Текст книги "Тайна Иппокрены"

Автор книги: Роман Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Но самыми ужасными были частные тюрьмы. Их сдавали в наем смотрителям, и те выжимали из них все, что только могли. В тюрьме Бишоп оф Эли обитателей, в том числе и женщин, «цепями приковывали к полу». В другой долговой тюрьме под названием «Башмак» арестанты просили милостыню – кусок хлеба, высовывая свой башмак из окошка.

Герцог Портлэнда сдавал, например, тюрьму за 18 гиней в год человеку, прославившемуся своим жестоким обращением с заключенными. Под стать этому извергу был и Томас Бэмбридж – «бесчеловечный тюремщик», а проще говоря, изощренный садист – начальник тюрьмы Флит. Таким же оказался и его предшественник на этом посту Джон Хаггинс, который купил место за пять тысяч фунтов у графа Клэрендона, прежнего владельца тюрьмы.

Злодеяния Бэмбриджа и Хаггинса случайно выплыли наружу. Была назначена комиссия. Жестокость и беззаконие, которое творили двое на вид вполне добропорядочных джентльменов, потрясли лондонцев. Начался процесс. Бэмбриджа, а затем и Хаггинса вызвали на допрос. Знаменитый Уильям Хогарт запечатлел как раз этот момент на своей картине «Допрос Бэмбриджа». Получив разрешение присутствовать на допросах, художник собственными глазами видел орудия пыток, которые демонстрировала комиссия: щипцы, кандалы и «воротники» с шипами, применявшиеся к тем, кто не мог или не хотел оплачивать свое пребывание под сенью Флита.

На лице Бэмбриджа, написанном художником в желтых и мертвенно-бледных тонах, – злость, подлость, страх. Видимо, к нему и Хаггинсу члены комиссии относятся без особого почтения. Впрочем, неизвестно, каково было бы их окончательное решение, не всплыви при расследовании показания некоего Уильяма Рича, ставшего объектом изощренных надругательств только за то, что ему нечем было оплачивать «гостеприимство» Бэмбриджа. Об этом же поведал и другой несчастный по имени Арне, на себе испытавший варварское отношение Хаггинса.

После выступления этих свидетелей комиссия «признала Бэмбриджа виновным в злоупотреблении доверием, вымогательстве, преступном отношении к своим обязанностям: незаконно надевал кандалы на заключенных, помещал их в подземную тюрьму, обращался с ними бесчеловечно и жестоко, презрел законы королевства». Был осужден и Хаггинс, что, впрочем, не помешало ему спокойно дожить до девяноста лет.

И все же разбирательство преступлений Бэмбриджа и Хаггинса не прошло бесследно. За стенами здания тюрьмы Флит бушевала толпа, готовая растерзать извергов. В лице Бэмбриджа лондонцы стихийно осуждали социальное зло, способствующее произрастанию подобных субъектов. Однако до реформы тюрем было еще далеко. И тех, кто ратовал за нее, современники считали наивными чудаками.

Едва ли тогда Дефо мог предполагать, какие порядки существовали в английских тюрьмах. Со временем личный печальный опыт, а также профессия репортера позволят ему глубоко изучить эту сторону английской жизни. Пока же ему все это лишь предстояло узнать, как говорится, на собственной шкуре.

К счастью, друзья не оставили Дефо в тюрьме на произвол судьбы и помогли устроиться здесь с относительным, но все же комфортом.

Для этого, собственно, и разбудил его надзиратель этим пасмурным утром. Теперь с ним обращались по-иному, чем при аресте. В тот момент, узнав, что он не может тотчас внести «дань», его бросили в каменный мешок – «страшное место под землей, куда никогда не проникал луч света».

Сейчас по узким каменным ступеням Дефо поднимался буквально со дна наверх, к свету. Страшные два дня, проведенные здесь, в обществе уголовников и крыс, могли бы показаться кошмарным сном, если бы не горькая реальность. Но до полного освобождения было еще далеко. Пришлось не на один месяц поселиться под сенью Ньюгейта. Отныне его имя навечно будет запечатлено в тюремных протоколах и архивах рядом с именами и прозвищами известных преступников. Позже ему придется познакомиться и с другими лондонскими тюрьмами – Лэдгейм, Кэмптер, Флит, Кингсбенч, Маршалси, Сэрей-хауз, Ньюджейл. В одних он окажется, хотя и не надолго, «жильцом», в других побывает как журналист в поисках материала.

В этом смысле Ньюгейт, как это ни парадоксально, принесет ему двойную пользу: личные неоднократные наблюдения как бы изнутри за нравами и законами преступного мира и непосредственное знакомство с его «героями» навсегда отложатся в кладовой памяти.

И всякий раз, когда ему вспомнится Ньюгейт, перед его глазами, как горькая насмешка над ее обитателями, будет возникать символическая фигура Справедливости на фронтоне тюремной арки, выходящей на Сноу-хилл. А внизу, словно приветствуя вновь прибывающих, статуя Дика Виттингтона, напоминающая о том, какое значение придавал этой тюрьме знаменитый лорд-мэр столицы, рьяно пекущийся о порядке и восстановивший этот оплот закона в 1422 году. Хотя известна эта тюрьма – самая большая в Лондоне – была еще в 1188 году, а может быть, и раньше. Не раз ее разрушали, не раз она сгорала. И все же ее восстанавливали ради «блага» заблудших. Особенно «величественный вид» тюрьма эта приобрела после великого пожара 1666 года, когда весь Лондон отстраивался заново. Последний раз, уже окончательно, ее снесли сравнительно недавно – в 1902 году.

Про эту главную тюрьму Англии говорили, что она плодит больше воров и мошенников, чем все притоны и разбойничьи вертепы страны. И действительно, тюрьма представляла собой улей, где роились преступники. Здесь планировались кражи и ограбления, сюда безбоязненно являлись посланцы преступного мира, приносили монеты и слитки металла. Фальшивомонетчики и здесь не сидели без дела; воры-карманники тоже не теряли времени даром – тренировались в своем ремесле и давали уроки новичкам. Проститутки обучали грязному «промыслу» молодых девушек, учили, как стянуть часы или бумажник у зазевавшегося ротозея.

Для большинства из них отсюда дорога была одна: на «роковую перекладину» или на плаху. В этом смысле «Ньюгейтская обитель» служила лишь своего рода пересыльным пунктом между судом и виселицей. В лучшем случае – ссылкой на каторгу. Впрочем, для некоторых, кто был ввергнут в эту пучину, тюрьма становилась родным домом. Постоянными ее жильцами оказывались те, чье дело правосудие «случайно» забывало рассмотреть. Таким, например, вечным узником стал некий майор Бернарди, напрасно прождавший приговора более сорока лет и так и умерший на каменном тюремном полу в 1736 году восьмидесяти двух лет от роду.

Веривший в свою звезду Дефо не желал заживо гнить в тюремных стенах, хотя и устроился здесь, как было сказано, с относительным комфортом. Всю свою энергию он направляет на то, чтобы вырваться на свободу. Единственное средство достижения этого – перо, благо им разрешают пользоваться.

Один за другим выходят его новые памфлеты. Родные и друзья, посещающие заключенного, предлагают эти сочинения издателям. Таким образом, можно сказать, что неутомимый Дефо и в тюрьме не терял времени даром.

Была еще одна форма сочинений, которой он придавал особое значение. В промежутках между созданием памфлетов он пишет письма влиятельным знакомым с просьбой вступиться за него. Пассивное ожидание приговора было не по нему.

Но просьбы его не достигают цели. И наказание неотвратимо. Бледный, выслушивает он приговор очередной сессии суда в Олд-Бэйли. Самое страшное в нем – заключение в Ньюгейт, доколе это будет угодно ее величеству королеве. Ни штраф в 200 марок, ни даже предстоящее трехкратное выставление у позорного столба не испугали его так, как слова о том, что в сущности он может быть обречен на пожизненное заключение.

Такой несправедливости, а вернее, жестокости он никак не ожидал. Гневу его не было предела. Отчаяние породило безрассудство, обернувшееся, однако, ему на пользу.

Упрятанный за решетку Дефо и здесь остается непокорным, бунтующим сочинителем. Он отваживается снова показать зубы и пишет «Гимн позорному столбу». Перо превращается в шпагу. Как удар клинка, эта сатира поражает его гонителей.

Его выставят на посмешище у позорного столба, но прежде все узнают, за что человека, решившего высказать правду, подвергают унижению и позору. Смелость и честность никогда не были в почете у ненавистников правды. И он гордится тем, что страдает за нее. Нет, он не страдает, он торжествует, ибо наказание, к которому его приговорил бесчестный суд, это награда; ее удостаиваются лишь самые отважные и мужественные.

С помощью друзей Дефо удалось отпечатать и распространить свое сочинение. И тогда произошло то, чего никто не ожидал.

Ранним утром 29 июля распахнулись тюремные ворота. В сопровождении солдат (полиции тогда не существовало) он побрел по еще безлюдным улицам к бирже.

Здесь, у Французской арки, должен был состояться первый тур его стояния у позорного столба.

Невесело было у него на душе. Ведь еще не так давно на бирже его встречали как равного, одни с ним вежливо и чинно раскланивались, другие заискивающе улыбались, угождали. Удача сопутствовала ему, как попутный ветер, и корабль уверенно держал курс к желанному берегу благополучия. А сейчас он выставлен на посмешище у столба на помосте. Голова и кисти рук стиснуты деревянной колодкой так, что даже говорить трудно, не то что пошевелиться. И тем не менее Дефо заговорил. Его собственный «Гимн позорному столбу», сразу ставший широко популярным, красноречивее любого защитника обелял несчастного, пострадавшего ради свободы мысли и веротерпимости.

То же самое повторилось и на другой день в Чипсайде.

Но подлинный триумф настал на третий день, 31 июля. Ему надлежало согласно приговору стоять у новых, возведенных в 1672 году ворот Темпл-бар, что в начале Флит-стрит, при въезде из Вестминстера в Сити.

К этому времени уже весь Лондон распевал его «Гимн», написанный в форме незатейливых уличных песенок. И желающих поглазеть на отчаянного парня, сочинившего эти веселые и злые стишки, было более чем достаточно.

Дефо продолжал самодовольно улыбаться. Казалось, он победил и может быть удовлетворен. Но это была иллюзорная победа. Ведь ему предстояло вернуться в камеру. Нет, шутки с законом опасны. Об этом красноречиво свидетельствуют головы казненных на воротах Темпл-бар. Страх метнулся в его глазах, когда он подумал, что вполне мог разделить компанию.

Кончился третий день его позора, нежданно превратившийся в кратковременный триумф. И снова он в стенах Ньюгейтской тюрьмы, где ему надлежало пробыть неизвестно сколько лет.

Но судьба не оставила Дефо и в этот раз. Успех его «Гимна» и то, как встретила публика автора, выставленного у позорного столба, говорили о том, что перо такого публициста, его острую наблюдательность стоит использовать на службе правительству. Во всяком случае так думал Роберт Харли, ловкий политик, решивший эксплуатировать таланты Дефо в целях свой карьеры.

Обретя нежданно-негаданно такого влиятельного покровителя, Дефо проявил благоразумие. И вскоре, в начале ноября 1703 года, он оказался на свободе. Что это ему стоило, можно только предполагать. Видимо, пришлось согласиться на кое-какие условия, продиктованные его спасителем. Точно же известно лишь то, что в благодарственном письме своему благодетелю Дефо обещал служить ему верой и правдой всю жизнь. Себе же он дает другую клятву – примириться с власть предержащими, служить тем, на чьей стороне сегодня сила. К этому его побуждают страх, пережитый в ньюгейтском аду, и воспоминания о том ужасе, который он испытал при виде голов казненных на воротах Темпл-бар.

Так, можно сказать, закончилось столкновение непокорного Дефо с молодым буржуазным миром, в который он тем не менее веровал (а героев его позже славил в своих романах) и который так неблагодарно отплатил ему впоследствии, оставив на склоне лет в полном одиночестве, как Робинзона, посреди бурного житейского моря.

А пока что, заключив тайный союз с Харли, Дефо уходит с открытой политической арены, скрывается в тени и отныне действует чаще тайно, чем явно, прикрываясь чужими масками и именами. Эта сторона жизни Даниеля Дефо до сих пор покрыта туманом загадочности и по существу мало известна исследователям.

* * *

Выйдя из тюрьмы, Дефо вернулся домой, в семью. Труднее было вернуться к старым делам. Завод продан, лавка закрыта, кредит подорван, доверие делового мира утрачено. Что ему оставалось? И тут Дефо совершает то, что вновь характеризует его как человека решительного. Судьбе неугодно было, чтобы он торговал черепицей и чулками, – что же, он будет сбывать товар иного сорта – литературную продукцию. Не долго думая бывший негоциант и делец, вступив на поприще журналистики, решает жить литературным трудом – на это еще никто не отваживался. Исторические и этнографические труды, трактаты и памфлеты, сатиры и стихи, поэмы и романы нескончаемым потоком выходили из-под его пера.

В погоне за заработками он тешил читателей всякого рода забавными небылицами: сочинял «документальные» истории о привидениях и, в частности, знаменитый очерк «Привидение миссис Вил», которым восхищался Вальтер Скотт как превосходным вымыслом, между тем как это был искусный репортаж, основанный на подлинных фактах. С не менее серьезным видом рассказывал о приключениях на Луне, куда его героя доставила фантастическая машина. С той же целью – привлечь читателя – придумывал интригующие заголовки к своим писаниям. Наконец, он задумывает собственное издание.

К тому времени газета стала обычным явлением в жизни лондонцев. Правда, ежедневных изданий было еще мало – лишь «Дейли корант», выходившая с 1702 года, и «Ивнинг пост» – с 1706 года. (К слову сказать, первая ежедневная газета в Париже появилась только в 1777 году.)

В один из последних дней февраля 1705 года Дефо развернул первый номер своего детища «Обозрение французских дел». На его четырех страницах раз в неделю Дефо вступал в беседу со своими читателями. Вскоре, однако, спрос на газету позволил выпускать ее три раза в неделю. Что касается заголовка, то это была маскировка, название для отвода глаз, позволявшее безбоязненно говорить о собственно английских делах.

Дефо хотел, чтобы его издание отличала беспристрастность, и посему гордо заявлял, что газета «свободна от ошибок и предвзятостей журналистов и мелких политиков всех направлений». Конечно, это была лишь красивая фраза и только.

С этих пор, в течение долгих восьми лет, Дефо, уподобившись неутомимому Сизифу, не знал покоя – ведь ему одному приходилось выступать в роли автора всех публикуемых материалов. Лишь поразительная работоспособность, склад ума, вполне приспособленный для изнурительной журналистской работы, могли обеспечить успех такого литературного предприятия. Всего за один пенни газета щедро знакомила с событиями в торговом мире, сообщала цены на товары, давала советы коммерсантам; на ее страницах широко обсуждались политические новости. Особым успехом пользовался юмористический отдел «Новости клуба Скандалов». Здесь приводились забавные анекдоты из жизни лондонского общества и других городов (тех, где газета имела свои отделения), печаталась еженедельная история глупости, наглости и распутства, а проще говоря, зло высмеивались пороки и те, кто способствовал их процветанию. Случалось, что клуб посвящал свои заседания разбору писем читателей, в которых говорилось о несправедливостях и злоупотреблениях. И тогда, казалось бы, безобидный отдел, созданный ради развлечения, превращался в трибунал, судивший социальное зло. Приходится лишь удивляться такой разносторонней деятельности Дефо. И невольно напрашивается вопрос: как мог один человек успевать создавать все это? Откуда брались у него силы? И, кстати говоря, смелость? Задевая и обличая многих, Дефо, естественно, вызывал ненависть. Газету часто читали прямо на улице и тут же обсуждали. Одни при этом смеялись, другие зеленели от злости. И бросались скупать экземпляры, дабы воспрепятствовать распространению «клеветы». Оскорбленные, они грозили избить автора. Нередко эти угрозы пытались осуществить. Чтобы избежать оскорбления или нападения какого-нибудь разъяренного читателя либо своего брата журналиста-конкурента, приходилось принимать меры предосторожности. На улице Дефо появлялся вооруженным, под платьем носил кольчугу. У него было несколько тайных квартир-убежищ, и даже его кучер не мог сказать, где сегодня хозяин ночует.

Когда же случалось попадать в переделку, Дефо всякий раз проявлял присутствие духа и недюжинную смелость. Не раз на него готовились покушения, его завлекали в засаду. Однажды он вошел в комнату, где его поджидали пятеро. Через мгновение, как ни в чем не бывало, Дефо спускался по лестнице: его шпага принудила покушавшихся к благоразумию. Пробовали расправиться с ним, вызывая на дуэль. Но и тут Дефо обезоружил подосланного убийцу. Так же ловко он выбил клинок и ранил своего издателя, когда тот, негодуя на Дефо за вероломство, бросился на него с обнаженной шпагой.

К нему подсылали псевдоконстеблей с лжеприказами об аресте, распространяли слухи о том, что он-де вновь заключен в тюрьму, газеты конкурентов не скупились на ложную информацию (особенно старались журналисты Дайер и Ридпат), оповещая о скорой расправе над их заклятым врагом. «Беги, спасай жизнь, – советовали ему в одной песенке, – старый кабан гонится за тобой по пятам».

И все же возникает вопрос: неужели все эти угрозы и покушения были вызваны одними лишь газетными выступлениями Дефо? Только ли за острое перо его преследовали и травили? Или, возможно, существовали еще и иные причины? И здесь мы подходим к загадке Дефо, о которой говорилось выше.

* * *

В пасмурный осенний день к гостинице «Ангел» подъехал наемный экипаж. Дверца отворилась, и показалась конической формы шляпа, затем нога, обтянутая шелковым чулком, в башмаке с пряжкой и высоким каблуком, наконец, туловище в длинном плаще. Пассажир, стараясь не испортить туалет, а главное, не сбить пышный, завитой буклями парик, осторожно выбрался на тротуар. Пока кучер и слуга сгружали дорожный саквояж, незнакомец направился к стоявшей у ворот гостиницы громоздкой пассажирской карете, уже запряженной и, по всему было видно, готовой к отъезду. Трижды в неделю карета отправлялась отсюда по главному Северному тракту. Из этого можно было заключить, что только что прибывший джентльмен собирался совершить далекое путешествие.

– Мистер Голдсмит, – обратился к нему хозяин гостиницы, наблюдавший за посадкой, – покорнейше прошу вашу милость садиться, сейчас тронетесь.

Степенный господин, которого назвали мистером Голдсмитом, подобрав полы двустороннего суконного плаща, занял свое место. По внешнему виду и наряду – под плащом виднелся темно-коричневый бархатный кафтан, надетый поверх камзола почти того же цвета, в колер, – это был средней руки торговец из Сити, отправлявшийся по коммерческим делам в провинцию. Так он и значился в списке пассажиров – Александр Голдсмит, коммерсант.

В действительности же под этим именем отправлялся в путь не кто иной, как Даниель Дефо. Но что заставило его скрыться под вымышленным именем? Поспешное бегство от кредиторов или угроза тюрьмы за новый памфлет? Ни то и ни другое. Он ехал по делам государственной важности. Причем за последние два-три года ему не впервые приходилось совершать путешествия под разными именами. Эти вояжи стали для него вроде службы. И каждый раз, принимая новое обличье, он исполнял роль с истинно актерским мастерством, ибо был по натуре лицедеем. Ему ничего не стоило войти в образ, который предстояло сыграть. Свойство это, или, вернее, особый дар, он использует и при создании литературных героев, легко перевоплощаясь в своих персонажей. Он с величайшим наслаждением перевоплощался в изображаемые существа, невольно перенимая у своих героев голос, походку, манеры и привычки. Словом, Дефо, как подлинный художник, заключал в себе тысячи жизней, становясь королем или нищим, негодяем или святым.

Так под разными масками Дефо колесил по дорогам страны, неожиданно появляясь то на востоке, то в западных графствах и даже на севере, в Шотландии. В пассажирских каретах, наемных экипажах, верхом на собственной лошади проделал немало сотен миль. Что ж, он любил движение, можно сказать, испытывал в нем потребность. Любил большие торговые города, многошумные ярмарки, дорожные тракты с почтовыми и пассажирскими каретами и судоходные реки с гружеными баржами. Простор равнинных путей он предпочитал горным тропам, как и сухопутные путешествия – морским. На ровной земле, казалось ему, он стоял увереннее.

Погружаясь в толчею, смешиваясь с ней, он всякий раз испытывал иллюзию принадлежности к обширному миру людей и горько разочаровывался, оказываясь одиноким в сутолоке людей и дел. В сущности таковы и его герои – в гуще толпы они всегда остаются одинокими, как Робинзон, оказавшийся в Лондоне, посреди величайшего скопления людей и испытывающий здесь большее одиночество, чем на пустынном острове.

Однако какую же службу выполнял Дефо во время своих столь довольно частых и столь таинственных вояжей?

Вспомним, что освобождение из тюрьмы стоило Дефо кое-каких обещаний. В тот момент, когда его судьба зависела от того, будет ли он покладистым или проявит глупое упрямство, он мог, как говорится, на радости пообещать и согласиться на что угодно, лишь бы вырваться из тюрьмы. Но на воле от него очень скоро потребовали исполнения обещанного.

Лидер партии тори Роберт Харли, новоявленный его благодетель и крупный политический игрок, не намерен был оставлять векселя неоплаченными. Да и сам Дефо прекрасно понимал, что в политике, как и в торговом мире, утратить кредитоспособность означало потерять все. И напрасно Дефо тогда сгоряча сам себе поклялся навсегда порвать с политическими махинациями. Тайный союз, заключенный с Харли, хотел он того или нет, возвращал его в сферу интриг и заговоров, в сферу беспринципной борьбы одинаково продажных партий – тори и вигов.

Теперь Дефо думал только о том, как лучше всего оправдать доверие и надежды своего освободителя Роберта Харли – тогдашнего спикера палаты общин, а в будущем графа Оксфордского.

И скоро Харли стало ясно, что он не ошибся в своем выборе. Хитроумный и честолюбивый, он не брезгал никакими средствами в борьбе за власть. Вот почему он сразу по достоинству оценил предложение своего подопечного Дефо о создании широкой шпионской сети по всей Англии и за ее пределами. Такова, видимо, была плата за освобождение. Но этого мало. Дефо разработал подробный, на 23 страницах, план будущей секретной организации. Собственно, идею о создании такого рода службы скорее всего подал сам Харли, обмолвившись однажды в письме к Дефо, что если бы он был министром, то постарался бы по возможности знать, что говорят о нем. Дефо же поспешил лишь развить и оформить ненароком брошенную мысль. После чего ему было поручено стать организатором особой службы, а попросту говоря – политической разведки.

С присущей ему энергией Дефо принялся за дело. И вот сеть секретных агентов, обязанных доносить об умонастроениях, раскинулась по стране. Едва ли стоит говорить, что сплести сеть осведомителей было делом нелегким. Для этого и приходилось ее организатору колесить по городам и весям, закладывая «основание, – как он сообщал Харли, – такой разведки, которой еще никогда не знала Англия». А еще через некоторое время он с гордостью доносил своему патрону: «Мои шпионы и получающие от меня плату люди находятся повсюду».

Нередко и ему самому приходилось выступать в роли простого агента. На постоялых дворах и в тавернах он прислушивался к разговорам простолюдинов, в кофейнях и клубах, где собирались политические деятели, выявлял настроение влиятельных особ. В его обязанности входило также предотвращать возникновение тайных заговоров, в частности, направленных против объединения Шотландии с Англией. Выполняя это задание, он почти три года прожил в Эдинбурге под фамилией Голдсмит. Здесь его однажды чуть было не линчевала толпа, узнавшая в нем ненавистного англичанина.

В донесениях Харли он соблюдал величайшую осторожность, всякий раз подписывая их разными именами, хотя послания и были зашифрованы. Случалось, что его собственные агенты, не подозревая в нем своего шефа и принимая за того, за кого он себя выдавал – торговца, историка, банкрота, укрывающегося от преследования, – доносили на него в «центр» как об опасном субъекте. И они имели на то основания. Маскируясь, Дефо изображал из себя противника правящей партии тори – партии крупных и средних землевладельцев.

В своей газете (продолжавшей регулярно выходить, даже когда его не было в Лондоне) он яростно нападал на представителей этой партии, за что его не раз пытались привлечь к суду. Однажды, казалось, не избежать ему тюрьмы: его заподозрили в том, что он автор очередного ядовитого пасквиля на палату общин. Как обычно, на выручку ему поспешил всесильный Харли. Сам же Дефо, изображая якобы антиправительственно настроенного человека, не особенно пытался опровергать общее мнение. Напротив, балансируя над пропастью, он был заинтересован в подобной репутации и всячески способствовал ее распространению.

Десять долгих лет Дефо оставался руководителем политической разведки. И даже тогда, когда Харли на какое-то время вынужден был оставить свой пост, он продолжал «по наследству» усердно служить новому министру. А позже, когда к власти пришли виги – партия торговой и промышленной буржуазии, столь же усердно выполнять задания новых хозяев, приняв обличье противника их правления.

Чем можно объяснить эту. весьма неблаговидную деятельность Дефо? Конечно, здесь сработал страх оказаться беззащитным перед угрозой тюрьмы, иначе говоря, чувство самосохранения. Необходимость расплачиваться за проявленное однажды малодушие – опрометчивое обещание верой и правдой служить коварному и жестокому министру. А вырваться из его лап было не так-то просто. Но также безусловно и то, что Дефо был сыном своего времени – эпохи «первоначального накопления капитала», представителем молодого класса буржуазии, не брезгавшего любыми средствами ради своего обогащения.

Тем не менее из-за того, что деятельность Дефо была тщательно законспирирована, о ней в сущности мало что известно и сегодня. Осторожность, с какой он руководил подчиненными агентами, пользуясь шифрами и тайнописью, его скрытая связь с Харли, которую, кстати, позже он начисто отрицал, отсутствие каких-либо в этом смысле компрометирующих документов, и прежде всего денежных ведомостей, где значились бы фамилия того, кому выделялись соответствующие суммы на оплату агентов, и его самого, как, впрочем, и многое другое, остающееся и поныне невыясненным, – все это и создает затруднения при изучении столь своеобразной стороны жизни Даниеля Дефо.

* * *

Одна из задач Дефо как руководителя политической разведки состояла в том, чтобы войти в доверие издателей торийских газет и журналов и выступать со статьями, смягчающими их антиправительственную направленность. Заодно выявляя и авторов действительно оппозиционных сочинений. Ему, связанному с литературным миром, это не составляло особого труда. Дольше всего (почти целых восемь лет) Дефо подвизался в качестве такого замаскированного журналиста-агента в «Мист джорнэл». И все годы издатель Мист питал к нему полное доверие, охотно публикуя его на страницах своего журнала и выплачивая немалые гонорары. Пока однажды не выявилось подлинное лицо Дефо и маска оказалась сброшенной. Дело кончилось скандалом, и старый Мист бросился на своего еще недавнего ведущего сотрудника с обнаженной шпагой. Однако был обезоружен и даже ранен.

Случай этот наделал немало шума среди журналистской братии, в том числе и всех тех, кто считал себя гражданином «Республики Граб-стрит».

Принадлежал к ее подданным и Даниель Дефо. А это значило, что установления Граб-стрит были для него столь же обязательны, как, скажем, для подсудимого установления Королевской скамьи – то есть решения суда по уголовным делам.

И действительно, «граб-стритовское братство» – своеобразный, свободный мир – жило своими негласными законами и правилами. Это было братство лондонских журналистов, обитавших на Граб-стрит в районе Мурфилдса, иначе говоря, к северу от Сити. Место это, известное уже в XII веке, издавна заселяла беднота. Когда-то здесь было «великое болото», поросшее вереском, – отсюда и название «Мурфилдс». Да и наименование улицы Граб-стрит произошло от дренажной канавы, которая пролегала тут в старину.

Расположенная сравнительно далеко от центра города, за старой лондонской стеной, в квартале Криплгейт, улица эта стала прибежищем диссидентов еще в XVII веке. Здесь, в удалении, а значит, в относительной безопасности, они наладили издание запрещенной литературы. Сатирические злые памфлеты и антиправительственные брошюры разлетались отсюда по всему Лондону. Вот почему вначале у лондонцев Граб-стрит ассоциировалась с местом, где создавались бунтарские сочинения. К 1700 году улица пережила в этом смысле, можно сказать, свой расцвет. Однако постепенно все больше превращалась в приют вообще журналистской братии. На ней селились издатели дешевой литературы: низкопробных книжонок, газетных листков, бойких брошюр, рассчитанных на малообразованного читателя. Здесь же жили, говоря современным языком, мастера тривиальных сочинений, нищие литературные поденщики, поставлявшие свой ходовой товар книгопродавцам, являвшимся одновременно и типографами. И название улицы, заселенной издателями и творцами низкопробной пачкотни, стало нарицательным, чем-то вроде «Строчильного переулка», обозначением места жительства лондонских борзописцев.

Наемные граб-стритовские поденщики на потребу невзыскательного читателя создавали бездумное, развлекательное чтиво, заполняя книжный рынок поделками типа «Шестипенсовые остроты», «Забавные истории», «Универсальный весельчак», «Набитый дурак» и т. п. Джонатан Свифт называл это «хламом с Граб-стрит», опасаясь, как бы ненароком не приписали ему участия в «мелочной торговле умом» на этом рынке литературного мусора.

Одна из популярных таких книжонок называлась «Виттингтон и его кошка». В ней говорилось о том, как простой парень из деревни пришел в Лондон, наслушавшись басен, будто в столице мостовые вымощены золотом. Когда действительность развеяла иллюзии Дика Виттингтона и «сказочный город» предстал в своей реальности, он решил бежать из него. В этот момент Дик услышал звон колоколов, и ему почудилось, что он слышит их призыв: «Вернись, Виттингтон, трижды лорд-мэр Лондона!» Легенда гласит, что Дик внял призыву и остался. Вскоре он разбогател, продав своего кота за баснословную сумму какому-то восточному князьку, который никак не мог справиться с полчищами мышей в своих владениях. А еще через некоторое время, в начале XV века, сбылось пророчество – Дика в первый раз избрали лорд-мэром Лондона. И многие годы на том месте, где он якобы услышал призыв остаться, лежал камень, словно немой свидетель подлинности легенды.