Текст книги "Мятеж на окраине Галактики"

Автор книги: Роман Злотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

4

– Значит, уходишь?

Олег молча затянул горловину мешка и, оставив его на топчане, шагнул к лавке. Сел. Протянул руку к кружке с клюквенной болтушкой. Сделал глоток. Поставил кружку и утерся рукавом. Все это время Ольга буравила его напряженным взглядом. Брат поднял глаза:

– Ты же знаешь. Я не могу здесь оставаться.

Ольга упрямо вскинула голову:

– Но почему? Ты же спас всю деревню. Они поймут, должны понять.

Олег глядел в пол. Ольга тоже отвела взгляд. Оба понимали, что ее слова – всего лишь благие пожелания. До сих пор в деревне не нашлось ни одного человека, в чьих глазах Олег смог бы увидеть хоть что-нибудь, кроме страха. Конечно, для этого страха у них были веские основания…

Волки появились в деревне на следующую ночь после ухода Олега. Они подкопали стены скотных дворов и задрали всех животных, до которых смогли добраться. Избегнуть подобной участи удалось только полутора десяткам кур, чудом пережившим голодное время, нескольким козам и одной стельной телочке, которых хозяева взяли на ночь в избы. Суматошные попытки мужиков отстоять свою скотину закончились тем, что около десятка были сильно покусаны и троих волки загрызли насмерть. Дневная попытка отбить нашествие также закончилась ничем. Волки ватагами в полтора десятка бестий рысью носились по опустевшим улицам. Огромные сугробы, образовавшиеся после многодневной вьюги, помогли тварям добраться и до поднятых на столбах клетей с запасами. Мяса там почти не было, но волки погрызли и разломали туеса с овсом и рожью, а также с запасами грибов и ягод. На следующий день волки, покончившие со всеми доступными запасами, начали рваться в дома, откуда на них несло теплом живого мяса. Они пытались ворваться в окна, выбить или прогрызть толстые двери. К утру им удалось выломать и прогрызть двери в двух домах и загрызть укрытых в сенях собак. Но хозяева сумели выбить их наружу топорами и горящими поленьями. И все-таки тварей было много, а пища в большинстве домов закончилась еще во время вьюги. Волки становились все более наглыми, а в домах уже нечем было топить. Но однажды утром люди были разбужены диким шумом и ревом, донесшимся с ближнего поля…

Олега нашли на этом поле. Как раз на полпути между деревней и лесом. Мужики, заслышав шум, похватали ножи, охотничьи копья и рогатины и, опасливо озираясь, выбрались наружу. Десяток тварей, суматошно носившихся по опустевшим улицам, были быстро забиты, а потом ватага мужиков решительно двинулась в поле. Многих шатало от голода и недосыпа, но люди в деревне понимали, что, ежели какая-то сила напала на волков; следовало этой силе помочь.

Потому как шансов выстоять в одиночку у деревни не было. Первые, кто добрался до взгорка, успели заметить странный снежный вихрь, налетевший на огромную волчью стаю. Схватку заволокло сплошной снежной пеленой. А когда снег немного осел и мужики, взяв рогатины наперевес и перекрестившись, осторожно спустились со взгорка, то от огромной стаи почти в две сотни голов уже остались только волчьи трупы. Да еще четырнадцатилетний сирота, который сидел посреди побоища, бессмысленно поводя глазами, и набивал пузо волчьим мясом. Рядом валялись обглоданные до костей останки трех волков, а парень рвал зубами пузо четвертого и утробно урчал. Три израненных пса, жалобно скуля, топтались в полутора десятках шагов не в силах бросить хозяина, но и боясь подойти ближе к этому обезумевшему существу. Сельчане несколько минут ошалело пялились на эту картину, также не решаясь подойти, но затем подбежала его сестра и, бесстрашно бросившись к брату, заставила его подняться и попыталась увести в дом. Тот раздраженно рыкнул, будто дикий пес, но потом оторвал половину волчьей туши и, продолжая насыщаться, побрел в сторону, куда увлекала его сестра, злобно кося по сторонам обезумевшими глазами. Мужики еще около получаса бродили по полю, усыпанному волчьими трупами, а затем доволокли волокушу с мясом до деревни и оставили у избы ополоумевшего. Несмотря на голод никто не решился посягнуть на это мясо.

Олег неделю провалялся в беспамятстве. За это время охотники дважды пытались добыть хоть что-то, но все было напрасно. Огромная волчья стая сожрала или распугала всю дичь в округе. Женщины просеивали снег, собранный вокруг клетей, через решета, чтобы собрать рассыпанное зерно, а те дети, которые еще не совсем обессилели от голода, были отряжены драть осиновую кору. Но таких было мало, во многих избах дети уже не вставали с лежанок. Но гора мяса у дверей обезумевшего сироты все это время оставалась нетронутой.

Наконец, на восьмой день, Олег открыл глаза и посмотрел на сестру долгим взглядом, в котором она впервые не заметила уже ставшего привычным огонька безумия. Ольга замерла, боясь спугнуть внезапно возвратившееся сознание брата, но он обвел взглядом избу, облизнул пересохшие губы и тихо спросил:

– Как я сюда попал?

Ольга подхватила чашку с клюквенной болтушкой и, шагнув к брату, протянула ему. Олег приподнялся и жадно выпил. Потом сел на топчане, поставил кружку на стол и снова спросил:

– Как я сюда попал?

– Тебя принесли мужики.

– Когда?

– Неделю назад.

Он вытянул руки и внимательно осмотрел их, затем расшнуровал ворот рубашки и осмотрел грудь и живот, а потом вновь повернулся к сестре:

– Расскажи все подробно.

Ольга сглотнула, не зная, как начать, но затем упрямо вскинула голову и заговорила негромким напряженным голосом, стараясь четко и ясно выговаривать слова…

Когда она закончила, Олег еще несколько минут сидел неподвижно, переваривая все услышанное, потом в упор посмотрел на сестру:

– Я ничего этого совсем не помню, – он запнулся, а затем добавил: – Вернее, почти ничего. – Он поднялся на ноги и, пройдясь по избе, остановился у окошка. – Как дела у соседей?

Ольга наклонила голову и глухо проговорила:

– Голод…

– А мое мясо?

Ольга помедлила и произнесла:

– Его никто не тронул… Они боятся.

Олег ничего не ответил, но на его щеках вздулись желваки. Несколько минут он стоял и смотрел в окно, а потом начал одеваться.

Собаки во дворе, завидя его, жалобно скуля, пугливо спрятались в будку. Олег вышел на улицу и остановился у волокуши, стоящей у самых ворот. Он разглядывал задубелую от мороза оленью шкуру, не тронутую с того самого момента, как он сам накрыл ею куски мяса. Затем поднял голову и бросил взгляд вдоль улицы. Для этого времени суток она необычно пустынна. Олег насупился, решительным жестом обнажил нож и быстрым движением разрезал стягивающие шкуру ремни. Затем откинул шкуру и, захватив в обе руки несколько кусков мяса, превратившихся в угловатые ледышки, двинулся по улице. Он по очереди заходил в дома и молча, не замечая ужаса в глазах смотревших на него людей, выкладывал мясо на середину большого обеденного стола, занимавшего центральное место в горнице. Так он обошел всю деревню.

Вечером, поужинав густым супом, сваренным из мясных волоконец, собранных Ольгой на волокуше после того, как брат закончил раздачу мяса, ибо это было единственным, что осталось от всей его добычи, Олег снова собрался и ушел в лес. На этот раз он не взял с собой даже собак.

Его не было неделю. На второй день после его ухода, когда из лесу вернулись обессилевшие мужики, опять не принесшие никакой добычи, к Ольге зачастили соседки. Каждая приносила либо варежку с крупой, собранной в снегу рядом с разгромленной клетью, либо решето с мерзлыми ягодами, либо кружку сладкой выварки из земляники. Они долго топтались у ворот, вытягивая шею и пытаясь разглядеть, нет ли Олега, затем робко стучали, бочком протискивались в дверь, извиняясь, протягивали гостинец и, наотрез отказавшись забрать его обратно, заводили осторожный разговор об Олеге.

Олег появился после полудня. Он спустился со взгорка, волоча на плечах здоровенную кабанью тушу, которую, судя по размерам, с трудом осилил бы и Федор-кузнец, прошел по мгновенно опустевшей улице, неся тушу без видимых усилий, и вошел в свои ворота. За прошедшее время собаки успели подзабыть те ужасы, свидетелями которых они внезапно оказались, и встретили хозяина радостным лаем. Сбросив тушу у дверей, Олег снял лыжи, неторопливо отряхнул валенки и вошел в дом. Ольга настороженно разглядывала его, ища признаки того безумия, что поразило его в прошлый раз, но потом не выдержала и бросилась ему на шею. Он неподвижно стоял, будто боясь неловким движением спугнуть эту нечаянную нежность, потом осторожно погладил сестру по волосам:

– Ну будет, будет.

Ольга оторвалась от него, смахнула слезу и бросилась к печке, собираясь достать горшок с еще теплой овсянкой, но Олег остановил ее:

– Обожди. Пойди к соседям. Скажи: у леса лежат еще три кабаньи туши. Пускай сходят заберут.

Ольга окинула его оторопелым взглядом, а Олег снова ласково провел рукой по ее волосам и повторил:

– Иди, я сам тут похозяйничаю.

Этого мяса хватило деревне на неделю. А потом мужики удачно загнали пару оленей, да и в силки наконец начала попадаться дичь. Но в отношении к Олегу ничего не изменилось. Все время, пока он был дома, к ним не показывалась ни одна живая душа. А когда он выходил за порог, улица становилась безлюдной. Соседки, встречавшие Ольгу у колодца, осторожно выспрашивали, как это ее братику удалось дотащить из лесу такие тяжелые туши. А потом жгли спину жалеющими взглядами и шушукались по поводу того, как ей, бедняжке, тяжело с ТАКИМ. Мужчины просто отводили глаза, а когда она пыталась зазвать кого в гости – бурно отказывались, ссылаясь на занятость. Олег с каждым днем все больше мрачнел и начал пропадать из дому. У него появилось подспудное отвращение к охоте. После тех кабанов он принес из леса всего десяток зайцев, которые попались в поставленные им силки. А остальной его добычей были вязанки дров либо мерзлые ягоды калины или облепихи, собранные им на дальних угодьях.

Пришла весна. Снега сошли, наступило время сева. Но отчуждение между Олегом и сельчанами нарастало. Когда они с сестрой вышли сажать лук и репу, люди со всех окрестных огородов быстро исчезли и не появлялись все два дня, пока они не закончили посадки. То же произошло, когда они мотыжили и засевали гречихой земляной клин. Впрочем, это даже было к лучшему. В прошлые годы им помогал распахать надел Полуня-коновод, но на этот раз Олег запретил сестре просить у него коня. И сам промотыжил весь надел. Сделал это всего за день. Он поднялся еще до рассвета, тихо собрался и ушел. Ольга вскочила сразу же, как только за братом закрылась дверь. Быстро одевшись, она тихонько помолилась и двинулась в путь. Брат явно собирался сегодня поработать один, но она боялась, как бы Олег не сорвался, если кто подойдет слишком близко. Последние несколько дней он ходил мрачнее тучи, а то, что эти два дня им пришлось в одиночестве заниматься огородными посадками, должно было еще добавить масла в огонь. И она решила незаметно подобраться к наделу, чтобы быть от него поблизости в случае чего. Как он работает, стало слышно еще за полверсты. А когда она, хоронясь вдоль опушки, приблизилась вплотную к их наделу, стало понятно, почему раздаются такие звуки. Олег шел по полосе в сплошном облаке земляных комьев. Ольга несколько минут с испугом наблюдала за работой брата, а потом поняла, что надо вернуться домой.

Олег возвратился к вечеру, хотя, если он не снизил темп, должен был закончить с наделом задолго до полудня. Он молча поужинал и лег спать. На следующий день они пошли в поле вместе, и несколько дней Олег работал неторопливо, будто обычный человек. Но вечером того дня, когда они закончили с посевом, Олег сказал каким-то подчеркнуто обыденным тоном:

– Пойди скажи Федору-кузнецу и Полуне-коноводу, пусть с утра зайдут.

Ольга обмерла. Несмотря на этот обыденный тон, ей сразу стало ясно, что брат решил уйти из деревни. Она оцепенело уставилась на него, но Олег смотрел таким чистым, спокойным взглядом, что стало понятно: все уже решено и изменить ничего нельзя.

Наутро Олег поднялся рано. Он обошел избу, поправил полку над печью, потом залез на крышу и заменил несколько снопов, а затем неторопливо уложил мешок.

Федор и Полуня явились, когда большая часть жителей деревни разошлась на работы. Они бочком вошли в дверь и остановились у самого порога, опасливо поглядывая на Олега и смущенно теребя шапки в заскорузлых ладонях. Олег встал и молча поклонился гостям. Те тоже отвесили по быстрому поклону, но нарушить молчание не решились. Стало тихо. Стараясь не встречаться взглядом с людьми, еще пару месяцев назад казавшимися ему самыми близкими среди всех взрослых, мальчик сказал:

– Я ухожу. Сегодня. Я не виню вас ни в чем и прошу только об одном – позаботьтесь о сестре. – Олег перевел дух и закончил: – Я вернусь за ней. Через год или два, возможно позже… Позаботьтесь о том, чтобы ее никто не обижал и… простите… за все.

Затем он встал, натянул шапку, повесил мешок на плечо, обнял сестру и вышел за дверь.

Спустя две недели Олег добрался до соседней деревни. Он шел на север вдоль реки. Наверное, можно было взять лодку, тем более что это сократило бы дорогу дня на четыре, но ему некуда было спешить. Весна уже окончательно захватила власть в лесу, но кое-где, в сумрачных, глубоких оврагах еще встречались рыжие от глины и пожухлых прошлогодних иголок языки слежавшегося снега. Но лесная жизнь, не замечая этих последних приветов ушедшей зимы, бурно праздновала весну. Пока он шел, леса оделись в свежую зелень. Лес наполнился шелестом, гомоном, стрекотом и еще сотнями и тысячами звуков, которые так отличают весенний лес от зимнего. И все это почему-то совершенно не боялось человека, который неторопливо шел берегом реки. От этого у Олега постепенно отлегло от сердца. Он шел легким размашистым шагом, дыша полной грудью и иногда не останавливаясь даже на дневной привал. С рассвета до заката у него во рту порой не бывало даже маковой росинки. Но, как ни странно, это его не особо волновало. Как будто то, что произошло с ним на зимнем заснеженном поле за деревней, так изменило его, что пища из насущной потребности превратилась для него в некое подобие развлечения. Хотя сразу после той схватки с волками его организм со страшной силой потребовал пищи, во второй раз, когда он встретил в лесу кабанье стадо, такой острой потребности уже не возникло. Он вполне насытился куском свежей кабаньей печенки. В общем, жизнь, похоже, может еще и наладиться.

Однако когда впереди появились признаки человеческого жилья, он опять насторожился и внутренне как бы ощетинился. Он ни разу не был в этой деревне, но слышал о ней много. Она была в три раза больше, чем его родная деревня. И раз в месяц, по воскресеньям, здесь даже устраивали ярмарки.

В деревню Олег входил с некоторой опаской. Он надеялся, что здесь еще не знают о том, что произошло в их деревне. После всего, что случилось, он был совершенно отрезан от жизни людей. Кто-то из односельчан вполне мог добраться до этой деревни и рассказать любопытным о том, что произошло у них в конце зимы. Тем более что волки уничтожили всю скотину и теперь людям надо было восстанавливать поголовье. А здешние ярмарки славились своим скотным рядом. Правда, обычно односельчане отправлялись за покупками вверх по течению. Но все бывает…

Олег вошел в деревню. Посреди улицы в большой луже возилось несколько слегка отощавших за зиму свиней. На дощатых мостках, под обрывистым берегом, рыбаки торговали утренним уловом. Стайка женщин с ведрами оживленно болтала у высокого колодезного сруба с огромным, почти в рост человека, воротным колесом, изукрашенным искусной резьбой, уже потемневшей от времени и непогоды.

Из десятка рыбаков, сидящих на мостках, большинство уже распродали свой улов и оставались здесь, чтобы не прерывать плавно текущую, степенную беседу. Когда Олег появился на мостках, двое, в корзинах которых еще поблескивала рыба, встрепенулись. Но, разглядев худого угловатого пацана, вновь погрузились в неторопливую беседу. Олег остановился, не зная, как объяснить свое появление, и не зная, как уйти. Но его никто ни о чем и не собирался спрашивать. Олег несколько растерянно потоптался на месте, потом прошел до конца мостков и опять вернулся к рыбакам. Одному из них, который почти не принимал участия в беседе, а просто лежал, вытянув босые ноги и надвинув на лоб мятую войлочную шляпу, как видно, надоело слушать шаги, и он, приподняв шляпу, спросил грубовато, но, в общем, добродушно:

– Тебе чего, парень, рыбы или, скажем, лодку хочешь нанять?

Подобное предположение, высказанное в адрес худого паренька в изрядно поношенной одежде, к тому же явно перешитой с чужого плеча, показалось рыбакам забавным, и все дружно рассмеялись. Олег вытерпел это, хотя и слегка насупился. А когда смех замолк, вежливо ответил:

– Рыбы я бы купил. Вот только хотелось бы ее покоптить. Всё я сразу не съем, а дорога дальняя, испортится.

– Ну, за этим дело не станет, – оживился один из тех, у кого еще оставалась рыба, – ежели подождешь, так я к вечеру все и закопчу. А сколько возьмешь?

– Так штуки три, – степенно ответил Олег.

– А чем расплачиваться будешь?

Олег молча скинул мешок и, развязав горловину, достал кусок полотна, в который было завернуто с десяток кованых крючков, которые он прошлым летом сам сделал в кузне Федора-кузнеца.

– Дам половину.

Рыбаки оживились. Крючки пошли по рукам. Каждый попробовал согнуть крючок, потрогал пальцем острие, внимательно осмотрел ушко. Наконец хозяин рыбы кивнул:

– Идет. Вон, видишь дом на косогоре, с белой трубой? Приходи на закате – заберешь свою рыбу.

Олег кивнул. В этот момент подал голос белоусый рыбак:

– А куда идешь-то, парень? – лениво спросил он. Как ни странно, до этого вопроса Олег так ни разу и не задумался, куда он идет. И почему его путь лежит именно на север? Он просто ушел из того места, где больше не мог оставаться. Но сейчас ответ пришел сам собой.

– Я-то… – Олег сделал паузу, как бы привыкая к мысли, которая возникла в его голове только что. – В капонир «Заячий бугор».

Белоусый приподнял свою войлочную шляпу и окинул мальчишку насмешливым взглядом.

– В Рядовые, значит? – он встопорщил усы в ехидной усмешечке. – Ну-ну. Только вот маловат ты еще для энтого, парень. Люди капониров в Рядовые только в восемнадцать годков принимают, а тебе, чай, еще и шашнадцати нет.

Олег с минуту помолчал, а потом тихо ответил:

– Ничего, меня примут.

В его голосе была такая непоколебимая убежденность в том, что все произойдет именно так, что рыбак, уже приготовивший хлесткую фразочку, внезапно запнулся и только пожал плечами.

5

Потомственный старшина Второй батареи Восьмого гвардейского дивизиона капонира «Заячий бугор» Леонид Пянко инструктировал наряд. Эта церемония была для него настоящим священнодействием. Именно инструктажи были уроками, на которых в тупые головы Рядовых можно было вбить благоговение перед величием Цели, которой посвятили жизнь люди капониров, заставить их еще раз повторить вслух священные слова Уставов и Наставлений, укрепить дух сомневающихся.

– Рядовой Кулиш!

Молоденький Рядовой, только год назад присоединившийся к людям капониров, так тянущийся перед уважаемым Потомственным старшиной, что у самого Старшины при взгляде на него болят шейные позвонки, вздрогнул и, еще больше втянув плоский живот, выдохнул резким фальцетом:

– Й-а!

Потомственный старшина одобрительно кивнул головой и, степенно пройдясь перед куцым строем, продолжил:

– Ну-ка расскажите мне, кто есть часовой?

Рядовой выкатил глаза, сглотнул и, до отказа развернув плечи, привычно затарабанил:

– Часовой есть вооруженный караульный, заступивший на охрану и оборону доверенного ему поста.

Старшина опять одобрительно кивнул и обратил свой благосклонный взор на другого Рядового.

– Вы, товарищ Думаченко. Расскажите ТТХ ракетной системы «Конус-М».

Этот Рядовой был поопытней. С момента его появления в капонире прошло уже почти восемь лет. Два года назад он женился на такой же пришлой, как и он, и теперь из кожи вон лез, чтобы заслужить титул Потомственного рядового. Поэтому его ответ был четок и понятен. Пянко снова кивнул и повернулся к третьему. Рядовой Тамаров был из рода его приятеля, Потомственного сержанта Никодима Тамарова, и вырос на его глазах. Он был самым молодым, но, пожалуй, самым опытным среди состава наряда. Еще бы, чай вырос парень в капонире. И драил Родовую установку еще с тех дней, как научился ходить. Но он был единственным ребенком в семье, к тому же его дед по матери приходился свояком самому Потомственному капитану Носкову, так что этот парень был гонористый. И в последнее время сладить с ним становилось все сложнее и сложнее.

– А ну-ка, Рядовой Тамаров, расскажите, какие дисциплинарные наказания для Рядовых предусматривает Дисциплинарный устав.

Судя по тому что в глазах молодого Тамарова мелькнула тень усмешки, он понял намек. Но эта тень была настолько мимолетной, что если бы Пянко не всматривался в лицо молодого Рядового особенно внимательно, то вряд ли он что-нибудь заметил.

– Дисциплинарный устав для наказания рядового состава предусматривает следующие виды дисциплинарных взысканий: замечание, выговор, строгий выговор, личное неудовольствие, четыре часа под ружьем, наряд на работы вне очереди, арест с содержанием на гауптвахте, субботняя порка…

После каждого взыскания Пянко кивал головой, устремляя на Тамарова многообещающий взгляд, но тот делал вид, что совершенно не понимает, что означает этот взгляд, и только бойко тарабанил длинный список взысканий, нарочито старательно выпячивая грудь и поедая Старшину глазами.

Закончив инструктаж и предоставив наряд дежурному Командиру для постановки боевой задачи, Старшина спустился на второй базовый уровень. Третий огневой взвод сегодня занимался обслуживанием техники, и Старшина лично отобрал шесть добросовестных Рядовых для выполнения особой задачи. Они должны были работать в Хранилище Боеприпасов.

Старшина прошел по длинному коридору, неодобрительно косясь на держатели, в которых смрадно пылали смоляные факелы, он еще помнил, как во времена его юности эти величественные коридоры освещались ослепительно яркими электрическими шарами, укрытыми специальными антиударными плафонами. Большинство этих плафонов и сейчас оставалось на своих местах, и как минимум каждый пятый имел на положенном месте исправную лампочку. Но этот свет теперь загорался только в особо торжественных случаях, таких, как День Грядущего Отпора или принятие Присяги. Да еще при ежемесячном прогоне дизелей. В топливных танках капонира было слишком мало горючего. Его приходилось доставлять на лодках из капонира «Самотлор», где еще сохранились установки по перегонке нефти. Но эти жлобы из «Самотлора» просили за свое топливо крайне дорого. Так дорого, что еще прежний Потомственный полковник издал приказ, ограничивающий количество тренировок, а нынешний был вынужден даже пойти на сокращение количества НЗ до трехсуточного запаса. Впрочем, и это еще не предел. Основным предметом обмена в капонире «Заячий бугор» были запчасти и инструменты. Вот, увы, валюта, которую в наше время никак не возобновишь. Огромные склады, устроенные Прежними на четвертом уровне, теперь представляли собой вырубленные в скальном теле пустые залы, основным наполнением которых были столь же пустые стеллажи. А из номенклатуры в сорок тысяч наименований «Заячий бугор» мог предложить для обмена всего лишь около трех тысяч видов запасных частей. Инструменты же практически кончились. И, как Старшине известно, в других капонирах дела обстояли еще хуже.

Занятый своими грустными мыслями Старшина добрался до огромной стальной двери, двигающейся по рельсовой подвеске. У двери, как обычно, стояло шестеро часовых, вооруженных, по причине нахождения этого помещения глубоко под землей, в самом центре капонира, только засапожными ножами и суковатыми дубинками ближнего боя. Старший смены придирчиво проверил допуск Старшины, а затем кивнул караулу. Часовые отложили дубинки, поплевали на ладони, и огромная, тяжелая дверь с натужным скрипом поползла в сторону. Такое большое число часовых было обусловлено отнюдь не опасностью нападения на Хранилище, а именно размерами и весом двери. Электромоторы, которые должны были приводить ее в действие, до сих пор находились в исправном состоянии, и на ежемесячных часовых тренингах дверь открывалась гораздо шустрее, хотя скрип и тогда был ничуть не меньшим.

Люди работали в поте лица. Старший Рядовой с двадцатилетней выслугой, полгода назад получивший наконец по рекомендации самого Старшины титул Потомственного рядового и до сих пор пребывающий в состоянии тихого восторга, заметив Пянко, заорал:

– Команда, смирно!

Впрочем, появление Старшины сопровождалось таким скрипом и скрежетом, что глухого бы разбудило. Старшина едва заметно сморщился. Ведь Уставы гласят: во время проведения хозяйственных работ команда «Смирно» не подается. Но выказывать свое неодобрение не стоило. Поэтому он только кивнул, показывая, что слышал, видел, оценил, а сам, заложив руки за спину, неторопливо двинулся вдоль стеллажей.

– Вольно!

Люди вернулись к своей работе. Двое осторожно снимали ракеты со стеллажей, третий мягкой тряпочкой протирал всю поверхность, четвертый ручной масленкой доливал масло во все соединения, а еще двое занимались особо ответственной работой. Отвинтив пробку емкости с жидким азотом, они деревянной мерной палочкой замеряли объем жидкости и при необходимости осторожно, стараясь не пролить ни капли, доливали до нужного уровня. Азот в капонире сжижали на своей установке, но эта зараза потребляла слишком много электричества. Поэтому жидкий азот был буквально на вес золота. Хотя это всего лишь старая пословица. Ну кому в наше время нужен мягкий и неподъемно тяжелый металл?

Старшина покинул Хранилище перед самым ужином. Ниже, на пятом дополнительном уровне, по освещенным факелами сумрачным коридорам уже бегали дневальные, колотя черпаками по пустым мискам. Нижние уровни всегда кормили первыми, вместе с офицерами. Служба там была тяжелая. При деде нынешнего Потомственного полковника Потомственный инженер Усков собрал из имеющихся на складах запасных частей и установил в Лосином логе две ветрогенераторные установки. Но их энергии едва хватало на работу систем вентиляции, откачки грунтовых вод и восстановление заряда стартер-батарей дизелей. На нижних уровнях всегда дурно пахло и было трудновато дышать, поскольку факелы выжигали кислород быстрее, чем вентиляция успевала обновлять воздух. А раз или два в год случались дни, когда ветер стихал, и, чтобы не сжечь ветрогенераторы, приходилось совсем отключать нагрузку. И тогда на нижних уровнях ходили по колено в воде, а от вони и смрада можно было задохнуться.

Старшина поднялся наверх и несколько минут посидел на лавочке у входа в лифтовую шахту. Сам лифт был опущен вниз и включался только во время Учений, да и то лишь для того, чтобы проверить его работоспособность. Его, как правило, поднимали до поверхности, а затем опускали вниз и сразу же отключали. А личный состав, как и всегда, передвигался между этажами с помощью веревочных лестниц. Но для него вся эта эквилибристика была уже немного в тягость.

Вечер прошел спокойно. После отбоя он проверил наряд и обошел внешнюю территорию. Только на сдвижной крышке четвертой ракетной шахты, пожалуй, стоило пересадить кусты бузины. Старые так и не зазеленели и потому выделялись на общем фоне пожухлым, коричневым пятном.

Когда он уже возвращался к себе, со стороны КПП донесся голос Тамарова. Старшина остановился и прислушался. Интонация была раздраженно-пренебрежительной.

– …тебе было сказано, шелупонь! В капонире – «отбой». Так что брысь отсюда, и чтобы я тебя не видел.

Пянко покачал головой. На лесные поселения часто обрушивались напасти: то недород, то эпидемия, то волки стадо порежут, и по весне у капониров частенько объявлялись немногие выжившие, рассчитывая просто подкормиться на дармовых харчах, а не действительно посвятить жизнь нелегкой службе Рядового. Но Тамаров все-таки перегнул палку. Не стоило так хамить. Потомственный полковник на каждом совещании сержантского состава подчеркивал, что люди капониров должны соблюдать определенный этикет при обращении с «низшим» народом. Пянко тяжело вздохнул: пожалуй, стоит подойти, разобраться, в чем там Дело. Но со стороны КПП больше не донеслось ни звука, и Старшина опять вздохнул, но на этот раз облегченно, и отправился спать.

Поднялся он поздно, уже рассвело. Дежурным по батарее сегодня был Потомственный сержант Итин, из хорошего, крепкого рода, так что старшина вполне мог на него положиться. Поэтому он и не пошел в расположение к подъему, к тому же у него была задача, исполнить которую можно было только при свете дня. Пянко быстро позавтракал, достал малую саперную лопатку и двинулся к Мокрому логу. На гребнях скатов Мокрого лога росла отличная бузина, и он собирался наметить несколько кустиков, которые надо было пересадить на крышку четвертой шахты, а заодно и третьей. На ней кусты пока еще выглядели прилично, но Старшина наметанным глазом уже заприметил первые признаки увядания. Все равно через неделю так и так придется пересаживать.

Он вышел через старое КПП. На ночь здесь выставляли часового, но с рассветом его сняли, так что Старшина открыл своим ключом старый навесной замок, соединявший своей изрядно истончившейся дужкой два конца блестевшей ружейным маслом железной цепи, отворил покосившуюся скрипучую дверь и шагнул внутрь темного павильона. Он любил это место. Хотя даже самому себе не мог объяснить почему. От здания старого КПП осталось по существу только две стены и покосившиеся остатки крыши. Узкий коридорчик был весь засыпан прошлогодней листвой, налетевшей сквозь выбитые стекла окон. Окна были огромными, от пола до потолка, скорее, даже не окна, а стеклянные стены. И что у Прежних была за привычка так разбазаривать столь драгоценный материал – стекло? Но кто их поймет? Хотя, когда эти стеклянные стены были целы, здание, наверное, выглядело просто шикарно. И никак не вязалось с другими строениями капонира, прочными, громоздкими, предназначенными для того, чтобы при любых обстоятельствах продержаться как можно дольше. Удивительно, что военные Прежних решили построить для себя столь хрупкое и прозрачное здание. И может быть, причина его необъяснимой любви к этому запустелому месту заключалась именно в этом удивлении. Здесь он ощущал мощь своих предков наиболее явственно.

Старшина вошел внутрь, хотя при отсутствии двух стен и изрядного куска крыши это понятие было очень относительным, вдохнул воздух, в котором, несмотря на гуляющие сквозняки, ощущался привкус затхлости и, повернувшись, принялся закрывать замок. В этот момент куча прелых листьев в дальнем углу здания зашевелилась, как будто кто-то собирался выбраться наружу, а пока разминал затекшие конечности. Старшина выхватил нож и принял боевую стойку. Куча еще шевелилась, затем листья взметнулись вверх, и перед глазами старшины предстала чумазая, вихрастая голова на тонкой мальчишеской шее. Несколько секунд они пялились друг на друга, потом Пянко, усмехнувшись, добродушно произнес: