Текст книги "Конец сезона"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Роман Сенчин
Конец сезона

повесть

1

– Ну хватит бродить, давай здесь сядем. Никита!

Услышав свое имя, он привычно, но для окружающих незаметно поморщился… В детстве имя было редким и потому очень удобным для выдумывания дразнилок: в садике ему обычно кричали: “Никитка – битка”, “Никита – сита”, в школе – “Никита, Никита – рожа вся разбита”. А потом имя стало модным и то и дело звучало на улице.

“Никита, сколько можно звать? Ну-ка быстро пошли!” Его дергало чувство вины, он машинально оборачивался на голос и видел женщину, которая звала сыночка лет четырех. Тоже Никиту. И становилось неприятно, словно это действительно накричали на него…

А в последнее время он был вынужден пять дней в неделю носить на лацкане пиджака или на белоснежной рубашке бейджик со своим именем.

Иногда забывал про этот значок, расслаблялся, но подходил кто-нибудь из покупателей, в основном это были, как назло, молодые интересные женщины, и, будто знакомого, а точнее, слугу спрашивал: “Никита, что вы посоветуете купить для моего молодого человека? У него повышение, хочется сделать подарок”. Или такое, как ему казалось, явно издевательское: “Знаете, Никита, мы собираемся на Тенерифе с другом.

Как считаете, плавки ему купить – это уместно? В смысле, чтоб я купила по своему вкусу?” И естественно, он советовал, убеждал, приводил примеры, чтобы развеять сомнения: такой-то галстук носит такой-то знаменитый человек, а такие-то плавки, “по секрету!”, недавно купил такой-то. В этом и заключалась его работа, за это ему платили. Но, по-честному, он ненавидел клиенток за фамильярный тон, за Тенерифе и Луксор, а главным образом за “Никиту”. Будто щипали его его именем, смеялись… Ему нравилась фамилия – обычная, нейтральная: Сергеев. Но на бейджике стояло только имя…

Он вернулся туда, где уже устраивалась жена с детьми. Сбросил рюкзак с плеча, вздохнул измученно:

– Даже на Клязьму съездить проблемой стало. – Рухнул задом на мягкое, новенькое сиденье.

Жена на этот раз смолчала; она подчеркнуто заботливо и торопливо расстегивала куртку на сыне. Молчаливо и нервно. Но, сняв шапку и поворошив волосы, тоже нашла повод заворчать:

– Господи, испарился весь. Что за погода? И солнце, и ветер ледяной… И едем…

– Хм! Сама же решила! – с готовностью возмутился Сергеев; почему-то хотелось переругиваться еще и еще, вяловато бросать жене слегка обидное и получать в ответ такое же. Но она неожиданно подобревшим голосом предложила:

– Может, пива достанешь? Пить очень хочется.

– И ципсики! – подскочил сын. – Ципсики мне!

И даже четырехмесячная Дарья одобрительно загугукала в своем кенгурушнике.

– Саша, – строго сказала жена, – я просила тебя голос не ломать!

Говори правильно. Стыдно уже, в школу ведь скоро!..

– Ладно, давайте. – Сергеев стал распускать молнию на рюкзаке.

Из-за тяжелой беременности жены, рождения Дарьи они всю весну и лето пробыли в городе. Да и до этого вот так, всей семьей, давненько никуда не выбирались. Даже в парке с детьми гуляли порознь – то он, то жена. И потому, наверное, с непривычки или действительно погода так влияла, было нехорошо. Муторно. Сиденье казалось каким-то не таким; никак не удавалось найти удобное положение, воздуха мало, в голове давило и пульсировало, будто там, под черепом, ныл зуб, глаза слезились, верхние веки щипало, постоянно моргалось… Хотелось потягиваться, кряхтеть и – лечь. Сделать так, чтобы всё, что мешает быть легким и бодрым, живым, взяло и исчезло.

И Сергеев потягивался, кряхтел; кряхтя, подал сыну пакет с чипсами:

– Держи сухпай, путешественник.

– Это тебе на всю дорогу! – добавила жена. – И так печень постоянно сажаешь… Медленно ешь.

Сын бросал чипсы в рот один за другим.

– Ну ты меня слышишь, нет?

– Слышу.

Сергеев открыл зажигалкой пиво жене, потом себе. Сделал глоток.

Снова кряхтнул. Вроде бы стало полегче. Показалось, что все трудности этого дня закончились, начинается отдых…

Почти час на метро от “Молодежной” до Ярославского вокзала (и повсюду, конечно, неизбежная пятничная давка), а перед тем рабочий день, поездка до дому, изнурительные сборы, Дарьины бутылочки и докорм, памперсы, сыновьи пистолеты и машинки; скрежет экскаватора, роющего яму за окном, короткие психи жены и собственные, желание бросить рюкзак и упасть на диван. И только что – вокзальная толчея, покупка билетов, проход через турникеты на платформу и суматошный поиск нужной электрички. Все это, естественно, измотало.

Отдых, отдохнуть… Но вместо радости, что все-таки собрались, выбрались, что увидятся скоро с друзьями, шашлыки будут жарить, петь песни, потихоньку, приятно пьянеть, да, вместо радости были раздражение и досада. И пиво не помогало. Только, может, первый глоток… Ведь можно же было сейчас, тоже с пивом, спокойно дома сидеть. В своем кресле, перед телевизором… Сергеев заметил, что эти поездки на природу уже года три не приносили удовольствия, наоборот – отнимали силы, выбивали из колеи, несколько дней после них нужно было втягиваться в привычный ритм, как-то восстанавливать баланс в организме. Вплоть до пищеварения. И кости ломило, тело было каким-то не своим, будто с непривычки мешки таскал. И городская жизнь становилась невыносимой.

Там, куда сейчас ехали на выходные, он знал, наверняка возникнет ощущение, что возвращаешься назад, в юность; да и детям полезно воздухом подышать, но грозящие последствия сбоя установившегося ритма пугали и не давали, никак не давали радоваться. Расслабиться.

Это, похоже, чувствовала и жена, и даже сын. Они всё реже вспоминали о загороде, электричках, костре, грибах и ограничивались прогулками на пару часов в ближайшем к дому Филевском парке. Но вот приближалось предзимье, стояли последние без слякоти, без снега дни, и решили съездить.

Вчера жена целый вечер обзванивала друзей, и после долгих телефонных переговоров с ними и их между собой договорились сегодня, в пятницу вечером, собраться на Клязьме у Андрея Калугина. В доме, где все когда-то и стали друзьями, где в основном и встречались, хоть и жили в Москве.

– Поехали! Поехали! Мы поехали! – запрыгал на сиденье сын, ладошкой по стеклу захлопал; чипсы из пакета полетели во все стороны.

– Это не мы, – сказал Сергеев, – это соседний поезд.

– Нет – мы!

– Не мы.

– Мы! Мам, скажи ему!

– Да не спорьте вы, господи! – как от боли, сморщилась жена. -

Сейчас и мы поедем.

Постепенно вагон заполнялся людьми. Многие с сумками, рюкзаками, мешками. Прошла по проходу компания подвыпивших, на вид пригородных парней; Сергеев порадовался, что не сели на свободные места напротив. Еще разборок с гопотой не хватало… Щедро отпил из бутылки. Но любимый “Бочкарев” показался слишком горьким и неживым, даже чем-то сивушным отдавал. Сергеев поизучал этикетку: дата изготовления – 23 сентября. Практически свежее. Цвет этикетки, бумага – обычные. Все вроде нормально, кроме вкуса.

– Какой-то вкус у него, – сказал вслух. – Как “Жигулевское” из бочки.

– Да? – Жена тоже поглядела на наклеенные на бутылке бумажки, сделала глоток, покривила губы. – Действительно… Не покупай его больше. Бурда полная.

– А какое покупать?

Жена не услышала или не захотела услышать в его голосе раздражения.

Кокетливо, как часто делала раньше, улыбнулась, поиграла глазами:

– Н-ну, ты же знаешь, дорогой, какое я предпочитаю.

– Прости, твоя “Стелла артуа” не стоит в каждом ларьке.

– Но ты же мужчина. Помнишь рассказ про персик?

– М-да, – Сергеев перевел взгляд в окно, – понятно.

За окном мельтешили люди, так мельтешили, что очень быстро устали глаза…

– Осторожно! – Голос из динамика, четкий, без треска и шипений. -

Двери закрываются. Следующая станция – Маленковская.

– Ну вот, – облегченно выдохнула жена, – теперь и мы поехали.

– Ура! – крикнул сын.

– Тише! Дашку напугал… Даже вздрогнула.

Сергеев через силу, в несколько больших глотков допил пиво, поднялся и пошел в тамбур. Следом, конечно, голос жены:

– Только курил ведь…

Он отмахнулся. Тем более что не курить шел, а бутылку выкинуть.

2

Дорога казалась долгой. Делать было нечего. Вдоль пути тянулся глухой бело-синий забор, защищающий электрички от безбилетников.

Кроме него, ничего не было видно… Сын постоянно возился, шуршал пакетом с чипсами, при появлении продавцов с мороженым или еще чем-нибудь съедобным просил купить. Жена все время беспокоилась – не проехали ли Клязьму. Сергеев злился и отвечал: нет. Он сидел с закрытыми глазами, прислонив голову к стене вагона, и пытался о чем-нибудь глубоко задуматься, увидеть под веками интересное…

Раньше, во время тихого часа в садике и на уроках в школе, он спасался от скуки тем, что начинал выдумывать удивительную, интересную, как фильм, историю про клад, или войну, или, позже, про красивую девушку… Истории увлекали так, что он часто вставал после тихого часа позже всех или не слышал звонка с урока. Но постепенно истории выдумывались реже и реже, реальная жизнь становилась интереснее и важнее, а с недавних пор, когда появлялась потребность помечтать, этого не получалось. Иногда что-то вроде бы наклевывалось, обещало появиться, зажечься внутри, Сергеев на секунду-другую куда-то переносился, как бывает в самом начале засыпания, и тут же внешнее, с его горами проблем, дел, людей, выталкивало обратно, в эту уже тягостную, порядком надоевшую реальность.

И сейчас, сидя с закрытыми глазами, в более-менее удобной позе, он пытался представить интересное и в то же время ожидал – вот-вот зайдется голодным криком Дарья и придется открывать рюкзак, доставать контейнер с бутылочками, или сын довертится – свалится на пол, или жена в очередной раз всполошится: “Слушай, это какая уже станция?! Мы проехали! Никита-а!” Вдобавок злило, что не удалось замариновать баранины для шашлыка…

Еще в среду, когда появилась идея поехать на Клязьму, жена вызвалась приготовить свинину, но он настоял на баранине. Он умел выбирать на рынке свежую, сочную мякоть с необходимым слоем жирка и готовить правильный маринад. Жарить по науке… Или внушил себе, что умеет.

Но получалось вкусно… В среду после работы зайти на рынок забыл, в четверг работал в вечернюю смену, а сегодня мариновать уже было поздно. Жена в последний момент вынула из морозильника кусок свиного окорока, а он, морщась и досадуя и на себя и на нее, бросил мясо обратно: “Купим на станции. Некогда возиться”. А так ведь хотелось баранинки, сочной, мягкой, дающей энергию, сглаживающей действие алкоголя.

– Тарасовка, – объявил мужской голос из динамиков.

Сергеев открыл глаза, потянулся.

– Следующая – наша.

Жена тут же засуетилась. Сунула ему в руки полупустую бутылку

“Бочкарева”:

– Допей, пожалуйста, или лучше выбрось. Редкостная бурда! Больше не покупай.

Он усмехнулся и залпом допил. Бутылку опустил на пол. Под сиденье.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Клязьма. -

И электричка мягко тронулась.

– Что, пойдемте? – Жена стала надевать на себя кенгурушник с Дашкой.

– Ну погоди-и, – поморщился Сергеев, – успеем.

Но через минуту все-таки оказались в тамбуре. Сразу захотелось курить, и Сергеев вытряхнул из пачки сигарету, зажал в кулаке зажигалку… Перегон между Тарасовкой и Клязьмой показался поразительно длинным.

В продуктовом магазине возле станции пахло гниющими овощами, подтухшим мясом; народу было полно. И всё почти – сошедшие с электрички.

“В Москве не могли закупиться?! – недоумевал Сергеев, становясь в очередь. – Хотя и мы тоже… – Оглянулся на жену, на сына. – Семейка

Симпсонов”.

Торговали как в обычном сельмаге – всем сразу. И хлеб, и селедка, и огурцы, и конфеты. Даже весы старинные, с гирьками. Худая, сивенькая продавщица взвешивала подолгу, следя за стрелкой, потом жала на клавиши калькулятора, ошибалась, и, пока добрался до прилавка,

Сергеев успел вдоволь наспориться с женой, что купить.

– Так, три килограмма шашлыка, – первым делом объявил и тут же спросил озабоченно: – А свежий? – Сероватые куски и водянистый лук не внушали доверия.

Продавщица хмыкнула:

– А шашлык хороший свежим бывает?

Сергеев в душе согласился с ней, но такой ответ оскорбил; вспомнилась его работа. И он потребовал:

– Ну-ка дайте понюхать.

С той же ухмылкой сивенькая подняла лоток.

Шашлык пах вкусно. Даже уксусом не очень шибало.

– Ладно, кладите. Сойдет.

– Луку купи – надо подрезать, – сказала из-за спины жена. – Этот вон весь как лапша. Тоже… делают…

После шашлыка взяли свежих помидоров и соленых огурцов, хлеба, сока апельсинового и пачку морса “Добрый”, печенья для сына, картошки с красной кожурой (“напечем!”), селедку, куриных крылышек, бутылку

“Мерло”…

– “Хуббу-Буббу” еще, пап! – задергал сын.

– Никакой “Хуббы-Буббы”! Ешь нормальный шоколад… Дайте “Золотые купола” с орехами.

Сын заныл:

– Не хочу-у!

– Замолчи вообще! – Сергеев повернулся к жене: – Что, водку брать?

Хотел услышать: “Да не стоит. Лучше пиво пейте”. Но жена пожала плечами:

– Возьми одну.

– Бутылку “Путинки”. Ноль семь.

Продавщица помучила калькулятор.

– Всё?

– Всё. – Сергеев полез за деньгами.

3

Дом Андрюхи стоял на южной окраине Клязьмы, недалеко от Ярославского шоссе. Днем шум машин почти не был слышен, зато после захода солнца становился отчетливым, раздражающим, как работа старого, то и дело готового заглохнуть и в то же время какого-то сверхмощного мотора…

Побыть в абсолютной тишине здесь, как и в Москве, не получалось.

Путь от станции до Андрюхи неблизкий – километра три, а вещей набралось – хоть бросай. Лямки рюкзака давили на плечи, пакет в левой руке потихоньку рвался, и очень быстро Сергеев пожалел, что столько всего набрали: “Потом бы вместе со всеми, когда собрались…

Наташка наверняка на машине будет. Сгоняли бы…” Мешала и бутылка

“Старого мельника”, которую он купил в ларьке в последний момент – пиво на ходу не пилось, а бросать было жалко; хотелось идти быстрее, но жена с кенгурушником на груди отставала, сын постоянно наклонялся за палыми шишками, набивал ими карманы, терял, опять нагибался. Жена ругалась:

– Ну куда ты их пихаешь?! Саша! Пойдем!

– Я в костер хочу!..

– У Андрея там наберем. У него много.

Сергеев чуть не сказал, что у Андрюхи никаких шишек нет, с его участка даже сосен не видно, но тут же осекся: сын поверил и побежал вперед…

Дома, заборы, ворота справа и слева были в основном по моде и возможностям пятидесятых годов. Но среди них вдруг появлялось такое, на чем взгляд сам собой задерживался и тяжесть рюкзака слабела, – резные воротца, теремки, остатки ажурной беседки под огромной елью.

И вспоминалось, что здесь когда-то бывали Савва Морозов, Шаляпин,

Шолохов жил, бегал Тимур со своей командой; где-то стоит расписанная

Васнецовым церковь поразительной, говорят, красоты… “Надо погулять, посмотреть, – говорил себе Сергеев. – Обязательно в этот раз погулять одному спокойно”. Но чувствовал, что опять не погуляет и ничего не увидит – как-то так всегда получалось, что они торопливо доходили от станции до Андрюхи, а через сутки, двое, трое так же торопливо шли обратно на станцию самой короткой дорогой…

Укрытая лесом старая часть Клязьмы кончилась, начались коттеджи.

Когда-то здесь было опытное поле, и вдалеке еще оставались ряды теплиц с побитыми стеклами, но лет десять назад на нем начали давать участки под дачи. По шесть соток. Андрюха участок получил от церкви, для которой писал иконы. Поставил купленный сруб, насобирал мебели; мастер сложил печь. Но привести дом по-настоящему в приглядный вид – обшить рейками, сделать веранду, второй этаж достроить – никак не удавалось. Хотя это была для него не дача, а постоянное жилье – старенькие Андрюхины родители жили в однокомнатной квартирке в Мытищах.

А вокруг быстро выросли особняки из красного и желтого кирпича, вытянулись мощные глухие заборы в полтора человеческих роста. Но один пятачок – как раз напротив Андрюхиного участка – все пустовал, и это было даже символично: верующий Андрюха с крыльца видел купол тарасовской церкви. “Вот всё у меня по правилу, – любил говорить он, вытягивая руку в сторону церкви, – в любой момент могу на святой крест помолиться”. И гости неизменно приходили в восторг, искренне соглашаясь, что это действительно правильно, когда церковь видна…

– Никита! Никита, смотри! – сзади испуганно вскрикнула жена.

Он резко обернулся:

– Что?

– Смотри, строят все-таки!

– Бли-ин, – Сергеев досадливо и облегченно выдохнул, – вижу я, вижу… Думал, с Дашкой что…

И вот пустующий пятачок перестал пустовать – посреди него появилась яма и кучи земли, рядом лежал штабель бетонных плит.

– Кошма-ар, – чуть не плакала жена, – бедный Андрюшенька…

– Ну, что делать… – Сергеев сунул руку в щель в калитке, продвинул влево железный штырь. Калитка приоткрылась. – Пошли. Потом обсудим…

Ключ от дома лежал в условленном месте – внутри старинного угольного утюга в тумбочке на недостроенной веранде.

Сергеев открыл дверь, тут же почувствовал знакомый дух Андрюхиного жилища – смесь из запахов каких-то сушеных трав, специй, чего-то подкисшего, вареной рыбы, печной сажи… Но раньше здесь пахло иначе

– масляными красками, скипидаром, лаком. Он вспомнил об этом с грустью и сожалением. Сожалением то ли об Андрюхе, который стал совсем другим, то ли о себе той поры, которую не вернуть.

– Кубик! – закричал сын. – Кубичек!

Ответный приветливо-снисходительный мявк, а следом изумленный голос жены:

– Узнали! Никита, ты слышишь?! Они друг друга узнали… Здравствуй,

Кубик! А где твой хозяин?

Сергеев щелкнул выключателем, стал стаскивать рюкзак.

Обстановка на кухне не изменилась. Овальный обеденный стол с большим столетником посредине, стулья вокруг, толстые, похожие на пледы, шторы; на стенах висят картинки и фотографии – края их загнулись, а сами они потускнели от пыли. Полки с посудой, этажерка, электрочайник, полуразвалившийся антикварный буфет в углу.

Холодильник, печь, обогреватель, телевизор…

Дом Андрюхи по-деревенски состоял из двух частей: большая кухня, она же главная комната, и горница, куда раньше старались не заходить – у

Андрюхи там была мастерская. Потом она стала спальней для гостей.

Сергеев поставил рюкзак на стул, подвигал торсом влево-вправо, чувствуя ломоту в костях. Жена расстегивала кенгурушник. Дашка, слава богу, спала. Сын играл на веранде с Кубиком.

– Дверь надо закрыть, – сказала жена, – дует.

Сергеев крикнул сыну:

– Саня, ты или зайди, или дверь закрой! Не май месяц.

Дашка от этого всхлипнула и заворочалась. Жена досадливо зашептала:

– Чего кричать-то?! Концерта хочешь?

Сергеев пошел и закрыл дверь. Включил обогреватель в закутке возле прихожей. Заглянул в спальню. На натянутой веревке висели женские вещи. Топик, лифчик, трусы… Вернулся к столу:

– Там чье-то белье висит. И кремом пахнет.

– Да-а? – Жена тут же пошла посмотреть; дочка лежала на столе.

Сергеев стал выкладывать рядом продукты из рюкзака. Выкладывал с машинальной деловитостью, а в голове завертелось: “Зря приехали…

Блин, зря приехали…”

– Точно! Ничего себе! – Шепот жены был и радостным, и тревожным. -

Неужели у Андрюхи кто появился. Он даже не намекнул никак…

– Зря мы приехали, – отозвался Сергеев. – С ребенком тем более. Как начнет капризничать…

– Почему зря? Андрей так обрадовался, когда я сказала…

– Он всегда радуется. Ему работать надо, иконы писать…

– Знаешь что! – вскричала жена, но по-прежнему шепотом. – Ты сказать хочешь, что я мешаю?.. Да?

Сергеев промолчал.

– Ну давай уедем! Раз в год решили, так нет – сразу надо все портить…

– Ладно, перестань.

Он бросил пустой рюкзак под вешалку и вышел на улицу.

4

Обычно шашлыки жарили за сарайчиком – место тихое, уютное, окружено кустами крыжовника. Там стоял мангал, низенький столик, даже две скамейки вкопаны… Сергеев решил проверить, все ли так, как было.

Возле сарайчика наткнулся на гору чурок, а у стены увидел поленницу.

“Дрова есть”, – первым делом мелькнула мысль, и он почувствовал облегчение, что не надо, как это случалось уже два-три раза, бродить по участку в поисках щепок, обрезков или идти в ближайший лесок-свалку за сучьями и старыми досками. И Сергеев чуть было не пошел обратно, чтоб велеть жене резать лук в шашлык, помельчить особенно крупные куски мяса. Есть уже начинало хотеться…

Но среди чурок заметил колун, и руки сами собой взяли его, покачали, оценивая.

Четыре года назад, когда дачу в ближнем Подмосковье еще можно было снять по приемлемым ценам, они месяц прожили в Малаховке. Старинный дачный поселок с невысокими, простенькими домиками, тенистыми участками. Неподалеку от станции стоял красивый летний театр, где по вечерам были танцы; недавно Сергеев узнал, что театр сгорел дотла, сказал жене, она тут же стала звонить знакомым, обсудила с ними этот пожар, потом плакала…

На той малаховской даче тоже была куча чурок, под навесом отыскался колун, и Сергеев с удовольствием колол дрова. Сначала, с непривычки, так – от безделья, а потом втянулся, занимался этим часами, даже готовые уже поленья мельчил, поленницу такую сложил, что хоть картину пиши… И от дачного месяца остались в памяти не походы в сосновый бор за грибами, не то, как чай на террасе пили, а вечером с женой танцевали под далекую, из летнего театра, музыку, и не резкое, скачком, взросление и крепчание сына, а колка дров.

Забыв о костре и шашлыке, Сергеев поставил одну из чурок стоймя, наметил, куда бить, загадал, со скольких ударов расколет… Колун удобный – ручка из какого-то плотного, легкого дерева, зато стальной наконечник тяжелый, тянет вниз.

– Ну, поглядим, – заводя себя, распыляя, усмехнулся Сергеев, закинул колун за спину, секунду-другую медлил, целился и из-за правого плеча, с выдохом, бросил его на чурку. Потом – еще, еще раз. На шестом ударе почувствовал, как чурка треснула. Сдалась.

– Короче, я Андрюхе дозвонилась, – сзади голос жены.

Сергеев вздрогнул – тряхнул испуг неожиданности, – а следом накатила досада, что помешали.

Приставил колун к ноге, полез за сигаретами:

– И чего?

– Пока еще на работе. Через час выехать обещает.

– М-м, значит, здесь будет часа через два с половиной. Долго… – Но спохватился, игриво прищурился: – И чем займемся?

– Ну как – чем? – не поняла жена. – Как раз шашлыков нажарим. Стол накроем… Ты костер-то еще не развел?

– Сейчас начну. – Сергеев поднял колун, положил на чурку. – А про девушку спросила?

– Про какую девушку?

– Эту… Которой вещи висят.

– Да нет. Зачем?

Сергеев пожал плечами, потянуло сказать: “Ты же любишь в курсе всех дел быть”, – но не сказал, вместо этого кивнул на дрова:

– Помнишь, в Малаховке как крошил их?

– Конечно! Поколи, пожалуйста, я полюбуюсь. Я ведь, знаешь, тебя тогда по-настоящему… ну… как мужчину и полюбила тогда.

– Разве?

– Угу… Что-то есть в этом прекрасное, когда мужчина первобытное что-то делает.

– Лампочки вкручивает? Хе-хе… – Но захотелось отшвырнуть сигарету, засучить рукава своей новенькой джинсовой куртки и ловко, быстро метая колун, разделаться со всей этой горой…

Конечно, он помнил, как тогда жена на него смотрела, стоя на крыльце их домика, на руках держала годовалого сынишку, который тоже восхищенно наблюдал… Да, тогда он был достоин того, чтобы в него влюбились по-настоящему.

– Н-да… Но, понимаешь, нельзя войти в одну реку дважды.

– В смысле? – Жена насторожилась.

Сергеев пожал плечами, посмотрел в сторону:

– Ладно, костер надо зажигать… разводить. Пока угли нагорят – стемнеет.

И он пошел за сарайчик.

Мангал был на месте; Сергеев разгреб кочергой старые головешки, нашел под столиком изорванную книжищу “Товары и цены”, сложил шалашик из щепок и поджег бумагу. Когда щепки занялись, добавил сверху еще… Пивной хмель почти выветрился, снова становилось тяжело, тяжелее, чем до пива. Как-то сонливо-тошно. “Скорей бы съехались, и водки выпить”. Но эта мысль тут же сменилась другой, другим желанием: вот бы никто не приехал; дети уснут, будет тихо и спокойно, и они с женой без слов, без глупой суетни сядут здесь, станут смотреть на костер… “Да, – сам же над собой посмеялся, – хороший костер – в мангале!”

Сергеев сходил к поленнице, выбрал дровишек помельче, потоньше, начал класть на щепки. Потом понял, что заваливает, душит не окрепший еще огонь, и вынул их. Побросал на землю… От нечего делать закурил новую сигарету. Присел на скамейку, запахнул куртку… Сейчас разгорится, положит дрова и пойдет в дом… А что там? Будет нанизывать мясо на шампуры, а жена пусть чем-нибудь другим занимается. Надо так нанизать… по-умному.

По тропинке пролетел Кубик и, не добегая до мангала, свернул в траву, исчез. Следом появился сын. Негромко, но угрожающе рычал, махал прутиком.

– Э! – выпрямился Сергеев. – Ты зачем Кубика пугаешь?! – И почти с радостью стал отчитывать: – Он здесь хозяин, понимаешь? Это его территория. Он так тебя поцарапать может! Или по глазам даже… Не смей больше этого делать! Понятно?

– Я играю! – крикнул сын с обидой. – Я его не бил!

– Кубик не понимает, что ты играешь. За животными нельзя с палкой гоняться.

– Это не палка!

– Для него – палка. – Сергеев взял у сына прутик, сломал и бросил в огонь. – Иди в дом. Не умеешь себя вести – сиди там.

Сын развернулся и, бурча неразборчиво, куда-то побежал. По крайней мере к дому…

Примерно в его возрасте, лет в пять, Никита впервые очень испугался и осознал, что может умереть. Что умереть – это просто.

Его родители и еще две-три семьи их приятелей приехали куда-то за город, на какую-то реку. (До сих пор нося в себе тот давний детский страх, он не решался напомнить родителям о той поездке, узнать, что это была за река. Но довольно большая – то ли Ока, то ли Москва или

Истринское водохранилище…) Машины поставили в тень под деревья, перекусили, взрослые, наверное, выпили, а потом пошли в лес. За грибами. Никиту оставили с какой-то девушкой. Девушка читала, Никита бегал между машин и незаметно для себя оказался на берегу. Берег был высокий и крутой, песчаный; в воде медленно и однообразно качались кисточки водорослей… Во что он хотел поиграть в песке? В дорогу или в разведчиков? Он стал спускаться и тут же почувствовал, что сползает вниз, в воду… Пальцы и сейчас помнили, как цеплялись за песок, который от каждого движения слоями сбегал к реке, утягивал за собой… Он почему-то не закричал, не заплакал, а молча и отчаянно быстро карабкался вверх, задрав голову. Он видел стебли травы, какой-то куст, кружащихся мух; из полоски земли над песком торчали корни, такие надежные, спасительные, как веревки. А внизу слышались тихие и аппетитные чмоки – это вода съедала сухой песок… Может быть, ему казалось так, или на самом деле было, – он боролся очень долго, очень долго полз к траве и корням. Но оставался на одном месте. Неизвестно, может, и не съехал бы в воду, если бы перестал двигаться, или беспрерывное карабканье спасло – хоть он и не поднялся ни на полметра, но оттягивал время… Он барахтался на песке и представлял, как сейчас сползет в реку и вода с тихим чмоком примет его. Вольется в нос, в уши, в рот, и он задохнется. Он знал, как это, – в ванне иногда нечаянно вдыхал воду и вскакивал, со стоном выталкивал воду из груди, криком и плачем заставлял себя дышать. Но здесь не ванна, здесь река, и дно глубоко… А потом над травой появилось лицо мамы, она мгновенно оказалась рядом с ним и за шкирку потащила наверх…

5

Стол был завален пакетами, столетник сдвинут на край; жена с увлечением, какое у нее редко случалось дома, готовила ужин. Сергеев нанизывал мясо, кольца лука и помидоров на шампуры и то и дело ходил проверять огонь. Разбивал кочергой обгоревшие поленья, подкладывал новые.

Потом принес шашлык. Разложил над красиво тлеющими, похожими на драгоценные камни углями. В который раз почувствовал детское желание их потрогать… С мяса закапало, тут же вкусно запахло, и очень захотелось есть. Сергеев пошел в дом чего-нибудь пожевать.

– Что ж они не едут-то? – спросил жену. – Ты звонила?

– Да звонила. Андрюха уже на вокзале, Наташка здесь почти – стоят в пробке… Авария, что ли, опять…

Сергеев взял с тарелки соленый огурец.

– А с кем она?

– Ну с кем? С Володькой.

– Понятно… А остальные?

– Что остальные? Если хочешь, сам звони. У меня центы на телефоне остались какие-то.

Сын смотрел телевизор, из которого без выражения, почти по складам говорили:

– Живи еще хоть четверть века – всё будет так. Исхода нет…

Дарья кряхтела на кухонном диванчике, задирала ноги. Жена разделывала селедку.

– С молокой, – сообщила, – как ты любишь.

– Отлично… Скоро шашлык будет готов. – Сергеев бросил в рот обрезок колбасы. – Может, туда пойдем? Посидим.

– Давай. У меня почти всё.

– Мегафон, – продолжал голос в телевизоре уже живее. – Мы делаем всё, чтобы ни одно слово не потерялось.

– Саша, – сказал Сергеев, – я ведь тебе запретил рекламу смотреть.

Переключи.

Сын щелкнул кнопкой на пульте. Раздался хохот многих людей.

– Да бесполезно, – поморщилась жена, – сейчас везде одна гадость…

Воспользовавшись ее согласием идти на улицу, Сергеев быстро открыл вино, взял бокальчик и рюмку. Сунул в карман куртки “Путинку”. Вышел.

Угли почти не светились, да жар уже и не был нужен – мясо прожарилось. Сергеев покрутил шампуры, выкурил полсигареты, подождал жену. Потом вернулся в дом.

Она закончила свою готовку, мыла доску, ножи.

– Ну что, – теряя терпение, сказал Сергеев, – идем или как?

– А дети? Саш, пойдем к костру.

– А шашлык готов?

– Через десять минут, – соврал Сергеев; ему хотелось посидеть с женой наедине.

– Я потом тогда…

– Ну, Саш, пошли, – настаивала жена. – Сейчас Дашу закутаем, пусть тоже воздухом подышит…

– Ладно, давай вдвоем, – перебил Сергеев и обратился к сыну: – Если

Дашка заплачет, зови сразу. Слышишь?

– Уху…

– Уху… Нормально давай разговаривай. Как отвечать надо?

– Да.

– Молодец.

– Да, картошку же надо! – вспомнила жена на улице. – Так хочу печеной!

Принесла; Сергеев поднял шампуры. Закопали картошку в угли.

В конце концов сели за столик. Жена глубоко вдыхала дым и аромат шашлыка.

– Сто лет мечтала… В больнице, после родов, такой аппетит напал!

Про шашлык только и думала – чтобы огромные куски жирного мяса, с корочкой.

– Эти как раз с корочкой. – Сергеев налил ей вина, себе водки. – Ну, за то, что выбрались наконец!

Солнце уже скрылось, небо было сочно-синее, воздух посвежел, повлажнел. Знобило.

– Хорошо, – говорила жена, – ни комаров, ни мух. Люблю такие дни. И грустно так, и тут же счастье чувствуешь. Что вот оно, сейчас…

Даже плакать хочется. – Она посмотрела на Сергеева. – А ты чего такой?

– Какой?

– Грустный… суровый.

Он дернул плечами:

– Тоже, наверно, от этого… И грустно, и хорошо.

– Тебе правда хорошо?

– Ну да… Да. Устал только. – Он поднялся, стал переворачивать шашлык, хотя можно было уже этого и не делать… На втором с краю шампуре кусок мяса держался неплотно и постоянно оставался одним боком к углям; с помощью кусков на соседних шампурах Сергеев пытался помешать его вращению, придавливал. Но не получалось.