Текст книги "18 ночей усталого человека. Дневник реальных событий"

Автор книги: Роман Шабанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

На кухне гремят посудой, а я не могу выйти. Мне хочется выпустить своего пса на прогулку, но я не могу. Там ходят друзья, они же актеры, которых я уже сегодня видел. Если я выйду в своих домашних кальсонах и вытянутой футболке, то будет как-то нехорошо. Несолидно. Утром – костюм, а вечером – кальсоны с пузырями. Можно конечно переодеться, но будет тоже глупо идти в туалет при параде. Засмеют. Лучше потерпеть. Второй этаж, я бы мог и в форточку, если бы она не была оббита сеткой. И окно не открывается. Камера – студия без удобств.

Я сижу на подоконнике, как в детстве, когда нечего делать, ты смотришь в окно, наблюдая за прохожими, пролетающими птицами и пытаешься угадать номер троллейбуса, который идет мимо. И если вдруг появляется заблудившийся автобус, сроду не ходивший в твоем районе, ты злорадствуешь, что сейчас не только водитель, но и десяток пассажиров ломают голову, думая, а чего это они свернули сюда. И для них приключение, и для меня развлечение. Здесь автобусы ходят по расписанию. Пешеходы и те – по два-три человека каждые пять минут.

Слышу залп. Вдалеке вспыхнули огни взлетевшей петарды, осветив стоящие тополя.. Деревья напоминают банные веники – при сильном ветре они словно хлещут стену дома около которого стоят, немного задевая тот дом, в котором сижу я. Я бы вышел, но сегодня у меня мигрень. Полез в аптечку, а в ней кроме одноразовых шприцов и мази-звездочка ничего нет. Я выпил воды. Мало. Нужно еще. Второй стакан был лишним, но я все равно допил – мне хотелось как-то успокоиться. Вспомнилась поговорка про ведро воды, заменяющее стакан сметаны. А сколько воды нужно выпить, чтобы опьянеть? Хотя после двух стаканов водопроводной воды мне стало казаться, что как-то все стало кругом не таким каким было раньше – большим и мягким, воздушным, стены пружинят, и тебя несет по воздуху и вот ты уже в комнате на незаправленной кровати и видишь то, что происходило утром…мнимая реальность.

У меня дрожал голос. Да, наверное. И врожденная картавость мне мешала говорить уверенно. Я сказал, здравствуйте, я помню, говорил про себя, кто я….правильно – все по бумажке, на которой написал. Они смотрели на меня, и стояла такая гробовая тишина. А мне нужно было, чтобы хоть кто-то ну подал знак, что меня слушает и одобряет, едва ли не после каждой фразы. Но все молчали и сидели в какой-то затравленной позе, выжидающе, что несколько раз оценивал их расположение, как некое посягательство на мое выступление. Им не нужно было говорить, они всем своим видом, взором и дыханием говорили мне, что им не хочется слушать, что я говорю, что они вынуждены это делать, так как работают пока здесь, но это временно, их ждут, и они без пяти минут признанные гении. Но решили проиграть свою лебединую песню и отправиться в вольное плавание. Не все, но троих я узрел в таком соотношении.

Остальные слушали, скрипели стульями, шептались, я не слышал, но моя манера додумывать мешала мне и создавала такие зычные диалоги, что я невольно морщился, кашлял, одергивая от этой отстраненной привычки. Было несколько выкриков – по поводу перекура, времени репетиций. Туда же попал вопрос моего происхождения и длинных волос. Они смешали все в кучу. Я решил ответить кратко. Они не были довольны. Считали, что я должен им все рассказать о себе. Я же считал, что это излишне. Кто-то успел поморщится. Кажется самый полный, антипод мне по длине волос. Он был лыс.

Я читал пьесу. Свою. Написал ее месяц назад. Все думали, что я буду читать Шекспира, так планировалось. А я читал свою. Долго, с тремя перерывами. Никто не обратил на это внимание. Они не слушали, значит? Я мог читать инструкцию для овощерезки, она прошла бы с таким же успехом.

Может быть, еще, поэтому я волновался. Они думали, что Шекспир написал пьесу «Горе» о семье, попавшей под влияние несуществующего бога, которого выдумал отец семейства, и, понимая, что могут попасть впросак, кивали головой, что знают ее. Все, без исключения – литчасть, актеры, молодые и старперы тоже. Смотрели на меня наивно, а я читал, с каждым словом погружаясь во мрак происходящих событий. Никто не обратил внимания на то, что в пьесе мелькают современные словечки. Все были погружены в сон. Поэтому я иногда срывал голос, доводя его до истерии. Они просыпались. Жаль, я не запомнил имена, и пока мелькают свои обозначения. Животные. Так проще. Медведь, суслик, белка, такса. Да что там, блохи. Эти блох…актеры знают, когда могут спать, а когда производить впечатление (не скажу что хорошее).

Я снова погружался в чтение, они снова засыпали. Я не замечал, кто спит. Не все же они попали в объятия Морфея. И никто не был так увлечен, как хотелось мне. Хотя бы один. Удивление, испуг, ирония, смех – все это есть в пьесе. Почему они не реагируют должным образом. Почему они безразличны к стенаниям женщины, не вздыхают тяжело об утонувшем сыне. Разве это не должно вызывать каких-то душевных мук. Им же это играть. У меня дрожал голос, я два раза кашлял, мне подносили чай, потом кофе, я не запомнил кто – тоненькая ручка с браслетом, немного дрожащая.

Потом я остановился. Пьеса закончилась. Я сказал «занавес» и поднял голову. Двое спали точно. Стол буковой Т, как на свадьбе, рядом выпитое кофе – не помню, когда я успел и обертка от лимонной конфеты (не помню, не помню).

Только пульсация в руке, которой я держу ручку. Почему дрожит стол? Шары-светильники надо мной и темно-зеленые бархатные портьеры, со стороны смотрели угрожающе.

Первым захлопал мужчина в белом. Зачесанные назад волосы, картофельный нос, хитрый взгляд. Вторым – полный. Не помню ни его волос, ни носа, он расплывался передо мной. Их было трое. Шесть рук смыкались и размыкались. Девять секунд, у меня дернулась губа. Остальные кукольно сидели.

Вопросы не задавали. Задал я – спросил про время. Не философский вопрос, а про то, когда лучше репетировать – с продленкой (продленная репетиция) или утро-вечер ( с большим обедом). Они пожимали плечами и смеялись. Я что-то не так говорю. Мой внутренний голос побеждал меня.

А потом мы разошлись. Я поднялся в режиссерскую, они по своим машинам и велосипедам, припаркованным у театра. Я сел в кресло и просидел там два часа. Ко мне подходили разные люди (не помню), в том числе и директор, спрашивая, как прошло заклание, я что-то отвечал, думая о том, что сильно хочется есть.

Апельсины лежали на столике рядом с вазой, в которой стояли искусственные цветы. Там же огурцы и кусочек колбаски. Кофе, сахара не было. Все разошлись, я съел имеющийся провиант и вышел на сцену. Сегодня я четыре раза проходил здесь. Монтировщики комплектовали тряпки. Посмотрели на меня. Во второй раз я замер. Говорили обо мне, точнее о тех, кто я. Не здоровается, мы – пустое место. Я зашел в туалет, в который нужно входить нагибаясь, опустил стульчак, сел и стал думать. Как меня приняли? Хорошо или не очень. Наверное, рано об этом думать. Домой, точнее туда, где мой временный дом.

Улица нагрелась. Не было солнца, но булыжники были теплыми, казалось, что под землей есть работающий генератор. Ноги не слушались. Мне не хотелось идти по асфальту как все. Хотелось спуститься в метро… мне это помогало там. Хочется уйти под землю – я много раз уходил, порой надолго. Там я похоронил свою юность. Я так всегда считал. Спустился вниз, увидел то, как мужчина ушел из жизни, вышел совсем другим. Помнится три квартала прошел, чтобы осознать произошедшее. А сколько раз я часами путал себя, что разобраться в происходящем. Садился на Кольцевой и бороздил. Потом пересаживался на одну из радиальных и всматривался в лица. Деловые на международной, простые – на Речном вокзале. Выходил на улицу с ответом. Иногда вконец запутавшись. Но это был процесс. Здесь вперед по улице Победы вдоль старых домов, где заблудиться так же сложно, как и вспомнить названия всех американских штатов.

Шел и смотрел все, что виделось на уровне трех метров. Два раза сталкивался с прохожими, бурчащими и грубыми. Обвалившаяся штукатурка, старые балконы с цветами, старинные вазоны и лепнина в виде ангелочков. Кружится голова.

Пришел и упал. Проснулся совсем недавно. Снилась картавая рыба. Она мне что-то говорила, но я ее так и не понял.

Третье окно сверху и слева. Горит ночник. Не спит. Его тоже что-то мучает. Парень в таких же, как у меня кальсонах. Да и рост почти мой. Открыл окно, забрался на подоконник. Нашел время. Если хочется. Мне какое дело? Лучше отвернуться, вдруг…Зачем? Что он хочет сделать? Подышать воздухом? Не самый удачный способ. Я знаю, что он задумал. А мне то что? Нужно отойти в дальний угол, подальше от окна, сесть, закрыть глаза и подумать о чем-нибудь другом. У меня была собака – она любила есть дерьмо на улице.

Сколько ни говори, она все равно найдет – застывшее и не очень, средних размеров…Дерьмо, не могу. Он же там, наверняка…нет, стоит. Надо его… Эй, ты. Да что же ты. Так он может напугаться. Надо его остановить. Сейчас, сейчас. Где мои ботинки? Мне не в чем выйти на улицу. Снова Серьга одел их. Тапочки. Пойду в них.

Он еще на окне. Не надо, миленький. Я сейчас, сейчас. Надо будет поймать его, если он все же решится. Надо взять что-то мягкое. Подушку. Да, точно. Лучше две. На всякий случай одеяло. Его нужно натянуть, тогда он не разобьется. Только если с прохожими повезет.

Я выбежал на улицу, не сразу сообразил, где находится этот дом. Наконец, вот он. Окно…третье сверху и слева…нет никого. Окно закрыто, свет выключен. Он уже лежит? Нет, трава даже не примята. Он должен был упасть на дорожку, перекрыв движение. Его не было. Мне показалось? Да что же это. Вот мое окно, из которого я его видел. Вот то самое, их которого….бред.

Я вошел в дом. Мои ботинки стояли на месте. Что за… Серега дома? Я подошел к его комнате, прислонился ухом, услышал его храп. Спит. Сколько я отсутствовал? Пять минут или больше? Часы «Слава» показывали без пятнадцати пять. Это много или мало?

Я вошел в комнату и упал на кровать. Спать мне не удалось, я стал говорить специальную считалочку для сна – сорок актеров стояли на сцене, играли свою роль, один из них подавился солью, и вот их уже тридцать девять. Тридцать девять актеров стояли на сцене, играли свою роль, один из них сошел с ума, и вот их уже тридцать восемь…

Ночь четвертая

Путники бродят около дома. Время за полночь, а они все ходят. Пугает то, что они ходят по одному, не разговаривают и, кажется, ждут того, кто не знает того, что они ждут. А ведь они будут стоять. Это точно. Я смотрю на них. Этот белобрысый нервно курит и дергает ногой, словно пританцовывает. Второй в стороне. Они вряд ли знакомы, но по странному поведению схожи. Тот величественно смотрит на балкон, где его дом, жена, девушка или дорогой велик. Третий на другой стороне обозревает окрестности. За одну секунду его голова проделывает полный оборот вокруг своей оси. Он кого-то ищет. Все они кого-то ждут, разыскивают и нуждаются. Они в чем-то родственные души мне. Только те – на показ, все их видят, а я – в коморке, на втором этаже, за пыльной тюлью, которая пахнет керосином. Им холодно, а мне жарко. Хотя я не уверен, что температура тела как-то влияет на внутреннее состояние.

Ухает филин. Сегодня утром он тоже ухал. Это местный будильник. По нему я проснулся, сделал зарядку (дотянулся до потолка и пробежка на месте) и когда варил овсяную кашу, и она у меня подгорела, понял, что сегодня выходной. Этот запах гари словно пробудил меня. Немного передышки перед большой работой. Я это заслужил.

Устрою марафон по незнакомому городу, посижу в кафе, познакомлюсь с местными старожилами, и пойму чем дышит этот маленький городок. Свои особенности, чудаки, зазнавшиеся знаменитости и просто богатые люди. Те, с кем предпочтительно здороваться и те, кого можно отнести в когорту среднего населения. Может быть, это мне поможет в контакте с труппой театра. А то я слишком разнервничался. Не перегибаю ли я палку. Волнуюсь, растрачиваю силы. Так нельзя. Сегодня вдохну этот чистый воздух, рядом река и озеро, и усну крепко, чтобы утром проснуться полным сил и энергии.

Серега не вписался в дверь и проматерился. Я внутренне простил его, но Маша через стенку поругала его сильным стуком. Тот в ответ, прозвучавший через пять минут, заиграл на банджо и запел. «Сердце, тебе не хочется покоя, сердце как хорошо на свете жить…»

Как спокойно. Сердце бьется в такт моим положительным мыслям. Я режиссер, у меня все хорошо. Классная жена, друзья и работа. Мне все по силам… так я думал утром в то время как ел овсяный завтрак. Я не знал, что со мной может произойти. Да, сейчас, после того как заблудился…

Сегодня заблудился. В маленьком городе. Смешно, но это так. Улица Баумана, Дружбы… все перемешалось. Черепичные крыши, голуби на них, флигелек. Дома с высокими окнами…я тут был…уже дважды. Он мне сейчас только попадался. Я жевал бутерброд (запасся из дома) и этот дом, эти окна, не постучишь. Забор из трухлявых досок и тупик. Двор-инвалид – дом перекошен, туалет, сарай – все смотрит вправо с наклоном в 20 градусов. Старик, кряхтя добирается до гаража, открывает с жутким скрежетом покосившуюся дверь, заходит, включает свет. Грохот, вспышка – лампочка перегорела. Он ругается, я тихонько прохожу и задеваю дрова, накрытые полиэтиленом. Просыпается собака, ребенок. Последний смеется, собака надрывается, я бегу в одну арку, другую, в носу гниль и кислый запах газа.

Еще один двор. Улица Мамина-Сибиряка, переулок без названия, улица Пушкина, еще один переулок и еще один без имени. Старушки, рецепты и похмелье на скамейках. Они в ряд. Пять скамеек – старых, потертых, занятых до сантиметра.

Я устал. Понятия не имел в какую сторону двигаться. Знал только одно – хотелось пить, есть, спать. Рано встал, чтобы проделать это променад. Мне кажется, чем раньше начнешь это делать, тогда заметишь то, что другим не под силу. Ты хочешь быть единственным, не хочется ни с кем делиться. Ты немного эгоист в этом. Как и любой турист, мечтающий узреть редкость, как и любой творческий человек обнаружить идею. Все прочь от моей сокровищницы. Руки прочь!

Я выпил. У меня правило – не пью с бомжами и с актерами. Это помимо того, кто мне не приятен. А тут выпил. Вино. С местными старожилами. А что? Я же хотел. В кафе. Но ни одно приличное кафе мне не попалось, разве что на улице. Они пустовали. Какие-то скучные пары сидели за столиками и пили пиво. Попытка поговорить не обвенчалась успехом. Они странно на меня посмотрели, словно я глухонемой торговец нецке. В пиццерии было пусто, одному мне не хотелось вкушать пусть и очень аппетитную пиццу. В «Лакомке» ко мне пристал старик, пытающийся объяснить причину старения.

– Мы не стареем. Мы меняемся. Если наша душа, которая похожа на это пирожное, будет в порядке, то есть свежей, например приготовили только ночью, и во время приготовления звучала музыка и шли положительные разговоры, тогда и тело будет напоминать это самое пирожное. Если же…

Я его не дослушал. Такого рода галиматью я наслушался в одной сетевой компании, куда попал совсем случайно, по причине безысходности. Я не знал, что мне делать. Позади был один институт, впереди нелюбимая работа и армия. Я бегал от военруков и ждал чуда. На дворе была очень и чудеса не торопились происходить. Появилась леди в синем деловом костюме и впихнула в меня талмуд рукописей с китайским уклоном. Я подсел под эти сиропные речи. На целый месяц, потеряв энную сумму денег и время.

Их было пять. Они чем-то были похожи друг на друга. Сперва мне показалось, что они родственники. Потом я понял, что их объединяет грязная одежда и взгляд, который нельзя было долго терпеть. Он выражал негодование. Зачем я остановился? Хотел приобщиться к их компании? Они меня пригласили. Увидели, что я неторопливо иду. Мой потерянный вид их смутил. Решили помочь.

Подходи, говорит. Мы, говорит, сидим около игрового клуба три семерки и пьем. Пропиваем клуб, говорит. Мне показалось, что они вполне приличные люди. Да и пить так хотелось – после этой беготни, а тут как в сказке – добрые молодцы с уже наполненным стаканом.

Говорили о том, что никто не застрахован в этой жизни от несчастного случая – от… В основном говорил небритый мужик. У него были гнилые зубы и здоровенная дырка в кофте. Я знал, что часто одежда к ним попадает не совсем чистым путем – от убитых, трупов.

Много говорили. Я спрашивал про городскую элиту, они смеялись. Про олигархов. Они показали на крайнего мужика, который нервно открывал очередной пробочный портвейн и прошептали, словно поделились некой тайной. «Он бывший владелец дрожжевого завода». Вот они где все старожилы. Спились и занимают места на городских скамейках, ожидая следующую реинкарнацию.

Они мне что-то подмешали. Я очнулся на траве. Было темно. Вдалеке светился мост и табличка – белым по синему «граница поста стоянка машин и ловля рыбы запрещена 5 м». Где это я? Холодно-то как. Ноги-то словно из льда. Что же это? На мне не было одежды. Ничего, даже нижнего белья.

Вот он выходной день. Хотел узнать город, а он меня поставил на колени. Откуда у меня кровь на губе. Они что меня были? Не помню. Пили, говорили, смеялись. Вино заканчивалось, но тут же появлялось вновь. Хорошо, что я не взял с собой много денег. Но у меня была сумка, фотоаппарат, в нем тетрадь с моими рабочими записями. Вернули бы только тетрадь, остальное – не важно.

Я испытал такое унижение. Как я после этого появлюсь в городе? Он слишком маленький, чтобы этот инцидент прошел незамеченным. Так хотелось сесть на поезд и уехать к жене. Но я не мог этого сделать. Слишком много я ставил на этот спектакль. И он стал произрастать в моей душе. Там не было голого человека, оставшегося без лоскутка материи в километре от дома. Но также там не было в помине и этих «олигархов», от которых несло дешевым никотином. Но было горе, которое имело в своем зачатке неприятность, порождавшую за собой еще одну и еще…

Меня унижали неоднократно. Перед классом в школе, называя маменькиным сынком, в спортивной секции называя «голубым» за голубые штаны в обтяжку, в институте, когда я не мог вспомнить Карамазовых. Надо мной смеялись, смотрели надменно и не уважали. Я убегал, запирался в туалете, раздевалке и никогда не отвечал, принимая это. Словно это была правда. То, что я слишком изнежен, нетрадиционно направлен и не знаю Достоевского, которого прочитал еще в шестнадцать лет. Я просто не мог дать отпор. Был слаб. Во мне не было той силы, которая была у моих одноклассников. Они были глупы и на вопросы отвечали еще хуже моего, но у них была сила, которая им помогала. Они легко выходили из самой трудной ситуации, а я спотыкался на ровном месте.

Из будки выглянул охранник. Сейчас он меня заметит. Заметил, подошел. Спросил в чем дело. Я заплакал. Не хотел, но у меня вырвалось. Слишком сильная горечь была во мне. И обида тоже. Меня отвезли домой. Серега и Маша видела меня, обернутым в бушлат. Унижение. Двойное унижение за сегодняшний день.

Я закрылся в комнате и дрожал. Меня колотило, и я не мог успокоиться. Укрылся двойным одеялом и стал посматривать в окно. В каждом прохожем мне мерещился неприятель.

Зубы стучат, в коленях такая дрожь как никогда. И это все потому, что меня унижает этот город. Я уже его не смогу полюбить. Со мной так. Если не перекликается, то все. Захожу в магазин – соевой тушенки «выгодно» нет, – пустая полка, помидоры только сливообразные (те дороже), колбаса только по двести. Магазин – адъютант городской. Не отдает честь, не отпускает даровые продукты – значит не жалует меня. И это только одна инстанция. Но остальными я пользоваться не буду. Разве что коммунальными услугами, которые тоже могут себя повести не так. Не будет горячей воды, газ могут отключить и отопление дать не вовремя. Когда жарко. И милиция, с которой я не хочу связываться, хотя произошел инцидент, достойный внимания органов.

Прошел старик в дождевике. Что-то бормотал под нос. За стенкой тишина. Но мне слышно, как все обсуждают мое происшествие. Голоса нет, но мое внутреннее я успело придумать слова, состряпать самый настоящий диалог, целый эпизод из спектакля и сейчас его играют, за стенкой.

– Представляешь, сегодня видел нашего соседа. Голопьяным.

– Не может этого быть.

– Вот те зуб. Он лежал на берегу и пел песню. Сердце тебе не хочется покоя. Сердце…

–Хватит. Ты все придумал.

– Не веришь. Сходи, посмотри.

Кто-то подошел к двери, она скрипит, появилась маленькая щелочка, сейчас, сейчас…мяу. Кот заглянул ко мне, нашел в темноте мой профиль, хотел было подойти, потом видя мое сооружение, не осмелился и вышел. Я плотно закрыл дверь, укрылся с головой и попытался уснуть. Сперва мне это не удавалось. Мешали диалоги из той самой пьесы, скрипучие двери и мяуканье, которое заставляло несколько раз одергивать одеяло. Кота не было, были чавкающие следы под окном и шум в голове, который прекращался, когда накрываешься с головой. Я нырнул под одеяло и до утра не вылезал, найдя в этом ту самую частицу выходного расслабления, которое мне так было необходимо перед понедельником.

Ночь пятая

А ведь я понял, почему я не сплю. Если я усну, то утром проснусь в беспомощном состоянии и через некоторое время встречусь со своими врагами, будучи неподготовленным. Как на ринге, они-то в силу своей профессии, могут настроиться в считанные минуты, я же не таков. Мне нужна ночь, день, порядочное время. Так уж я устроен. На восстановление уходит энергии в два раза больше чем при использовании этой самой энергии.

Ночь мне дана, чтобы подготовиться. Настроиться. Три чашки кофе, съедены все продукты…ну как это мне поможет, я не знаю. Я только знаю одно, что верю в то, что мое тело может себя неожиданно так проявить, от чего я буду рад, а для этого нужно не спать. Это самое меньшее, что я могу сделать.

Как я ни старался думать по-другому ничего из этого не вышло. Мое доброе отношение не воспринимается, и я так понимаю, что я для них еще один аттракцион, необъезженная лошадь. Впереди время веселья и только для меня это работа, которая станет не приятным времяпровождением, не домом отдыха, а рутиной заводской. Я работал на заводе. Штамповал болванки. Трудно и пусто. Приходишь домой, выжатый и голодный. До всего голодный. До еды, до знаний. Голодный-то голодный, но где же взять сил для того, чтобы зачерпнуть хоть толику. Берешь книгу, а она у тебя из рук падает. Читаешь первую строку, а она тебе кажется пустой и непонятной. Как будто на иностранном пишут. Забросил я в тот год книги. Только и оставалось сил, чтобы поднимать ложку. И то неоднократно за столом укладывался. Перед включенным телевизором. А там – новости, чаще неприятные, оттого и сны были беспокойные. Мать ругалась, что я свет жгу. Будила и отправляла спать. Не всегда я ее слушал.

Сегодня то же самое произошло в этом квадрате комнаты. Я приготовил из оставшихся продуктов – суп, пронес мимо рта, испачкал несколько страниц книги, которую я читал, когда пил кофе, опрокинул одну чашку себе на колени. Было горячо, я вскрикнул, пообедал в ванную и под холодной струей успокоился. Заодно и проснулся. Никто меня не ругал, но мне этого не хватало. Когда ругает свой человек, как-то даже и приятно. Знаешь, что он делает это не со зла, просто слушаешь его голос, знаешь, что через некоторое время тон изменится, станет более нежным и наконец выльется в родное звучание, которое всегда остается в памяти, где бы ты не оказался. С незнакомцем по-другому. Ты не знаешь его мотивов. А незнание порождает страх и мысль о том, что тебе угрожает опасность. То есть ничего хорошего.

Они поздоровались сегодня, словно я их нелюбимый учитель, который будет сейчас на них упражняться. Они лениво садились, вставали в тот момент, когда я говорил о причине, побудившей автора написать этот текст. Сижу, говорю, он встает, подходит к кофе-машине и делает кофе, потом спрашивает «вам сколько?», у меня спрашивает. А ведь только я хотел вспылить. А он видимо знает, как себя вести. Мы встретились взглядом. Он положил к чашке кофе конфету и сахарное печенье, моя слабость. Помреж ушла незаметно. Я остался один, не понимая, что здесь происходит. Неведомые для меня законы. Я спросил. Мне ответили. У нас так. А у вас? Я объяснил, что в театре важен ансамбль, где все союзники. В этот момент кудрявая уже пожилая женщина подняла руку. Я дал ей слово, она стала говорить о том, что в ее квартире ставят евроокна и она очень обеспокоена, что может сорвать репетиционный процесс. Об этом мы говорили пятнадцать минут. Потом поднялась еще одна. У нее четверо детей и она просила время от времени приводить их на репетиции. Третья жаловалась на прошлого мужа, кстати, в прошлом художественного руководителя этого театра. Он ей оставил дом, но, не сказав о том, что за него надо платить налог в размере ста тысяч и она на этой почве нуждается в понимании. Она и после ко мне подходила, у нее дрожали руки, губы и казалось, что она под кайфом. Репетиция походила на пьесу Беккета, где каждый был сам по себе, вел свою линию, игру, не обращая внимания друг на друга. Я крикнул. Да, первый раз. Я должен был остановить это безобразие. И меня послушали. Зашептались, прикрикнули на самых неугомонных, и я замер в тишине. Все хорошо – тихо, атмосфера располагает, но для меня она показалось некомфортной, слишком тихо тоже нехорошо. Я слышу, как беспокойно ведет себя мой желудок и как одна пожилая дама, прямо по курсу тяжело вздыхает. Она своим дыханием меня смела и смяла под собой. Я отпил кофе, неосторожно приблизив чашку, крепко саданув себя по зубам. Неприятно. Отпил, услышал еще один вздох, ракетой пронесся в воздухе и прямо в мою чашечку, в мой глоток. Конечно, я поперхнулся и стал объектом для того, чтобы мне стукнули по спине. Первый, второй, кто следующий? Не надо меня колотить, я сам. Остановились. Репетиция продолжилась. Во время нее продолжали ходить, пить кофе, курить и говорить на посторонние темы. Не громко, шепотом. Они все делали тихо, но не переставали это делать.

Я вернулся в комнату. На улице – ночь, в комнате свет. Включил еще и ночник. Пусть горит. Мне так спокойнее. Открыл ящик стола. Мой стол – две тумбочки, поставленная сверху столешница. Там лежали пустые бутылки. В этой комнате пили и складывали тару в ящики стола. Говорили об искусстве, о новых идеях, которые наверняка уже воплощены. О том, что могло быть, но, увы, не сбылось. Философия и маразматика в одном флаконе. Хорошие напитки употребляли. Коньяк армянский, вино грузинское домашнее. Откупориваю пробку, еще пахнет. Остался только запах. Все до последней капли выпито.

Люблю пить тот или иной напиток, согласно книге, которую я читаю. Для вина больше подходит Моэм, Пушкин. Голсуорси. Пиво – для Кафки, коньяк для Ремарка и Хемингуэя, водка – Достоевскому и Пелевину.

Открыл Теннеси Уильямса. Сейчас бы крепленного вина. Загнутый уголок пятидесятой страницы. Мне нравится. Это та самая книга, которую я читаю. Начал еще в поезде. Его рассказ про чернокожего массажиста. Массаж до самой смерти. Мне делали массаж. Приятный и такой…сперва мама, бабушка, сестра, девушка, жена…не помню. Приятные ощущения забылись. Они как нечто чужеродное мне. Тело словно забыло об этом. Прикосновения. Не хочу об этом.

Я прислонился к стене, постарался вспомнить…при этом закрыл глаза, только боль – упала чеканка с совой и дрогнул пол. Сова, которая ухала продолжала ухать и утром и иногда ночью, а эта сделанная по образу и подобию то ли птицы, то ли человека теперь лежала на полу как убитая на охоте утка.

Я думал, что тоже буду лежать, но меня вызволили из комнаты совершенно неожиданно. По странной причине. Серега утроил застолье. Маша ему в этом деле помогала. Они решили устроить грандиозное событие в честь моего прибытия. Были и другие актеры. Тот полный, еще один – седой, играющий Иванушку-дурачка (я видел записи, когда отбирал актеров). Все ряженые в какие-то странные одежды, как на масленицу. Пели песни. Два раза про «вечер», три про «березу». Они угостили меня чаем, попытались налить водку – возможность узнать про меня все. Я был непреклонен. Им казалось, что в этой непринужденной обстановке я должен был себя показать простым парнем, который любит выпить и поговорить о том, что когда-то было и если было, то я должен был рассказывать с присущим творческому человеку талантом. Много образов, метафор, не забывая про красивые тосты. Но все вышло по-другому.

На этот счет у меня была легенда. Нельзя говорить чистую правду. Они должны знать только то, что должны знать. Эта неправда должна помочь справляться с ними. Если они будут знать про меня истину, то я пропаду. Мне нравится так делать. Этому меня научила сестра. У меня их две – одна слишком правильная, другая – напротив. Я затесался между ними.

Когда я уходил ночью в клуб, и половину ночи проводил там, а другую в гостях у Витьки за городом, то родители знали только про клуб, остальное оставалось при мне. Когда меня кинули на вокзале (лохотрон по сбору денег за звонок домой) и я остался без копейки, то родители узнали о том, как я хорошо провел время в незнакомом городе. Для родителей эта схема срабатывала. Актеры разных театров, где я уже успел поработать, получали примерно такую же информацию. Обо мне – кратко, без подробностей. Ставил в городах России. Школа такая-то. Надеюсь, сработаемся. Они спрашивали про города (я вертел головой), про школу (пожимал плечами). Они ждали подвоха, но получили то, что я для них приготовил. Пироги без начинки.

Разошлись около двух ночи. Странно так попрощались. Долго говорили в прихожей и под окном. Я уже был в ванной и чистил зубы. Они мне устроили прием, а я им только спасибо и только мерси. Не ожидали, господа актеры. Думали, что завтра будет, что в кулуарах обсуждать. А тут получается, что они голодными остались. Правда, водки накушались. Ой, накушались.

Лягу я. Устал от гостей. Словно я их принимал у себя дома. А что хорошая квартира. Четыре комнаты. С удовольствием бы ее перенес в столицу. Там у меня маленькая квартирка. В больших просторах города она кажется еще меньше. А тут эти апартаменты кажутся королевскими.

Не спится. Что-то не дает покоя. Со мной всегда так, когда открываюсь кому-то. Словно меня вскрыли, как консервную банку, увидели все мое нутро и пусть я был очень осторожен в своей биографии, все равно чувствую себя раздетым. Прямо как вчера. Только не буквально.

Ничего, ничего, сейчас успокоюсь. Приложу руку к сердцу. Это помогает. Сегодня сердце обнаружило какой-то ритм. Он с улицы точно, проезжал парень на велосипеде и напевал про радиостанцию в каждом ухе. Я запомнил. И какая заразная может быть песня. Вот уже с трех часов дня, сейчас первый час ночи – почти десять часов я не могу избавиться. Даже когда ел спагетти, а это то самое блюдо, которое требует особой сосредоточенности, все равно слышал. Ведь так можно сойти с ума. А парень сейчас спит и знать не знает, что стал виновником этой катастрофы. Так ненароком сам можешь стать причиной чей-либо смерти. Нужно быть осторожным.