Текст книги "Девяностые"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

«Хорошая… удивительная», – находил Сергей пусть истертые, но единственно подходящие к ней слова.

Да, многим она удивила. Начиная с того ведра и кончая пчеловодством, выделыванием кроличьих шкурок. И смерть мужа, появление дочери сразу после его похорон, лежачая старуха-свекровь, все эти сенокосы, свиньи, корова, огород, полосканье белья в проруби в тридцатиградусный мороз… И вот есть в ней силы радоваться жизни, печь сдобы с узорами из брусники, радио слушать и политикой интересоваться. А может быть, все такие? Может, он просто не знает людей, просто не встречал таких женщин? Нет, если б встречал, то заметил бы… Да как их заметишь, у них ведь на лбу не написано… Вот живут и живут и считают, что обыкновенно живут – не легче других, но и не особенно тяжелей.

Для поездки в город было много причин: нужно узнать, состоится ли в мае традиционная общая выставка, мольберт забрать, встретиться с Кудриным, попытаться продать что-нибудь из хранящихся в художественной школе картин. Но прежде чем ехать, Сергей решил побывать на Енисее, посмотреть те скалы, что еле видны отсюда и поэтому кажутся особенно таинственными, манят к себе, словно обещают подарить нечто важное, ценное. Что-то открыть.

И утром, купив у Филипьева мешок картошки, он отложил в пакет штук десять, завернул в газету буханку черного, не забыл прихватить соль, чай, кружку. Собрал сумку, позавтракал молоком с хлебом, закрыл дверь на замок и пошел в сторону скал.

В Малой Кое дворов сто пятьдесят. Стоит она километрах в десяти от Усинского тракта, связывающего Красноярский край с Тувой… С одной стороны подходит к деревне сосновый бор, огромной подковой окружают ее сопки, меж которыми петляет речка Коя; на свободных от леса, ровных участках – поля. Сеют пшеницу, овес, кукурузу, подсолнечник на корм скоту; садят картошку. На единственной заасфальтированной улице – на Центральной, бывшей улице Ленина, – находятся почти все учреждения: контора, медпункт, школа, клуб с библиотекой, магазин. На краю деревни – пруд, большой и глубокий, богатый на карася, попадаются иногда сорожки и окуни, есть еще карпы, но они слишком умны и стары, чтобы идти на удочку, а сети рвут и лишь дразнят рыбаков, подскакивая в жаркий день над водой – красноватые, тяжелые, жирные; молодняка карпов, говорят, нет – сорная рыба пожирает икру.

Центр совхоза (с недавнего времени акционерного общества) в другом селе, в Захолмово, а Малая Коя – один из филиалов или, как здесь говорят, «кустов». Начальником – управляющий. Когда-то было крепкое хозяйство, за деревней постепенно разрушается восемь огромных коровников-зимников, лишь три из них под скотом, остальные пустуют уже несколько лет. Жители (почти половина татары) занимаются своим подворьем, у многих коровы, почти у всех свиньи (у татар – овцы); гуси, утки, куры, кажется, в каждом доме. Рабочих мест при совхозе всем не хватает, а кто и работает, так получает, мягко говоря, немного, и то в последнее время с большими задержками. Вся надежда на самих себя, на свое хозяйство…

Растет здесь плохо, климат сырой, ночи даже в июле прохладные; кроме картошки и капусты все требует большого ухода, теплиц, парников. Каждое лето падают «черные туманы» – говорят, выбросы с Саянского алюминиевого комбината, что километрах в семидесяти отсюда. На листьях и плодах появляются язвочки, растения хиреют, гниют. Под целлофаном, конечно, в теплицах родятся хорошие помидоры, огурцы, но где на целлофан денег набраться? Часто с водой перебои – водонапорка старая, всё там проржавело давно, то и дело ломается; ходят тогда с тележками и флягами, а то и с коромыслами через всю деревню к единственному колодцу. Особенно зимой печально видеть, как тащится какая-нибудь старушонка по обледенелой дороге, на плечах коромысло с двумя огромными ведрами. И не снять их, не постоять-отдохнуть. Так вот шаг в полшаг, еле-еле, задыхаясь, несет водичку домой…

С воровством тоже беда. Часто в огороды лазят, куриц таскают, коз, а то и теленка увести могут. А поймать, так не поймаешь – соседские, свои же, они-то с головой действуют, аккуратно, без риска…

Да, не очень веселая жизнь в Малой Кое, но люди как-то привыкают, приспосабливаются, терпят. А что еще остается? По праздникам, а то и просто, вроде без повода, загуляют, попоют, выпьют, поорут друг на друга, подерутся, бывает, и с новыми силами, день за днем тянут свое хозяйство, мучаются, радуются, переживают то хорошее, то плохое. Молодежь мечтает уехать в город (городом называют райцентр Минусинск, а другие города уже непосредственно: Абакан, Красноярск, Кызыл). Многие возвращаются – в городах не всем место находится… Иногда оседают в Малой Кое новые люди. Из Тувы несколько семей, с Севера, дачники есть, а так – всё свои, но как и не свои, ждешь от них какой-нибудь подковыки по злобе, или из зависти, или со скуки. И друзья, и враги – часто и не поймешь, от кого что получишь. Поэтому крепко ни с кем не сближаются, стараются для себя, для своей семьи, своего, огороженного забором кусочка земли… Вот Василий Егорович Филипьев такой человек, с необходимой хитринкой, с расчетом все делает, и почти все так, а других если взять – либо дураки пока неопытные, либо пьяницы, голытьба местная.

Хоть и далеки скалы, но их видно, вроде и дойти можно без особой усталости. На самом же деле очень неохотно приближаются они от часа к часу. Спуски, подъемы, поля, перелески, овраги… Сергей привык к походам, многие дни проводил с рюкзаком, а то и с этюдником на плече, поэтому не удивлялся долгому топанью словно по одному месту. Главное, знал – идти, не теряя времени на привалы и перекуры, больше смотреть по сторонам и меньше вперед, и тогда цель пути все-таки становится достижимой – скалы меняют очертания, какая-нибудь отмеченная деталь увеличивается, растет.

Под ногами сухие травы, мертвые ковыли цепляют на штаны семена-крючочки, и около самой земли мелкие-мелкие зеленые точечки – свежая поросль… Временами попадаются плоские лепешки камня-плитняка, кое-где он выступает на поверхность полосами, острыми краями вверх, и напоминает плавники гигантских рыб, хребты доисторических, вымерших ящеров.

Очередной подъем, пологий, затяжной; скалы на противоположном берегу теперь совсем близко, отчетливо видны уступы, сплетения мощных корневищ искривленных берез, зацепившихся в расщелинах, на скупо покрытых почвой площадках. Кажется, реки нет там, внизу… И вот под ногами – отвесный обрыв, а на дне его зажатый каменными великанами, пенящийся, ревущий сердито Енисей. В обе стороны по течению он ленивый, широкий, со льдинами на берегах, разбитый островами на протоки, с заливами и косами, а здесь – какие-то полтора километра – собранный, сильный, неудержимый… Сергей стоял на самом краю скалы, отсюда далеко видно вокруг, здесь вечно свободно гуляет ветер, и ему тоже было свободно; знакомое, сладостное волнение приятно тормошило душу.

Потом он лазал по выступам скал, надеясь отыскать петроглифы – выбитые на камне изображения людей, оленей, непонятные спирали, кресты; он увлекся обследованием нового, дикого места, детская радость путешественника, первооткрывателя завладела им… Петроглифов не оказалось, хотя по всем приметам они должны были здесь быть, ничего интересного Сергей вроде бы не обнаружил, но он нашел нечто другое, что всегда надеялся найти, оказываясь наедине с природой, – он забылся, сбросил на время давившую тяжесть, накопленную в жизни среди людей.

Стемнело. Разжег костер в гротике, под нависшей глыбой багрового камня, натаскав туда намытого на берег, просохшего, отполированного водой плавника. Уселся рядом с костром, смотрел на беспокойный, почерневший и оттого еще более суровый поток. Курил. В такие минуты как-то само собой ни о чем не думается, достаточно просто вот так сидеть… И все эти города, машины, деревни, люди, магазины, суета казались такими лишними, страшными и больными, и было желание никогда не возвращаться к ним, и никого не хотелось видеть, слышать слова, наблюдать за непрекращающейся, вечной борьбой людей за жизнь более респектабельную, чем у других. Вот здесь, здесь чувствуешь себя по-настоящему дома, здесь возникает ощущение настоящей жизни, и радуешься каждой ее секунде, бережешь в себе, как что-то бесценное…

Конечно, это всего лишь самообман, попытка спрятаться, передохнуть, а завтра он вернется в избушку с печкой, к людям, будет с ними, будет заниматься тем, чем занимался до этого, до такой вот ночи, и он останется таким же, как был. И время от времени будет вспоминать эти скалы, мечтая и боясь снова прийти сюда.

Шипят и потрескивают дровишки, однотонно ревет Енисей. Никого вокруг, ни огонька жилища, только ночь, вода и камень, и небо огромное, черное, украшенное тусклой желтизной сотен пятнышек-звезд.

Долго-долго продолжается ночь, и рассвета не надо, не надо сна, людей, ничего, кроме колыханья воды, этого неба и тишины.

…А под утро задул ледяной, до костей пробирающий ветер. Грязный рассвет расползался медленно и тяжело. Появились сплошные низкие тучи, запахло снегом. Теперь уже не до созерцания и отдыха – надо спешить домой, под крышу, в тепло…

Тучи сталкивались, громоздились одна на другую, заваливали небо своими серыми бесформенными телами. И вот повалили крупные хлопья, таяли на земле, на камнях, а на траву ложились неровным, дырявым покрывалом.

На вечернем автобусе Сергей отправился в Минусинск. Перед тем зашел к Наде, предупредил, что его не будет два-три дня, надо съездить за вещами.

– Так вы в город? Ах, погодите минутку, Сергей Андреич, я денег вынесу, детишкам вот яблочков бы купить. Купите?

– Конечно. У меня деньги есть, потом рассчитаемся…

Но Надя наотрез отказалась, убежала в избу. Вынесла десятитысячную бумажку.

– Вот, на сколь там хватит. К нам чтой-то не возят теперь ничего, а ребятам витамины нужны же, и так, считай, на одних картошках-капустах растут…

В салоне автобуса было темно, лишь в закутке водителя светилась лампочка. Пассажиры дремали, за окнами бесился ветер, песком стучал в стекла сухой, колючий снег… Грустно, тоскливо людям в такие минуты, тяжело, зябко ожившей было земле.

Около часа езды, а там город, лица давно знакомых ребят, многоэтажки, по-своему красивые и дорогие, автомобили, светофоры, ларьки. И теперь, сидя в маленьком темном «пазике», чувствовал Сергей, что все-таки город близок, нужен ему, а село, ночь у костра – это всего лишь как отпуск, туристский поход. И всегда так бывало – пока живет в городе, он давит, душит, мешает, но нескольких дней, проведенных вне его, хватает, чтоб появились желание и потребность вернуться.

Глава третья

Небольшой – тысяч семьдесят населения – Минусинск за обилие художников, их шумную жизнь, частые выставки называют «сибирский Париж». Неизвестно, кому первому пришло в голову столь смелое сравнение, кто первым произнес его, но «сибирский Париж» прижилось и даже появляется время от времени в местных газетах, в колонке новостей культуры, по поводу открытия новой выставки или участия минусинских художников в каких-нибудь мероприятиях за пределами района. Некоторые с успехом выставляются в Красноярске, Новосибирске, Москве, в Швеции, Англии, частенько продают картины, но денег на жизнь не хватает, и живут кто где и как придется, о настоящих мастерских и говорить нечего – их попросту нет; выглядят художники, мягко говоря, не особенно цивилизованно. Нередко можно видеть, как идет по улице ватага страшно заросших, в несуразной одежде людей; кричат они, о чем-то вечно спорят, смеются, подсчитывают гроши, выгадывая, как бы побольше прикупить выпивки, мало заботясь о закуске.

Есть в Минусинске театр, открытый в конце прошлого века, когда город был столицей огромного процветающего округа; музей (самый старый и большой в южной Сибири), музыкальная и художественная школы. Все они если и не знамениты, то известны далеко вокруг. Драматический театр с удовольствием приглашают на гастроли в Кемерово, Иркутск, Красноярск, в музее хранится богатейшее собрание экспонатов и документов по истории Сибири. Музыкальная школа тоже старая и крепкая, и многие из ее учеников становятся профессиональными музыкантами. А художественную школу называют чуть ли не уникальной – учат здесь детей такому, о чем знают даже далеко не все профессиональные художники: работа с земляными красками, изучение и копирование петроглифов, зарисовка археологических раскопок, фиксация находок…

При школе этой – маленькая картинная галерея, где каждый месяц открывается новая выставка. Два раза в год общие – художников юга Красноярского края и Хакасии, иногда чья-нибудь персональная, а чаще – из частных собраний, из фонда галереи и музея, завозят время от времени передвижные… Школа объединяет художников: кто-то здесь учился, другие преподавали, третьи приходят просто потому что художники. Сидят в комнатушке, называемой «натюрмортный фонд», выпивают, беседуют.

Было поздно, школа давно закрыта, а кто там сейчас сторожем, Сергей не знал. Поэтому направился к Алексею Пашину, живущему тут рядом, в двухэтажном кирпичном особняке середины прошлого века.

Уже стемнело, центральная часть города безлюдна, здание музея напоминает заброшенный, полный привидений дворец; рядом с ним Спасская церковь, освященная в 1814 году.

Через дорогу – тоже старинное здание – драмтеатр. А вокруг одно– и двухэтажные домики с узорами из кирпича вокруг окон и под кровлей. Вот центр старой части Минусинска.

Дом, где живет Пашин, наверное, когда-то принадлежал богатому купцу или чиновнику, а теперь в нем четыре семьи: две занимают нижний этаж и две – верхний. У Алексея и его жены комната и кухня; кухня в придачу еще и мастерская Пашина. Больше нет никакого даже чуланчика, и картины стоят и висят повсюду, свернутыми в рулон копятся за шкафом и под кроватью. Раньше их квартирка служила, по-видимому, хозяйственным помещением, а затем уж стала пригодной для жилья. Жена Алексея, Даша, сирота, выросшая у набожной старушки, почти при церкви, вышла за такого же безродного человека, лет на десять старше ее. Алексей, хоть и несколько раз ездил по приглашению в Швецию со своими картинами, выпустил там альбомчик и был одно время модным открытием, не скопил на приличный дом, о котором мечтал, годами перебивался с хлеба на картошку, периодами пил, тратил заработанные деньги на покупку красок, кистей, лака, страшно дорогого шерстяного холста… Теперь они ждали ребенка, Даша была месяце на седьмом. Получить лучшее жилище, конечно, нереально, но супруги не унывали: она верила в Бога и привыкла довольствоваться малым, он сутками сидел за работой в надежде снова отправиться в Швецию и удачно там распродать картины.

Сергей повернул железный кругляш на калитке, та послушно открылась. Вошел в узкий тесный дворик, выложенный плитняком. Старая собачонка-болонка, которой, кажется, никто никогда не позаботился дать кличку, тявкнула было, но узнала его, завиляла хвостом. Сергей нажал на одну из двух кнопок звонка (у жильцов второго этажа вход с улицы, так сказать, парадный). Открыла Даша, как всегда, тихая, но красивая и гордая в этой своей тихости и покорности.

– Привет, – кивнул Сергей, – Лёха дома?

– Да. – Она посторонилась, впустила его в темный, холодный и тоже тесный коридор.

На кухне сидит сам хозяин в одних трусах и незнакомый мясистый человек, солидно одетый, в очках. На столе четыре литровки «России» – какие пустые, а какие только початые (видимо, не первый день Лёха гуляет), закуска. Пашин совсем пьяный, остренькая бородка мокрая, в ней хлебные крошки и лохмотья капусты.

– А-а, Сергулёк! – он с трудом приподнялся, хотел было пойти навстречу гостю, но не смог, снова сел. – Во! Д-давай к нам, выпьем. Есть повод!

Сергей положил сумку в пороге, снял штормовку и кирзачи; старался не замечать кроткий, но с глубоко спрятанным укором взгляд Даши.

– Какой повод?

– Сна… сначала давай долбанём!

Человек в очках плеснул в Лёшин стакан, в свой, над третьим остановился:

– Вам сколько?

– Ну, – Сергей пожал плечами, – лейте сколько не жалко.

Мужчина с недовольным видом, медленно стал наполнять стакан; когда миновал половину, Сергей жестом остановил его… Пашин сидел, свесив голову на грудь, обмякший, забывшийся, но вдруг встряхнулся, нашел глазами стоящую у плиты жену, которая терпеливо смотрела на пьянку, не уходила в комнату, велел:

– Надо это, Даш, за водкой! До ларька…

– Здесь достаточно, – приподнял одну из бутылок солидный, – еще много вон…

– А?.. Аха. Ну, тогда!..

Подняли стаканы, чокнулись. Алексей влил в себя залпом, хлопнул дном стакана о стол, отвалился к стене, снова безжизненно уронил голову; мужчина отпил немного, сморщился, передернулся, поскорей потянулся к капусте. Сергей осушил свою порцию маленькими глотками, смакуя.

– Что за повод-то? – спросил на выдохе.

Пашин уже, казалось, уснул, мужчина жевал, тоскливо глядя на полку с книгами по живописи и о христианстве; видно, случайно попал он сюда, сидел из вежливости. Сергей перевел взгляд на Дашу – та лишь тихо вздохнула вместо ответа.

– Может, – подал голос мужчина, – перенесем его на кровать?

– А-а-а? – Алексей попытался выровнять на стуле непослушное тело. – Я… Давай еще… насыпай.

Поводил тяжелым взглядом по кухоньке, наткнулся на Сергея.

– Сергуль! Слушай, радость-то, а! Дом я покупаю, во как! А? Крестовую избу… три комнаты и, это, кухня для Д-дашки такая… Во как! А?.. Наследника в новый дом вне… внесем. Во! П-понял?..

У Пашина была мечта – чтоб жена родила ему обязательно сына; он постоянно говорил об этом, спрашивал, искал, какое лучше дать имя. Ему хотелось какое-нибудь самое русское: «Вавила, может быть? Или Емельян?.. Глеб!.. Петр… Давыд, а?..»

– Новый д… дом! – хвалился он сейчас заплетающимся языком, то и дело сбиваясь на мычание. – Т-только срубили. Смолой пахнет… Крес… крестовый, понял!.. Тут вот это, по это, по Пушкина… Вокруг сад…

– Поздравляю, – отозвался Сергей, веря и не веря услышанному. Конечно, могло вдруг что-то произойти чудесное и появились у Пашина такие деньги. – Молодец…

– Угу, – удовлетворенно кивнул хозяин и отвалился на спинку стула, обмяк; дышал, тяжело сопя, открыв рот.

Мужчина в очках налить еще не предлагал, Даша стояла у плиты безмолвным укором… Сергей решил уйти… Что ж, жалко, конечно, – на столе столько водки, но самому взять и налить неудобно. Пашин уже вряд ли скоро очухается – будет вот так сидеть, бубнить. И переночевать здесь спокойно не получится.

– Ну ладно, – поднялся Сергей из-за стола; одеваясь, спросил: – Это, Даш, действительно, насчет дома-то?

– А-а, – она устало взмахнула рукой, дескать: слушай его.

– Понятно… До встречи.

Так же тихо, покорно, как и впустила, Даша пошла, чтоб закрыть за ним дверь.

После выпитых сотни грамм в голове пошумливало, хотелось добавить. Сергей шагал к Сане Решетову, у него надеясь переночевать и, может, выпить еще… Проходя по мосту через протоку Енисея, покрытую темным, весенним, а сейчас, ночью, кажущимся совсем черным льдом, вспомнил он тот Енисей, вблизи которого провел прошлую ночь. Усмехнулся невольно пришедшему сравнению, что и течение жизни совсем неодинаково: бывает, живешь медленно, лениво, дни проползают длинные, скучные и пустые, и нечего вспомнить, а потом неожиданно подхватит, завертит, понесет так, что в глазах рябит. Вот неделю не был он здесь, а сколько впечатлений и мыслей новых его наполнило, новые знакомые появились, и казалось, что и дома, и улицы, и мост изменились, словно прошло несколько месяцев с тех пор, как он видел их в последний раз.

За протокой – Новый Минусинск, но и здесь много маленьких домиков, правда, уже двадцатого века: активная застройка началась перед революцией, когда навели через протоку понтонный мост… За частным сектором пошли пятиэтажки, а дальше – девятиэтажные крупнопанельные здания. Сотни теплых желтых окон со всех сторон, люди перед сном выгуливают собак, пацаны заигрались в футбол – истосковались, наверное, за зиму… В одной из этих девятиэтажек живет и Саня Решетов, свободный художник, бывший муж, отец двух детей, бросивший семью и теперь, как и лет двадцать назад, ругающийся с матерью из-за громко звучащей музыки и беспрерывного торчания у Сани приятелей. У него всегда кто-нибудь есть, частенько ночуют художники и другие творческие люди.

А сегодня просто битком…

Открыл Коля Головин, молодой пейзажист, в прошлом году закончивший Суриковское училище. В квартире гудеж многих голосов, воздух уже в прихожей мутный от табачного дыма, пропахший спиртом.

– Отдыхаете? – обрадовался Сергей, раздеваясь. – А где мать Санина?

Коля скорее утомленным, чем пьяным голосом выговорил:

– В больницу легла… мы вот и… пять дней уже…

Двухкомнатная квартира. В зале, который занимает Санина мать, спят сейчас на диване Решетов и резчик по дереву Володька Шаров. В другой комнате, где обиталище Сани, несколько ребят в темноте слушают африканскую музыку. Предложили и заглянувшему к ним Сергею присоединяться, но он поспешил на кухню, где пили и вели оживленную беседу Олег Девятов, однокашник Сергея по училищу, единственный, кажется, в Минусинске рок-музыкант Андрей Рюпин, занимающийся понемногу всеми видами творчества и во всем сомневающийся Олег Филатов, молодой писатель, а в основном газетный репортер Роман Сенчин, а их слушал и глотал поминутно водку декоратор театра Миха Петраченко.

На Сергея, увлеченные спором, почти не обратили внимания; Олег Девятов механически протянул ему стакан, а Петраченко подвинулся на лавке со словами:

– Садись, отстёгивай тапочки. – То есть: давай расслабляйся.

Филатов, бурно жестикулируя, говорил, обращаясь к задумчиво поглаживающему свою пышную бороду Олегу Девятову:

– …Если б я имел все прибамбасы, я б таких вам картинок наделал! А эти вечные поиски, нытьё, что холста нет, красок, – ремесло это просто-напросто, понимаешь! Вот пришло к тебе вдохновение, идея какая-то, а материала под рукой нет, и вот бегаешь, ищешь, как идиот. Нашел, сколотил, натянул, глядь – на это всё вдохновение и ушло. Нет, я сейчас больше склоняюсь…

– Э-э, не понимаешь ты! – перебил его Девятов. – Никому я не доверю за меня холст натягивать, тем более грунтовать. Ты что! Для меня лично, да и вот Серега, скажи, – это главное, а вдохновение уже – дело пятое. И вообще, человек должен пребывать в состоянии постоянного вдохновения. Можно начать с левого нижнего угла – и такая вещь получится, что сдохнут все.

– Это… Ха-ха!.. – засмеялся Роман, – как книжку писать – набор каких-нибудь слов, авось что-то в конце концов выйдет!

Олег Девятов обиделся:

– Живопись, понимаешь, это не проза. Она ближе к стихам. Только в стихах все-таки больше рамок, а живопись – самое свободное искусство…

– То-то стихи, ха-ха-ха! – не мог Роман успокоиться, – стало читать невозможно, что их с левого нижнего…

– Да погоди ты, послушай!.. – повысил голос Девятов, готовясь что-то объяснить.

Сергей выпил, закусил остывшей китайской лапшой, обильно посыпанной сигаретным пеплом. Курил, слушал, опять выпивал… Коля Головин, сидя на полу возле холодильника, дремал; измученный алкоголем и нелюбимой работой декоратор Петраченко о чем-то размышлял, подперев голову руками. Андрей Рюпин мягко перебирал струны гитары, напевал неразборчиво…

– Поэзия вообще, в принципе, изжила себя, это теперь удел эстетов и литературоведов всяких, – рассуждал Роман Сенчин, не замечая попыток Девятова заговорить. – И это, конечно же, потому, что поэтов настоящих нынче нет, все чего-то вымучивают, экспериментируют, стебаются. Скоро слова задом наперед начнут выворачивать…

– Слушай, что ты мелешь?! – вскричал, очнувшись, Олег Филатов. – Как это, блин, изжила? Если ты не следишь, ни фига не читаешь, так и не суйся. Сейчас как раз такой подъем происходит!..

Девятов в свою очередь перебил тезку:

– Мне лично достаточно и древнего. Вот японцы с китайцами еще тыщу лет назад всё сказали, теперь только повтор.

– Ха! А греки…

– Греки – дерьмо! Идеи еще более-менее, но форма…

Спорили, торопились, перебивали друг друга. Казалось, они долго перед этим молчали, годами вынашивая в себе мысли, принципы, и теперь настал момент, когда можно наконец-то выговориться. И вот захлебываясь принялись доказывать, точно могут не успеть сказать всего, что скопилось…

– …Конечно! А как ты думал?! Форма во сто крат главнее идеи. Идея сама по себе – любая! – банальна давным-давно. Но если форма подачи заинтересует…

– А, ну что ты опять!..

– Милые, давайте ж лучше выпьем! – громко, страдальческим голосом предложил Петраченко, разливая водку по разнокалиберной посуде. – Что ж так-то кричите вы? Все равно с артистами никому не сравняться – ни поэтам там, ни нам, грешным художничкам. Это ж ведь!.. – говорил он, подчеркивая свой непонятно какой акцент, и в этом чувствовалось актерство. – Ведь артисты, это ж нечто вообще особенное. Это, простите меня, червя, это ж и не люди даже…

Петраченко залпом выпил, бросил в рот ложку лапши. За столом молчали – он говорил нечасто, речи его уважали.

– Это каки-то… Вот послушайте. Есть у нас молоденька девочка-милочка, и играет таку же молоденьку девочку-милочку. И по роли у нее слова есть: «Я люблю вас!» Таки слова – вдуматься только: «Я люблю вас!» Ась? Это ж верх всего, это ж человек раз в жизни говорить должен, вот так вот говорить, и то не каждый способен. «Я люблю вас!» А она говорит на кажном спектакле! И так говорит слова эти чёртовы, что все верят, весь зал, как струна, вытягивается. Мать-то перемать ее!.. – Петраченко тяжко вздохнул, подлил в свой стакан еще. – И я нарочно из кандейки своей выползаю, когда говорит она, и слезы ж у меня выступают, и верю я, забываю, что спектакль-то, что девочка эта милочка артистка простая, что после спектакля – совсем другой становится человек. Как то понять? Ась?.. Мне она, мне говорит: «Я люблю вас!» Зачем тогда со сцены уходить, жить как мы, черви земные? Други роли играет, совсем друго говорит. Как можно сегодня: «Я люблю вас!» Аж душа перевертыватся! А завтра како-то зайчика глупого изображать… Эх, давайте ж по маленькой!

Выпили, посидели молча.

– Артисты, Миха, артисты, это марионетки, – первым заговорил Роман, – а корень проблемы в тех, кто придумывает для артистов их роли, слова. Вот с кого надо спросить… я вот писатель…

– Неважный, – добавил Олег Филатов.

– Да, допустим неважный, плохонький, но все же. Так получилось, что не могу не писать, ненавижу себя за это, а не писать – не могу… Вся жизнь от этого ломается, люди все кажутся какими-то… не могу их искренне воспринимать, говорить не могу правдиво, даже с девушкой объясниться. И сейчас сижу и думаю: надо вот это запомнить, вот то, вот моментик неплохой, вот выраженьице пригодится…

– Да это уже и до тебя миллион раз говорили, – отмахнулся Андрей Рюпин и объявил: – Счас я вам одну вещь спою. Всё поймете!

– Минуту!.. Мне плевать, что там кто миллион раз говорил. Это для меня, – Роман выделил «для меня», – важно! – Он повысил голос, когда рок-музыкант попытался его перебить, и потянулся к нему, найдя в нем оппонента. – Артисты, они лишь исполнители, их надрессировали, они и говорят, а причина в нас, в писаках. Писатель, это такое… знаете, это как глист – сидит в пищеводе жизни, пасть раскрыл, и в него всё сыплется. А он перерабатывает и выдает ложь. Ненавижу я писателей… А художников люблю!..

– Они тоже хороши, – не согласился Олег Филатов. – Да и везде ложь, во всём. Все равно не выразить по-настоящему, что изначально задумывал. Поэтому, – он вздохнул, – теперь ничего не делаю, всё противно. Не хочу.

Сергей подавил усмешку – действительно, ему, почти еще трезвому, смешно было слушать эти рассуждения, заявления ребят. Тем более он знал: выйдя из запоя, оклемавшись, все они примутся за старое. Один – писать свои рассказы, другой – сочинять стихи и красить картинки…

– Все не хотят, – буркнул Девятов, – а что-то внутри сосет, тянет… я два года почти своим не занимался, на халтуре плотно сидел: вывески, стендики. А вот зимой купил цветной ленты, чтоб с красками не возиться, да и вообще – вывеска из ленты получается четкая, видели же. Классно?.. Ну и сначала из обрезков…

Рюпин, монотонно постукивая ногтем по струнам, опять предложил:

– Хотите всё понять? Счас я вам спою!..

– …Сначала из обрезков, – почти кричал Олег, – пейзажики делал, потом натюрмортик слепил, для интереса чисто. Ну и за неделю, короче, всю ленту уханькал! Жалко теперь вообще – сколько б вывесок вышло, башлей сколько б загрёб, а – пю-у-у – и нету! Куча херни этой лежит никому не нужной, но мне, значит, надо было…

– Милы-ый! – обнял его совсем опьяневший декоратор Петраченко. – Что ж ты переживаешь так?! Ко мне работать иди. Никаких тебе там фантазий, понимаешь, никаких творческих мук! Цветочек вот здесь велели посадить – посадил, палку серым велели покрыть – покрыл. Никаких тебе мучений, поисков всяких. А вечерком бутылочку хлоп – и лежи-отдыхай, ничего не хоти.

Дождавшись момента тишины в монологах ребят, Андрей Рюпин заговорил сам:

– Я, честно, не понимаю, как можно сегодня вести какие-то такие разговоры, когда война идет. Война же идет, люди гибнут по правде, а кого не коснулось – отворачиваются и делают вид, что все хорошо. Творческие муки у них… Я вот сейчас спою про нас и про хозяина. Он над нами сидит, управляет, а мы как стадо тупое… Лишь единицы борются, протестуют. Ну, короче, слушайте! – Рок-музыкант без промедлений проехался пальцем по басовой струне и, широко расставив пятерню на ладах, заиграл вступление.

– Не надо, Андрюха, не шуми, – попросил Олег Девятов, но того было уже не остановить; он бросил:

– Она короткая! – и запел:

 
Когда он идет – желтеет трава,
Куда он смотрит – кончает золой,
Он президент, он очень большой,
Он управляет и мной и тобой!
 
 
И ты его зомби, и я его зомби,
И он его зомби, и все мы его…
 

Сергей все еще не достиг той степени опьянения, когда можно ввязываться в этот длящийся, кажется, далеко не первые сутки, беспрерывный разговор… Вообще-то он любил поспорить, доказывать, делиться своими идеями и слушать других. Но сегодня почувствовал, со страхом вдруг почувствовал тоску, какая колет человека, увидевшего нечто другое, новое и вернувшегося туда, откуда на короткое время уходил. Вроде бы все знакомо и дорого ему, ему должно быть приятно, а его вот колет, не дает радоваться тоска, он вспоминает то, другое… Так же и Сергей сейчас, слушая, видя ребят, готовясь включиться в спор, пытаясь наслаждаться атмосферой знакомой кухни, выпивкой, все же тяготился этим, и кто-то внутри него, пугающий и отрезвляющий, настойчиво спрашивал: «Зачем приехал? У тебя есть теперь лучшее. Зачем вернулся?»