Текст книги "Нубук"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Теперь их приветливость перекинулась и на меня. Я тоже как мог растянул губы в улыбке и задержал взгляд на одном охраннике, на другом – пускай запоминают.

Вестибюль, некогда просторный, пустой, не считая скамеек и зеркал, сейчас был тесно набит столами, витринками, вешалками, стеллажами с одеждой, обувью, детскими игрушками, книгами, парфюмерией. Все вперемешку, со всех сторон. Оставлены лишь узенькие проходы, чтоб двигаться по этому лабиринту.

Володька, умело лавируя меж людей и прилавков, пробирался куда-то в глубь лабиринта, и я чуть было не потерял его. И когда мои глаза не видели черную знакомую куртку и круглую голову с коротким ежиком светлых волос, меня захлестывала паника, я бросался вперед, расталкивая людей. Казалось, исчезни Володька – и я навсегда останусь здесь, в этом бурлящем скопище, спячу с ума, подохну где-нибудь под столом…

В очередной раз побежав за прилавок, за которым только что скрылся шеф, я вшибся в его крепкое плечо и уже хотел было сказануть нечто вроде: «Ну ты и скороход!», но Володька опередил меня. Правда, обращался он не ко мне:

– Вот, мам, гляди, кого я привел. Узнаешь?

– Да это же!..

Я перевел взгляд с Володьки на этот полувскрик-полувопрос и сразу узнал… Да, сразу узнал Володькину маму, Евгению… как же? – блин, забыл отчество… Еще б не узнать – все-таки мы проучились с Володькой вместе все десять лет, нас не однажды вызывали на родительское собрание и отчитывали то за разбитое стекло, то за курение в туалете, то за неуспеваемость, и наши матери вместе сгорали со стыда за сыновей, не знали, куда спрятать глаза…

Но теперь глаза Евгении (не помню отчества) были другими, да и как иначе, ведь сын стал таким крепким парнем, – глаза были радостные и пустоватые, то есть за этой радостью, кажется, ничего больше не было, и радовались они не только мне, а в них светилось нечто другое. Возбуждение, азарт, зараженность окружающим бурлением? – я не мог тогда определить…

Она стала крупнее, полнее, но здоровой, спелой полнотой ведущей активный образ жизни пятидесятилетней женщины. Ее гладкие, тугие щеки ярко розовели, серые некогда волосы были теперь золотистыми, слегка завитыми. Одета была в блестящий, просторный спортивный костюм… Помолодела она со школьных времен своего сына лет на пяток, это уж точно.

– Здравствуйте! – заулыбался я, с интересом ее разглядывая.

– Привет, привет! – улыбалась и Евгения (все не мог вспомнить отчества), обнажая неестественно белые, ровные зубы. – Ты какими судьбами?

– Да вот… – Я замялся, не знал, как ответить; выручил Володька:

– Работать теперь с нами будет.

– О-о! – Казалось, она услышала самую счастливую новость в жизни. – Это дело нужное! Правильно, Рома, надо работать… – Но вот выражение лица изменилось, появилось что-то из прошлого, и она спросила: – А как родители?

– Да так… В деревне. За жизнь борются.

– Мы тоже вот. – Евгения обвела руками свой прилавок, стеллажи, заставленные черными, коричневыми, синими ботинками, сапогами, туфлями, босоножками… – День работаем, вечерком хлеб жуем.

– Ладно уж, мать, – усмехнулся Володька, – чего прибедняешься… На сколько сегодня?

– Я не считала еще.

– Ну, взяли чего-нибудь?

– Взяли, взяли…

– Ну и нормал. – Он встряхнул левой рукой, высвобождая из-под рукава часы, глянул, присвистнул: – Ух ты! Надо двигать. Я еще заскочу. Пошли, Роман!

И стремительно зашагал дальше по узкому проходу, лавируя меж людей, а я засеменил следом, стараясь не потерять его из виду.

Вот дверь, почти забаррикадированная столами с товаром. Володька открыл ее, исчез в странной после шумного рынка-вестибюля, какой-то неживой полутьме. Я тоже заскочил в нее и сразу попал в тишину и неподвижность… Длинные тряпки свисали с потолка и стелились по полу, непонятные скелетообразные сооружения выступали из мрака; шаги наши отдавались где-то далеко-далеко глухим топотом великанов… Потом я заметил справа внизу точно бы заледеневшую рябь реки, ряды накрытых белыми чехлами сидений, а над моей головой, справа и слева, повсюду, тускло, сонно поблескивали кругляши театральных фонарей…

Вот здесь, где я остановился сейчас, на сцене, выступали когда-то Жванецкий, Задорнов, Шифрин, а там, внизу, одним из многих сидел и я сам и слушал, время от времени прихохатывая, аплодируя, посасывая карамельку.

– Эй, ты где? – громыхнул в каменной тишине голос Володьки. – Догоняй, а то заблудишься.

Попетляв по напоминающим норы коридорчикам, мы вдруг оказались в просторной пещере – освещенном красноватым светом зале.

Ненавязчивая, спокойная музыка, несколько столиков, бар у противоположной двери, где, будто хрусталь, блестели бутылки, бокалы. Это как оазис, островок жизни среди безлюдной, вечно ночной пустыни…

За одним из столиков трое ребят. На столике вместо еды разложены бумаги. Возбужденными голосами ребята что-то то ли обсуждают, то ли просто переругиваются.

Володька запросто уселся к ним, бросил на бумаги свою пузатую сумочку.

– Здорово, комбинаторы! Как успехи?

– Во, Вэл! Вот кто поможет!.. – Ребята с надеждой глядели на него. Помоги решить, Вэл…

– Есть хочу. Давайте перекусим, а потом покажете, что и как. А, вот, вспомнил он обо мне. – Познакомьтесь. Это мой одноклассник, Ромка, вместе с ним когда-то здесь в путяге учились. Много было чего… – Казалось, сейчас Володька пустится в воспоминания, но вместо этого он представил ребят: – Влад, Джон и Макс, мои, так сказать, партнеры. В-вот… Да садись ты, чего как неродной?!

Я подтащил от соседнего столика стул. Хотелось курить – в таком ритме, в котором жил Володька, и покурить не было времени, – только вот из ребят никто сейчас не курил, и пепельница, хоть и красовалась на столике рядом с набором специй, была пуста и чиста.

– Так, соберите пока свои документики, – распоряжался Володька, – надо заправиться. С утра ни крошки…

Ребята без особого желания, хотя и не споря, стали складывать бумаги в стопочку, Володька же вскочил и подошел к стойке бара; без предварительного разглядывания меню уверенно, громко заказывал:

– Двойной бифштекс с пюре, салат «Лето». Да, борщ, конечно! И сметаны в него, Марин, не жалей. Хлеба, бутылку «Аква минерале»… – Обернулся: – А тебе чего взять?

Первым делом по инерции я пожал плечами. Володька вспылил:

– Иди тогда сам выбирай!.. Сидит мнется… Все в темпе делать надо. Так и промнешься и сдохнешь, как муха осенняя.

– Ух ты! – в ответ огрызнулся я. – Образами выражаться умеешь!

– Чего? – Володька не понял, нахмурился угрожающе.

– Да нет… так… Удивляюсь.

– Не удивляйся, а говори, что есть будешь. Вот, – он сунул мне под нос лист бумаги в целлофановой оболочке, – первое, второе, третье. – И пошел к ребятам.

Медленно остывая от стычки, кривя губы, я стал просматривать ассортимент блюд, теряясь под насмешливым взглядом ждущей за стойкой девушки. Она была симпатичная, моложе меня, на вид какая-то очень свойская, и от этого мне становилось особенно неловко.

Вообще, честно говоря, не нравился мне этот первый рабочий день. Будто голым вытащили из родной постели и выгнали на улицу, заставили бегать, делать гимнастические упражнения, смешить защищенных надежной одеждой прохожих. Хотя, впрочем, надо перетерпеть – это просто начало. Так было и в школе, и в армии, и в деревне. Вначале всегда не по себе, всегда неуютно, неловко…

Поползав невидящими от обиды глазами по столбикам, я в итоге, сделав голос непринужденным, заявил:

– А, давайте то же, что и тому, предыдущему. Чего мудрить…

– Хорошо. – Девушка кивнула, стала быстро писать. – Присаживайтесь, вам подадут.

Из сидевших за столом прежде всего бросался в глаза Макс. Короткая по бокам и сзади прическа, а надо лбом закрепленный лаком в виде козырька чубчик. Над левым ухом вдобавок искусно выстрижены до самой кожи три извилистых полоски. Сначала мне подумалось, что это следы от какой-нибудь сложной операции на черепе, но чем больше я смотрел на полоски, тем они становились привлекательнее; и уже вскоре я был уверен, что без них (если б их не было) Макс сделался бы проще и малоинтересней. Как и без трех серебряных колечек в том же ухе, даже не в самой мочке, а чуть выше, где начинается загиб ушной раковины…

Макс был хорошо сложен, подтянут, подкачан и в то же время тонок и строен, как фигурист; движения небыстрые, плавные. Одежда в отличие от остальных, явно предпочитающих темные тона, пестрая, броская; из-под темно-бордового жакета выглядывала оранжевая рубашка, ворот стянут синим галстуком с меленькими разноцветными крокодильчиками… Голос мягкий, чуть с картавинкой, щеки и подбородок выбриты настолько тщательно, что не верилось, что на них вообще может появляться щетина… Да, он был привлекателен и поэтому неприятен; и я вывел скоропалительно и однозначно: пидорок.

Влад и Джон походили обликом друг на друга и на Володьку – коренастые, резковатые, в кожаных коротких куртках; единственное, чем выделился Джон, широким розоватым шрамом во всю правую щеку от глаза до нижней челюсти. Шрам стягивал кожу, и казалось, что Джон слегка косит…

Не дотерпев, пока принесут еду и Володька пообедает, ребята снова разложили бумаги, приглушенно, наперебой, все разом объясняли:

– Ликвидируют базу, понимаешь. Сантехника, кафеля сто пятьдесят ящиков, краска разная, обои… Да вот список, гляди – количество, производитель… И за все – две с половиной штуки грина! Копейки вообще-то. Как думаешь, Вэл?

Володька взял список, стал просматривать. Тут девушка принесла поднос с борщом, салат, хлеб. Ребята, ворча, собрали документы, освободили место. Заказали девушке по чашке кофе.

– Ну, если бумагам верить, то сдают все это добро за четверть реальной цены, – с аппетитом хлебая борщ и продолжая глядеть в список, заговорил Володька. – Прижало кого-то не слабо… Купить можно, только куда это потом-то спихнуть? Надо все целиком, чтоб не возиться… А у меня таких людей сейчас нет.

– Почему нет, Вэл? – перебил Джон и подозрительно прищурил глаз, отчего его шрам сморщился гармошкой. – Помнишь, ты меня к какому-то чувачку возил, мне индулин нужен был? Где-то в Обухове у него, что ли, склад. Там, я видел же, этого по горло было. И дела у него вроде нормально шли – две машины разом грузились… Может, возьмет за шесть тысяч? Тоже оптом. Вспомнил, а?

Володька, видимо, вспомнил, потому что лицо его стало мрачным, он даже перестал борщ хлебать.

– Этот чувачок уже с полгода на Северном кладбище лежит. Да ты, – он повернулся к Владу, – его знаешь. Шурик Никитин.

– Которого прямо в каре вальнули? – уточнил тот, нисколько не оживившись.

Володька кивнул, а Джон вздохнул досадливо:

– Хрено-ово. Я рассчитывал ему спихнуть. И нам бы по куску с лишним, и он бы мог навариться неплохо.

– Увы, увы, ему уже ничего не надо. – Володька, усмехнувшись, продолжил обедать.

Борщ был вкуснющий, с кусочками хорошо проваренной, мягкой говядины, со свежей, ароматной капустой, мелко-мелко порезанной свеклой… Я не отрывался от тарелки, тем более что всю последнюю неделю питался твердой едой, и теперь с каждой ложкой чувствовал, как приятно мягчеет в желудке.

Да, я был увлечен борщом, но и старался не пропустить ни слова. Слушал, запоминал, ловил интонацию, новые для себя слова. Все это наверняка пригодится…

Словно бы что-то защипало мне пальцы. Я поднял глаза, наткнулся на взгляд Макса – он не успел его отвести, изменить – и увидел, с каким брезгливым интересом смотрит он на мои руки. Затем, заметив, что я почувствовал взгляд, отвернулся, стал якобы с большим вниманием слушать нравоучения Володьки:

– Мое мнение, парни: не стоит вам связываться с этой штукой. Вы, каждый из вас, имеет свое дело, у каждого своя… ну… специализация. Зачем распыляться? По тысяче, да, можете заработать, а в итоге потеряете раза в три больше…

Понятно, почему Макса поразили мои руки. Действительно, приятного мало. Сколько ни скреб я их мочалкой в бане перед отъездом, сколько ни выковыривал грязь из трещин в коже и из-под ногтей, но мало чего добился. Страшные руки… не руки – клешни какие-то. Пальцы толстые, кривоватые, на боковинах – наросты шелушащейся кожи, трещины, будто ножом прорезанные; на ладонях и у основания пальцев с тыльной стороны – желтоватые лепешки мозолей… Девушку такой клешней погладь, так она завизжит и пощечину влепит. Как наждачкой по ее нежной спинке…

Я убрал левую руку под стол, а правой взял ложку так, чтоб не особенно выставлять напоказ свои самые безобразные – большой и указательный – пальцы… Хм, человек физического труда.

– Нет, Вэл, ты в данном случае не прав, – перебил моего шефа Влад. – Это, понимаешь, разные вещи. Ну, я занимаюсь джинсами, это основное. А здесь, – он ворохнул стопку бумаг, – по ходу, из ничего, считай, можно баксят не хилых сделать. Чего упускать момент?

– Да тебе легко говорить, – вступил и Макс, – у тебя целая сеть, точки повсюду. Тебе, ясно, хватает. А у меня один магазин, да и тот… Восемь лимонов долга только за аренду. Хоть его погасить с помощью унитазов этих – и то ништяк. Положение у меня сам знаешь какое.

Володька усмехнулся:

– Профиль надо менять. Кому твой экстрим нужен? Сотне тинейджеров прыщеватых, да у них денег нет. Купят раз в год бандану за чирик – и рады…

– Я не только из-за коммерции экстримом торгую, – загорячился Макс. – У меня симпатии, принципы…

– А-а, симпатии. – Володька, сморщившись, поставил на пустую тарелку из-под борща тарелку с бифштексами и пюре, как делали мы когда-то в школьной столовой. – В трубу вылетишь со своими симпатиями, вот и все.

Некоторое время ребята молча, с серьезным видом наблюдали, как Володька поедает второе, чего-то словно бы ждали. Джон наконец не выдержал:

– Ну так ты нам поможешь дело сделать или как? Мы тоже в долгу не останемся.

– Попытаюсь, – отламывая вилкой кусок мяса, кивнул Володька. – Поспрашиваю кое-кого. Но твердо не обещаю.

– За шесть штук грина. Можно больше.

– Хм…

– И слышь, Вэл, желательно побыстрее. А то этот… он ведь тоже ищет. Мы б хоть сегодня купили, только куда везти такую гору…

– Погоди! – перебил, аж привстал Влад. – Слушай, Вэл, а может, к тебе пока, на склад? У тебя ж там хоромы…

И Володька тоже вспыхнул, точно защищаясь, выставил руку:

– Там сейчас под завязку – не протолкнуться. И речи нет! Только сегодня фура пришла, Ромка вон, – в голосе его появилось чуть ли не сострадание, разгружать замучился.

Ребята непонимающе глянули на меня (дескать, при чем здесь какой-то Ромка) и снова повернулись к Володьке. Джон, постукивая о столешницу, выровнял пачку бумаг.

– Документы возьмешь показать?

– Пока не надо, – мотнул головой Володька. – Если наклюнется что, созвонимся.

– О'кей…

Перетаскивая коробки с обувью из «мерседеса» в свою «девятку», Макс заметил:

– Не бережешь ты, Вэл, тачку. Я б такую…

– В музей поставил, – досказал хозяин «мерса» и объяснил: – Пускай вкалывает, как и я. Как там? Машина – это не роскошь, а средство передвижения.

Макс невесело пошутил:

– Может, поменяемся тогда? Моя неплохо пока бегает, а корбобок в нее влазит даже больше. А?

Джон и Влад дружно, но тоже без веселости хохотнули. Володька отмолчался.

Попрощавшись и договорившись встретиться вечером в клубе «У Клео», мы с Володькой отправились по магазинам и рыночкам собирать деньги. Шеф знакомил меня с продавцами и товароведами, видимо, готовя к тому, чтоб вскоре я заменил его в этом деле; пока еще не всерьез показывал, как считать выручку, сверяя ее с цифрами в накладных, как заполнять бумаги, где ставить подпись… Затем мы побывали в однокомнатке на улице Харченко, которую Володька купил года два назад и теперь держал про запас, собираясь выкупить ту, на Приморской. А в этой, по всей видимости, предстояло жить теперь мне.

Квартира сразу показалась мне неплохой, хотя была захламлена, с выцветшими обоями и старой мебелью. На вещах лежал толстенный слой пыли, а шторы были темные, будто траурные занавеси. Но ничего, наведу порядок, главное – метро совсем близко, пять минут прогулочным шагом.

Поужинав в кабачке где-то в центре (из окна виднелась золоченая игла Петропавловки), мы рванули в клуб – отдыхать… Правда, не обошлось без накладок: Володька вдруг заметил, что я в кроссовках, ругнулся и круто, аж колеса завизжали, развернул машину. Я испугался:

– Что такое?

– Что-что… Не пускают в «Клео» в спортивном… Сейчас на склад завернем, обуем тебя по-человечески.

Я готов был вспылить от этого оскорбительного «по-человечески», ведь мои кроссовки, которыми втайне гордился, стоили триста пятьдесят тысяч и выглядели очень даже симпатично… Но я промолчал, просто отвернулся от Володьки и стал смотреть в окно.

«Ничего, – успокаивал я себя, – это только начало, в начале всегда неловкость, спешка, хлопоты. Все устаканится, войдет в колею».

3

Хоть я и продолжал работать руками – возня с коробками была основным моим занятием, – но вскоре начали сползать мозоли. Толстая, желтовато-темная кожа отслаивалась большими пластами и напоминала кусочки пластмассы. Она отслаивалась повсюду – и с ладоней, и с пальцев, даже с запястий. Я подолгу царапал руки, ковырял мозоли, отщипывал их… Я мог заниматься этим часами, забывая обо всем другом, тем более что видел преображение – под отмершей кожей появилась новая, тонкая, розовенькая, как у младенца…

Как я и предполагал, после нескольких хаотических дней привыкания установился устраивающий меня распорядок жизни. Я просыпался около девяти утра под тарахтенье будильника, не спеша пил кофе, съедал парочку бутербродов с маслом или ветчиной, заодно смотрел телевизор. Что-нибудь развлекательное клипы по МТV или телеигру, – а потом ехал на работу.

Володька обычно уже был там. Обзванивал оптовых покупателей или своих продавцов, что-то высчитывал на компьютере. Раз в неделю, по средам, приходила бухгалтерша, полная, с простым лицом, но умными глазами женщина лет пятидесяти, немногословная и серьезная, как большинство петербуржек. Вместе с Володькой они уединялись в офисе, я же по просьбе-приказу хозяина шел покурить во двор или выпить в соседнем кафе бутылочку «Невского».

Поначалу мне больше нравился двор. Пустынный прямоугольник, окруженный грязно-желтыми стенами почти без окон, за которыми кипела торговля нескольких десятков магазинов, лавочек Никольского двора… С парадной стороны он был еще более-менее сносен, хотя и там местами откровенно разваливался, со двора же Никольский разваливался уже давно, может, десять, а может, и пятьдесят лет…

Сидя на пластмассовом ящике из-под кока-колы, подымливая сигаретой, я ожидал, что вот-вот здание рухнет окончательно, рассыплется крошевом вечно сырых кирпичей, ржавая жесть крыш превратится в рыжеватую пыль. Ведь давно пора: стены держатся каким-то чудом, а чудо, как известно, не может быть долгим.

Но каждый раз я обманывался – чудо продолжалось, стены не рассыпались, дырявые листы железа даже в самый свирепый ветер, угрожающе трепеща и вызванивая какую-то судорожную мелодию, все же держались за крышу истершимися, источенными гвоздями, не улетали, не падали вниз… И весь город держался на чуде, держался каким-нибудь последним гвоздем, полусгнившей подпоркой, единственным не до конца разъеденным влагой кирпичом.

Я даже проводил маленький эксперимент, чтоб увериться в чуде. Оказавшись возле Казанского собора, я царапал ногтем то одну, то другую колонну, и на них тут же оставался след-борозда от моего ногтя, а на ногте – мукба мягкого камня. Но наверняка этот камень, похожий на грязный мел, будет мякнуть еще сотни лет, и не исключено, что никогда не размякнет до такой степени, чтоб превратиться в кучу трухи… Где-нибудь в районе Малой Охты или на Крестовском острове я соступал с асфальтового тротуара на газон и тут же начинал увязать в прикрытом бледно-зеленой травой болотце, в мои туфли готова была втечь холодная жижа, и я отпрыгивал обратно на твердость асфальта и с изумлением смотрел на девятиэтажный (в Малой Охте) или пятиэтажный (на Крестовском) дом, что спокойно стоял посреди болотца и не думал в него погружаться. Чудо!..

Или взять метро. Когда я узнал, что перегон между «Лесной» и «Площадью мужества» затопило, то решил: вот и началось, сейчас одно за другим будет постепенно гибнуть все, захлебнется в жиже, сгинет, порастет бледно-зеленой болотной травкой, будто и не было. Но перегон запечатали бетоном, и гибель остановилась, жизнь пошла своим чередом. Автобусы привозили пассажиров с «Площади мужества», чтоб они могли ехать дальше в метро, и забирали с «Лесной» тех, кому нужно было дальше по Четвертой линии. Перед тем как спуститься вниз, люди неторопливо перекуривали под козырьком станции, угрожающе провисшем, и, кажется, совсем не боялись, что он может рухнуть на них, хотя с неделю назад такой же точно козырек обвалился на «Сенной», покалечив кого-то и даже убив… Да вообще-то стоило ли бояться? – тогда приходилось бы бояться всего – каждого здания, каждого лепного узора на фасаде, каждой истресканной статуи, каждой вывески и рекламного щита, ненадежно прикрепленных к рыхлым стенам. Ведь все ненадежно, рыхло, изъедено ржавчиной, солью, временем…

Не дождавшись катастрофы в Никольском дворе, я стал проводить время в кафе, что находилось почти напротив нашего склада. Брал пива, фисташек и наблюдал, когда из чрева «Торгового дома» появится бухгалтерша. Обычно она задерживалась у Володьки часа два-три.

Она выходила как-то боком, хотя дверь была широкая, почти как створка ворот, и так же боком, медленно двигалась по Садовой улице, держа в руке тряпичную сумку, набитую документами и деньгами для сдачи в банк. И словно бы не бухгалтерша это была, а простая домохозяйка возвращалась из магазина с небогатыми покупками.

После ее посещений Володька становился то радостен и полон энергии, напевал, прогуливался меж коробок, помахивая руками, будто делал зарядку, то сидел в офисе посеревший, тихий, барабанил пальцами по столу, и проходило достаточно много времени, чтоб к нему вернулось его обычное настроение и способность действовать.

Я старался не вникать в подробности и хитросплетения его бизнеса, но он представлялся мне схожим с самим этим городом, держащимся на чуде. Честно сказать, там, в деревне, я представлял все совсем иначе. Ведь чего стоила только его визитка. «Владимир Дмитриевич Степанов. Президент Торгового дома «Премьер»». Да уж – «Торговый дом», да уж – «президент»… Сам и шофер, и грузчик, и экспедитор; самолично собирает по точкам выручку в сто – двести тысяч, вскакивает среди ночи, чтоб отправить груз куда-нибудь в Новгород или Вышний Волочек. Президент… Я думал, здесь куча сотрудников, классическая секретарша перед его кабинетом, огромное светлое здание с зеркальными окнами и автоматически открывающимися дверями, как в фильмах, а на деле – сумрачный склад, рядом кое-как соответствующая званию «офис» комнатка с парой компьютеров и электрическим чайником; бухгалтерша, которую не отличить от заплесневелой жены какого-нибудь фрезеровщика с Кировского завода.

А мать Володьки Евгения (черт, не помню отчества) – разве это мать «президента»? Живет в однокомнатной квартире, пусть и своей (сын купил в новом доме, но на окраине, в Купчине), целыми днями сидит на рынке в ДК Ленсовета, торгует сапогами и туфлями. Не очень-то вольготная жизнь… Но, впрочем, кажется, она не слишком страдает и устает – видимо, ее это устраивает…

Сестра Володьки Татьяна тоже занимается обувью. У нее свои точки, своя система распространения; время от времени, как и другие Володькины партнеры, она появлялась на складе, брала партию и уезжала. В первую встречу она мне очень и вроде как искренне обрадовалась, долго расспрашивала о жизни последних лет (мы с ней были хорошо знакомы в школьную пору, она на два года младше Володьки), рассказывала о своей: что замужем, что муженек «раздолбай» и ей вот приходится одной крутиться, чтоб как-нибудь сносно жить. Прощаясь, Татьяна дала обещание, что в самое ближайшее время пригласит к себе, познакомит с «раздолбаем», что посидим поговорим без суеты… При следующих встречах она тоже говорила это, но «посидеть» что-то никак не получалось…

Ни у матери, ни у Татьяны я так ни разу и не побывал, да и Володька, кажется, виделся с ними лишь на складе и рынке…

Все его приятели, кроме старого друга Андрюхи, были одновременно и деловыми партнерами, встречались они в основном по делу. Лишь по вечерам, в клубе, не высчитывали, не спорили, не планировали – в клубе они отдыхали.

Раза три-четыре в неделю Володька, Макс, Андрюха, Джон, еще несколько парней их круга собирались в «У Клео», недалеко от метро «Нарвская»; почти у всех были туда карты гостя. Брали минералку или легкие коктейли, иногда пива и совсем уж редко – когда случались из ряда вон радостные или же плохие события – по пятьдесят граммов текилы. Часами играли в «американку», танцевали самозабвенно, прикрыв глаза, будто входили в транс; бывало, просто сидели в мягких креслах, молчали, размышляя о чем-то, или, наоборот, пытались ни о чем не думать.

Первое время я чувствовал себя в клубе не слишком уютно. Раздражала слишком громкая музыка, уставали глаза от разряженного освещения и лазерных лучиков, ежесекундно прошивающих полутьму. Одет я был довольно скромно, не считая подаренных Володькой туфель «ETOR», цена которых, как я выяснил, была сто пятьдесят долларов (это, значит, почти миллион нашими)… Но зато остальное – черный свитерок, китайские джинсы «Dior», уже начавшие линять на коленях, простенькая прическа-канадка – было достойно того, чтоб я скромно сидел в уголке и не высовывался. Наблюдал. И я наблюдал, надо признаться, во все глаза…

Для меня всегда было загадкой, как люди танцуют. Одни умеют красиво, другие почти безобразно, но неизменно с такой готовностью, увлечением. А мне с раннего детства, когда еще видел танцующими своих родителей и их друзей, становилось стыдно. Стыдно и за людей, точно они делают нечто непристойное, и за себя, что я это вижу… Лет в пятнадцать, чтоб побороть себя, я даже записался в танцевальный кружок и почти избавился от стыда, почти раскрепостился и научился, и тут появилась новенькая, такая милая девушка, что я влюбился и бросил кружок. «Дурак, – говорил я себе, – ведь мог бы танцевать с ней в паре, мог бы запросто подружиться!..» Но поделать с воскресшим стыдом ничего не мог, даже близко к Дому пионеров больше не подходил.

Про танцы, про их значение, пользу сказано, наверное, масса всего. А вот каково человеку (такому вот, вроде меня), который не может встать со стула при первых звуках мелодии и начать выделывать телом всякие движения, прикрыть глаза, отделиться от мира, сбрасывать, выдавливать вместе с потом тяжесть и шлаки прожитого дня; прижать к себе девушку, унестись с ней на несколько бесконечных минут далеко-далеко… Да, каково дураку, который не может решиться на эти радости. Которому стыдно, который, любуясь танцующими, упорно внушает себе, что не он дурак, а они, он же настолько самодостаточный, что ему нет нужды извиваться, освобождаясь от шлаков вместе со всеми.

И я проводил вечера в клубе, сидя на высоком, неудобном табурете у стойки и вливая в себя коктейли (водку при Володьке вливать опасался), или, красиво дымя сигаретой, наблюдал за бильярдистами, не разбираясь в правилах игры, ни разу в жизни не держа кия в руках.

А ночью, лежа на широком раздвижном диване, я полупьяно мечтал о девушке, скрипел зубами от одиночества, которое здесь, в миллионном, шумном, никогда не засыпающем городе, было во много раз острее, безжалостнее, чем в деревне. В деревне, там хотя бы меньше соблазнов, а здесь!.. Кажется, шевельни пальцем и все будет. Но я не мог, я последними словами материл себя, заставлял, толкал – но не мог…

В холодной, пустой тишине однокомнатки мне представлялось одно и то же что я в танцзале клуба «У Клео». Гремит музыка, вбиваясь в уши, сладковатой одурью заливая мозг. В зале битком молодых, свежих, чистеньких очаровашек. И я в самом центре, я ловлю сыплющиеся с потолка световые блестки, я извиваюсь не хуже других, наполняюсь силой и легкостью; я почти не касаюсь пола ногами. А вокруг сплошь красивейшие девушки, они как лепестки, они любуются мной, ждут моих взглядов, внимания. Каждая ждет меня… Но я придирчив, крайне пристрастен, я тяну время, я замечаю любой недостаток во внешности изучаемой кандидатки и, заметив, мгновенно теряю к ней интерес. И это продолжается долго-долго, долго-долго звучит композиция. Усталости нет, наоборот, хочется не останавливаться никогда; стараясь быть холодным и равнодушным, я на самом деле с трудом сдерживаю себя… Я осторожно потирался о складки одеяла, я был в поту, в холодном поту страха и возбуждения. Я чувствовал, что вот-вот не выдержу, но надо было дотанцевать, выбрать одну из всех и увести… И вот встречаю. Она почти с меня ростом, стройная, тонкая и одновременно крепкая, сильная; черные, чуть вьющиеся волосы рассыпаны веером по плечам и спине, длинные, не слишком полные, но и не сухощавые ноги постоянно в движении. На ней узкая короткая юбка, черные просвечивающие чулки, белая блузка со множеством пуговок (и все их придется расстегивать!). Нет, решено – сегодня беру ее, только ее… Она вскидывает руки, подбрасывает тяжелые волосы, и они падают на белую блузку черным дождем. Она поняла, что я выбрал ее… И я медленно приближаюсь, продолжая танцевать, беру за талию, веду из зала. В ее глазах горит огонь счастья, скулы дрожат, пересохшие губы ждут поцелуев… Вот темный закуточек с диваном; он специально здесь, он для нас. Мы одни… Она бросается на меня, она сжимает меня. Я молчу, все равно музыка не даст ничего сказать, да и зачем слова… Ее дрожащие тонкие пальцы расстегивают молнию на моих джинсах, а я задираю ее короткую юбку…

А дальше несколько вспышек и возвращение…

Джон, Андрюха, Макс, остальные почти всегда отдыхали с девчонками. У большинства они менялись чуть ли не еженедельно, а у Макса была одна и та же подруга, очень на него похожая – такая же узкокостная, но по-спортивному подтянутая, неизменно в яркой одежде, тоже коротко стриженная, с сережками-колечками в ушах, проколотыми ноздрей и пупком. Они вообще, Макс и его Лора, с первого взгляда показались мне братом и сестрой, почти близнецами; понятно, почему и не разбегались, – вот уж действительно, встретились две половины, слились.

А Володька всегда был один. На девушек он почти не обращал внимания, даже с той, что работала в буфете в ДК Ленсовета и часто обслуживала нас, не здоровался. Она же, кстати, из кожи вон лезла, чтоб ему понравиться, и была совсем не страшненькой; я через несколько обедов там стал с ней заигрывать, как умел, узнал, что ее зовут Марина, интересовался, свободна ли вечером, но удачей пока что хвастаться не приходилось…