Текст книги "Иностранцы"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Но, нo!.. – замахал Платон свилеватыми от трудовых усилий прежней жизни руками. И даже Генка "Есенин", на этот раз тщательно побритый, с порезом на щеке, залопотал своими пельменями невнятно под нос нечто шутливое, вроде того, что "в стране подъяремной всему свой срок, даже если он тюремный..." Только Павел Иванович замкнуто и отчужденно молчал – он был в белой, почти чистой рубашке, наглухо застегнутой у самого горла, под острым кадычком.

Наступило неловкое молчание. Гости сидели все за той же клеенкой, на которой нарисованы русские ромашки и незабудки.

Френсис, не понимая, чего сегодня хотят от него сельчане, растерянно предложил:

– Может, сoffеe?..

– Кофе? Можно, – пробурчал Платон и, зашуршав клочком газеты, свернул и, ткнув ее куда-то себе в бороду, закурил густо воняющую самосадом "козью ножку". И неожиданно спросил. – А сын у тебя что, не учится? Наши-то ребятишки в Малинино ездят...

Френсис у плиты замер.

– Сын дома занимается, – почему-то насторожившись, сухо ответил он. – Жена – бившая учительница, проверяет.

– А потом экстерном сдаст? Стало быть, умный мальчуган? Как зовут-то?

– Ник. Можно – Николай.

– Николай – это хорошо. Николай – сиди дома, не гуляй. А сама твоя Эля... не хочет у нас преподавать? Или ты ее и так прокормишь?

– Она работает, переводит, – объяснил Френсис и, обернувшись, более внимательно всмотрелся в лица сельчан. Что у них на уме? К чему эти вопросы? Просто ли праздные они, из приличия, или здесь некий смысл? – Она же хорошё знает русский... то-есть, английский... – англичанин засмеялся и, изобразив сокрушенный вид, махнул длинной рукой. – Конечно, с английского на русский! Всякие статьи... Немного, но платят.

– А вот на днях... – включился в разговор местный острослов и поэт. – На днях мы тут по делу ехали... на трелевочном тракторе... Между прочим, слава рабочим, мы могли бы и в Малинино вашего паренька возить!.. – Невнятно, перескакивая с пятого на десятое, Генка рассказал, как он ехал с товарищами и услышал – в доме Френсиса пела под гитару женщина. И пела так звонко, хорошо. Не подумаешь, что иностранка. – В гостях кто был или уже супруженция научилась?

Френсис широко улыбнулся, но на душе у него стало неприятно. Он прекрасно понял – никакого трактора не было, да и кто этого Генку-дурня на трактор посадит. И невозможно услышать с грохочущего трактора тихое пение женщины... Значит, стояли под забором, подслушивали. Что им надо?

– Она когда поет – лючше говорит слова, – медленно ответил Френсис. – А просто говорить пока не... Только писаный тэкст.

– Ясно, – заключил Платон.

Павел Иванович сидел, подавшись вперед и не отрывая от растерявшегося неведомо почему хозяина синих, враждебных глаз.

– Тогда примерно такой вопрос... – Толстяк вдавил окурок с буковками в тарелку, машинально поданную ему Френсисом. Ощерил зубы, совсем как американец, и снова сомкнул полные коричневые губы в черной бородище. – Вот ты спрашивал, почему мы, русские, пьем. А как не пить, милый человек?.. У Павла Иваныча, – он кивнул на немедленно задрожавшего от человеческого внимания друга, – у бывшего героя наших таежных рек в городе сын погиб... одни девки в семье остались...

– Трамваем в городе зарезало, – пояснил Генка. – Шел трамвай девятый номер... под площадкой кто-то помер... тянут, тянут мертвеца – ни начала, ни конца...

Платон подождал, пока Генка закончит свой рифмованный комментарий, и продолжил:

– А у Генки... вообще детей нету...

– А я с ней живу... – охотно пояснил Генка. – С Танькой.

Хоть пилит меня уж двенадцать лет... – И сдвинув кверху пухлые губы, он по-мальчишески шмыгнул носом. – Но как без деток? Я бы, может, не пил... может, меня бы в союз писателей приняли... я бы сына учил – не стихам, конечно! Охотиться, хариуса дергать...

Эх, душа горит. Но нет, нет!.. – под тяжелым взглядом Платон Генка сложил ручки лодочкой на мошне. – Только кофий. И чмокая, три мужыка пили минут пять с отвращением черный густой напиток. "Зачем они резину тянут? – вконец обеспокоился хозяин. – Если дать виски, может, все-таки выпьют? А выпьют скорее раскроются?"

– А я устал сегодня, – вздохнул Френсис. – Засандалю для сугрева... так по-русски? Правда, один не пью... но что делать? Вы-то не поддержите...

– Н-ну, – Платон шевельнул брюхом и незаметно – как ему казалось – ткнул локтем в бок бывшего капитана. – Если только за компанию...

И словно утренний розовый свет в сосновой роще лег на лица сельчан – они, вытянувшись, радостно-внимательно смотрели, как хозяин отвинчивает хрустнувший колпачок с иностранной бутыли, выставляет стаканы, режет лимон на тарелочке.

– А ваша страна неплохая, – буркнул Павел Иванович, желая, видимо, продемонстрировать, наконец, более дружественное отношение.– Флот у вас всегда был большой. Но почему в НАТО? Присоединились бы к нам.

– Но мы, в общем, присоединялись уже, – отвечал Френсис.– Гитлера вместе били?

– Не приставай к человеку, – остановил Павла Платон. – Он что, Черчилль? А ты Сталин?

– Эх, калина-ма'лина... хер большой у Сталина... – потирая ладошки, пробулькал Генка.

Френсис с улыбкой поднес палец к губам и разлил жидкость. – За дружбу народов, – произнес тост Платон. – Ой, а не покажете – какие паспорта у настоящих-то иностранцев?

– Чьто?.. – Френсис поставил стакан на стол, снял очки и принялся протирать стекла. И снова заулыбался. – Как выпиваю, так стекло в любой машине запотевает, да? И очки. Пач... паспорты? Паспорта', да? Там... у начальников...

– Понятно, – кивнул Платон. – На прописке? Хоть и гость, а живи по российским законам. Ну, поехали на белых лошадях? – И первым проглотил двести грамм неразбавленного огненного виски. И словно прислушался к чему-то. – Колокольчики зазвенели.

И минут через десять Френсис успокоился – его новые друзья, собираясь сегодня в гости, наверное, всего лишь условились вести себя поумнее, позагадочней, чтобы не раздражить англичанина, чтобы не в последний раз... а уж выпить у него они, понятно, выпьют – куда Френсис денется?!

– ... Плыл на теплоходе – на берегах стояли народы, честь отдавали... Я ж людя'м помогал... уважали. А сейчас?.. – шелестел тихим голосом Павел Иванович, замирая и бледнея, словно прислушиваясь к чему-то огромному и грозному, летящему над Россией. – Сына моего трамвай зарезал... Если бы он тут остался, кто бы его зарезал? Да я бы сам кого угодно!.. Санька!.. за что?!. И вот так всю Россию! Под корень!

– Другие дети у него девки... – пояснил теперь уже Генка. – Конечно, не тот уровень.

– Извините, это он от горя... – вмешался снова Платон, ворочаясь на стуле и устраивая поудобнее свое многоэтажное брюхо.

– Примерно так. Генофонд-то наш тю-тю!.. – Взяв с тарелки кружок лимона, протянул его Павлу Ивановичу, но тот не видел – почему-то продолжал неотрывно, напряженно смотреть на Френсиса.

Хозяин дома старательно улыбался. Он был, конечно, трезв – пил мало, да и постоянно разбавлял виски водой. Но гостям это было все равно – им больше достанется.

– Фонд... Форд... – Генка, блаженствуя, медленно опустил толстые белесые веки. – Этот самый Хенри Фонд погубил наш генофонд.

– Сволота!.. – Павел Иванович, наконец, не выдержал и заверещал мальчишеским голоском, как и в прошлый раз, вскакивая и биясь, будто под сильным электрическим током, и не умея сесть из-за этого напряжения, хотя его тут же потянули справа и слева за руки дружки. – Фофаны!.. Все пропало!.. Нет уважения! Нету счастья!.. веры!.. Предатели в Кремле! Вредители!

– Тихо-тихо!.. – рывком опустил его за штаны на стул Платон. – Это наши, русские дела... Ты ему зачем?! Он-то при чем?!

– А при том!.. – Павел Иванович, размахивая руками, хотел было снова подняться, да закашлялся до взвизга и до соплей. И тут словно только что до Генки "Есенина" дошла его собственная беда – он заблестел розовыми слезами, забормотал-замекал:

– Вот вы... иноземец... смотрите, думаете: зачем мы себя губим? А смысла нет жить дальше. Я вот всю жизнь с Танькой... уже не люблю... а уйти не могу – нельзя... Русь под Богом стоит! – Генка наотмашь перекрестился, нечаянно задев рукой по носу стонущего от истерики Павла. – Сам мучаюсь, баба моя мучается... а нельзя! " А годы уходят – все лучшие годы..." Где там соловьи – их нету в Сибири! Только в книгах. И счастье только в книгах! Мы верили книгам. – Он рыдал, перекосив рот. – Только книгам! Мы самый читающий народ. А пришли к чему? Обман, все обман!..

Платон нахмурился и, потянувшись, по-отчески потрепал Генку за локоть.

– Ну, хва, хва, парень... Френсис сам грамотный, сам, небось, много читал. Достоевского. Я о себе скажу. – Платон повел скошенными могучими плечами. У меня и дети есть, и внуки уже... Все у меня есть, Френсис... А когда у человека все есть, он начинает задумываться о главном. И я задумался о главном – о жизни и смерти. И чем больше думаю, тем больше пью. – Он вытряхнул себе в стакан последние капли из темной бутыли и слил в темную улыбающуюся пасть. – Я философ, Френсис. Да нынче каждый в России философ! Нас кормили даже в лагерях марксизмом. И я тебе, Федя, так скажу: в самом деле, порой жить не хочется...

– Но почему?! У вас такие возможности... – забормотал Френсис, поправляя очки и недоуменно глядя на толстяка. – Здоровье... талантливый народ... Вы же сами?.. Про реку я говорил.

А на днях, смотрите, – плот на берегу горит... разве мало сухостоя? Такой кедр напиленный лежал... как розовый мрамор... я бы даже купил, если бы сказали...

– Всех сжечь... – пробормотал Павел, не поднимая головы. – Всех, всех. Все суки.

– Ну-ну, ты че, Пашка?! – Платон повысил голос.

Генка рассмеялся.

– А в Николаевке, вот, недавно... тоже спалили... шибко богато жил, говорят, падла... всех обобрал...

– Вор? – попытался уточнить Френсис.

– Да ладно, чего ты, – ухмыльнулся Платон. – По пьянке опять. Отстроится. А вообще, народ иной раз правильно обижается... кому-то землю по блату лучшую дают... кредиты... А ведь это наша общая земля... верно Пашка говорил общие деньги...

– Но не всегда же! – вдруг вырвались страстные слова и у англичанина. Есть же своим хребтом, своим горбом?!. Есть же своими честными руками работающие люди и много зарабатывающие!

Их тоже – жечь?!

– Тоже... – еле слышно прошелестел бывший капитан, утыкаясь белым крылышком седины в стол.

– Упаси бог!.. – загремел басом Платон и выпрямился на стуле. – Вы чего, хлопцы?! Еще понапишут про нас в их газетах... Мы что, продотрядовцы-чекисты, что наших дедов грабили да сюда ссылали?..

– Да мы ниче!.. – непонимающе лупал глазами Генка.

Платон ткнул пальцем через стол на Френсиса:

– Ты прав, прав! За тобой культура... это как газоны растить... Примерно так. Ты нас стыди, стыди... А мы тебя, между прочим, охраняем от проезжих бичей... но это тебе необязательно знать! Если не дай Бог, это ж позор на наше село, на всю Россию... Мы, может, у тебя учимся жить... жизнь по-новому любить... Только боюсь, не поздно ли?.. Мы же после трех революций все тут обреченные... Самолеты падают. Военные склады взрываются. Катастрофы за катастрофами... Конец России! – И Платон провел рукой по утопленным в желтые ямки глазам.

И как по команде, Генка с Павлом Ивановичем, вскрикнув, оба заплакали навзрыд, словно дети, которым родитель сказал: поплачьте, тогда конфетку дам... Френсис уже стал кое-что понимать в играх этих легко возбудимых и, наверное, вправду конченных людей. Но ведь не выгонишь?

– Эх, эх... – бормотал Платон. – Кто душу русскую поймет?..

– Он тоже перекрестился. – Душа русская, она, брат, всех жалеет ... сама умирает, а всех понимат... Мы же Африку поддерживали... Кубу... да и сейчас то этих, то тех!.. А самим нам уже ничего не надо! "Гори-ит, гори-ит моя деревня, гори-ит вся ро-одина моя!.."

Френсис обнял плачущего Генку. Тот задышал ему, икая, в самое ухо:

– Откровенно скажу, Федя, грешен... блядую на стороне, а бросить не могу... вот и пью... Скажешь: лучше бы ты бросил, она же наверняка чует?.. Да в том и беда – обожает. Вот и пью. И вся Россия вот так... с нелюбимой властью восемьдесят лет... вот и хлещем – все веселее! – И дурашливо прокричал. Ленин, Сталин и Чубайс проверяют аус-вайс!

Англичанин уговорил гостей выпить еще и налил им из дареной чекушки пахнущей ацетоном водки. И уже было часов одиннадцать ночи, когда, наконец, три сельчанина, поддерживая друг друга, уронив стул и тарелку с окурками на пол, поднялись из-за стола и побрели домой – сквозь морозную, ясную, многозвездную, как старинная русская сказка, ночь. В прежние годы, наверное, в эту пору рыдала бы от счастья гармошка, летели посвистывая сани по дороге с лунными тенями, брякали колокольца... Но в нынешней ночи было пусто, только глухо взлаивали по дворам собаки – полуволки-полулайки – и где-то в стороне железной дороги стреляли и стреляли в небо красными ракетами... Видимо, свадьба.

Но гости от Френсиса ушли не просто так (хоть и были пьяны) – взяли слово, что добрый иноземец посетит их семьи с ответным дружественным визитом.

– Да, – кивал долговязый Френсис в сенях. – Да. Спасибо.

Когда он вернулся в столовую, набитую синим дымом махры, там уже стояла его бледная, востроносенькая жена. Укоризненно глянув на него, покачала головой:

– Милый, ну зачем, зачем ты согласился к ним пойти? Это же нелучшие люди... основной народ и уважать не будет... Да и придется с собой что-то взять... они же уверены, что мы миллионеры... Уже привыкают... постепенно начнут шантажировать...

– Да о чем ты?!?. – Френсис махнул рукой. Конечно, жена права, но отказать он им не смог. Лучше дружить с ними. Сказать правду, он уже чего-то теперь опасался. И ему хотелось попристальней заглянуть в глаза этих людей, возможно, самых ничтожных, но и самых страшных людей села Весы... Сам лез им в пасть.

И когда на следующей неделе он посетил дом Платона, могучий дядька упоил его теплой самогонкой собственного изготовления, отдававшей дымком, сахаром, обманчиво некрепкой на первый вкус.

Наливал и подливал, напевая рваным басом старинную казацкую песню "Горят пожары" ( и чего он ее вспомнил?!), и, щекоча огромной, как подушка, жесткой бородой, целовал англичанина в уста:

– Поймешь ли ты, друг, поймешь ли нас, русских?! Я тебе то скажу, чего никому... в молодости меня пытали, кто отец мой, дед. Отец – коммунист на флоте, в Петропавловске-на-Камчатке, а его расстреляли, будто он убийство Кирова готовил... А дед еще раньше в Китай ушел, был дружен с Александр Васильичем... – Старик прошептал Френсису на ухо. – С Колчаком! – И чмокнул в ухо. – Сталин пообещал всех простить, дедуля вернулся – его тут же в Москву – и к стенке. Ну, как я могу любить власть, даже если она сейчас иначе называется?.. Начальники-то те же! Мы лет на сорок повязаны, пока они не сдохнут и дети их красной икоркой не задавятся... Так как же русский человек может тверёзо жить?!

Френсис неловко отвечал:

– Все-таки берегите себя... вы же глава семьи, на вас равняются...

– Это верно, – охотно соглашался пузатый Платон. – Но меня и на них хватит. – Он шлепал по спине полную, румяную свою жену-старуху и подмигивал. Анька?!. Но и гость наш не промах!.. глянь на него... на вид... а с деревом умеет обращаться... он подарки принес – это же он сам вырезал тебе ложки-поварешки! Где внучка моя?! Ну-ка сюды ее! – И гульгулькая, тыкал темным пальцем в грудь маленькому существу, спешно принесенному нагишом из соседнего, сыновнего дома. – Смотри и запоминай, Ксения Михайловна! Этот иностранец спасет нас своим примером! Я мало кого уважаю, а его зауважал! И крохотное дитя смотрело на смущенного дядю в очках чудными бессмысленными глазами.

Френсис вернулся домой заполночь, хватаясь за стены. Потрясенные его видом жена и сын вынуждены были раздеть его, тяжелого, как обрубок кедровой лесины, на ковре в большой комнате с камином и перенести на кровать.

– Ну и папа, – сказал Ник, морщась. – It is impossible. Невероятно.

– Тебе худо? Чем они поили тебя?! – спрашивала Элли. – Дать что-нибудь?

– Только твой поцелуй... – пытался шутить Френсис.

– Зачем ты с ничтожествами дружишь? Чтобы я больше их не видела!.. Эх, говорила я – надо было нам на Север ехать... там народ мужественный, хороший...

– Но там восемь месяцев ночь... – вздохнул мальчик. – Мы бы быстро потеряли зрение.

– Главное – не потерять веру в капитализм, – пытался шутить Френсис. Он стонал и всю ночь пил воду...

Но ему, посетившему дом Платона, дня через три пришлось побывать еще и у Генки "Есенина". Френсиса поразили грязь и бедность в избе молодой еще пары. Под потолком криво висела голая лампочка. На стене красовались Сталин и Есенин. Печь давно не белилась и стала серо-желтой. Жена Генки Татьяна, красивая белокосая женщина, с полной грудью, в рваной кофте, сама пьяная, сидела, уткнувшись в углу – может быть, от стыда – в экран старого телевизора. Генка, непрерывно болтая, угощал иностранца малосольными хариусами, усохшими и плотными, как гребенка. И умолял выпить еще "российской", магазинной. И Френсис, давясь, пил.

– Я тебе одному правду скажу... – бормотал Генка, оглядываясь на жену. Вот, при Таньке-Встаньке... это когда я заболел... на снегу уснул, а она в слезах дома лежала, не вышла посмотреть... ну, устала баба... вот и отморозил я все эти дела...

– Тогда извини меня, – тихо отвечал Френсис Генке. – Получается, не ты ее не бросил, а она тебя?..

– Да как она может бросить?! Ей уж за тридцать.

Френсис хотел что-то сказать, но только вздохнул и положил руку на плечо Генки. А тот вдруг, покраснев, залопотал что-то невразумительное, выскочил в сени, вбежал с топором, подал Френсису и плашмя лег на пол.

– Смотри!.. – замычал жене. – Глянь сюда!

– Чего тебе?.. – неловко улыбаясь и играя плечами перед гостем, спрашивала она.

– Никому не доверяю, а ему доверяю! Он добрый, добрый...

Вот моя шея, друг Федя... если виноват в чем, руби!

– Ну, не надо, ну, хватит... – тяжело смутился Франсис и отнес топор подальше, в чулан, за дверь.

На поход к Павлу Ивановичу у англичанина уже не хватило сил – шляясь по морозной ночи в распахнутой дубленке с новыми друзьями, выслушивая их проклятья, афоризмы и речи о гибнущей России, Френсис сильно простудился и вскоре слег с температурой 39.

Полупьяная троица пришла было навестить щедрого друга-иноземца, но в воротах встала, как столбик, жена. Она тихо и твердо молвила вполне по-русски:

– Пожалуйста, оставьте нас в покое. На этом все.

– Н-ну хорошо... – то ли с угрозой, то ли растерянно ответил их главарь, пузан в бороде, и три человека медленно, оглядываясь, потащились к огням своих изб.

И после этой встречи семья Френсиса долго не видела знаменитых пьяниц села Весы.

4.

Но как-то после Нового года Элли пошла в сельский магазин за хлебом и вернулась бегом, перепуганная. Сбросив турецкую шубейку, изукрашенную цветами на спине, она пошепталась с Френсисом, родители отослали сына в мастерскую и, закрыв двери, сели держать совет.

– Как можно точнее, что ты слышала, – потребовал Френсис.

Выскочив из дома на мороз (а Элли всегда, можно сказать, не ходила, а неслась стремглав), встречая по дороге местных сельчан, она удивилась, как странно все они на нее смотрят.

Кто-то из женщин вовсе не ответил на кивок. А некоторые разглядывали Элли отчужденно, будто в первый раз видели. "Господи, да что случилось? недоумевала она. – Может, из троих алкашей кто-то умер, и теперь мы виноваты?.."

Все прояснила продавщица Лида, смуглая казачка с золочеными зубами ( к счастью, в магазине больше никого не осталось, поскольку малининский хлеб разобрали):

– Ой, а че же вы стеснялись?.. Таились-то зачем?.. – Оказывается, она была в Малинино, и там между делом у нее спросил на оптовой базе один из начальников, как, мол, в Весах поживают Николаевы, хорошо ли прижились. "Какие Николаевы?" – естественно, удивилась Лида. "Как какие? Ну, которые в новом дома, у плотбища." – "Англичане?" – "Да какие они англичане... ну, жена вроде когда-то где-то переводчицей работала..." – "Да быть того не может, – возражала Лида. – Они еще вчера ни тятя, ни мама выговорить не умели." – "Да говорю тебе, на новый год у заместителя главы администрации французское винишко пьем, он и рассказал! Говорит, от отчаяния, видать, на такую придумку пошли... их уже в двух районах жгли... один год мельницу строили – столько денег вбухали, а кто-то подпалил... Под Енисейском взялись собак для охраны да лис разводить, красных крестовок... и снова нашлась завистливая душа – отраву подсыпала... Мне их Николай Иваныч из сельхозотдела сосватал... Но у нас-то, я говорю, никто не обидит! И ведь не обидели?!"

– И чё вы молчали?! – повторила радостная Лида. – Таились вовсе ни к чему. Народ у нас хороший.

Эля старательно рассмеялась, оглядывая полки со "сникерсами" и коробками овса "Геркулес", и как бы безразлично пояснила:

– Да это сынок у меня, изучает язык... мечтает поехать в Кебридж, что ли... а нам все одно. Мы же домоседы, никому не мешаем... Феликс свои поделки режет, я за машинкой сижу... Жаль, что хлеба-то нет.

– Так и быть, отдам из своих... – засверкала глазами Лида и протянула Эле теплую еще, с оранжевым верхом буханку. – Бери, бери!

– И ты всем тут же рассказала? – спросила Эля, машинально отбрасывая свои руки за спину и все же заставив себя принять хлеб. – Ну и правильно! Мы сами уж собирались... в мае, когда год исполнится.

– И она пошла-побежала домой почему-то мимо до роги, по белым от солнца сугробам, не видя ничего и продолжая нести на лице улыбку, чувствуя, как мороз ломит ей зубы.

– Вот так, Феликс!.. – и Эля заплакала.

Муж выслушал жену, кивнул и закурил. Давно он не курил.

– Это все твои игры! Твои глупости! Твой бред!..

– Н-да. – Френсис поднялся и стал ходить взад-вперед, как он делал всегда, когда случались неприятности. – "Я миленочка люблю. Я миленка утоплю. И кому какое дело, куда брызги полетят?!"

Это Николай Иванович растрепался. А ведь обещал.

– Господи, был ты ребенок и остался!.. Неужели не было понятно, что все равно просочится?.. Вы же, мужики, трепачи хуже баб! Да и смысл?.. Мельницу нам не потому погубили, что русские... а только потому, что ты похвастал, какой доход она даст... Надо прибедняться, Феля, я тебе всю жизнь говорю. Надо быть смиренней, смиренней! В бывшей соцстране зависть – страшная сила!.. А ты вечно:"Я это сделал, я это мигом сообразил!.." Талантливый, да еще хвастливый! Кто это вынесет?!

Феликс угрюмо молчал. Лицо у него осунулось, постарело, словно он утром плохо побрился. И шотландская бородка придавала ему теперь вид не джентльмена, чего он добивался, а неряшливого типа, вроде современного рок-певца или базарного торговца.

Эля вскочила и, оглядываясь на дверь, зашептала:

– Прости, но я думаю – нам надо срочно, срочно уезжать! То, что узнали сельчане, их озлобит. Это же понятно.

– Но почему?! – закричал Феликс. – Что мы им плохого сделали? Я раздаю игрушки бесплатно во все праздники... лес не воруем, я покупаю... в речку отходы не валим...

– Лучше бы воровали... и сор выбрасывали, как все... были в дерьме, как все...

– Что ты говоришь?.. Как ты можешь?!

– Не знаю. – Эля словно споткнулась. – У меня предчувствие.

Сегодня любой повод, выделяющий людей, вызывает одно чувство – злобу. – И шепотом повторила по-английски. – From day to day...

Муж пожал плечами.

– Бог любит троицу. Нам здесь должно повезти...

Но через день случилась первая неприятность – заболел Фальстаф. Пес лежал на истерзанном, измятом снегу возле конуры, закатив глаза и хрипя. Явно был отравлен. Рядом валялась кость с клочком мяса. Он никогда не брал еду из чужих рук, но это лакомство кто-то перебросил через забор – и пес не удержался ( может, решил, что кость оставил хозяин?..). Белое пятнышко над левым глазом дергалось. Пес околел к вечеру.

Собаку похоронили – и той же ночью на воротах кто-то вывел огромными черными буквами:"Предатели Родины сколько вам заплатила ЦРУ?"

Феликс с сыном замазали надпись охрой, на досках буквы сделались почти неразличимы, но Феликс понимал: это лишь начало.

Николаевы перестали выходить на улицу. У Эли было несколько трехлитровых банок муки, она за хлебом больше не бегала – пекла блины. Корова Таня давала молоко, стало быть, имелись в наличии и масло, и сметана – можно было прожить.

Но неожиданно среди ночи во всей усадьбе погасло электричество. Неужели опять в селе сожгли трансформатор?! Кто-то включил огромные спирали в каменке своей бани, разумеется, минуя счетчик? Но у ближайших соседей, за кедрами и оградой, окна светились. Николаевы зажгли свечи, и взяв фонарик, Феликс покрутил пробки счетчика – здесь все было в порядке. Потом выбежал на улицу обследовать ближайшие столбы. Провода были на месте, нигде не свисали, и на них не были наброшены другие, которые могли бы вызвать замыкание.

К утру у Николаевых потекли холодильники. Для освещения можно было бы использовать динамомашину над баней, собранную Феликсом еще в областном центре из отходов военного завода, но пропеллер не вращался – сияла тихая морозная ночь.

Феликс утром снова вышел к столбам – кажется, все на них, как должно быть. Хотя снизу толком не разглядеть. Электромонтера вызвать из Малинино? Но Николаевым было известно – единственный телефон, стоящий в доме фельдшера Нины Ивановны, уж месяц как не работает. Сесть на трактор да поехать за ним? Но трактор не завелся, промерз.

Феликс, задрав голову под проводами, стоял и размышлял. Эля дрожала в воротах.

– Это они, они, твои друзья-алкаши.

– Быть не может. Им не долезть до проводов. Кто-то другой подхимичил. – И Феликс наивно пробормотал. – За что?!

– За все, – был ответ. – А сейчас они ждут, что ты потащишься к ним с поклоном... мол, помогите... Конечно, уж бутылкой не обойдешься, слупят не один миллион!..

– Я к ним не пойду, – отрезал Феликс. Он вернулся во двор, решив сколотить длинную лестницу (не снимать же с крыши?). Перебрал все имеющие в наличии доски, жерди и не нашел подходящих крепких слег. Пойти, срубить в тайге пару пихтенок? Передумал, взбежал в мастерскую и, шлепнув себя ладонью по лбу, быстро и ловко смастерил из старых коньков сына и мотка колючей проволоки некое сооружение, которое позволит – он был в этом уверен подняться по столбу к изоляторным чашкам.

– Не смей! Сорвешься! – запрыгала рядом жена. – Ты тяжелый!

– Я залезу, – предложил молчаливый Ник и снял с ушей наушники. – Мне это нетрудно. Dixi. Я сказал.

– Что?! Да вы что?! – возопила маленькая, обычно хладнокровная женщина и толкнула задумавшегося мужа в плечо. – Убить его хочешь?! Нет!

Но мальчик уже, сунув в карман проскогубцы, надев толстые кожаные перчатки и повесив на локоть моток проволоки, получив все инструкции от отца, шел за ворота.

Он карабкался по столбу, а Феликс бегал вокруг и руководил.

Стоя поодаль, на их действия смотрели с ухмылкой сопливые мальчишки из села.

– Па!.. – закричал сверху сын. – А тут... тут полиэтиленовый пакет! Проволока отмотана и на этот мешок намотана! Вот и нет контакта! Не поленились же!..

Когда через полчаса, старательно улыбаясь (точь в точь как отец или мать), замерзший Ник сполз со столба, Феликс в сенях включил линию – и в доме загорелись лампы, зажурчали холодильники, заговорил телевизор.

Эля подбежала к своему мальчику и, словно после долгой опасной разлуки, стала его тискать, целовать. Сын смущенно оглядывался на отца. Он отделался небольшими царапинами – при спуске колючая проволока завернулась и порезала через джинсы с трико до крови кожу на ноге. Но обнаруженная ранка была тут же заботливой мамочкой обработала при помощи йода и замотана марлей.

Вечером Феликс зарядил ружье холостыми патронами и демонстративно постоял с полчаса на улице, возле ворот.

Но только сели ужинать возле горящего камина, как за окном послышался скрип снега, раздались пьяные, натужные крики:

– И не выйдет, не скажет: простите, мужики! Бежал от прокурора!

– А я-то ему поверил! Как Берии, не отказал в доверии...

Топор дал в руки – мол, бей! А он лыбится!..

– А я душу ему раскрыл – а он в душу наплевал!.. Внучке говорю: вот иностранец... А он такой же иностранец, как ты Пашка – папа римский!

– Кровососы, бля!.. Не видать им покоя на русской земле!

Они свистели на улице, улюлюкали, испускали всевозможные звуки, падали, хохотали... Семья Николаевых включила громко Моцарта – двадцатый фортепианный концент – и пыталась ужинать.

На следующее утро Феликс выглянул за ворота – никаких надписей на заборе не было. Николаевы несколько успокоились.

Прошло еще двое суток.

На рассвете в субботу сын, не постучавшись, вбежал в спальню к родителям:

– Папа, мастерская!..

Френсис вскочил, бросился полуголый к двери, ведущей в рабочее помещение, отворил – оттуда густо повалил дым, что-то трещало и сверкало красным. Эля закричала.

– Не бояться! – Феликс быстро одевался. – Сейчас сообразим.

– Горело с дальнего угла – там зияло разбитое окно. Видимо, в него забросили бутылку с бензином. Пламя текло по деревянному полу и кое-где желтые змейки почернели – прихватилось дерево.

Стол с медовокрасноватыми заготовками был охвачен прозрачным пламенем – или это играл отсвет? Пожар начался, судя по всему, не более получаса назад, Николаевы не почуяли дыма лишь потому, что дверь в мастерскую закрывалась плотно, а ночной хиус был как всегда из урочища – запахи относило во двор, к тайге. Если бы жив был Фальстаф, он бы завыл. А корова, возможно, и мычала в стойле, но хлев располагался в дальнем конце двора.

За водой бежать к реке, долбить прорубь не было необходимости – у Николаевых вода имелась своя. В предбаннике еще летом Феликс пробурил скважину и поставил электронасос "Аза". Вот только не купили (глядя на зиму-то к чему?!) длинного пожарного шланга. Да и тонких резиновых не удосужились приобрести – садом решили заняться на будущий год. Придется бегать с ведрами. Быстрыми жестами своих длинных рук Феликс утвердил Элю возле насоса, мальчика погнал с ведром воды на чердак – чтобы пламя, если оно прорвется через щели наверх, не подожгло стропила и неизбежный плотничкий мусор. А сам, схватив ведра (пока Эля заполняет два других), понесся по лестнице – через основной дом – в сени налево – и через распахнутую дверь – водой, превращающейся в пар, – на станки, на полы...

К счастью, минут за десять удалось погасить огонь. Обгорел подоконник окна, через которое забросили "гранату Молотова", угол рабочего стола, пламя подпортило деревянные поделки, но пол остался цел (только с черными розами кое-где), не говоря о потолке – его лишь лизнула красная стихия. На всякий случай Фелиекс самолично поднялся на чердак, где продолжал стоять, трясясь от возбуждения, Коля с ведром воды в руках.