Текст книги "Зона затопления"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Да когда я пил?!

– Не скажу, что запивался, но и не делал ничего. Сидели здесь без копейки, без ничего, когда сын там, в Чечне этой, под пулями…

– Мам, но ведь обошлось, – сказал Андрей. – Прошло. И не хуже других живем.

– Не хуже? Хуже! Раньше надо было искать выход, а не сейчас. Двадцать лет было… Тогда еще и дом можно было продать, и купить тебе отдельный… Как теперь-то нам?!

Юрий поднялся, пошел к двери.

– Ну вот видишь, – тут же как-то торжествующе сказала бывшая жена, – опять уходит. Так же и тогда уходил. Только начну разговор – он уходит.

– Да я покурить.

– Курить!..

– Мама! – выкрикнул Андрей. – Хватит… Чего теперь злиться, через столько лет? Решать нужно.

– Ну а как с ним таким решишь? Не против он… в принципе… Все я знаю, как ты тут по деревне к каждой одиночке лез, паспорт совал, что развелся.

Юрий дернулся:

– Да когда это было! И что – мне одному легко, думаешь?

– Ну вот и ступай к ним!.. Что-то ни одна не приняла.

– Го-осподи! – Юрий присел у порога; Татьяна сухо плакала, Андрей, большой, взрослый, какой-то лишний здесь, безвольно согнулся на стуле, постукивал ногой в остроносой туфле.

Казалось, так вот они и будут мучиться втроем, пока с улицы не войдут и не скажут: «Ну что, готовы? Покидаем помещение, грузимся».

Хоть на словах почти все жители Большакова были за то, чтобы держаться до последнего, добиваться самых лучших условий, но на деле уже через месяц-полтора после собрания дома стали пустеть. Уезжавшие оправдывались:

– Ну а чего ждать? Другого не будет. Пока хоть квартиры дают, а потом – хрен его знает.

Собирали вещи в коробки и мешки, сносили, свозили на берег, а с него – на подходящий, чаще всего уже забитый вещами переселенцев с верховья реки паром. Что-то ломалось, билось, что-то мочило дождем; люди ругались, проклинали всё подряд, но тащили это уже ненужное, поломанное барахло на палубу, пихали в свободные щели, ставили коробку на мешок, ящик на коробку… В конце концов паром медленно отчаливал, посылал оставшимся прощальный взвой сирены и полз дальше, в сторону плотины. За километр до нее была широкая пристань, склады, но все это временное, обреченное на скорое уничтожение и затопление. От пристани вела дорога к городу, за которым начинался огромный мир с десятками и сотнями других городов и сел, поселков, деревушек, по которым распылялись жители Большакова. Распылялись, терялись, исчезали…

Большаково – село некрупное. И, казалось бы, расселить его можно за неделю. Да когда-то за сутки целые народы грузили на транспорт и отправляли за тысячи километров. Было такое. Но теперь все делалось вроде бы по закону, с соблюдением прав, и процесс шел медленно, кое-как.

Первые семьи покинули Большаково еще в конце семидесятых, когда электростанцию только начинали строить. Но их дома заняли другие – дальняя родня или приезжие. Да и некоторые из местных вернулись – не прижились на чужбине. И по существу село и теперь не выглядело обреченным на гибель.

Погибали маленькие деревни дальше от города, даже те, что не попадали в зону затопления. Но когда стал пустеть бывший райцентр и старинные села вдоль реки, захирели и выросшие из зимовий, заимок, балков деревеньки. Фролово, Пуня, Бераямба, Боровое, Армаль… А как иначе? Одно дело, когда до ближайшего села с магазином, фельдшером десять-двадцать-тридцать километров, а другое – двести, а то и больше. И люди снимались, уходили.

Обезлюдевали деревеньки – эти несколько избушек, – и сырая темная тайга сразу наваливалась на отвоеванные у нее когда-то деляны; дикие травы засыпали огороды, дворы, улицы семенами, сосны и ели швыряли расщеперенные шишки; на срубах поселялся мох, расползался по плахам крыш лишайник. Снег и ветер валили заборы, дождь разъедал бревна, доски, слеги, по стайкам шастали лисы, напрасно вынюхивая кур, на чердаках и вышках строили гнезда белки, долбили городьбу дятлы… Природа забирала обратно свою территорию.

А жители брошенных деревень тыкались в села, которые для них были центрами их цивилизации, и те, что переезжали раньше, успевали там прописаться, обжиться, а припозднившиеся, сомневавшиеся до последнего – опоздали. И кто-то ехал дальше, в райцентр, в Канск, Богучаны, Лесосибирск, Енисейск, другие самовольно занимали бесхозные избы, жили прячась, таясь, – просто некуда было деться…

Такие же нелегалы были и в Большакове. Вселялись в дома с отключенным электричеством, топились, ломая сараюшки, заборы. Целыми днями мужчины торчали на реке – рыба становилась для таких основным пропитанием. Бывало, со слезами выпрашивали ведро картошки и десятку на булку хлеба, случалось, подворовывали… Тяжело было смотреть на этих таежников, сделавшихся бичами. И ведь им-то вообще ничего хорошего не светило – бросили место жительства по своей воле, сами, формально, стали такими.

Да и прописанные в селах, попадавших под затопление, тоже не были застрахованы от бичевания: невнимательное чтение документов, подпись не там – и ты вполне можешь лишиться и родного дома, и квартиры, которую тебе выделяют…

В том тупике, в какой попали семьи Масляковых, Синицыных, Акуловых, казалось, жить долго нельзя. Невозможно каждый день, каждую минуту думать о том, что будет дальше, как оно будет… Но дни проходили, сливались за спиной в недели, месяцы.

Осенью паника с переселением поутихла, и оставшиеся люди вернулись в привычный режим. Готовились к зиме, выкапывали и перебирали картошку, деля ее на три категории – себе на еду, свиньям и на семена. Пилили лесины, кололи чурки, складывали высокие поленницы.

Время от времени докатывались слухи, что работа на ГЭС снова застопорилась – то ли денег нет, то ли что еще… Финансовый кризис, экологи пересилили…

– Вообще бы смыло ее, – желали старики. – Пока снова делают, мы успеем хоть помереть спокойно.

– Да ладно помирать, – отзывались те, что моложе, – еще поживете с удобствами.

– Ну их к язве с их удобствами! Меня только оторви отсюда, я по дороге окочурюся.

– Мда-а, – поддерживали, – старые деревья не пересадишь.

– Не пересадишь…

В середине ноября ударили серьезные морозы, и в Большакове появилось несколько бывших жителей. Пробирались по глубокому неслежавшемуся снегу к своим воротам, отпирали избы, затапливали печи.

Виталька Синицын зашел к одним таким – Устряловым Димке и Маринке. Почти ровесники Виталькины – молодая семья пока без детей. В сентябре им выделили в городе отдельную квартиру в двухквартирном доме. На первом этаже прихожая и кухня с залом, на втором – две комнаты: спальня и будущая детская… Они с радостью подписали документы, сгребли в мешки и ящики вещи. Виталька помогал им грузиться.

И вот теперь Устряловы снова здесь.

– Здорово, а вы чего приехали? – удивленно спросил, сбивая шубинками снег с унтов. – Или отобрали хоромы?

– Хоромы… – буркнул Димка, а потом и ругнулся; встал с кровати навстречу гостю. – Проходи… Не разувайся.

Изба была темная, за два месяца успела стать нежилой, чужой. Неровно оштукатуренные стены голы и страшны, как старое тело. Раньше на них были коврики, висели полочки, заслоняли шкаф, буфет. А теперь почти пусто. Лишь большой кухонный стол, самодельный, из толстых плах, в углу – панцирная кровать, на которой вместо постельного белья – шубы, платки.

У стола на тоже самодельной табуретке сидела Марина, жена Димки, бесцветно смотрела на гостя.

С потолка свисала на пыльном шнуре потушенная лампочка без плафона… Лишь пощелкивающие в печке дрова, бьющийся за щелью дверцы огонь как-то обозначали жизнь.

– А чего в темноте? – Виталька поискал, на что сесть; Димка кивнул на кровать.

– Да провода отрезали… Хорошо хоть изба цела, а так бы…

– Что – так бы? Вернулись-то зачем вообще? – Виталька никак не мог понять, что заставило Устряловых в самый мороз приехать сюда из новенькой квартиры.

– Невозможно там жить, – сказала Марина. – Это… это кошмар какой-то. – И, перхнув рыданием, замолчала, отвернулась.

– Хм!

– Понимаешь, – продолжил за жену Димка, – вроде бы все отлично – домик веселый, соседи нормальные. Заборцевы. Знаешь же их?

– Которые с Косого Быка?

– Ну да, они…

– А какие именно? Их же полно там. Всех в одну квартиру, что ли? Как нас хотят… – И Виталька зло хохотнул.

– Да нет, Даня Заборцев с женой, сыном.

– А-а!.. И как они?

– При чем здесь Заборцевы вообще?! – дернулась Марина; видимо, ей не терпелось рассказать Витальке об их злоключениях, но сама не могла, а парни подались совсем не в ту степь…

– Ну, они тоже побежали, – сказал Димка. – Им тоже… Короче, – уставился на Витальку кругловатыми выпуклыми глазами, – короче, как долбануло за минус десять, так и началось. Пол ледяной, особенно – первый этаж. В лабутах с пятью носками целый день, как на улице… Подполья нет, это нам сразу сказали, но мы как-то плюнули. А тут я рейки отодрал, полез смотреть – оказалось, дом на сваях стоит, и пол – в одну доску, сверху дэвэпэ тонюсенько… К тому же доски ссохлись, винтом пошли, щели сплошные.

– Это они, что ли, плахи сырыми ложили? – покривился Виталька.

– Ну, так получается… Ладно, думаю, куплю пока пару ковриков… ну, которые греют, электрических, а весной уж начну разбираться. Зимой кто ж ремонтирует… И тут, – Димка вытряхнул из пачки сигарету, но не закурил, стал нервно катать меж пальцев. – И тут, сука, обои отваливаться стали. Прямо листами так – ш-ших! А под обоями прорехи, хоть руку суй. Ну, думаю, это уж слишком.

– Да всё там, всё! – не выдержала Марина. – Все ужасно! Дверь тонкая, тепло не держит, рамы шатаются… Предложили отдельное жилье, и мы, как лохи, глаза закатили и бросились. А теперь…

– Ну, короче, посмотрел я на такое дело и побежал жэк искать, или как он там называется… Подсказали управляющую компанию. Называется «Веста»… Х-хе! – Димка сунул сигарету в рот, щелкнул зажигалкой.

– У печки покури, – сказала Марина. – И так мутит.

Виталька с усмешкой поинтересовался:

– Чего тебя мутит? После городского жилья, что ли?

– Беременная потому что. На радостях вот заделали, а теперь… – в голосе Марины снова послышались рыдания, – теперь вот здесь придется черт знает сколько.

– Да ладно, разберемся, – попытался успокоить муж.

Он отошел к печке, сел на кукырки, ногтем приоткрыл дверцу топки; Виталька пристроился рядом.

– Ну и вот, прихожу в эту «Весту», сидит мужичок. Увидел меня, аж дернулся. Я ему вгладь, подробно объяснил, он записал адрес, претензии. И так… не спокойно, а привычно, будто каждый день по десять раз к нему с таким приходят: «Все ясно. На днях придет к вам представитель, сделает экспертизу». – «Да? – говорю. – А устранять когда будете?» – «Как очередь дойдет. Месяца через два примерно». – «Какие два месяца?! Там и две ночи не выдержать. Минус почти на градуснике». Мужичок этот мне уныло: «Эти дома у нас на гарантии. Их владелец – акционерное общество “Бива”. Мы предъявляем результаты экспертизы им, а они обязаны устранить». Я послушал, ну и уже всерьез злиться стал: «Мне по хрен, кто там кто у вас. Жить в доме невозможно!» И он тоже взвился: «А я что могу? У меня таких, как вы, сто с лишним квартир. Хотите – в суд обращайтесь».

– Надо обращаться, – сказала Марина, – писать заявление.

– Завтра с утра поеду. – Димка бросил окурок в огонь, следом сунул обломок черной доски. – Надо решать… Вон и топиться нечем. Труху нашел под навесом…

Виталька перебил:

– Ну, дров-то не проблема привезти.

– А свет? И вообще… Дураки, подписали документы… владельцы жилья, блин… А теперь хрен его знает как… – Димка поднялся с корточек, какой-то старческой походкой вернулся к столу. – Суд… Легко сказать. Это надо адвоката искать, платить ему, доказывать…

– Нам тоже, скорей всего, суды предстоят, – вздохнул Виталька. – Прикиньте, Катьке с Никитой в разных квартирах метры дают!

– Да? Они ж муж и жена. – На лице Марины появилось оживление.

– Но. А прописаны по разным адресам. Ну, каждый у родителей. Их и записали отдельно… Да и другое… Вот вас двое – вам положено сорок с чем-то метров.

– Сорок два, – уточнила Марина.

– Ну да. А если семья большая, то всего по восемнадцать метров. И вот нас всех в одну квартиру сталкивают. Меня, родителей, братьев с семьями. Живете, дескать, по одному адресу, вот вам четырехкомнатная, и радуйтесь. А то, что у нас две избы, что все сами по себе, считай, это их не колышет. Один адрес – и всё… Интересно вообще получается: богатый хрен вздумал китайцам электричество продавать, нашел недостроенную станцию и взялся… А нас, как мусор, в угол сметает… Мы еще и благодарить должны, что нас в квартиры эти селят. Да я бы сто лет здесь жил, чем там, в клетке этой. Хоть и можно выйти в любой момент, а куда, зачем? – повсюду чужие люди, чужая земля…

Виталька замолчал… Последние недели он старался не думать об этом, но вот ситуация Устряловых, казалось бы, устроившихся очень неплохо в городе, которым многие завидовали, но вынужденных вернуться, заразила его возмущением, смятением, желанием бороться…

– Что, может, выпьем чутка? – спросил; еще минуту назад пить не хотелось, а теперь прямо засосало в груди, затребовало водки.

Димка глянул на жену, наткнулся на ее колючие глаза, ответил:

– Нет, Виталь, не надо. Завтра поеду. Надо решать… И перед родителями стыдно – говорили ведь, предупреждали, а мы… Типа взрослые люди… Теперь на глаза им попадаться не хочется. А даже картошки вон нет, кастрюли…

– Пошли, дам картофана, и капуста соленая есть. Огурцы. – Злость у Витальки сменилась сочувствием к этим ребятам, ставшим будто беженцами какими-то. – Нет, серьезно! Что мы, чужие, что ли? И посуда лишняя найдется…

Димка снова посмотрел на Марину. Та сказала:

– Только не пей!

– Да ясно… Я же сказал.

– Виталька, без питья. Ладно?

– Угу. Мне уже и расхотелось. Пошли, Дим, пока не ночь совсем.

Зима была смутная, тревожная. Чуть ли не каждый день что-нибудь или случалось, или пролетал слух, что вот-вот случится. Конечно, плохое.

Зэки из колонии-поселения стали в Большакове хозяевами. Приезжали в любое время на кособоком ГАЗ-66, выпрыгивали из затянутого брезентом кузова и начинали прочесывать улицы. Стучали в калитки, и если хозяева были дома – уходили, а если изба оказывалась в тот момент пуста, начинали ломать. Чаще всего соседи мешали поломать всерьез, и зэки, вяло потряхивая топориками и выдергами, отступали. Но несколько изб раздолбали до фундамента. И объяснение было: «Во избежание незаконного заселения».

Потом оказывалось, что хозяева изб или уезжали на время в город, или еще куда, или снимали жилье в другом месте, где была работа, а возвращались к груде досок и бревен. Бросались жаловаться, и одним быстро давали квартиры в Колпинске или еще где, а других, в основном одиноких, пьющих, необразованных, вычеркивали из реестра: нет дома, нет права на предоставление жилья.

– Да вы чего?! Вот прописка в паспорте! – изумлялись обездомевшие.

– Таких штампиков сколько угодно можно наделать. Где документы на дом?

– Где… Не знаю… Да этот дом еще мой дед поставил!

– И что? Вы же где-то жили, когда якобы ваш дом сносили. Значит, у вас имеется фактическое место жительства.

– Да я у брата был, в Колпинске! Мне зимой здесь трудно одному…

– Ну вот, возвращайтесь к брату.

Жаловались начальству колонии на зэков, рушивших дома. От начальства ответ:

– Действуем на основе контракта с дирекцией.

– Какой дирекцией?

– По подготовке ложа водохранилища… Мы, колония-поселение, должны по законодательству сами себя содержать, поэтому заключили контракт по зачистке брошенного жилищного фонда.

– Но оно же не брошенное!

– Людей нет, значит – брошенное.

Большаковцам оставалось материться, а потом начинать судебную тяжбу…

Весной добрались до лесопилки Александра Маслякова, сродного брата и начальника Юрия. Прибыла комиссия вроде как оценивать стоимость оборудования, но начала с проверки документации. Придирались к любой мелочи, чуть ли не обыск устроили. Напирали на то, что предприятие незаконное, а когда все-таки стало ясно, что законное, – на массу нарушений, на отсутствие паспортов на некоторое оборудование.

Целый день промурыжили, а потом, смурные, полезли в машину.

– Ну и что надумали? – спросил их Масляков, владелец лесопилки. – Компенсацию будете давать или поможете с вывозом?

– Будем решать.

– Ну-ну…

Тяжелый «УАЗ-Патриот», покачиваясь на размокших колдобинах, уехал. Масляков обернулся к рабочим:

– Еще поживем, кажется… У тебя-то как, Юр?

– Да тоже непонятно. Они молчат, и я молчу. Татьяна, правда… – Он махнул рукой.

Сели на штабель горбыля, закурили.

– Ты вот что, – стал советовать Юрию братан. – Ты настаивай, что твоя времянка – жилое помещение. Тем боле, так и есть ведь… Может, пойдут навстречу все-таки… С Татьяной-то всё порознь? Говорят, сложности сближают.

– Хм, нас сложности и развели.

– Ну да…

– Она прямо впряглась в свой этот магазин возле зоны, каждую копейку считает… То планирует по себестоимости комнату выбивать, то адвоката нанять… У нее теперь магазин богаче нашего – чего только нет. Зэки радуются… А я их видеть уже не могу – трясет прямо. Сколько лет жили с ними рядом, и жалко их было, а теперь – перебил бы. Зверье.

– Ладно, Юр, – похлопал его Александр по плечу, – не разжигайся. Это опасно. Не надо…

Но и сам он все чаще готов был не глоткой останавливать топоры и ломы, крушащие избы соседей, а тоже схватить топор.

– В любом случае настаивай, что у тебя не бендюжка какая, а вполне жилое помещение. Пускай три однушки дают – тебе, Татьяне и сыну.

Юрий покачал головой:

– Угу, дадут, дождешься. Хоть бы уж две однухи. С Татьяной нам уж точно не склеиться. Да и Андрей… Все мы друг другу чужие.

– Ну, с сыном-то нет.

– Десять лет отдельно живем… И невеста у него… О-ох-х, – прошелся по волосам шершавой ладонью, – не знаю. Пускай идет как идет… Уснуть бы и не просыпаться. Не проснуться больше. Вот хорошо бы было.

Александр усмехнулся:

– Не получится. До конца, Юрок, мучиться будем. А чего, даже интересно, куда все это вырулит.

Глава четвертая
Чернушка

Обычно Ирина Викторовна просыпалась как от толчка. Мягкого, но сильного толчка, который сразу отгонял забытье, заставлял вскакивать.

Раньше и вскакивала с кровати, пугая и раздражая мужа… Нет, она не любила бегать, спешить, но привычка оказывалась сильнее разума. Даже когда уже не держали корову, когда дети разъехались и их не нужно было будить на учебу, когда вроде бы срочных дел не стало, она просыпалась от этого толчка – плотного кома забот – и вскакивала.

Да, раньше вскакивала телом, с еще закрытыми глазами нашаривала обувь, а теперь – сознаньем, тело же не поспевало. Оно стало медлительным, слабым. Сознаньем Ирина Викторовна была уже на кухне, ставила на плитку чайник, уже выходила на двор, уже выпускала куриц из стайки, а тело только-только отрывалось от простыни, и Ирина Викторовна постепенно перемещалась из лежачего положения в сидячее.

Садилась, хватала руками край перины, тяжело дышала, будто сделала что-то трудное, сложное. Всовывала сухие ноги в разношенные меховые чуни. Разлепляла веки, находила глазами окно. Там темная, почти чернильная синь… Сейчас конец сентября, значит, седьмой час.

Пора. Если снова ляжет, сдастся, то может больше и не подняться… Пора.

Все последние годы Ирина Викторовна шевелилась, что-то делала главным образом для того, чтобы немощь не одолела. Придумывала заботы, хотя, в сущности, заботиться было не о ком, незачем.

Дети давным-давно уехали, и сюда возвращались хоть и каждое лето, но коротко – погостить, навестить мать; муж умер десять лет назад. Животины она теперь не держала – даже собаку, после того как старый Трезорка убежал и не вернулся, не завела. Стайки, где некогда были корова и телята, свиньи, гуси, кролики, пустовали. Осталось лишь восемь курочек.

И тут, вспомнив о курочках, Ирина Викторовна ощутила – ощутила как-то полно, всей собой, – что впереди последний ее день здесь.

Последний день в избе, в которой прожила семьдесят пять лет, в деревне, которую только и видела, знала… Нет, месяц назад побывала в городе, впервые, – ей показали выделенную квартиру: однокомнатную, с раздельным туалетом и ванной, с кухней, где новенькая плита, раковина, кран с горячей и холодной водой. В комнате большое окно…

Но Ирина Викторовна мутно, как во сне, видела все это, послушно плетясь за соцработником, или кто там ее водил… Смотрела в окно на соседний дом с десятками окон; из-за этого дома выглядывал еще один, из-за того – еще… Машины, люди струятся, как муравьи…

Она тогда подписала какие-то бумаги и попросила:

– Можно теперь домой мне?

– Но вот же ваш дом, бабушка, – сказала с удивлением девушка-соцработник. – Все подготовлено, удобно. Ночь можно на матрасе переспать, а завтра ваши вещи привезут.

– Мне домой надо. В деревню. Курицы там, картошка. И всё.

Таких, увидевших новые жилища и захотевших скорее обратно – «домой», – было много. И их отвезли на пристань, посадили на паром. Прибирать огороды.

– Вот и поглядели свои могилки, – говорили на обратном пути.

А вдали серела бетонной прочностью громада плотины, перегородившей реку…

Через две недели прибыли грузчики, стали выносить из избы вещи… Ирина Викторовна хоть и готовилась к этому переезду много лет, но тут оказалось, что ничего действительно нужного не собрано. Посуда, одежда, сотни важных в каждодневной жизни мелочей… Картошка, морковка, соленья по привычке спущены в подполье.

– Ну ведь назначали же это число! – страдальчески восклицал похожий на юношу мужчина в новенькой синей куртке и блестящих резиновых сапогах, бегая от двора к двору. – Просили, чтоб подготовились! Транспорт ждет, деньги горят!

Обитатели дворов, а это были почти сплошь старики и старухи, суетились, тыкались по углам, хватая и нужное, и ненужное, пихая все вместе в мешки, ящики. Грузчики брали в руки поварешки, стулья, двигали комоды и спрашивали раздраженно:

– Это забираем?.. А это? Это нести?

Деревня стала пустеть давно. В семьдесят четвертом году объявили, что ниже по течению реки начинают строить электростанцию, а здесь образуется водохранилище. Тогда и стали покидать ее самые дальновидные, молодежь. Гибель их Пылёва казалась скорой – на реке уже стояли три электростанции, их возвели ударными темпами, деревни вокруг переселяли торопливо, почти по-военному.

Но с этой станцией вышло по-другому. Годы шли, а окончание строительства все откладывалось, до общего переселения не доходило. Наоборот, в конце восьмидесятых стали приезжать учителя, врачи, культ-работники (в основном из начавшей дичать Средней Азии); восстанавливались по району упраздненные было совхозы. Но молодежь по-прежнему в деревне не держалась – закончив школу, ехала в города…

В начале девяностых строительство ГЭС и вовсе прекратилось. Больше десяти лет не было о ней никаких разговоров, и люди тихонько мечтали, что ее так и не достроят – мало ли недостроя стоит по стране, – а то и вовсе разберут, демонтируют, и из Енисея снова пойдет к ним сюда благородная рыба, все будет как прежде… Но вот лет семь назад электростанцию стали достраивать.

Позапрошлой весной вроде бы пришел последний срок: было объявлено, чтобы огороды не садили, а собирали вещи: «К сентябрю деревни перестанут существовать». Ускоренно принялись давать квартиры в городе или дальше – по краю. Народ потянулся с родины.

И после этого еще полтора года обреченные села держались. Даже школы работали… В их Пылёве большинство домов хоть и стояли пустые, но их не разрушали, не растаскивали. Вообще следили за порядком, до последнего надеялись…

В конце августа прозвучало твердое, как приказ: «Всё, выезжайте. Осенью начнется зачистка. Подъем воды уже пошел. Всё!»

Двадцать пятого августа причалил паром, и началась погрузка основного населения. Несли оставшиеся вещи, съестное; людям было куда ехать – в городе Колпинске, новом райцентре, в Лесосибирске, Канске, Богучанах, Назарове, Абакане, Саяногорске ждали их квартиры, уже обставленные вывезенной мебелью, но ехали туда, как в вечную ссылку. Рыдали, гладили срубы, заборы, запирали двери, надеясь, что в последний момент все отменится и они вернутся.

Погрузились – сотни три стояло на палубе, смотрело на свою деревню, – и паром медленно пополз от пристани. Оставшиеся на берегу махали им, а на пароме почти все были неподвижны – не хватало сил, смелости поднять руку. Окаменело стояли. И лишь рыдания, причитания многих женщин, как вой, повисли над рекой, раздирая души.

Паром вырулил на середыш, набрал ход, стал удаляться. И вот уже лиц на палубе не разобрать, вот не слышно этого воя… Поворот реки, и – исчезли.

После этого переселяющие занялись самыми упорными – одинокими стариками и старухами. Тогда-то почти насильно, но заверив, что они еще смогут вернуться, их свозили в город, показали квартиры, дали подписать документы. Отвезли обратно в деревню и велели: «Собирайтесь. Через две недели грузили вещи».

Погрузили, отправили. Как там с ними разберутся, как поставят в квартире – Ирину Викторовну, да и других не особенно заботило. Они не представляли свою жизнь не здесь – не здесь была черная пустота…

Дети и уже взрослые внуки давно предлагали Ирине Викторовне то забрать ее к себе, то помочь с переездом. Она храбрилась: «Да справлюсь». Лишь в каждый приезд родных старалась побольше дать им семейной памяти. Швейную машинку, на которой еще ее бабушка шила, остатки сервиза, медный ковшик для варки варенья, фотокарточки… Может, дети и внуки выбрасывали это, как хлам, но Ирине Викторовне хотелось верить, что у машинки, тарелок, ковшика, спиц, верблюжьего одеяла, шкатулочки с вытершимся лакированным рисунком, китайской фарфоровой кружки для запарки будут еще долгие-долгие жизни.

Еще две недели после вывоза вещей провела она в пустой огромной избе. То есть не совсем пустой – многое приходилось оставлять. Куда всё в однокомнатную? Многое оставалось, но уюта уже не было. Изба словно сердилась на хозяйку. Двери заскрипели и как-то разом просели, стали открываться и закрываться с трудом; от печки вдруг отпал большой кусок обмазки, обнажив темно-красные кирпичи; одна половица стала так прогибаться, что ступать на нее было страшно. Началось нашествие мокриц, двухвосток, косиножек. Будто предчувствовали скорый конец и лезли туда, где еще обитал человек.

Изба старая, но надежная, на века. Говорят, ее срубил прадед Ирины Викторовны с сыновьями больше ста лет назад. Огромные бревна до сих пор вызывают уважение, и, когда представляешь, как их тянули сюда из тайги без всяких тракторов, как ошкуривали, пилили ручными пилами, как закатывали друг на друга, – удивляешься тем людям, богатырям, великанам каким-то…

В середине пятидесятых сруб разобрали, сделали новый, высокий фундамент, заменили три-четыре затрухлявевших бревна, пропилили окна побольше. Крышу вместо плах покрыли шифером, стены оштукатурили.

Пальцы Ирины Викторовны вспомнили, как брали нащипанную братом дранку и прибивали крест-накрест к бревнам сапожными гвоздиками. Много дней на это ушло, много заноз она себе насадила… Потом обмазывали дранку глиной и, когда она высохла, окаменела, белили. Белили раз, другой, третий, пока известка не закрыла серость глины.

Сюда она привела мужа, и им отвели дальнюю комнату с отдельным выходом во двор. Здесь родились ее пятеро детей, и одну дочку, Лидушку, здесь положили в гробик. Отсюда уезжали в огромный мир выросшие дочери и сыновья. Здесь умерли ее родители, а потом и брат, и жена братова, а потом и ее, Ирины Викторовны, муж.

И вот она одна. Последняя. И – похоже – пережившая эту избу. Через два-три дня ее сожгут. Подойдет чужой мужичок, плеснет на зауголок бензина и бросит спичку. Даже не закурит – на все избы не накуришься. Подождет, убедится, что занялось, пойдет к следующей.

Ирина Викторовна спала в маленькой, ближайшей к кухне, комнатке. Левая стена была спиной печи, поэтому здесь долго держалось тепло. В других двух комнатах она бывала редко – нечего там было делать, да и больно видеть их, эти комнаты, пустыми, без людей ставшими лишними… В морозы Ирина Викторовна и вовсе завешивала проход в те комнаты одеялами, чтоб понапрасну не уходило тепло; дальняя печка не топилась уже много лет…

Но сегодня нужно все обойти, проверить. Вдруг проглядела, не взяла важное, по чему потом станет тосковать, чего не будет хватать… Днем проверит. А пока надо раскачаться, завести тело для дел.

Ирина Викторовна натянула шерстяные колготки, завернулась в махровый халат, сверху надела кофту. Волосы спрятала под платком… Теперь можно перебраться на кухню.

Кухня просторная. По сути, здесь когда-то и жила семья, а в комнаты расходились только спать.

Вдоль стены с двумя окнами в улицу – длинный обеденный стол. Двадцать семь человек за ним помещалось… В углу – покрашенный белой краской буфет, в который входила вся посуда, лекарства, много чего еще. Вся мелочевка клалась, пряталась во множество ящичков. Иголки, пуговицы, гвоздики, болтики, значки, обрезки кожи, красивые коробочки, баночки… Ребятишки любили копаться в таких ящичках, будто в сундуках с сокровищами.

Ирина Викторовна хотела увезти буфет с собой в новое жилище, но грузчики, измерив его, дверные проемы, сказали, что не пролезет.

– А разбирать – только переломаем. Он на мертвом клею…

И она решила оставить буфет. Пусть погибнет вместе с избой.

За печью был умывальник, а рядом стол для готовки. Это и была собственно кухня – куть. На столе старенькая, в неотмываемых подтеках плитка. На плитке – чайник. Печку по любой мелочи топить было тяжело, и дров не наберешься. В основном в последнее время варила-кипятила Ирина Викторовна на плитке.

Пока греется вода для чая, решила пойти во двор. Куриц проведать… Ох, курицы, курицы…

Поверх кофты надела толстую, но легкую, подаренную внучкой Лерой куртку, ноги сунула в боты. Сняла крюк, толкнула дверь. Та жалобно запела. В лицо ударила студеная волна воздуха, и в первый момент показалось, что на улице совсем холодно, но стоило слегка привыкнуть, поняла – если и минус, то несильный. Можно будет многое делать не в избе, не тащить сюда грязь.

Ирина Викторовна прошла через сени, глянула налево, где была казёнка. В казёнке тоже надо бы покопаться – там тоже наверняка найдется важное, нужное. Открыла дверь на веранду…

Веранду построил муж лет тридцать назад. Как раз дети тогда выросли и стали разъезжаться, и как-то не так сильно давили заботы. «Будем здесь чай пить с вареньем, ребят поджидать…»

Большое окно, но из маленьких стекол – на соты рама похожа. Овальный стол, самодельный диван – тяжелый, неподъемный, из струганых досок. Два навесных шкафа… Чай они здесь не пили, мебелишка от мороза и жары попортилась – вообще напрасная вроде бы пристройка, – но особенно зимой, когда на окне искрился куржак, Ирина Викторовна, проходя через веранду, представляла лето, аромат чая со смородиновыми листьями, вечер, когда никуда не надо торопиться и можно сидеть на диване, думать о добром…