Текст книги "Пусть этот вечер не останется..."

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

В половине седьмого – пошли.

Нет, покупатели были в течение всего дня, но в основном домохозяйки и пенсионеры, не спеша выбиравшие сорта колбасы и сосисок, спрашивавшие о качестве, о степени свежести, иногда просившие попробовать “ветчинку” или “карбонатик”. А в половине седьмого от станции метро двинулись возвращающиеся с работы. Они без раздумий и сомнений становились в очередь, без лишних слов четко бросали в окошечко: “Полкило "Сливочных"... Килограмм "Докторской"... Триста грамм "Любительской"...” И Лена автоматически открывала нужную дверцу холодильной камеры, доставала требуемое, старалась отрезать именно столько, сколько заказывали, – знала, что этим, вечерним, не нравится брать больше или меньше. Впрочем, спорили редко – спорить им было некогда.

Ей легче с вечерними, вообще лучше вертеться в тесном нутре тонара, чем вести изматывающе долгие диалоги с дневными. И в этом верчении скорее, незаметнее приближается конец смены... Вот еще час-полтора аврала, запарки, а потом поток схлынет, пойдут одинокие, запоздавшие, а в девять приедет Рагим, снимет кассу, закроет тонар, и Лена тоже отправится домой отдыхать, как все...

– Мне “Чайной” колбасы на сорок семь рублей, – голос пожилого мужчины.

Лена поморщилась – такой заказ не сулил ничего хорошего. Сейчас начнется высчитывание каждого грамма.

Сунулась в тот отдел холодильника, где должна лежать “Чайная”. Ее там не было. А, да, днем хорошо покупали – у пенсионеров дешевая “Чайная” пользуется популярностью. Остался лишь тот полукружок на витрине.

Достала его, положила на весы. Щелкнула кнопками калькулятора. Сказала:

– На семьдесят два рубля выходит.

– На сколько?

– На семьдесят два.

– Мне надо на сорок семь.

Говорить было тяжело, но Лена решила объяснить:

– Это последний кусок. Больше нет... Куда я эти сто граммов?

– Ну, девушка, пожалуйста.

– Давайте я “К завтраку” отрежу? Цена та же почти, тоже вареная...

– Мне “Чайной” надо.

– “Чайной” не получается.

На улице зашумели и, видимо, оттеснили старика от окошечка. Снова пошли четкие заказы: “Полкило "Домашних"... Четыреста ветчины... Полкилограмма грудинки... Упаковку заливного...” Лена доставала, резала, взвешивала, но легкости автоматизма уже не возникало, мешала мысль, почти раскаяние: “Надо дать ему было сколько просил. Остальное забрала бы себе на бутерброды утром”. Хотя колбасу она не любила в последнее время – вид ее на столе иногда даже вызывал отвращение: надоедала за время работы. Впрочем, когда торговала молочными продуктами, почти не ела ни творог, ни йогурты...

Лена окончила торговый колледж и с тех пор десять с лишним лет работала в магазинах, тонарах, палатках. Родители настаивали, чтобы получила среднее образование, но она ушла из школы после девятого – с детства хотела стать продавщицей... Нет, нельзя сказать, что это было ее мечтой. Просто... Просто одним из главных воспоминаний из детства была вечная экономия, разговоры о том, что вот до зарплаты еще неделя, а холодильник пустой. И маленькая Лена представляла себя продавщицей в гастрономе, окруженной банками со сгущенкой, булочками, конфетами. Любимой ее игрой была игра в магазин: Лена делала в своей комнате прилавок из табуреток, раскладывала на них кубики и карандаши, нарывала кусочки бумаги и звала родителей покупать тортики, батоны, сосиски, печеньки... Играла в магазин и в садике, и настолько часто, что воспитательницы жаловались.

Тяжелое начало девяностых Лена, тогда девочка десяти—двенадцати лет, часто переживала в памяти. Тогда голод, казалось, бродил совсем рядом с их домом и готов был ворваться. Папу сократили, он искал новое место, мама часто плакала; варили пшеничную кашу, от которой потом пекла изжога, ходили на Коломенский мясокомбинат за дешевой “некондицией”; вечера были тяжелые и тревожные, а утра нервные, почти злые. Собирая Лену в школу, мама умоляюще говорила: “Поешь там хорошо, ясно? На ужин не знаю что будет”. И тогда, наверное, в те дни, Лена и решила всерьез стать продавщицей.

Но ела совсем немного – и в детстве, и сейчас к пище не испытывала жадности. Ей нравилось ощущение, что вокруг вдоволь продуктов. Они были самой надежной вещью, самой верной защитой...

После восьми вечера покупателей становилось меньше, и Лена начинала томиться в своем тонаре. Присаживалась на стульчик, но то и дело поднималась, протирала разделочную доску, заглядывала в холодильник, проверяя, сколько чего осталось, нет ли залежавшегося, на грани просрочки, товара. Вынимала из кармана халата сотик и расстроенно-удивленно надувала щеки – время ползло очень медленно.

Из открытого окошечка тянул ледяной сквозняк. На улице метался ветер, кружа сухие крупинки снега... Хорошо, что ей до дома всего две трамвайные остановки – минут десять быстрым шагом.

Лена задумалась, вспоминая, что там на ужин, на завтрак, нужно ли в магазин заходить... Творожная масса есть, вчерашний рис в кастрюльке, яблоки. Креветок можно сварить... Да нет, выбор есть – что-нибудь приготовит. Сделает ужин, отнесет в комнату, устроится на диване, включит телевизор.

Еще раз взглянула на часы. Без семи девять. Пока перечислит Рагиму, что привезти завтра, пока снимут кассу, закроют тонар, пройдет полчаса... Успеть бы к комедии на “ТНТ”.

– Есть кто? – голос в окошечке; мужской, молодой голос.

– Да. – Лена поднялась со стульчика. – Заказывайте.

– А это что у вас, кровяная колбаса, что ли?

– Да. Новинка нашего предприятия.

– М-м! А вкусная?

Лена не пробовала кровяную колбасу – страшновато было: колбаса из крови, – но ответила: “Очень вкусная”. В качестве того, чем торговала, она была уверена, тем более что ни разу никто серьезно не жаловался. Лишь домохозяйки иногда недовольно ворчали – “что-то "Краковская" мне вчера не понравилась, возьму сегодня "Одесскую" лучше”...

– Ну, взвесьте палчонку. Поем, о родине вспомню.

Лена выбрала побольше, положила на весы. А невидимый человек на улице (чтобы увидеть его, Лене нужно было наклониться) продолжал говорить:

– Я сам-то родом из Тувы. Это в Сибири, южнее Красноярского края есть республика. Не бывали?

Зная, что с покупателями нужно быть вежливой, Лена с доброжелательной грустинкой в голосе ответила:

– Нет, к сожалению, не бывала.

– Зря. Представится возможность, побывайте. Самое красивое место на земле. Горы, Енисей, степи... И там такую кровяную колбасу делают – м-м! Называется хан. Вкуснее ничего нет. Я хоть русский, но очень люблю.

– Шестьдесят три рубля сорок копеек, пожалуйста.

Рука положила на стеклянную плошку для денег сторублевку. Лена отдала колбасу в целлофановом пакетике, стала набирать сдачу.

– Три сорок есть у вас?

– Да есть где-то, – голос с улицы, – холодно искать.

Ее кольнуло раздражение. “Хоть бы уж наврал просто, что нету”. Насчитала монеты...

– Держите.

– Спасибо.

– Спасибо вам.

– Сейчас возьму водочки, порежу колбаски и побываю в Туве.

– Приятного вечера.

Тува какая-то... Лена нигде не бывала. Нет, в детстве родители один раз ездили с ней в Феодосию, но ничего не запомнилось – ей было неполных пять лет. От той поездки остались хранящиеся в серванте лакированный крабик с отломанными клешнями на подставке с надписью “Феодосия” и несколько бледно-розовых камушков в надколотой фарфоровой чашке.

В ранней юности Лена несколько раз заговаривала о том, что ей хочется куда-нибудь съездить, что вот в школе собирают группы то в Тарусу, то в Михайловское, то в Петербург, а родители грустно отвечали: “Но ведь это денег стоит, доченька... У нас до зарплаты – не знаем, дотянем опять или нет”.

От прошлого светлыми лучами остались дни, проведенные на даче в Толстопальцеве. Бревенчатый дом, снаружи небольшой, но внутри казавшийся огромным из-за множества комнаток; просторный участок, где была и лужайка, и заросли малины, и настоящий еловый лес с орешником и покрытым ряской прудиком. Дача эта была старая, фамильная, но в начале девяностых тетка, мамина сестра, которой дачу завещали (маме отошла двухкомнатная квартира, где сейчас жила Лена), продала ее – очень нужны были деньги...

Реальный мир для Лены ограничивался Москвой, да и то в основном одним районом – Нагатином. Здесь был ее дом, здесь она ходила в садик, окончила школу, здесь то в магазинах, то в тонарах работала. В другие районы и центр почти не выбиралась – не было повода. Разве что иногда в гости к подруге Маринке в Свиблово...

Пять минут десятого подъехал на “Жигулях” Рагим. Забрался к ней.

– Привет, – сказал, как всегда, тихо, устало. Отряхнул с головы, плеч крупинки снега. – Как дела?

– Нормально. Давай подсчитаем.

Лена доверяла Рагиму – кажется, честный парень. По крайней мере за те почти полгода, что она здесь, ни разу не пытался ее обмануть, подставить. И смотрит всегда как-то тепло и тоскливо, словно жалеет ее, хочет сказать важное, но не решается. Да и понятно в общем-то, что и Лена знает, что ответит ему, если он вдруг решится, – ответит сразу и твердо, – но все же каждый день ждет его слов. Волнуется, слегка путается, нервничает, когда Рагим рядом.

Друг о друге им почти ничего не известно. Он для нее – экспедитор, она для него – одна из нескольких продавщиц его участка. По утрам он привозит ей товар на своем “Жигуленке”, вечером забирает деньги. Они закрывают тонар и прощаются.

Сегодня все было, как много вечеров перед этим. И попрощались обычно: Лена сказала “до свидания”, Рагим кивнул, грустно взглянул на нее и залез в свою неказистую, помятую машину... Может, в свободное время он ездит на иномарке, но работает на такой вот, в которую девушку стыдно пригласить. Да и есть ли у него свободное время...

Через подземный переход Лена миновала проспект Андропова и по левой стороне Нагатинской улицы пошла к дому.

Дом был, наверное, сталинских времен. Пятиэтажный, из темно-серого кирпича, с полосками между третьим и четвертым этажами и под кровлей кирпича бордового. На первом этаже хозяйственный магазин (когда-то был магазин “Ткани”), окна там полукруглые, даже лепнина есть... Оказываясь в других местах Москвы, Лена замечала такие дома – они стояли по два-три и в центре, и на самых дальних окраинах. Словно их выстроили в одном каком-то месте, а потом разбросали по городу, туда, где они были особенно в тот момент нужны.

При виде этих пятиэтажек у Лены теплело в груди, она мысленно передавала им привет от дома, в котором жила; ей казалось, что они скучают друг по другу.

Возле подъезда остановилась, нашла в кармане плаща ключи, приложила один к кодовому замку. Замок запищал, дверь чуть приоткрылась. Лена вошла в подъезд, по бетонной лестнице поднялась на свой третий этаж.

В квартире пахло вкусно – Лена любила жечь ароматические палочки, клала на шкафы, полки надушенные ватки. Впрочем, сложно было сказать, что именно она это любила – это делала ее мама, а потом, после мамы, стала делать и Лена...

Сняла плащ и сразу почувствовала, как запах духов перебил тяжелый дух копченостей. Целый день в тонаре его не замечала, а здесь ударил, неприятно защекотал ноздри.

Душ принять? Нет, завтра утром... Разделась в ванной, бросила белье на стиральную машинку, надела теплый халат, завязала пояс... Приготовить ужин, забраться на диван, посмотреть комедию... Десять минут осталось.

И через десять минут Лена уже была на большом мягком диване, купленном ею недавно взамен старого советского, со скрипучими пружинами.

Она любила этот момент – когда рядом на подносе горячий чай, фруктовый салат, стаканчик с йогуртом, печенье на тарелке, телевизор еще не включен, но дистанционка уже в руке и впереди три-четыре часа до сна...

И себе Лена нравилась в этот момент – вот она сидит, подобрав под себя ноги, маленькая, уютная, спокойная молодая женщина. Молодая, обеспеченная и свободная.

Но, наслаждаясь этим моментом, она, не желая того, помнила, что до встречи с Виталием еще целых два дня и что он сегодня ни разу не позвонил; что наверняка позвонит Маринка, и ее нужно будет терпеливо слушать, потому что она подруга с детства, самый близкий теперь ей человек...

Включила телевизор, присмотрелась и поморщилась – узнала комедию “Полицейская академия”. Сколько можно ее крутить... Подавила на кнопку дистанционки, переключая программы, остановилась на передаче “Тайные знаки”. Про Блаватскую... Ну, пусть это.

Но история жизни Блаватской не увлекала, а внутри постепенно росла, выдавливала остальные чувства тревога; Лена поглядывала на молчащий телефон – и тут же, будто опасаясь, что ее взгляд кто-то может заметить и едко усмехнуться, перевела его на сервант, с серванта – на шкаф с книгами, затем сразу – на столик с накрытой фанерным футляром швейной машинкой...

Комната была просторная (оставшись одна, Лена выбросила копившийся десятилетиями и раньше, видимо, кажущийся нужным хлам), но мебель, кроме дивана, старая. Сервант темный, напоминающий ящик, громоздкий книжный шкаф со стеклянными дверцами... Возле дивана торчал кривоватый торшер с лопнувшим абажуром, на стене – толстый, будто грозивший вот-вот сорваться и завалить пространство ковер...

Эту квартиру в пятидесятых получили ее бабушка и дедушка (мама и папа мамы), в этой квартире выросли Ленина мама и ее сестра, тетя Света. Сюда мама, уже немолодой, привела немолодого жениха, Лениного отца (тетя Света в то время уже вышла замуж, и та комната, девятиметровый пенальчик, где сейчас у Лены спальня, принадлежала маме).

Бабушка и дедушка умерли, когда Лене было чуть больше десяти лет, умерли друг за другом, не дожив до шестидесяти пяти. Так же почти одновременно и в том же возрасте умерли потом и мама с папой; умерли тихо, почти незаметно, как и жили. И Лена осталась одна...

Передача про Блаватскую кончилась, начался “Мыс страха”. Его Лена уже видела несколько раз, но фильм ей нравился, – решила еще раз посмотреть. Актриса хорошая в главной роли – Джульетт Льюис; она напоминала Лене ее саму. Или хотелось так, чтобы напоминала.

Несколько минут смотрела на экран и действительно увлеклась мастерски сделанными титрами и почти идиллическим началом ужастика, но тут пошла реклама. И сразу вспомнилось, что Виталий так и не позвонил. И Маринка тоже, – то по пять раз на дню, а то уже третий день молчит... Может, Виталий эсэмэску прислал, а сотик в плаще. Вполне могла не услышать сигнал.

Лена поднялась, отнесла поднос (посуду сполоснет утром), достала телефон. Проверила. Нет, пусто. Зачем-то пооткрывала-позакрывала “Звонки”, “Галерею”, “Контакты”, “Органайзер”... Вернулась в комнату, снова забралась на диван.

Реклама еще не кончилась. Пенелопа Крус красила ресницы чудо-тушью...

Лена снова встала, взяла городской телефон с подзеркальника и переставила на диван. И тут же не выдержала – сняла трубку. Очень хотелось позвонить Виталию, и чтоб не сделать этого, набрала Маринкин номер.

Длинные гудки, и – недовольный голос подруги:

– Алле?

– Привет, Мариш, – уже жалея, что позвонила, сказала Лена. – Это я, извини, что отвлекаю.

– А, привет, солнце! – голос Маринки потеплел. – Ты как там?

– Да сижу, смотрю фильм ужасов.

– А-а, какие это ужасы. Вот у меня вчера день ужасов был – вот это действительно... Погоди, на кухню перетащусь...

Маринка с детства была говоруньей, и тихоне Лене это нравилось – она любила слушать.

– Поднимаю, в общем, Алинку в садик, – с привычным увлечением стала рассказывать Маринка, – и она сразу: “Мама, купи мне матушку”. “Ладно, – говорю, – куплю”. Главное – в садик собрать и увести. А она все: “Матушку купишь, да?”

У Маринки была дочка Алина, четыре года...

– Вышли на улицу, и она меня тянет к “Непоседе”. Ну, это магазин игрушек у нас тут... “Купим матушку!” – “Да какую матушку? – говорю. – Я твоя матушка”. “Нет, ты мама, а мне надо матушку”. Блин, еле-еле ее в садик затащила, Алинка рыдает – надо ей срочно матушку какую-то. Прямо до истерики. “Алин, – говорю, – у меня такая сложная работа с деньгами, – Маринка работала кассиршей в сбербанке, – а ты такое мне устраиваешь. Как тебе не стыдно!” В обед позвонила, воспитательница говорит, всех там уже довела этой матушкой. И целый день как на иголках... Ну, вечером забрала, притащила домой под это ее: “Мне матушку надо!” Раздела. “Объясняй, – говорю, – что за матушка. Что это ты себе вбила в головенку”. А она уже невменяемая, задыхается от рыданий своих. Пришлось валерьянку давать, лицо холодной водой... Но все равно: “Матушку надо!” “Да какую, блин, матушку?!” Лешка пришел, тоже с ней весь вечер... Он и придумал: “Нарисуй нам матушку, и мы сразу купим”. Она села, полчаса там что-то пыхтела, приносит. “Да это матрешка, а не матушка никакая”, – говорим. “Матрешка, матрешка, – Алинка нам, – купите?” “Купим, конечно. И надо было весь день с ума всех сводить?!” Короче, уложили спать, утром сегодня купили эту матрешку, а сейчас она про нее и забыла уже... Вот такой фильм ужасов в реальности. Представляешь, ребенок ходит, рыдает, и одно и то же: “Купите матушку! Купите матушку!”

– Да-а, – с не очень искренним сочувствием вздохнула Лена, – действительно...

И попыталась представить себя на месте Маринки; ей показалось, что она бы сразу догадалась, что нужно ее доченьке. Хотя... Вот вскакивают они всей семьей утром, скорее глотают кофе, собираются на работу, одевают ребенка, а он рыдает и требует неизвестно чего. А минуты бегут, и до того ли, чтобы сесть, спокойно расспросить, понять...

– И еще, Лен, слушай, – голос Маринки стал тише, послышались жалобные нотки. – Лешка что-то странный совсем стал какой-то. Даже не странный...

– А что?

– Молчит всё, в общем, ко мне внимания никакого. И на своем биатлоне помешался.

– На чем?

– Ну, – Маринка занервничала, – знаешь этих, на лыжах с ружьями катаются? Спорт такой.

– М-м, вроде да.

– Мужики когда, сидит просто, а когда девки – глаза прямо горят, и вдруг начинает: “Света, давай! Аня, давай!” – эта еще... “Зайка, давай!” И кряхтит так весь... Знаешь, как во время секса... Понимаешь... А, Лен?

Лена сдержала усмешку – “Ну, Маринку понесло!” и снова сочувствующе вздохнула.

– Я сначала-то, – голос подруги стал еще тише и совсем уж горестный, – как шутку воспринимала, а тут в комп залезла – куча скачанных фоток их, переписка с какими-то, как он тоже... “Что, – говорю, – влюбился?” Он глазами хлопает. “Ну и живи с ними”. Теперь на кровати по разным углам спим. Она же огромная у нас... сексодром, блин... И, знаешь, ни разу не пристал за это время. А уже недели две прошло... Что делать, Лен, а?

– Ну... – сразу не нашлась она.

– У тебя все “ну”.

– У меня, – обиделась Лена, – тоже проблем полно, на самом деле.

– Каких проблем? – В Маринкином голосе послышалось любопытство и недоумение.

– Я вообще одна. Сижу вот...

– А Виталик где? Вы же с ним, кажется, прочно...

– Прочно... На выходных только прочно.

– До сих пор, что ли, так?

Они не разговаривали об этом больше месяца, а с Виталием Лена как бы живет почти два года. Вот таким образом живет... От этих мыслей Лене стало обидно до слез.

– Да, до сих пор. И не знаю...

– Так ты скажи ему: “Слушай, милый, давай-ка решать. Мне уже двадцать восемь, мне пора ребенка делать, семью создавать”. Правильно?

– Ну, правильно...

– Так действуй тогда! Правда, – Маринка сладковато вздохнула, – я так тебе иногда завидую.

– Хм! Это в чем же?

– Свободе твоей. Я бы сейчас на твоем месте поехала б в клуб...

– Да уж, после работы клуб – самое то!

– Выпила баночку энергетика, и все нормально. Помнишь, как я танцевать любила? А теперь... Лешке иногда говорю: “Поехали потанцуем”. А он кривится только или: “Ну, езжай”. Представь, одну готов отпустить хоть куда. Обидно так... Нет, была бы одна... Тебе когда на работу завтра?

– К девяти.

– Да? – Маринка задумалась. – Ты по полным дням, что ли, по-прежнему?

– Ну да.

– Что ты себя изводишь-то?! По двенадцать часов...

– А что еще делать? Дома тут киснуть? – Лена представила, что бы делала днем без работы одна в этой квартире, и на глазах снова выступили слезы; чтобы не расплакаться, стала себя успокаивать: – Да и полдня, даже больше, спокойные. С половины седьмого до восьми самый пик.

– Нет, зря ты так, Ленка. Здоровье сорвешь... Ты Виталику своему все выскажи. Не хрена! Поженитесь и – или ты к нему, или он к тебе. Одну квартиру будете сдавать, на жизнь деньги какие-то тоже...

– Он с мамой живет.

– Да? Понятно... Да, это хуже. – Голос Маринки погрустнел. – Но все равно, Лен, ты над собой не издевайся. Зачем, в самом деле?

– А что? Здесь тухнуть?

– Блин, заладила!.. Развлекайся! Потом локти будешь грызть, когда ребенок появится... И что Виталик этот... с мамой он живет... На каждом углу по миллиону мужиков – знакомься, выбирай... Погоди. – Маринка, видимо, зажала трубку ладонью, и Лена расслышала лишь интонации женского и мужского голосов – раздраженную интонацию. Видимо, Маринка разговаривала с мужем.

Они жили вместе шесть лет. В первый год Маринка минуты не могла прожить без своего “Лешика”, только о нем и говорила – какой он замечательный, какие подарки делает; потом, когда родилась Алинка, стала часами говорить о дочке, жаловалась, что муж мало помогает. А в последнее время все чаще жаловалась на обоих, завидовала Ленкиной свободе. И никакие слова Лены, что от такой свободы тошно и тоскливо до слез, ответные жалобы ее не переубеждали. Лене же казались наигранными жалобы подруги...

– Заходил тут, – послышался в трубке Маринкин полушепот, – по кастрюлям шарился. Поели же. И мяса нажарила, и спагетти целую пачку... Я тут опять на диету хотела сесть, но как с ним сядешь... “Давай, – говорю, – делать разгрузочные дни. Хоть два в неделю”. Психует: “Я к мясу привык и буду его есть! И все!” А мне как его готовить? Нюхать и не есть?.. Была бы одна, мне бы двух яблок на день хватало, а так... Ты много ешь?

– Да нет, – пожала Лена плечами, глядя в экран телевизора, где герой Де Ниро, прикидывающийся театральным преподавателем маньяк, разговаривал с наивной жертвой в исполнении Джульетт Льюис.

– Ну вот что ты ела на ужин? А?

– Так... Ничего почти... Ладно, Мариш, буду спать, наверно... Завтра вставать...

– Дав-ва-ай. А мне Альку в садик тащить. Скорей бы суббота. Хотя... Как пауки в банке в выходные тут...

Положив трубку, Лена некоторое время пыталась следить за отлично известным ей сюжетом, а на самом деле удерживала себя от звонка Виталию.

Встала, прошла по комнате, подняла с паласа несколько соринок, сунула в карман халата. Потрогала твердый, словно неживой лист росшего на подоконнике алоэ. Оно осталось от мамы, а палочку, которая поддерживает ствол, принес папа. Их нет, уже три года никого из них нет, а алоэ продолжает расти... Лена надавила на лист пальцем, и ноготь порвал пленочку, врезался в сочную мякоть.

Испугавшись сделанного, отдернула руку, попятилась от окна. Будто от кого-то скрываясь, завернула в соседнюю комнату. Остановилась, огляделась.

Кровать с деревянными спинками, на которой Лена спала лет с двенадцати. Письменный стол с отпадающей дверцей ящика-тумбы, за которым она делала уроки. Шкаф, большой, в четверть комнаты, в котором висели ее кофточки, платья, юбки, включая и те, что Лена носила ребенком. На стене полка с давным-давно не открываемыми книгами... В этой комнате, считающейся спальной, Лена бывала редко – ночи проводила в основном в большой комнате на диване. Очень тяжело было среди вещей, напоминающих о прежней ее жизни, о детстве, и Лена старалась их не замечать, но помогало плохо.

– Надо делать ремонт, – в который раз за последнее время, четко и убеждающе, сказала она. – Мебель на свалку, обои светлые, стеллажик зеркальный, комод хороший видела...

Но говоря себе это вот так, почти приказывая, в глубине души она не верила в ремонт. Если кто-то или что-то не подтолкнет к переменам, все так и останется, так и будет. И она сама, Лена, будет такой же, как сейчас и как год назад. То есть в таком положении, но не в таком же возрасте. Это в детстве время торопишь, а когда тебе недалеко до тридцати...

Хорошо, что встретился ей Виталий. Мог бы и не встретиться, и было бы тогда совсем, наверно, невыносимо. Спасибо Маринке – она в тот вечер вытащила ее в “Алмаз” – развлекательный центр – на бильярде поучиться играть, чаю зеленого выпить, потанцевать. Там с ними и познакомился молодой человек, высокий, симпатичный, в белой рубашке. Маринка и Лена сначала приняли его за официанта и велели принести чаю и пирожных. Он принес и подсел к ним. Маринка возмутилась, а когда он объяснил, долго смеялась. Молодого человека звали Виталий, он работал бухгалтером в крупной торговой фирме. И после этих его слов вместе с Маринкой стала смеяться и Лена – в их представлении бухгалтерами должны были работать пожилые полные тетки или маленькие плюгавые дяденьки, как в клипе песни группы “Комбинация”, но совсем не “такие симпатяги”, как Виталий.

Поначалу Виталий выражал интерес к Маринке (да это и понятно – она всегда была заводилой), а узнав, что Маринка замужем, переключился на Лену.

Когда прощались, предложил ее проводить. Лена отказалась, но номер своего сотика дала... Виталий позвонил в следующую пятницу и позвал провести вечер вместе. Она согласилась.

С тех пор почти два года все шло без перемен: с понедельника до вечера пятницы лишь перезванивались, находясь в разных концах Москвы, а выходные проводили вместе. На работе Лену в эти два дня заменяла пенсионерка с медицинской книжкой Людмила, нервная, вечно усталая, долго пересчитывающая выручку. Рагим жаловался, что очень с ней трудно, но Лена не реагировала. Что, ей вообще все дни, что ли, в тонаре проводить? Многие приезжие так и работают, впрочем. Хотя Лена не думает, что ей предложат выбирать – или на семидневку, или увольняться. Но, не признаваясь себе, она ожидала чего-то, какой-нибудь перемены, встряски, ситуации, когда нужно будет очнуться, задуматься, пусть вынужденно проявить активность. Иначе...

В том же подъезде, этажом выше, жила Ирина. Лена отлично помнила ее еще девушкой – Ирина была лет на пятнадцать старше ее. Невысокая, но стройная, аккуратная, свежая. Скромная. Для Лены она была примером тогда... Жила Ирина одна – у ее родителей была другая квартира, – работала где-то переводчицей, давала уроки английского на дому. Иногда и Лена к ней поднималась, чтоб подтянуть знания в конце четверти, и всегда любовалась Ириной. Такой, в ее представлении, и должна быть женщина – аккуратной, скромной, спокойной.

И вот Ирине уже прилично за сорок, и она все так же одинока. И постепенно превращается в старушку.

Несколько раз Лена, вместе с Виталием, встречала ее во дворе или на лестнице и замечала в глазах Ирины завистливую злобу. Наверняка бессознательную и от этого тем более открытую, от которой у Лены пробегали меж лопатками ледяные мурашки.

А ведь у Ирины тоже бывали мужчины – Лена помнила ее счастливой, под руку с молодыми красавцами. Но они быстро исчезали, и теперь новые вряд ли уже появятся. Нет, может быть, еще кто-то будет, а вот дети...

Лена прошла по комнате раз, другой, третий. Ходила медленно и словно бы расслабленно, а на самом деле ее трясло. Казалось, так тошно, так тоскливо ей еще не было... Проходя мимо дивана, подхватила сотик и нашла номер Виталия. Нажала кнопку с зеленой трубкой.

Вместо гудков зазвучала приятная, успокаивающая музыка, – Виталий установил себе такую функцию, – но сегодня она не успокаивала Лену, а злила, будто над ней издевались...

– Алло, – сонный голос Виталия. – А, привет, Ленусь.

Она отозвалась не сразу – перед тем, как произнести хоть слово, пришлось несколько раз глубоко вдохнуть.

– Привет... Как дела?

– Да ничего хорошего. Устал как гоблин.

– М-м...

– Извини, что не позвонил. Совсем замотался. Домой дошел – и рухнул...

“Совсем замотался, – повторила про себя Лена. – Сколько мужчин и женщин это друг другу говорят каждый вечер...”

И от этого стало не по себе – Лена будто оказалась не в более-менее защищенной, укрытой от остального мира квартире, а в прозрачном кубе. И в соседних прозрачных кубах сидели, лежали, стояли, бродили из угла в угол тысячи других женщин с прижатыми к ушам телефонами. И отовсюду – шелест: “Тяжелый день... Совсем замотался... Очень устал...”

– Квартальный отчет готовим, – продолжал снуло бубнить Виталий, – бумаг горы. Аудиторы – дебилы. Надо другую контору искать... А у тебя как, малыш?

Лена собралась ответить так же, как и обычно: “Да нормально”, – но вместо этого сказала сухо, колюче:

– Плохо. Ничего хорошего.

Виталий вздохнул. Помолчал и, кажется, с натужной ласковостью попросил:

– Потерпи чуть-чуть. Скоро уже выходные... Тяжелый год вообще, что ж... Вот сдадим отчет, возьму отпуск – и сгоняем на неделю в Прагу. Ты была в Праге?

– Нет.

– Чудесный город. Я тебя повожу...

– А ты ездил уже?

– Конечно! Самый любимый мой город.

Лена хотела спросить: “И с кем?” – Сдержалась. – “Глупо... Надо успокоиться”. – Но в груди дрожало, в горле бились рыдания... Виталий что-то продолжал говорить устало-бесцветно; Лена не слушала, – не могла вслушиваться в слова. Наконец проглотила рыдания и перебила:

– Послушай, мне очень плохо... я не могу больше так... не могу больше одна...

– А? – удивленно-испуганный звук в трубке.

– Ведь это... согласись, это ненормально, что так... что я здесь, а ты – там где-то. Если мы любим друг друга, то должны быть вместе. Да ведь? Да?

– Ну конечно, Лен. Конечно. Только... Понимаешь, Лен, с такой работой и так с ума сойдешь, а если еще каждый день по два часа в метро давиться... Я тут две станции проезжаю, и то... Давай после Нового года решим. Хорошо? Рождественские каникулы будут, будет время подумать. Хорошо, малыш?.. Алло, Лен? Ты где? Алло?

– Я здесь, – с трудом сказала Лена. – Не знаю, что мне ответить. Что ж... – продолжила, глотая и глотая бьющиеся в горле спазмы, – что ж, буду ждать Нового года. Что еще остается...

– Ле-ен, зачем ты так? Я тоже очень хочу быть с тобой... Надо, Лен, надо что-то придумать... Может, квартиру здесь где-нибудь снимем...

– Нет! – вскрикнула Лена, будто ее действительно поволокли куда-то. – Я хочу жить в своей квартире!.. Я, – она заставила себя говорить медленно и четко, – я хочу здесь, в этой квартире, жить со своим мужем, и чтобы у нас были дети, и чтобы... – Рыдания прорвались на волю; Лена говорила сквозь слезы и спазмы. – И... и чтобы все... чтобы все у нас было хорошо! Я не хочу больше так. Не хочу! Это ненормально! И... и если ты хочешь, чтобы мы были вместе...

– Лен, Лен, что с тобой?! – испуганно спрашивал Виталий. – Лен, ну ты что?!

– Дру... другие как-то... Другие из Подмосковья каждый день... а здесь не можешь на метро...

И чтобы не наговорить оскорблений, она нажала кнопку с красной трубочкой, бросила сотик и долго плакала, ткнувшись в подушку. Плакала, захлебывалась и давилась слезами и удивлялась себе – с ней никогда такого не было. Всегда старалась держать себя в руках, даже на похоронах родителей. И – вот прорвало...