Текст книги "Новый реализм"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Новый реализм

– Дай-дай-дай! – Младшая, которой неделю назад исполнилось год и восемь, тянула правую руку к принтеру, а левой била Романа Валерьевича по ноге. – Дай, да-ай!

– Да сколько можно! – Он не выдержал. – И так всю бумагу перетаскала, а мне завтра работу распечатывать.

– Да-ай...

Приподнялся, вытянул лист:

– На!

– Паиба, – поблагодарила дочка и потопала в соседнюю комнату; через две минуты вернется с исчерканным и потребует новый...

Роман Валерьевич уперся взглядом в экран ноутбука, продолжил вдумчиво, стараясь не пропускать опечаток, стилистических ляпов, читать:

"Закурив Чащин подошел к окну. Отогнул пластину жалюзи. Кирпичные, окрашенные лет тридцать назад желтой и зеленой краской дома. Темные прямоугольники окон, черные потеки под карнизами. Антенны торчат из коричневых жестяных крыш, как скелеты. Сыплется мелкий – не снежинками, а крупинками – снег. Такой снег ничего не спрячет, ничего не украсит".

В правом нижнем углу экрана коротко, мгновенно мигнуло, но и этого хватило, чтобы Роман Валерьевич отвлекся – глянул туда, наткнулся на прямоугольничек часов. "10:27"... Где же жена? Повезла старшую в школу к девяти, и до сих пор нет. Знает ведь, что у него в одиннадцать встреча.

Матернулся, выключил ноутбук, закрыл, отодвинул подальше от края стола. Посидел, глядя в стену... Повесть, над которой мучился два года с перерывами, сейчас, при холодном прочтении, оказалась сырой и растянутой. Да и, честно говоря, неполучившейся... Он сам замечал, что от третьего лица у него плохо выходит, даже если писал о себе. Первые вещи, где называл героя прямо – "я", в конце девяностых годов вызвали некоторый отклик, за них ему дали парочку литературных премий – "яркий дебют", – с удовольствием публиковали в журналах. Худо-бедно продолжали публиковать и теперь. Если вдруг рукопись отвергали в одном журнале, приходилось нести в другой, если не брали в другом, он нес в третий, четвертый. В итоге где-нибудь принимали, выдерживали с полгода в очереди, а потом выдавали авторский экземпляр и две – три тысячи рублей гонорара...

Ладно, не там так там и это напечатают. Правда, очень длинно получилось. Не повесть, а эпопея какая-то о нескольких днях жизни молодого творческого интеллигента в современной России. Заставят сокращать... Что-то слишком многословным он стал на бумаге. В жизни без предварительной подготовки складно и несколько слов произнести не может (люди объясняют это природной застенчивостью, писательским складом ума), зато на бумаге... Да, расписался.

– Пигабай, – сунула ему в руки исчерканный лист младшая и тут же потянулась ко вложенной в принтер чистой бумаге. – Дай-дай-дай!

– Нет, хватит, всё. – Роман Валерьевич поднялся. – На этом дорисовывай.

– Да, дай!

– Не дам.

Младшая захныкала... В двери спасительно заскреб ключ. Роман Валерьевич пошел открывать – замок в последние месяцы барахлил.

– Представляешь, ужас какой! – сразу, только вошла, начала жена. – У них послезавтра концерт!

– М-м, ужас, действительно.

– Я серьезно! – Она почувствовала иронию. – Надо белую блузку купить. Я сейчас забежала – четыреста рублей самая простенькая. Что делать?

Роман Валерьевич обувался:

– Посмотрим вечером... Я опаздываю.

Жена помолчала, подумала. Спросила с надеждой:

– Тебе там заплатят?

– Наверно. Взял несколько книг, может, продам.

Притопала, всхлипывая, младшая. Жена взяла ее на руки:

– А ты чего, малышонок? Кто обидел такую девочку?

– Папапа.

– Бумагу чистую ей не давай, – сказал Роман Валерьевич. – Мне повесть распечатывать. Сто семьдесят шесть страниц.

Он шагнул в ванную, смочил край половой тряпки, протер туфли. Отметил в который раз – лакировка с носов совсем пооблезла, и хоть протирай, хоть не протирай, кажутся грязными. "Реагент вонючий!"

– Ну всё, я пошел.

– С богом, дорогой.

Метро было рядом – буквально полсотни метров от дома. Конечно, очень удобно, хотя в последнее время Роман Валерьевич жалел, что нет возможности пройтись по какой-нибудь аллее, подумать, вдохнуть воздуха. А тут – выскочил из подъезда, нырнул под землю, впихнулся в массу, слился...

Часы на платформе показывали десять часов сорок две минуты, но час пик еще не закончился. Народу – полно.

Где-то когда-то Роман Валерьевич прочитал, что в один метрополитеновский вагон можно набить больше двухсот человек. В поезде пятнадцать, ну пусть двенадцать вагонов. Это, значит, получается пассажиров... С математикой у него было всегда неважно... В общем, получается приличная цифра. А сколько поездов сейчас бежит по всем этим веткам, и сколько везут людей. Миллионы.

От станции "Коломенская", где жил, до станции "Тверская", где его должна в одиннадцать ждать Наталья Алексеевна – минут двадцать езды. Он понимал, что опаздывает... Ничего, подождет. Вообще, это надо додуматься устраивать встречу с читателями в такую рань!

С Натальей Алексеевной он познакомился в две тысячи третьем. На книжной ярмарке во Франкфурте. У него тогда вышли подряд две книги на русском и одна на немецком, он вообще был тогда популярен в литературных кругах. И Наталья Алексеевна предложила заняться продвижением его вещей на англоязычном рынке. "Это непросто, но шансы есть". Кое-кого ей уже удалось продвинуть – Роман Валерьевич об этом слышал, – с ними заключали контракты, выплачивали неслабые гонорары, приглашали в поездки; он подумал несколько минут и согласился. И вот три с лишним года ждал результатов.

Иногда Наталья Алексеевна радовала его известием, что одно из издательств заинтересовалось, готовится переводить, но потом происходил облом; раза два – три в год она предлагала встретиться с читателями. Читатели почти всегда были сплошь женщины – жены дипломатов, атташе, экономических представителей. Они интересовались культурной жизнью в России и теоретически могли помочь опубликоваться на Западе. Если очень понравится и сумеют убедить мужей или кого там еще... Такие случаи бывали...

Роман Валерьевич ходил, встречался, рассказывал о писательском творчестве, о сибирской провинции, откуда бы родом, о своем взгляде на будущее России, о направлении прозы, одним из лидером которого считался... После встречи, как правило, ему выдавали вознаграждение – двести – триста евро, – случалось, покупали его книги по двести рублей за штуку.

И сейчас у Романа Валерьевича в сумке лежало несколько экземпляров плюс парочка книг, на которые нужно было к понедельнику написать рецензии. Эти книги прислали на конкурс престижной литературной премии, в жюри которой он входил. Прочитать – не прочитать, но заглянуть под обложку стоило. И отписаться. За членство в жюри платили.

Всю дорогу вагон был битком, и поработать в пути не получилось... Куда они все? Рабочий день начинается в восемь, в девять, в десять утра, а сейчас... И целыми днями так, и повсюду, во всех переулках... В Москве ему было невыносимо, удушливо, тесно. Но деваться некуда – приходилось жить здесь.

Наталья Алексеевна стояла, где условились – у ресторана "Армения". Кому-то звонила по мобильному. Наверняка – ему.

– Ната... Наталья Алексевна... – Роман Валерьевич сделал вид, что запыхался. – Простите, пожалуйста... Ужасные пробки.

– Да, я сама только что добралась. – Она спрятала мобильный в карман, улыбнулась: – Здравствуйте! День-то какой. Весна...

Наталья Алексеевна общалась в основном с иностранцами, и, наверное, поэтому мало походила на русскую. Невысокая, полноватая, с короткими волосами, в очках, в брюках, каком-то сером полупальто... Так пожилые немки выглядят. Может, и вообще европейки, но кроме Германии Роман Валерьевич нигде не бывал...

– В доме, где встреча, – говорила Наталья Алексеевна, когда пошли по Тверскому бульвару в сторону Никитских ворот, – протек потолок. Я предложила отменить, хозяйка отказалась. Нас уже ждут.

Чтобы что-то ответить, Роман Валерьевич бодровато сказал:

– Тут, кажется, недалеко. – Не сбавляя шага, закурил, взглянул направо, где пыльно желтело здание Литературного института.

Он много где учился – в разных педах, в ПТУ, в училище культуры на кларнетиста, но закончил лишь два заведения – поварскую школу КГБ СССР в Петрозаводске (не закончить ее было невозможно, так как учился он во время армейской службы) и вот это – Литературный институт в Москве.

На первом курсе еще решил бросить – пили в общаге каждый вечер до отруба, зимнюю сессию сдать удалось наполовину и в деканате требовали ходить и умолять преподавателей досдать, выклянчить зачет или тройку. В итоге Роман Валерьевич (в институте приятели звали его "Хрон", потому что любил выпивать) устал, запутался и стал собираться домой. "На хрен всё это!"

Спасибо добрым людям – преподавателям, – убедили продолжить учебу, сказали, что он, Роман, нужен литературе. И в те же дни встретилась ему будущая жена – красивая женщина с квартирой... В общем, остался, доучился, получил диплом, прописку. Еще студентом его стали публиковать.

После выпуска прошло пять лет, Роман Валерьевич находился в свободном полете. Редакции, издательства, редактура, халтура, повести и рассказы в журналах, – большинство проходных, но иногда заметные, – гонорары, премии, чтения, творческие вечера в полупустом Малом зале Центрального дома литераторов...

Приехал в Москву в двадцать пять, сейчас ему тридцать пять. Еще через десять лет будет сорок пять, потом – пятьдесят пять... Встречая на фуршетах своих старших товарищей, вроде бы благополучных писателей, Роман Валерьевич видел, что большой славы и уважения годами писания и публикации текстов не нажить, всё, в лучшем случае, будет продолжаться вот так. Для настоящей славы нужно какое-то чудо, а какое именно, он не знал. И спросить было не у кого – прославленные на фуршеты не ходили. Или ходили на какие-то другие, для прославленных.

День был веселым – солнце припекало, с крыш активно капало, и иногда на тротуар падали сосульки, разбивались на искристые, слепящие глаза кристаллики.

– Ну вот, почти пришли, – сказала Наталья Алексеевна возле серого здания ТАСС. – Большая Никитская двадцать четыре. Я здесь еще не была... мы ведь в разных местах собираемся.

Роман Валерьевич уважительно мыкнул.

Нашли нужный дом, набрали по бумажке код, и замок запищал, давая понять, что дверь открыта. По пологой лестнице поднялись на последний четвертый этаж. Позвонили в квартиру восемь.

– Хэл-ло-о! – встретила симпатичная, внешне совсем молоденькая, прямо лет семнадцати, девушка. – Пожалуйста, прошу.

Но при свете в прихожей Роман Валерьевич увидел на ее лице множество мелких морщинок – будто лист бумаги долго-долго мяли и терли, а потом тщательно разгладили. Да и кожа была тонкая, поношенная. Как у всех иностранок, которых он видел...

– Нужно разуться, – улыбаясь, сказала она.

Нет, все-таки симпатичная. И фигура есть, и одета со вкусом, хоть и без наворотов. Бордовая кофточка с широким, открывающем наливные плечи воротом, внизу из-под этой кофточки торчит другая, пестрая, какая-то хипповская. Голубые джинсы с низкой талией, черные женские носочки. Волосы густые, вьющиеся, рыжеватые. Глаза блестящие. Приятно на такую смотреть.

– Познакомьтесь, – сказала Наталья Алексеевна, – Роман Валерьевич...

– О-о! – лицо морщинистой девушки вытянулось в восторге и удивлении, улыбка стала еще шире, обнажились крупные белые зубы. – Оч-чень приятно! – Подала ему руку.

Потом Наталья Алексеевна представила девушку; Роман Валерьевич не расслышал имени (он вообще плохо запоминал имена), но понял, что она хозяйка квартиры и она из Бельгии... Про Бельгию ему много рассказывал его приятель, тоже писатель, Илья Кочергин. В прошлом году он месяц проторчал там по гранту на какой-то вилле.

Илье выдали компьютер, предоставили питание, покой, а он скучал по жене и по России, часами с тоской наблюдал, как бегают по лужайке за окном белые кролики. Теперь же, сидя в своей двухкомнатке на юго-восточной окраине Москвы, писал об этом повесть...

– Да, Бельгия, – вздохнул Роман Валерьевич, – знаю, знаю.

– Вы посещали Бельгию?

– Нет, к сожалению. Но много слышал.

– О, там очень хорошо. – Говорила хозяйка по-русски слишком правильно и выразительно и этим выдавала в себе иностранку. – Очень красиво.

Квартира была непохожа на квартиру – никакого хлама, громоздких шкафов, сервантов с сервизами, ковров. Почти пусто. Скорее напоминало место для неформальных встреч – некоторые крупные издательства имеют такие помещения в жилых домах. Иногородние авторы там останавливаются, душевное и одновременно деловое общение происходит... Но здесь явно жили – в соседней с гостиной комнате Роман Валерьевич заметил двуспальную кровать, мужской галстук на спинке стула.

Больше всего впечатлил потолок. Как в Питере – метров пять, но не закопченный, а белоснежный, с лепниной по краям. Правда, портило его в гостиной желтое пятно, с которого в пластиковый таз время от времени падали капли.

– Такое несчастье, – углы губ хозяйки загнулись книзу. – Крыша. Сказали: слишком быстро... снег быстро... – Она запуталась, подбирая слово, просительно взглянула на Наталью Алексеевну.

– Слишком резко стал таять снег? – сформулировала она.

– О, да, так! Проходите.

В углу огромной, объединенной из двух комнат – на стенах были заметны следы перегородки – гостиной, вокруг журнального столика сидели несколько женщин. Стопроцентные иностранки. С избыточным весом, в мешковатой одежде, короткими волосами. Возраст определить было невозможно, но явно не девушки.

Отздоровались, поулыбались; хозяйка принесла большой стеклянный кофейник, чашки, печенье. Женщины раскрыли блокнотики и тетрадки.

– Роман, – тихо сказала Наталья Алексеевна, – сначала я расскажу о вас. Представлю. Они читали отрывок из вашего романа, по крайней мере, я рассылала. А потом начнем диалог. Я буду говорить по-английски, они русский язык очень плохо...

– Да, да, – кивал он, – конечно.

– Ну вот. – И Наталья Алексеевна начала рассказывать.

Английский Роман Валерьевич не знал. Лет пятнадцать в общей сложности – в школе, Литинституте, других учебных заведениях – он учил немецкий, но в памяти осталось лишь несколько слов. Арбайтен, киндер, катце, штрифтштеллер, шрайбикус... Когда начались поездки в Германию, поначалу было стыдно, что он ни бум-бум ни в немецком, ни в английском, ни во французском. Люди были готовы разговаривать с ним на любом из них, но он только глупо улыбался и говорил: "Извините, не понимаю". А потом решил, что это незнание ему на руку – такой вот, из глухой, дикой провинции, пробившийся природный талант.

Сейчас он сидел, упершись взглядом в тарелку с печеньем, – разглядывать некрасивых женщин было неинтересно, а симпатичную хозяйку неудобно, – слушал непонятную речь и чувствовал, что она убаюкивает, расслабляет, распрямляет мозги... Ох, закрыть бы глаза... Действительно, зачем в одиннадцать утра такие дела устраивать? Лично он в это время привык быть за столом, писать или вычитывать, редактировать чужое, набирать на ноутбуке рецензии... Лучше бы вечером... Хотя. Хотя ведь – муж, или кто там, наверняка сейчас на работе, а ей скучно. Вот и решила занять досуг, устроить салон. А вечером придет ее мужчина, она наденет платье и пойдет с ним в ресторан. Тут много, в этом районе... Какой-нибудь "Пушкин", где окрошка на сладком квасе. Позорятся перед иностранцами... Да, ей удобно, нескучно, а у него всё утро насмарку. А может – и день.

Появились две кошки – серая и бурая. Медленно, осторожно побродили меж ножек стульев и стали обнюхивать его носки. Серая даже покусывать попыталась. Роман Валерьевич поджал ноги. Вспомнил – один носок порван на пятке... Блин, вечные геморрои: синтетические крепкие, но начинают пахнуть на третий день, а хлопчатобумажные рвутся...

– Ну вот, – неожиданно перешла на русский Наталья Алексеевна. – А теперь – вопросы. Плиз, – обратилась к женщинам.

Одна из иностранок, со словно бы неделю немытым каре, в коричневой мешковатой толстовке, заговорила, и Наталья Алексеевна тут же стала переводить:

– Ирена спрашивает: Роман, почему у вас всё так мрачно? Действительно ли жизнь в России так ужасна?

Этот вопрос задавали ему постоянно. На всех встречах, в каждом интервью, да и, что было неприятно, в повседневной жизни. Даже жена иногда спрашивала. И он научился отвечать почти складно. Без мыков-пыков:

– Я не могу согласиться с тем, что в моих произведениях всё так уж мрачно. – Приостановился, давая возможность Наталье Алексеевне перевести.

– Вы говорите, говорите, – шепнула она, – только не очень громко. Я буду синхронно...

– Так вот... Понимаете, в своих произведениях я обращаю внимание на то, что литература обычно обходит стороной. Разные житейские проблемы, неурядицы, нехватку денег, часто перманентную. И – нереализованность идей, мечтаний. Во-от... Наша жизнь вообще, если задуматься, состоит из череды мелких неприятностей. Крупные я стараюсь не трогать. – Пальцы на левой ноге стали грызть. Было небольно, но неприятно. Он дернул ногой, под стулом раздался возмущенный мявк. – Но... но большинство людей эти неприятности стараются не замечать, забыть, я же обращаю внимание. По крайней мере – в литературе. И своего героя я стараюсь показать многогранно. У меня нет законченных злодеев или каких-то абсолютно положительных. У человека ведь в делах или в мыслях есть много всякого. И нелицеприятного... И я это не утаиваю. Может быть, из-за этого и возникает ощущение мрачности.

После тычка кошки переключились на журнальный столик. Поднимались на задние лапы, обнюхивали чашки. Хозяйка, прекращая конспектировать, досадливо покачивала головой, отгоняла кошек легкими хлопками по ушам.

– А что касается России... – Ужасная жизнь в России интересовала иностранок больше всего; часто только эта тема, правда, в разных вариациях, становилась основной в такого рода встречах. – Гм... – Роман Валерьевич сделал вид, что задумался. – Судя по историческим материалам, Россия переживала и не такие страшные времена. – То что сейчас страшное время, он, конечно, знал, но давно уже не чувствовал – десять лет почти безвыездной жизни в Москве были тяжелы, но вряд ли страшны. Честно говоря, он был доволен своей жизнью; могло быть и хуже. Да и кого видел вокруг, вряд ли бедствовали, кроме, может, бомжей, хотя бомжи порой были веселее благополучных. – Понимаете, были и татаро-монголы, и смута, и преобразования Петра Первого, которые современникам казались концом света. И гражданская война, репрессии. Так далее. Но после них наступал период относительного улучшения, спокойствия. Думаю, улучшение не за горами.

Наталья Алексеевна перевела заключительную фразу и посмотрела на Романа Валерьевича вопросительно: будет что-то еще говорить?

– Всё, – сказал он и сделал глоток крепкого, горького кофе.

Одна из женщин стала задавать свой вопрос. Говорила долго, жестикулируя. В ручейке английских слов Роман Валерьевич уловил родные – "новый реализм". Про себя не без гордости усмехнулся: "Еще один всемирный термин. "Спутник", "перестройка", "новый реализм". И стал готовиться к ответу.

Это словосочетание – "новый реализм" – он услышал в начале двухтысячного года на какой-то литературной тусовке. Тусовка была скучной, фуршет нищим – даже выпивку приходилось покупать за свой счет в буфете. И вот там, пристроившись к группке немолодых, неизвестных то ли писателей, то ли критиков, он и услышал: "Только какой-нибудь новый реализм способен спасти русскую литературу!" Эта мысль его поразила, тем более, что про его прозу говорили: это нечто новое.

Пришел домой трезвым, по-боевому раздраженным и написал статью "Новый реализм – литература нового века". Отдал в малогонорарный интернет-журнал, а спустя несколько месяцев в престижном "Новом мире" появился манифест юного прозаика Сергея Шаргунова под названием "Отрицание траура", где было подробно про преодоленный постмодернизм, новый реализм, достоверный вымысел, живительную искренность...

Роман Валерьевич познакомился с Сергеем, они стали вместе ходить на творческие вечера, выступали, разъясняли, почему их реализм новый. И в конце концов термин прижился, стал предметом критических дискуссий; даже разновидности появились: "матовый новый реализм", "глянцевый", "преображающий", "отражающий"... Но в этих тонкостях Роман Валерьевич уже мало разбирался, ему было достаточно своего, первоначального, и статуса основателя нового литературного течения.

– Понимаете, – объяснял он сейчас неспешным, почти преподавательским тоном, – это не какая-то группа писателей. У нас нет правил, четкой программы. Но нельзя не согласиться, что на стыке девяностых и нулевых годов, то есть, на стыке столетий, даже тысячелетий, в литературу пришло новое поколение писателей со своим языком, своим миропониманием. Это вообще оказалось первое по-настоящему свободное поколение. Его почти не затронул советский тоталитаризм, оно не знало идеологических рамок. И это поколение бесспорно оживило русскую литературу.

Серая кошка вконец обнаглела и запрыгнула на стол. Задрала хвост, победно выгнулась. Хозяйка вскочила ее согнать, кошка увернулась, и одна из чашек опрокинулась, упала на пластиковый паркет. Кофе разбрызнулся.

– Ой, простите! – Тонкая кожа хозяйки стала красной. – С утра сошли! – И уже без церемоний отшвырнула кошку в сторону прихожей.

– Что ж, весна, – попытался пошутить Роман Валерьевич; Наталья Алексеевна перевела, женщины осторожно посмеялись.

Хозяйка затерла кофе бумажными полотенцами, потом вынесла таз с накапавшей с потолка водой. Роман Валерьевич, наблюдая за ней, поднял глаза на пятно. В центре оно было уже не желтым, а темно-серым. В юности Роман Валерьевич недолго учился в строительном училище, определил: скоро отвалится кусок штукатурки. "А перекрытия-то наверняка деревянные. Тут мощно может рухнуть". Потолок было жалко.

– А скажите, Роман, проза всех новых реалистов так мрачна? – последовал новый вопрос.

– Гм, честно говоря, я не понимаю, что значит "мрачна". – Он стал показно раздражаться, это часто шло на пользу встречам. – В том-то и дело, что проза новых реалистов не мрачная, не чернушная, а предельно объективная. Мы показываем реальность во всем ее многообразии. Среди новых реалистов есть писатели бодрые, жизнеутверждающие, как, например, Сергей Шаргунов. – Наталья Алексеевна поморщилась, она не любила Шаргунова. – Но нельзя сказать, что он не пишет про темные стороны жизни. Есть Илья Кочергин, москвич, который жил на Алтае несколько лет. Его тема – неприкаянность нынешних тридцатилетних, неустроенность их в новых реалиях. Есть эпатажная Ирина Денежкина, которая честно и беспощадно пишет о молодежи. – В голосе Натальи Алексеевны послышалось уже явное неудовольствие, Денежкину она не считала за писательницу, но Роман Валерьевич упорно продолжал. – Кстати сказать, ее чуть ли не на все европейские языки перевели... Еще есть Аркадий Бабченко, воевавший в Чечне. – Женщины набросились на свои блокнотики и тетрадки, а Наталья Алексеевна шепотом сообщила ему:

– Я им Аркашу приводила. Очень хорошая была встреча.

– Да, вот Аркадий Бабченко, – воодушевился Роман Валерьевич. – Его повесть "Алхан-Юрт", это даже не совсем повесть, а документальное и в тоже время высокохудожественное описание нелепого, бессмысленного боя и вообще войны... В общем, главное в новом реализме – достоверное описание действительности. Будет правда жизни, будет и художественная правда.

– Спасибо, – кивнула Наталья Алексеевна и обратилась к женщинам: – Сам мо квэсчинс.

– Я хотела бы, – заговорила хозяйка. – Разрешите, я буду... инглиш? Я не очень хорошо могу выражать по-русски...

– Да, конечно! – Роман Валерьевич обрадовался, что вопрос будет задавать она – можно открыть смотреть на приятное лицо, делая вид, что пытаешься понять, о чем она.

Девушка говорила слегка гнусавя, и от этого становилась по особенному, по-новому соблазнительна. И Роману Валерьевичу показалось, что он не в этой тесной, перегруженной Москве, а где-то там, в неведомом Брюсселе или в ведомом Берлине; что через час выйдет отсюда, завернет в тихий кабачок, выпьет неспешно бокал хорошего вина. Нет, сто граммов шнапса. Закусит куском жареной свинины... Вечером погуляет на улице красных фонарей, посмотрит, пофантазирует, отдохнет душой...

Заметил не сразу, но первым – одна из женщин, слева на диване, стала странно заваливаться на бок. Молча, медленно. Уронила блокнот и ручку.

– Эй! – перебил Роман Валерьевич долгий вопрос хозяйки. – Смотрите.

Началась паника, суета. Суетились, конечно, женщины; Роман Валерьевич поднялся со стула и всячески показывал, что он наготове, но не знает, что именно делать.

Уложили женщину, подоткнули подушками, чтоб не упала. Много и вразнобой говорили по-английски. Выделялось, как заклинание, слово "Ана"...

Теперь Роман Валерьевич рассмотрел ту, что потеряла сознание. Довольно молодая, оказывается, но полная, оплывшая какая-то. Большая грудь увиделась лишь когда женщина оказалась в горизонтально положении – такие сдобные блины. Лицо вроде бы симпатичное, но неухоженное, без косметики, без чего-то такого, что заставило бы им любоваться.

Хозяйка прибежала со стаканом воды. Лежащей стали брызгать на лицо, слабо шлепали по щекам, мяли пальцы.

– Нашатырный спирт надо, – сказал Роман Валерьевич хозяйке; та посмотрела на него непонимающе и протянула трубку радиотелефона.

Роман Валерьевич передал ее Наталье Алексеевне.

Дозвонились до скорой, объяснили, что иностранка, гражданка Румынии, потеряла сознание, и не приходит. Диктовали адрес, код замка внизу... Серая кошка, воспользовавшись моментом, снова запрыгнула на стол и легла между посулы, круглыми своими глазами глядела на людей, словно бы призывая их взять ее за шкирку и сбросить на пол.

Конечно, Роман Валерьевич был растерян – растерян, но не напуган. Его взбадривали такие происшествия, заставляли очнуться от полусна однообразности. В мозгу начинали работать какие-то новые участки, рождались молодые клетки...

То ли вода помогла, то ли шлепки – женщина приоткрыла глаза, что-то пробормотала. Роман Валерьевич сел на стул.

– Что с ней? – спросила Наталью Алексеевну.

– Она, оказывается, беременна, и почувствовала кровь.

– М-м, н-да. – Роман Валерьевич поискал, что бы сказать еще, нашел: – Для беременных специальная скорая есть. У меня жена когда младшую дочку ждала, вызывала. Номер, жалко, не помню.

Сидели вокруг журнального столика, грустно, уголками губ, улыбались. Румынка пришла в себя, но продолжала лежать, лицо было неживое, желтое.

– Что ж, мы сделали все, что могли, – произнесла Наталья Алексеевна, будто оправдываясь. – Ждем скорую помощь... Может быть, продолжим? Это уместно?

Роман Валерьевич пожал плечами. Она задала тот же вопрос по-английски. Женщины несмело закивали, взяли свои блокнотики и ручки.

– Я спрошу коротко, – выпрямилась на стуле хозяйка. – Где вам нравится, в Москве или... или провинция? Вы ведь из Сибирь?

Это тоже была непременная тема встреч с иностранками. И, почти не задумываясь, не подбирая слов, Роман Валерьевич стал повторять то, что говорил раньше:

– Как писателю, мне интересна и Москва, и провинция. Везде в избытке тем для рассказов, повестей, романов. У меня довольно много вещей посвящено сибирской провинции. Это вообще уникальный мир, там живут совершенно другие люди, нежели в больших городах...

Румынка зашевелилась на диване, что-то со стоном проговорила. И женщины снова стали над ней хлопотать. Роман Валерьевич умолк. "Нет, продолжать не имеет смысла". Посмотрел на часы. Было около часа.

По просьбе румынки позвонили ее мужу – он работал неподалеку. Потом дали ей кубик рафинада. Роман Валерьевич поинтересовался, не диабет ли у нее. Нет, диабета не было.

– Простите, – обратился к хозяйке, – у вас где-нибудь можно покурить? Ну, смокинг.

– Ах, да, да, на лестнице там. Я дам пепельница. Мой бой френд... друг, тоже курит.

С пепельницей вышел в подъезд. Спустился на площадку между четвертым и третьим этажами... Так, гонорар вряд ли светит, да и книги на русском не разойдутся – кроме этой хозяйки никто по-русски ни слова...

Внизу, на улице, послышалось завывание. Смолкло. Вот и скорая. Быстро.

Чтобы не оказаться в центре событий, Роман Валерьевич скорей затушил окурок и вернулся в квартиру. Сел на свой стул.

– Ну что, – сказал Наталье Алексеевне, – видимо, продолжить уже не получится.

Она явно собиралась возразить, но в дверь позвонили, хозяйка, невольно совершая изящные движения, побежала открывать. "Бой френд, – вспомнил Роман Валерьевич. – Жалко. Вот одна бы в такой квартире..."

– Кто именно вызывал? – первым делом поинтересовался врач.

Наталья Алексеевна приподнялась:

– Я. А что?

– Почему код неправильно назвали? Хорошо, что человек как раз выходил, а то бы уехали...

– Извините, я здесь первый раз. Хозяева квартиры – иностранцы.

– Ясно. Так, все, кроме близких, освободите комнату. – Врач стал раскрывать свой железный чемоданчик. – Она на русском-то хоть говорит?

– Нет.

– Тогда переводчик нужен. Что с ней вообще?..

Роман Валерьевич вышел в прихожую. Потрогал стену – не известка, – прислонился. Слышал:

– Как ее зовут?

– Ана.

– Что – она?

– Ее зовут Ана. Фамилия – Родеску.

– Отчество?

– Отчество?.. У нее нет отчества – она иностранка.

Роман Валерьевич почувствовал, как кольнуло, словно слабым током, кончики пальцев: "Надо запомнить". И тут же досадливо поморщился – было. Кажется, в фильме "Осенний марафон", когда Басилашвили выкупал из вытрезвителя профессора-датчанина...

Взял с тумбочки пепельницу, снова пошел курить... Вообще бы уйти, но неудобно – вдруг помощь понадобится. Носилки, то, сё...

Вернувшись, нашел женщин, включая и Наталью Алексеевну, в проходе между прихожей и спальной. Они возбужденно разговаривали. Конечно, на английском. Кошки, задрав хвосты, терлись об их ноги.

– Кыс-кыс-кыс, – позвал Роман Валерьевич, не зная, чем себя занять.

Кошки не реагировали. Он подошел к женщинам. Послушал, стараясь понять, о чем они. От непонятных слов заломило в висках.

– Ну что, как там? – не выдержал, обратился к Наталье Алексеевне.

– Сорри? – Она не сразу сумела перейти на русский. – Подозревают выкидыш. Сейчас повезут в больницу...

– О, это ужасно, – выдохнула хозяйка и как-то обжигающе взглянула на Романа Валерьевича. – Извините, что так...

– Да что вы... – И он чуть было не добавил – "наоборот". – Что вы. Всяко бывает.

– Как? Я не совсем поняла.

– В жизни многое случается.

– О, да!

Серая кошка встала на дыбки, принялась точить когти о джинсы хозяйки. Мурчала. Хозяйка совсем по-русски согнала ее:

– Кыш!

– А кошки у вас бельгийские? – спросил Роман Валерьевич. – Оттуда привезли?

– Нет-нет. Эта – здесь. Такой комочек нашли в парадное. Теперь – красавица. А та из Санкт-Петербург везли. Мы один год назад приехали из Санкт-Петербург.