Текст книги "Медвежий угол (СИ)"
Автор книги: Роман Кузьма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
МЕДВЕЖИЙ УГОЛ
1
Опричники добрались до маленькой, в полсотни душ, деревушки пополудни. Затерянная в бескрайних псковских лесах на восток от Чудского озера, она, казалось, уснула крепким сном давным-давно, ещё до монгольского нашествия – да так и не проснулась, потихоньку увядая в своём бесконечном сне. Доносившиеся отовсюду вести о большой войне, о громе пушек и пищалей, о грозном царе, перед которым пал Ливонский орден, едва пробивались сквозь таёжные леса, опоясавшие деревню с прозаичным названием Зюзино. Слухи об особом, опричном войске, которое учредил царь для борьбы с крамолой и изменой, были столь диковинными, что им никто не верил. Не верили, пока опричники, два десятка дюжих парней на добрых конях, вдруг не нагрянули в Зюзино. Что люди это непростые, стало заметно сразу: не здоровались и не чинились ни с кем, а только били нагайками всех без разбору. У тех, кто не догадался отвернуться или прикрыться руками, на всю оставшуюся жизнь останутся уродливые шрамы на лице – память о царском приветствии.
– Староста ваш где? – злобно бросил сквозь зубы командовавший опричниками Артём Панов. Тридцати лет от роду, с чёрной, как смоль, бородой, одетый в кафтан фризского сукна и шапку, отороченную бобровым мехом, он более походил на разбойничьего атамана, нежели на служивого. На шее у его гнедого жеребца болталась собачья голова с облезлой шерстью и давно вытекшими глазами, а к седлу была привязана метла с обломанным черенком – символ власти, дававшей, как считалось, право, «мести любого». Так же нагло и жадно сверкали глаза и у остальных опричников, привыкших безнаказанно грабить и убивать. Набранные из боярских детей, неподвластные никакому суду, кроме царского, опричники везде и повсюду вели себя дерзко, по-хозяйски.
– Я спрашиваю, староста где? – повысил голос Панов, едва способный совладать со своим горячим жеребцом. Мужики, скинув шапки, молча переминались с ноги на ногу. Наконец, вперёд выступил один, назвавшийся Стёпкой, и указал на избу, стоявшую на небольшом пригорке. Окружённая бревенчатым тыном, та и впрямь выглядела побольше и почище прочих. Подъехав ближе, опричники смогли увидеть и расписное крыльцо, и даже небольшое прозрачное окошко, затянутое слюдой.
– Точно: здесь он, стервец, обретается – окно как у помещика, – Панов добавил несколько ругательств, рассчитывая возбудить в своих подопечных рвение. Те, как и следовало ожидать, разразились смехом и начали слезать с лошадей. Деревенские мужики хмуро молчали, избегая вмешиваться в «приказные» дела, а бабы, толпившиеся за их спинами, перешёптывались:
– Одеты во всё чёрное – чисто вороньё... А головы собачьи видала?.. Да ты на метлу глянь – он, как ведьма, на помеле сидит!.. Точно – собака на метле!..
Что-то из сказанного донеслось до ушей Панова. Побагровев, он скомандовал двоим опричникам:
– Хрипун! Клешня! Уймите баб, чтоб им языки подрезать не пришлось! – Последняя фраза была явно адресована и деревенским мужикам, чтобы они не вмешивались. Хрипунов и Клешнин, верхом растолкав толпу, пустили в дело нагайки. С криками и визгом бабы бросились врассыпную.
Остальные опричники, выломав калитку, запрудили двор. Навстречу им, злобно рыча, бросился огромный лохматый пёс, но его отогнали. Все помнили строгий наказ Панова – собаку не трогать.
– Колычев!..Молодой! – раздался голос Панова, на мгновение заглушивший собачий лай. – А ну-ка, заткни псину!
Все, в том числе и Колычев, безбородый светловолосый парень, знали о чём идёт речь. Он ещё не был в деле и не имел полагающихся опричникам атрибутов Надвинув шапку на самые глаза, «молодой» выступил вперёд и достал из ножен саблю. Сверкнув на солнечном свету, лезвие взметнулось и опустилось; собака взвизгнула. Так повторилось несколько раз, пока, наконец, животное не затихло. Побледневший Колычев поднял окровавленную голову, демонстрируя её Панову.
– Ну, молодец, мужиком будешь, – приветствовал его Панов. – А теперь вымети-ка сор из избы!
Опричники, навалившись разом, высадили дверь – та упала вместе с косяком – и ворвались внутрь. Послышался грохот бьющейся посуды и крики женщин.
– Никак, горшками кидается! – заметил Хрипун. – Точно, баба!
– Проверим ещё – улыбнулся Панов. – Мясо прислал гнилое, ответит... А как тебе молодой?
– Все мы были послушниками, – ответил Клешня. – Но саблей – не знаю... На собаку нож есть. Хрипун вон одного голыми руками отделал.
– Да какое – руками, – отмахнулся Панов. – Он его сапогами топтал...Но то, что Колька цены сабле не знает, это верно. Совсем, поди, мамкин...
Клешня и Хрипун рассмеялись, вспоминая, что их сперва только так и называли – «мамкины сынки». Опричным традиционно называлось имущество княгини, его освобождали от налогов. Так опричные земли и люди и появились на Руси, постепенно накапливая права и «мамкины» связи. И, порешив учредить опричнину, царь Иван первым делом набрал людей, хорошо знакомых ему по блудным делам. Как такую братию было ещё называть? Но вскоре насмешники утихли – череда казней, следовавших одна за другой, сбила с них спесь. Отделаны были князья Оболенские, Троекуров, Катырев, а бояр, помещиков и прочего люду – без счёту.
... Получив тяжёлую оплеуху, из дверей вылетел седеющий мужик средних лет. Судя по всему, это и был староста Савлук. Тут же на пороге появился Андрюша Колычев со злорадной ухмылкой на лице. Панов, видевший такую усмешку не впервые, понял, что опричного полку теперь прибыло. Он спешился и, оставив коня на попечение своих телохранителей, прошёл во двор. Не слушая оправданий Савлука, он могучей десницей сбил того наземь.
– Мясо прислал гнилое, стервец? Государевым людям? – Взяв короткий разбег, Панов пнул изо всех сил лежащего в грязи Савлука в брюхо. – А ежели его сам государь ел и отравился? Что скажешь?
Схватив Савлука за грудки, Панов рывком поднял его на ноги.
– Да я...
– Знаю я всё, подлая твоя душа! Поди, пару шкур дал кому надо, чтоб всё нормально прошло! Вор! Цареубийство замыслил!..
Новый удар, пришедшийся точно в нос, принудил Савлука покатиться по земле. Панов, схватив старосту за шиворот, позвал Колычева:
– Андрюша, есть там метла? Сейчас будешь ею старосту драть, пока он жену свою не предложит!..
Утром следующего дня, натешившись вдоволь, опричники оставили Зюзино. Мёртвый староста, прибитый к собственному забору, остался гнить, пока, как наказал Панов, не протухнет, как «то мясо». Жену его, ведьму, и двух сыновей тоже не пожалели; лишь малых детей, попечение над которыми взял новый староста Степан Петрович, оставили в живых.
2
Бивак, разбитый в таёжном лесу, был на удивление тихим – казалось, зло, которому служили опричники, пресытилось и спряталось, забилось куда-то в укромные закоулки души. Потухшие взгляды, немногословные, брошенные раздражённым тоном, фразы – это выдавало в них обычных людей, подверженных усталости так же, как и все остальные. Выплеснув в Зюзино энергию, накопившуюся за время праздного пребывания при войске, они почти совершенно успокоились. Дневной переход окончательно лишил их сил, и теперь, отдохнув чуток, опричники взялись за удовлетворение самых прозаичных нужд: кормили и чистили лошадей, чинили сбрую, готовили ужин.
Андрей Колычев, отныне ставший «иноком», то есть монахом государевой службы, погладил Спорую, свою чалую кобылу, по носу. Та беспокойно пряла ушами и то и дело фыркала – её беспокоила висевшая на шее собачья голова, которая до сих пор источала противный, сладковатый запах крови. Подумав немного, Андрей снял омерзительное украшение и надёжно спрятал до утра, а лошади одел на морду сумку с овсом. Спорая с явным удовольствием захрустела зерном и вскоре пришла в себя.
Проверив коновязь, Андрей вернулся в лагерь. На ужин была ячневая каша с маслом, сытная и горячая. Панов, снова похвалив всех за «дело», разрешил выпить. Колычев, выполнявший обязанности виночерпия, налил всем вина из общего меха, который купил на собственные деньги. Выпив, опричники заулыбались и разговорились.
Панов, едва различимый в сумерках, прошёл к огню и прочистил горло, привлекая к себе внимание. Все остальные тут же умолкли.
– Братья опричники! Все вы, я уверен, горите желанием вернуться к славному войску князя Мстиславского, которого государь назначил воеводой, дабы покарать супостата, дерзнувшего ступить на святую землю Руси...
Панов сделал паузу и обвёл присутствовавших проникновенным взором, демонстрируя всем пример желания обрушить карающую длань на заклятого врага.
– ... однако мы изберём иной путь – вторгнемся в земли врага с тыла. Мы проникнем в его земли так далеко, как этого не делал ни один русич, даже великий Александр, князь новгородский. Это обширный край, малолюдный, но богатый пушным зверем, лесом и рыбой. Мы пронесём стяг государев так далеко, как только сможем, и соберём дань на крайнем Севере, принудив тамошние племена отложиться от свеев.
Колычев, в детстве слышавший немного о скованных льдами землях, где полгода длиться день, а полгода – ночь, почувствовал слабость в коленях. Почему сразу не за край земли?
Среди опричников поднялся глухой ропот, но Панов, нетерпеливо подняв руку, принудил всех умолкнуть.
– Рассчитывайте на месяц, может, на два, путешествия в обе стороны. Если повезёт, мы выйдем к Белому морю, если нет – остановимся у какой-нибудь реки, по которой проведём новую границу. Пополним припасы в пути, а к сентябрю, ещё до наступления холодов, вернёмся домой.
Повинуясь жесту Панова, Колычев с мехом в руках снова обошёл опричников, наливая им вино. Кружки были преимущественно оловянные, но кое-кто пользовался и большими, глиняными. Даже если это было и ухищрение, Колычев имел на этот случай собственную чарку, выполнявшую роль мерной.
Хрипунов посмотрел в свою, кружку, наполненную вином, а потом на Колычева – и засмеялся.
– Дурак ты, инок. Ежели хочешь с человеком дружен быть, то наливай тому, сколько он просит. Хочет большую кружку – наливай большую, а если глупец, то пусть чаркой пьёт.
Хрипун рассмеялся, показав крупные белые зубы. Остальные опричники, вторя ему, зашлись хохотом. Колычев почувствовал, что краснеет, но, вспомнил, что разливать поровну приказал сам Панов, и возразил:
– Не дело это – в походе напиваться. И обирать товарищей – тоже не дело. Одежда у нас одинаковая, чёрная, и мера единая.
Хрипун побагровел, но остальные опричники рассмеялись ещё пуще прежнего. Панов смеялся громче всех. Вдруг он умолк и призвал всех к молчанию, хлопнув рукой по седлу, на котором восседал.
– Правду говорит инок Андрей: одежда наша – чёрная, а мера – единая, кровавая. Пейте вино, братцы, но не упивайтесь. Дорога у нас впереди дальняя и трудная.
Посидев ещё немного у костра, опричники улеглись спать. Колычев, увидев, где расположился Панов, решил незаметно подвинуть свои пожитки так, чтобы ему был слышен явно назревавший разговор. Как догадывался молодой опричник, он будет посвящён неожиданному походу в Карелию. Причиной наверняка было таинственное послание, которое гонец доставил в Зюзино, пока они отделывали Савлука. Переговорив о чём-то с глазу на глаз с Пановым, гонец тут же ускакал. Тогда этот эпизод остался почти незамеченным, но сейчас всё представало в совершенно ином свете. Помолившись, Андрей улёгся и закрыл глаза. Ещё через несколько мгновений он засопел – никто бы и не догадался, что на деле он бодрствует, целиком превратившись в слух.
Вскоре до него донеслись фразы, которыми обменивался Панов с Хрипуном и Клешнёй.
– Косматого взяли...как дело обернётся, не знаю...
«Косматым» называли Фёдора Басманова, виднейшего из опричников.
– Сам виноват, – послышался голос Хрипунова. – Не зря его Басурманом кличут...
– Уже кликали, поди, – вмешался Клешнин. – Пока весть донеслась, его уже отделали, это точно.
– Ты, Клешня, не говори глупостей, – почти прорычал Панов. – Может, он живой ещё...
Тихий смешок Клешнина в ночной тишине прозвучал неожиданно громко.
– Чего ж ты в бега подался, Артём, если бояться нечего?
Панов только промолчал в ответ. Наконец, когда прошла минута, не менее, заговорил Хрипунов:
– Басурман и есть басурман – Москву татарам отдать! Кто ж он ещё?
Все трое рассмеялись. До ушей Андрея донёсся голос Панова, такой тихий, что, вслушиваясь, он едва не забыл о том, чтобы шумно сопеть, изображая спящего.
– Игумен его ещё после новгородского дела подумывал отделать, но тогда Косматые вывернулись. Но Москву игумен ему не простит, это все знают.
«Игумен» – так называл себя государь, возглавлявший «монастырское братство» опричников.
– А Корелу кто знает из наших, спрашивали уже? – послышался после непродолжительного молчания голос Панова.
– Да тайга там одна, гнус тучами и зверь пушной. Люди – ещё реже, и ещё дурнее зверя.
– Хрипун правду говорит, – вмешался Клешня. – Людишек там, считай, что и нету, и все некрещёные.
– Поганым идолам молятся? – спросил Панов с насмешкой. – Ну, на то мы и иноки опричные, чтобы привести их к Христу!
Вопреки обыкновению, ответный смех Хрипунова и Клешнина был тихим и непродолжительным.
– Культя, – так они звали Сашу Култашова, – кое-что слыхал, когда мы ещё в Ливонии стояли. Но совсем чудные вещи, вроде сказок...
– Ну, не томи, Хрипун, рассказывай – я люблю страшные сказки на ночь.
– Да такое... Не скажешь, что страшное...Говорят, люди там живут дикие, пришедшие с востока по тундре в незапамятные времена...Ни колеса, ни коня они не знают, грамоте не обучены...
– Ну, не они одни, – встрял Клешнин. – Ты ещё в школе литеры путал...
– Это ты путал, – огрызнулся Хрипун. – Помню, однажды...
– Ну, будет вам! Рассказывай, что знаешь, Хрипун!
Хрипунов издал звук, одновременно с которым обычно брезгливо кривился. Колычев, прдеставив себе, как он сейчас растягивает лицо в неприятной усмешке-гримасе, выругался про себя.
– И я не знаю того, и Культя того не видел, а слышал он, будто живут в Кореле лопари, или лопь. В тундре их побольше, они там оленей пасут, а тайге уже, считай, что и не осталось. Дикие люди, и невежественные, но сильные. Охотятся на дичь с оружием из кости и камня.
– Животные, иначе не скажешь! – рассмеялся Панов.
– Но когда-то вся тайга, от Балтийского до Китайского моря, ихней была, и лопари об этом помнят. Шаманы у них есть, вроде ведьм и ведьмаков – те учат их, как в диких зверей обращаться. И те, кто забрёл к ним в тайгу, не всегда выходят обратно – порой находят лишь кости обглоданные. Но не зверем, а людьми, потому как жуткие сии находки обычно попадаются в золе от кострищ.
– Дикари с костяными ножами! – насмешливо отвечал Панов. – Тебе ли бояться, Хрипун – у тебя же куяк стальной под кафтаном! Его только булатным ножом пробить можно.
– И булатный нож тоже у меня. И не железо ему страшно, а ржа и гниль...
У Колычева по спине пробежали мурашки. На миг ему послышался страх в голосе Хрипунова, а тот, как они дружно полагали, не боится ни бога, ни чёрта.
– А бывает, человек из тайги вернётся, но будто сам не свой – кто поседевшим выйдет, а кто и вовсе полоумным. Толком объяснить, в чём дело, они не могут, да и не слушает их никто, но одно ясно: в лесах тех зло обретается, колдовство и чертовщина. Есть там и звери говорящие, и люди-оборотни, потому как лопари помнят чёрную магию, существовавшую ещё до Великого потопа.
– Ну, считай, напугал, – пробурчал Панов и повернулся на бок. Хрипунов и Клешнин, обменявшись ещё едва ли десятком слов, тоже вскоре уснули. Только Колычев, почти прекратив сопеть, долго ворочался и не мог уснуть, взбудораженный историями о заколдованной тайге.
3
Опричники выступили в поход без обычных песен, молча и скромно. Во время заутрени на многих лицах застыло странное, виноватое выражение. Многие действовали скованно и неуверенно, совсем как малые дети, ощущающие угрозу тяжкого отцовского гнева. Многие, вероятно, перебирали в памяти все «проказы» и «шалости», гадая, удастся ли оправдаться перед «игуменом».
Панов, ехавший во главе колонны, был зол и изредка обменивался едкими репликами со своими неизменными спутниками, Хрипуном и Клешнёй.
– Ещё чуть-чуть, и они расплачутся.
– Это срам напал. Срамятся парни, и страх их берёт, – рассмеялся Хрипунов.
– Срамятся, что не при войске сейчас, – поддакнул Клешнин. – Вот где наши герои себя б показали!.. Свеев, ляхов – одним махом семерых побивахом!
Все трое горько рассмеялись – им, как никому, были известны подлинные боевые качества опричного войска.
К исходу первой недели пути, избегая крупных селений и широких трактов, они оставили земли, заселённые русскими, и углубились в таёжные леса. В безымянной деревне, насчитывавшей едва ли полдюжины домов, они взяли, вернее, захватили в плен проводника. Тот непрерывно лопотал что-то на непонятном опричникам языке, вполне оправдывая название своей народности – «лопари». Себя он называл «Юхани», что тут же, с лёгкой руки Хрипунова, переиначили в «Чухонец». Выглядел «Чухонец» странно: вместо лаптей он носил мягкие кожаные туфли с загнутыми носками, а его синяя, богато украшенная вышивкой рубаха, была значительно плотнее домотканой одежды деревенских смердов. На голове у него красовался ярко-красный остроконечный колпак, подбитый мехом. Возможно, эта непривычная одежда усиливала впечатление от удивительной внешности лопаря, столь несхожей с русским обликом. Светловолосый и светлоглазый, он был ростом ниже среднего, но более всего поражало то, что руки и ноги у него были относительно короткими, а туловище – наоборот, длинным и широким, почти бочкообразным.
– Да он на медведя похож! – вдруг сообразил Клешнин. – Его на цепи нужно водить и за деньги показывать!
Напряжение, все предыдущие дни не оставлявшее их, малость прошло, и кое-кто рассмеялся в ответ на эту шутку, впрочем, нервно и отрывисто.
Юхани был чуть постарше большинства опричников: судя по всему, ему уже перевалило за сорок. Местность он знал, как свои пять пальцев. Не понимая по-русски ни слова, он, тем не менее, отлично изъяснялся при помощи жестов, и с радостью согласился провести опричников на север. Видимо, появление государевых людей всполошило лопь, внушив вполне понятное опасение за сохранность домов и живота, и Юхани был счастлив проводить незваных гостей как можно дальше. Оказавшись вполне сообразительным мужиком, он вскоре даже освоил несколько десятков слов на русском, а когда вечером Клешнин объяснил проводнику, что тот похож на медведя, лопарь охотно рассмеялся и даже разыграл небольшое представление у костра. Став на четвереньки, он настолько точно имитировал косолапого зверя, что опричники буквально катались со смеху, наблюдая его ужимки.
На следующий день они уже вполне привыкли к «Чухонцу», считая его, скорее, простым смердом, нежели пленным врагом. Казалось, усталость ему была неведома – несмотря на причудливое телосложение, шагал он на удивление быстро, то и дело перепрыгивая через лужи или сгнившие древесные стволы, преграждавшие путь. Благодаря его знанию тайги они удачно обошли несколько болот, а едва начало смеркаться, вышли к небольшому роднику с чистой, прохладной водой, от которой ломило зубы. Сочтя место идеальным для стоянки, Панов отдал приказ рассёдлывать лошадей. Поколебавшись мгновение, он велел разлить оставшееся вино и наполнить все мехи ключевой водой.
Когда стемнело, они пели песни у костра, а Юхани вновь потешил всех своим «танцем медведя». Совершенно разомлев от вина, опричники даже не помнили, как легли спать.
Проснувшись наутро, они обнаружили, что проводник исчез. Вместе с ним пропали и их кони; никто и никогда их больше не видел. Панов, вне себя от ярости, ругал ночную стражу на чём свет стоит. Проклиная Воейкова, который, как заснул на часах, так и спал до сих пор, сидя у давно потухшего костра, Панов схватил его за плечо. Схватил – и от неожиданности вздрогнул; из его груди вырвался, против воли, приглушенный вскрик. Федя Воейков которого они кликали то Вовкой, то Волком, то Воем , повалился на спину, показав всем подлинную причину, по которой, он не отвечал на крики Панова. Его горло было перерезано от уха до уха.
Панов отшатнулся в испуге, но тут же взял себя в руки. Понимая, что не должен демонстрировать слабость в присутствии подопечных, он грязно выругался и придал лицу свирепое выражение.
– Страшно?! – закричал он и подскочил к побледневшему Колычеву; встряхнув того за грудки, он закричал ещё громче. – Тебе страшно?! Тебя эта лопь поганая напугала?
Панов пошёл по кругу, заглядывая опричникам в глаза и каждым жестом, каждым словом возбуждая в них гнев.
– Это предатель, трус! Он ел наш хлеб, а потом ночью, подло, как тать , ударил в спину!
Выпучив глаза, Панов присел, широко расставив руки, словно борец, приближающийся к жертве. Медленно сжимая узловатые пальцы, словно терзая чью-то плоть, он демонстрировал, что будет с предателем, когда тот попадётся в его смертельные объятия.
– ...И он сбежал!
Панов взвыл от бессильной ярости, едва не рыдая. Возведя взгляд к небесам, словно моля о шансе поквитаться с врагом, он сел на корточки и закрыл лицо руками, тихо скуля. Прошла минута, может, больше; к Панову начали подходить опричники, говоря слова утешения, кто-то даже тронул его за плечо. Это было как раз то, чего он ожидал: отбросив руку, Панов вскочил и рывком швырнул сочувствующего. Пролетев несколько шагов, тот упал; остальные, испугавшись, расступились.
Панов ударил себя кулаками в грудь.
– Мы отомстим! Мы вернёмся и сожжём их деревню. Убьём всех! Пройдём через тайгу – и убьём!..
Опричники склонили головы, чувствуя, как в их душе начинает пылать всё тот же ненасытный огонь, что владеет Пановым.
4
Пройдя едва ли с десяток вёрст, к вечеру они совершенно выбились из сил. Ноги опричников, непривычные к ходьбе, отказывались их слушаться. Сев для привала, многие почувствовали, что не могут заставить себя встать. Панов, рыча, как зверь, подгонял их весь день, но и он выдохся; колени его предательски подгибались, когда он попытался принудить их продолжить марш.
Наконец, он махнул рукой и приказал устраиваться на ночь. Поужинав, «иноки» улеглись спать, снедаемые страхами. Колычев знал, что лопарь – или, может, лопари – не нападёт сразу же после наступления темноты, а выберет время под утро, когда сон самый крепкий. Умом он понимал, что сейчас безопасно, и нужно воспользоваться представившейся возможностью, но сон не шёл. За каждым деревом, тянущим из тьмы свои чёрные руки-ветви, ему виделся лопарь с ножом. Тот почему-то представлялся ему в облике Панова, с лицом, искривлённым жуткой усмешкой...
Колычев проснулся от громкого крика, причём не знал наверняка, он это кричит, или кто-то другой. Осмотревшись, он понял, что крики доносятся отовсюду: то были вопли ужаса и боли, которые издавали опричники, сражающиеся с демонами. Колычев вскочил на ноги, размахивая саблей, и поискал взглядом Панова. Тот, как всегда, был в центре свалки, отдавая громогласные команды. Мелькнуло что-то длинное и тонкое, прилетевшее откуда-то из чащи, и Панов, замерев на мгновение, рухнул наземь – его горло пронзила сулица с каменным наконечником.
Страх овладел Колычевым, и он побежал сквозь лес, не разбирая дороги. Раз за разом он спотыкался, падал, но тут же поднимался, чтобы продолжить бег. Его явно преследовали: он слышал, как за спиной хрустел валежник, сминаемый чьими-то ногами, обутыми в мягкие кожаные туфли. Запыхавшись, Колычев остановился. Все остальные звуки тут же утихли; только издали ещё доносились крики сражающихся. Он не слышал, о чём там кричат, но опричники явно проигрывали, это не вызывало сомнений. Наверняка, кто-то посылал проклятия и ему, но тут Андрей ничего не мог с собой поделать – страх был просто сильнее. Не укоряя себя ни на мгновение, он пообещал себе, что отмстит кровожадным лопарям.
Внезапно он услышал шорох – это явно был крупный зверь, пробиравшийся сквозь заросли ежевики. Зверь – или человек? Он обернулся, выставив вперёд саблю, и поразился, увидев, что его рука дрожит. Боясь вымолвить хоть слово, он замер, стараясь не дышать.
Что-то тяжело ударило сзади по голове. Андрей, покачнувшись, попытался взмахнуть саблей, но руки его не слушались. Он словно погружался в глубокий тёмный омут...
5
Очнувшись, Колычев, не в силах встать, первым делом застонал. Его голова буквально раскалывалась от боли. Услышав гул вездесущего гнуса, он почувствовал, как на лоб ему сел комар. Андрей попытался стряхнуть насекомое, но не смог – руки не слушались, к тому же они, судя по всему, были крепко связаны за спиной. Он открыл глаза – и ему сделалось ещё хуже: к головной боли и тошноте прибавилось невероятное видение таёжного леса, почему-то переливающегося всеми цветами радуги.
Комар, присосавшийся ко лбу, раздражал его. Казалось, мерзкое существо долбит голову каким-то инструментом, то ли долотом, то ли буравом, явно рассчитывая пробить лобную кость и добраться до мозга. Андрей затряс головой, надеясь стряхнуть ничтожную тварь, и тут же пожалел об этом: у него в голове словно начал бить набат.
Наконец, решив не обращать внимания на кровососа, опричник вновь попробовал осмотреться. Мир вокруг выглядел нереально, словно сатанинское наваждение: искажённые очертания деревьев, неестественные цвета, странные, оглушительные звуки. Он никогда не видел ничего подобного и не слышал о таких местах: должно быть его действительно околдовали или он перенёсся в другой мир. Вскоре Колычев забылся тяжёлым сном.
Когда он очнулся, было темно. В рот ему текла жидкость, отвратительная на вкус. Андрей попробовал сопротивляться, но чьи-то руки – он был уверен, что это руки – открыли ему рот и влили порцию жуткого напитка. Попытавшись открыть глаза, он понял, что повязка или тряпка, которую сильно прижали к лицу, препятствует доступу света. В этот момент он осознал, что находится в плену: его привязали к дереву, скрутив руки за спиной, а на глаза наложили повязку, чтобы он не видел, что происходит. Вскоре он уснул.
Андрей был очень слаб, тело едва слушалось его, но, что самое главное, он уже не был связан. Чтобы проверить свою догадку, он попытался дотронуться до головы – там, где пришёлся удар. Медленно, словно преодолевая вязкую субстанцию, его рука тронулась с места; подвигая её вершок за вершком, Андрей был близок к тому, чтобы поднять – но так и не смог. Силы оставили его.
Ужасная, тошнотворная жидкость на сей раз не вызвала у Колычева отторжения – наоборот, он с удивлением обнаружил, что испытывает некоторое удовольствие, получая очередную порцию. Потом его понесло по сладким волнам сна, в которых мохнатые люди-звери охотились на опричников, как на диких животных.
Проснувшись, Колычев обнаружил себя во всё том же лесу. Но окружение изменилось: он находился в крайне необычном месте, усеянном обугленными людскими костями и золой. Несмотря на то, что очертания предметов расплывались или, наоборот, искривлялись причудливым образом, он смог увидеть, что находится на небольшой полянке, в центре круга, образуемого соснами. Ища взглядом солнце, Андрей обнаружил, что деревья приблизительно на высоте двух саженей украшены черепами, числом около дюжины. Некоторые из них были одеты в шлемы, уже почти совершенно проржавевшими: некоторые, явно варяжские, должно быть, пребывали здесь уже сотни лет. Был среди них и рогатый закрытый шлем, похожий на горшок; несмотря на ржавчину, покрывавшую его толстым слоем, отчётливо сохранившаяся позолоченная отделка, включавшая небольшие кресты, не оставляла сомнений – шлем этот некогда принадлежал рыцарю Тевтонского или Ливонского ордена. Застонав, Андрей повернулся, чтобы узреть последнюю часть чудовищного капища – и да, там действительно была голова опричника. Несмотря на то, что смерть и тлен уже исказили черты лица, на котором красовалась чёрная шапка на бобровом меху, Колычев сразу же узнал, кому она принадлежит. То была голова Панова.
Потрясённый, Андрей попытался встать; отчасти это удалось, видимо, отчаяние и гнев придавали ему сил, но всё-таки слабость была непреодолима. Он вновь потерял сознание.
Колычев помнил, что в него вновь вливали зелье, вызывающее видения – на сей раз он сам жадно прильнул к горлу, сделав несколько глотков, пока бурдюк не отняли. Он пришёл в себя на всё той же полянке – но на сей раз Колычев был там не один. Напротив него на четвереньках стояло ужасное на вид существо, более всего похожее на медведя – зарычав, оно вызвало у Андрея приступ паники. Он, будучи не в состоянии защищать себя, лежал неподвижно. Существо приблизилось и зарычало ещё громче, полоснув опричника своими длинными когтями по бедру. Тот всхлипнул – и понял, что если ничего не сделает для собственного спасения, то медведь попросту убьёт его. Он зарычал в ответ, подражая существу. То снова заревело и отвернулось. Андрей только теперь заметил, что рядом с ним лежит опричник, которого он знал, казалось, в далёкие, давно забытые времена. Несмотря на многочисленные царапины и синяки, в нём нетрудно было узнать Гришу Клешнина. Существо взмахнуло уродливой лапой, заканчивающейся острыми, как бритва, когтями, и разорвало Клешнину живот. Одурманенный, тот почти не ощутил боли, испустив лишь слабый стон. Медведь обернулся к Колычеву и яростно зарычал, тот, всхлипывая, вторил ему. Существо начало пожирать внутренности Клешнина; когда его морда покраснела от крови, оно, явно насытившись, подтолкнуло тело опричника, ещё живого, к Колычеву. Несмотря на то, что всё вокруг переливалось яркими цветами, то и дело меняя форму, Андрей вполне осознавал, на что идёт. Или он причастится, и отведает крови и плоти Клешнина, или медведь убьёт его. Рыдая, он впился зубами в горячую плоть товарища.
6
Две недели прошло с того дня, как отряд Панова самочинно углубился в тайгу, и из бескрайних лесов выбрался молодой парень в изодранной чёрной одежде, подобной той, что носили опричники. Оружия при нём не было, каких-либо грамот – тоже, а о себе он рассказывал неохотно, словно забыл, как его зовут, и откуда он родом. Наконец, он прибыл в опричную сотню, находившуюся при войске, которое действовало в Ливонии, и некоторые из старых приятелей узнали в нём Андрея Колычева. Колычев, в свою очередь, признал их – и рассказал, как Панов, опасаясь расправы, повёл их в Корелу, где они попали в засаду, устроенную лопью, многочисленным и диким племенем, заполнившим, казалось, весь лес. Бой длился до поздней ночи, и Андрею и ещё нескольким опричникам удалось счастливо прорубиться сквозь ряды лопарей. В ночной темноте они потеряли друг друга, и обратно он пробирался в одиночку. В пути пала лошадь, и Андрею пришлось её съесть. В конце концов, он смог выйти из тайги.
