, сколько тебе платят в товарной конторе?

– Много. Пятьдесят тысяч ежемесячно. Григорий отсчитал пятьдесят тысячных купюр.

– Вот тебе, дорогая. Купи что-нибудь.

– Такие деньги! – ужаснулась Леся.

– Бери, бери, это только аванс. Разбогатеем – озолотим.

– Стыдно.

– Купи себе хорошее платье. Или кофточку.

Леся представила себя в платье, которое видела в коммерческом ларьке. Около ста тысяч, она даже испугалась, глянув на цену, а теперь, кажется, ее мечта осуществится. Да и вообще, с появлением этого красивого и ласкового парня вся жизнь ее круто изменилась. Разве сегодняшний день похож на вчерашний? Вчера еще все шло по накатанной и до деталей выверенной дороге: утренний невкусный завтрак, опостылевшая работа, презрительные или сочувственные взгляды коллежанок, вечно шепчущихся за ее спиной о парнях – кого удалось охмурить, кого – бросить, с кем переспать; домашние хлопоты, магазинная суета, улучшившееся настроение, если удалось наскочить на масло или яйца – и такая круговерть из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год.

И вот появился он, высокий, синеглазый, с открытым приветливым лицом – даже белокурая Наташка, первая красавица их отдела – чуть сознание не потеряла, увидев Григория – это Леся заметила сразу: как Наташка уставилась на Коляду, как зарделась, как занервничала, как изогнулась над столом, стараясь привлечь его внимание, а он и глазом не повел, потому что сразу заинтересовался ею, Лесей – недаром же в народе говорят: не родись красивой, а родись счастливой.

Да, сегодня она счастлива. Сегодня все хорошо, сегодня ничто не может испортить ей настроение, даже домашние неурядицы.

Леся соскочила с кровати, стала перед зеркалом. Довольно улыбнулась. Кто сказал, что она дурнушка? Завистливые сестры и нахальные коллежанки. А он растянулся на кровати, вроде бы еще окончательно и не проснулся – вероятно, таких по пальцам можно пересчитать даже в самом Киеве, – смотрит на нее влюбленными глазами, и надо сделать все, чего только пожелает, лишь бы удержать его.

Как она будет выглядеть в новом платье? В шелковом платье с диковинными цветами и желтыми листьями? Наденет это платье завтра же и, конечно же, попадет под перекрестный огонь изумленных взглядов сослуживиц: умрут от зависти. Ну и пусть, решила Леся, не пожалев ни одной из них.

Представила себе, как схватится за сердце красавица Наташка, как закружится у нее голова, подогнутся ноги в узорчатых колготках, стройные ножки, на которые она с удовольствием променяла бы свои, как смертельная бледность разольется по ее лицу, – эта картина не ужаснула ее, наоборот, даже потешила.

Да, повезло ей! И откуда взялся этот Григорий. Появился, как царевич в сказке из какого-то неведомого далека, или как былинный богатырь, запомнившийся ей по картине художника Васнецова и воплотивший в себе, по ее разумению, все лучшие мужские качества…

А Григорий лежал на кровати и от удовольствия мурлыкал что-то себе под нос. Наконец все позади. Честно говоря, не ожидал, что все так хорошо и быстро провернет. Верил в свою звезду и умение охмурить любую девку, но ведь на Лесином месте могла оказаться и пятидесятилетняя карга – попробуй покрутиться вокруг такой… А еще случаются с партийным стажем, идейные – к ним и вовсе не подступишься.

Главное: Леся взяла деньги. Через неделю он будет знать, в каких вагонах и контейнерах самые ценные грузы. Правда, из Лижина их могут погнать без остановки прямо в Киев, но это уже его не касалось. Не его головная боль. Возможно, Иван Павлович купит какого-то станционного клерка, чтобы остановили вагоны в Ребровице или, лучше, на каком-нибудь богом забытом разъезде. Всегда можно что-то придумать: или тормоза в вагоне неисправны, или дорога забита, или нет электровоза…

Григорий, блаженно почмокав губами, просюсюкал:

– Иди ко мне, дорогуша.

Лесю не надо было уговаривать. Поползла бы и на коленях. Потому что и не мечтала о таком парне. Любимый!

А Григорий ласкал ее, целовал страстно, и Леся знала, что ради него пожертвует всем, даже жизнью.

НАЧАЛО

Выехали, когда солнце клонилось к закату. За рулем «Жигулей» Луганский, рядом Григорий Коляда, позади трое надежных ребят, вооруженных пистолетами. За «Жигулями» два грузовика: новый «Зил» с дизельным мотором и «Газон».

Пересекли Днепр и выскочили на трассу. Времени было вдосталь, ехали, не превышая скорости, чтобы не привлечь внимание гаишников.

Два дня назад Коляда съездил в Лижин. Позвонил Лесе, вызвал в привокзальный сквер. Увидев Григория, девушка не могла сдержать радости, правда, вперемешку с упреками, и Коляда должен был потратить несколько минут, чтобы оправдаться – почему целую неделю не подавал весточки. Это испортило ему настроение, даже сейчас хмурился, вспоминая мокрые Лесины глаза, но все же удалось выйти сухим из воды: придумал себе грипп и запрет врачей подыматься с постели, телефона же дома нет, а то он обязательно позвонил бы…

В конце концов все утряслось: глаза у девушки просохли, а Григорий обрушил на нее очередную порцию заверений в любви.

А затем Григорий совсем расчувствовался: узнал, что через день из Лижина в направлении Ребровицы предстоит продвижение контейнеров с видеотехникой, южнокорейскими компьютерами и принтерами, а также стиральными машинами «Вятка».

На радостях Коляда выложил девчушке еще пятьдесят тысяч. Леся отказывалась, но удалось уговорить ее. Он сразу из Лижина позвонил Ивану Павловичу, сообщил приятную новость. Он не имел права терять ни минуты: у Луганского был выход на начальника Ребровицкой станции – тот должен остановить эшелон с контейнерами где-то на запасном пути или на разъезде, чтобы простоял там целую ночь.

И вот сейчас направлялись к Ребровице.

Вчера Иван Павлович вместе с Колядой уже были в местечке. С начальником станции встретились на лесной полянке, вдали от любопытных очей. Как и было условлено, тот приехал сам – за рулем потрепанного «Москвича». Бросил завистливый взгляд на «девятку» Луганского, но тот этого вроде бы не заметил. Лежал, раскинув руки на одеяле возле расстеленной прямо на траве скатерти, заставленной едой. Афанасий Трофимович уселся рядом и, повертев бутылку коньяку, заявил:

– Богато живете.

– И ты будешь богатым, – лениво процедил Луганский и добавил. – Если станешь меня слушать.

– А я не против, – блеснул глазами Афанасий Трофимович. – Каждого красивая жизня устраивает.

Иван Павлович подал ему бумажку.

– Вот номера контейнеров и вагонов, которые следует задержать.

– Что в них?

– Не все ли равно. Конечно же, не кирпич.

– Интересно.

– Много будешь знать…

– И то правда, – согласился начальник станции. – Поставим эшелон в Ребровице на крайний путь.

– Нежелательно. Лучше километров за пять от поселка.

– Ну, если на разъезде, то на сто тысяч больше.

– Согласен.

В глазах Афанасия Трофимовича вспыхнул жадный огонек. Чуть подумав, он сказал:

– Значит так, эшелон до станции не дойдет. Поставлю за семь километров на разъезде, устраивает?

– Вот это настоящий мужской разговор.

– Выходит, с вас триста и еще сто.

– Лады.

Афанасий Трофимович, откупорив коньячную бутылку, налил себе полный стакан.

– Милиции не боишься? – не без иронии поинтересовался Луганский.

– Тут все свои люди.

– Но ведь сам можешь в столб врезаться.

– Не боись… Мы привычные, для нас что стакан, что два…

Афанасий Трофимович вылакал коньяк, закусил, демонстрируя интеллигентность, долькой лимона. Лишь потом разорвал пополам жареную курицу и стал разделываться с ней, сопя от удовольствия.

У Коляды тоже проснулся аппетит. Григорий многозначительно взглянул на Ивана Павловича, тот кивнул, подтверждая, что сам поведет машину, и Григорий налил себе полстакана. Остальное, без доли смущения, допил Афанасий Трофимович. Григорий думал, что от двух стаканов начальник станции хоть немного захмелеет, однако Афанасий Трофимович, видно, и в самом деле был крепко приучен к спиртному: смотрел на сотрапезников вполне осмысленно, язык у него не заплетался, лишь глубоко поставленные глаза потемнели, лицо стало красным, а на лбу выступили капли пота.

Афанасий Трофимович дожевал курицу, поел вареной картошки с кусками свинины и острым томатным соусом, скользнул взглядом по дипломату Луганского и заявил:

– Час расплаты настал.

– Двести сейчас, остальные после дела, – предложил Иван Павлович, правда, не очень решительно.

– Нет, сразу.

– А ты, Афанасий Трофимович, жадный. Еще неизвестно…

– Не боись, вагоны ваши простоят всю ночь. Как и договаривались. Что с ними станете делать – меня не касается.

– А если тебя попрут из начальников?

– Во! – скрутил фигу Козуб. – Разве я за вагоны отвечаю? Это дело нашей милиции – с бандитами расправляться.

– Нехорошие слова говоришь.

– А как вас величать? Господа-разбойнички?

– Ну вот, значительно лучше, – ухмыльнулся Иван Павлович. – Не так оскорбительно. – Раскрыл дипломат. – В каждой пачке – по пятьдесят. Тысячными купюрами.

Он бросил первую пачку Козубу, тот ловко поймал ее налету, надорвал и стал считать.

– Ты смотри!.. – не поверил своим глазам Иван Павлович. – Да все в ажуре, неужели собираешься пересчитывать?

– Верить – верю, но и проверить не помешает. Афанасий Трофимович считал внимательно, шевеля губами и причмокивая языком: все сошлось, другие пачки он затолкал, уже не проверяя, во внутренние карманы пиджака, с сожалением посмотрел на еще одну коньячную бутылку, но, видно, практическая жилка взяла свое – поднялся и предложил:

– Следуйте за мной. Покажу тот разъезд.

Они плутали пыльными грунтовыми дорогами и через четверть часа остановились у переезда.

– Здесь, – указал царским жестом Афанасий Трофимович, – здесь и будет стоять эшелон с контейнерами.

Луганский осмотрелся.

– Гениально, – одобрил. – Голова у тебя, Афанасий Трофимович, еще и в самом деле варит.

И правда, тут можно было подъехать к самой железнодорожной насыпи и, опорожнив контейнеры, раствориться в темноте.

Козуб помахал им рукой.

– Покедова, мальчики. У меня еще дела… Звоните, не забывайте.

«Москвич» дернулся, выпустив тучу сизого дыма, развернулся и исчез за поворотом. Луганский проводил его затяжным взглядом и сказал раздраженно:

– Вот уж скряга. Скупердяй чертов.

– Осуждаете?

Иван Павлович покачал головой.

– Да нет. Не был бы скрягой, хрен бы с ним договорились.

Не скажите: ведь триста пятьдесят кусков…

– Окупятся. Если твоя девка не нахомутала.

– Она не дура. Да и свою долю отхватила.

– Сто кусков – смешно.

– А моя любовь!.. Она, знаете, чего стоит!

– Твоя любовь, Гриша, и на трояк не потянет.

– Не забывайте о моральных издержках.

– Разве что.

Вспоминая нынче тот вчерашний разговор, Коляда подумал, что можно было содрать с Ивана Павловича штук тридцать за моральный ущерб, а он уложился тогда в значительно меньшую сумму – выходит, они квиты.

Григорий вытянул сигарету, перебросил пачку сидящим сзади, все задымили, и Луганский опустил боковое стекло. Он ехал семьдесят километров в час, как того требовал знак, правда, никто не обгонял их, стало трудно с горючим, и редко кто разгонялся хотя бы до девяносто километров.

– Задание ясно? – спросил Иван Павлович. – Главное – не медлить. До утра выгрести все из контейнеров.

– Управимся, – откликнулся Сидоренко. Он сидел на заднем сиденье с краю, единственный из всех не курил, принимая во внимание предупреждение Минздрава.

Олег Сидоренко когда-то, лет пять назад, завоевал звание чемпиона Киева по боксу в тяжелом весе, то есть был абсолютным чемпионом, и весьма гордился этим. Редко кому из боксеров удавалось продержаться на ринге против него три раунда, заканчивал бои, как правило, нокаутом, так и оставил бокс – непобежденным…

Луганский вспомнил о Сидоренко одним из первых, Олег согласился сразу, не колеблясь, как и Коляда, лишь заслышав, сколько будет получать. Это устраивало и Ивана Павловича: Коляда, Олег Сидоренко, Стеценко и Шинкарук, сидевшие сейчас в его «девятке», были как бы стержнем компании, именно компании, как называл ее Луганский, хотя и понимал, что наиболее подходит к ней слово «банда». Однако даже в мыслях не произносил этого слова: он, подполковник госбезопасности, уж никак не мог превратиться в вульгарного бандита. Экспроприатор – да, ликвидатор – пожалуйста, даже, куда ни шло – грабитель, но никак не бандит, ведь на борьбу с бандитизмом он потратил полжизни, и слово «бандит» у него ассоциировалось с подонком, а таковым Иван Павлович себя не считал.

Иван Павлович довольно усмехнулся: слава Богу, товар из контейнеров есть куда спрятать. Неделю назад ему позвонил Петр Петрович. Они встретились в парке возле Верховного Совета и посидели там на скамейке, уточняя все детали.

Петр Петрович просто излучал доброжелательность, от него пахло дорогим одеколоном, и, наверно, от этого запаха элегантный финский костюм Петра Петровича показался Луганскому еще шикарнее.

Петр Петрович взглянул на часы, давая понять, что ограничен во времени (часы, кстати, были золотые и браслет из того же металла), и попросил:

– Запомните три адреса. Прошу не записывать – это в ваших же интересах.

Иван Павлович кивнул, соглашаясь.

– В селе Михайловка по дороге на север от Лижина, найдете председателя колхоза Василия Михайленко. Легко запомнить: Михайленко и село Михайловка. У него во дворе большой сарай. Человек надежный.

– Запомнил.

– Вот и замечательно. Дальше: по дороге между Ребровицей и Черниговом есть село Кандаловка. От слова «кандалы». И живет в этом селе Петр Петрович Родзянко. Петр Петрович – как и я, а о Родзянко должны бы слышать.

– Председатель бывшей думы?

– Знание отечественной истории никогда не помешает. Обратите внимание, у Петра Петровича тоже большой сарай, я с ним уже разговаривал и он пообещал, что сие сооружение будет в полном нашем распоряжении.

– Подходит.

– Не то слово, дорогой Иван Павлович. Помощь этих людей – неоценима. Наконец – резервный адрес. На расстоянии двадцати километров от железной дороги, возможно, это и к лучшему. Ваши следы будут искать на отрезке Лижин—Ребровица и дальше в направлении Киева, а резервный склад и, вероятно, самый надежный будет в Поморовке, это на север от московской трассы. От Лижина направо, в сторону Батурина километров двадцать, потом налево. Найдете Криворучко Зиновия Богдановича, председателя колхоза. Заключите с ним договор на аренду артельной риги.

«Криворучко Зиновий Богданович, – повторил про себя Луганский. – Село Поморовка».

После встречи с Петром Петровичем Иван Павлович уже побывал во всех трех селах. Всюду его встретили приветливо, с раскрытыми объятиями. Петр Петрович пользовался огромным уважением и авторитетом среди председателей колхозов, Луганский определил это сразу. Правда, была деталь, на которую он не мог не обратить внимания: все трое как-то странно улыбались, когда Луганский сообщал, что прибыл по поручению Петра Петровича. Впрочем, так оно и должно быть: разве что дурачку непонятно – «шеф», как окрестил хозяина квартиры на Чоколовке Иван Павлович, Петр Петрович не просто так себе, а человек с размахом, связями и даже талантом.

Луганский представил себе, как улыбается Петр Петрович: в памяти возникли его розовые щеки, морщинистый лоб, темные, словно буравчики, глаза, хрящеватые уши. И вдруг вспомнил…

«Боже мой, – подумал, – какой же я осел. Это же Яровой, точно Яровой, бывший первый обкомовский секретарь».

– На сердце стало легко, будто сбросил тяжелейшую ношу – толкнул локтем Коляду и попросил:

– Прикури мне сигарету.

– Вы же, шеф, почти не курите…

Иван Павлович подумал, что сейчас, на радостях, он не только закурил бы, но и выпил бы полстакана водки. Однако лишь властно щелкнул пальцами, подгоняя Григория. Тот достал «Мальборо», прикурил, не прикусывая сигарету зубами, а только слегка коснувшись фильтра губами, подал, угодливо усмехаясь. Процедура с прикуриванием и то, что Коляда назвал его шефом – все это было по душе Ивану Павловичу: должна быть субординация, он сам называет шефом Петра Петровича, Коляда – его, и это правильно. В их неспокойной жизни дисциплина и порядок должны соблюдаться неуклонно.

«Ну, что ж, Яровой, так Яровой, – резюмировал, – но стоит ли признаваться Петру Петровичу, что его инкогнито раскрыто? Нет, – решил, – это преждевременно. Пусть сам Яровой, если найдет нужным, откроет карты. Может подумать, что Луганский следил за ним, да и вообще – начальству приятно, когда уверено, что подчиненные хоть немного глупее его».

Луганский знал это по службе в госбезопасности: сколько полковников и генералов – дуб-дубом, приказывают ерунду всякую, а мнят себя чуть ли не кладезем премудрости. И еще подумал Иван Павлович: Яровому все равно никуда не деться, придет время – сам назовется. Нынче же он ждет их первой операции: чтобы ни ему, Луганскому, ни всем десятерым парням не было отступления – за бандитизм по головке не гладят. Вон в Министерстве внутренних дел создано целое подразделение по борьбе с организованной преступностью. Кстати, следовало бы поговорить с его начальником полковником Задонько и – чего на свете не бывает – может, полковник что-нибудь и сболтнет, учитывая старое знакомство.

Только вряд ли. Иван Павлович представил себе Задонько: высокий, дородный, копна каштановых волос, взгляд, как говорят в народе, стальной, и, пожалуй, не следует искать с ним встречи. Задонько умеет держать язык за зубами, знает, что такое служебная тайна, в общем, старое знакомство тут ни при чем.

Вот с шефом посоветоваться надо. С бывшим товарищем Яровым, а нынче глубокоуважаемым паном. Боже мой, как изменились времена: кто бы мог подумать, что гордое слово «товарищ» уйдет в небытие, канет в Лету, а вместо него появится забытое и презираемое «пан».

Иван Павлович в крайнем случае был согласен на «добродия» – все же, что-то связанное с добром, а он считал себя человеком добрым. Ну, так сложились обстоятельства, ну, приходится чистить контейнеры, ну, лежат у них сейчас под задним сиденьем в специально оборудованном тайнике пять автоматов, а из них надо стрелять, ну, назовут их в том же Министерстве внутренних дел бандитами, ну, прикончит он без страха и сомнения какого-то чудика, осмелившегося помешать им во время операции, ну и что? Вчера, проходя мимо Владимирского собора, он бросил нищему тысячную, а на днях остановился в подземном переходе, что на площади Независимости, перед квартетом музыкантов, стоял долго, растроганный народной гуцульской мелодией, и бросил хлопцам в шапку целую пятитысячную. Разве это не свидетельства его доброты и благородных порывов? Правда, подумал, мог бы от щедрот душевных кинуть и десятитысячную, да рука в последний момент дрогнула, тем более, люди вокруг не очень-то раскошеливались, больше пятерки музыкантам никто не клал, так зачем же ему высовываться?