Текст книги "Киров – первый, Сталин – второй. Дело родственников Леонида Николаева. Документы и расследования"

Автор книги: Роман Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Роман Никитин
Киров – первый, Сталин – второй. Дело родственников Леонида Николаева. Документы и расследования

Издание осуществлено при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям

© Никитин Р. М., 2019

© Политическая энциклопедия, 2019

Никитин Роман Михайлович – родился в 1969 г. в Москве, получил высшее журналистское образование.

Работал в ряде СМИ, занимался продюсированием и издательской деятельностью.

В настоящее время историк-архивист, участник научных конференций, в том числе «Исторических чтений на Лубянке». Также известен как журналист, специализирующийся на документальных исторических расследованиях.

Основная тематика – история спецслужб.

Постоянный автор газеты «Совершенно секретно», консультант и участник теле– и радиопрограмм.

За пять лет опубликовал более 30 материалов на историческую и военно-историческую тематику в различных российских и зарубежных изданиях, где ввел в оборот ранее неизвестные архивные документы. Авторский девиз: «Нет литературы более художественной, чем документ».

Историко-археографическое предисловие

Все толще временной пласт, отделяющий нас от рокового выстрела, прозвучавшего в Смольном 1 декабря 1934 года. Выстрела, который в наше время небезосновательно считается «сигнальным» для последующих массовых репрессий. Время идет – загадки остаются. Подумать только: в 2016 году отмечалось уже 130-летие со дня рождения жертвы теракта, видного советского государственного и политического деятеля, партийного главы Ленинграда Сергея Кирова, а в 2019-м – 85 лет со дня его смерти! Но до сих пор ни одна из круглых (и не очень) дат не проходит незамеченной. Эхо выстрела в Смольном оказалось столь же долгим, сколь и сильным. Стрелявший, Леонид Николаев, хотел войти в историю. Он в нее вошел. Обстоятельства «злодейского убийства», как оно эмоционально отразилось в заглавии уголовного дела, продолжают будоражить исследовательские умы по всему миру. С 1990-х годов опубликовано достаточное количество рассекреченных документальных материалов по «кировскому делу». Тем не менее они далеко не всегда целостно и непротиворечиво передают картину тех событий. Автору-составителю посчастливилось 4 месяца работать в читальном зале Центрального архива ФСБ России (ЦА ФСБ России) с материалами выделенного в отдельное производство уголовного дела родственников Николаева – его жены Мильды Драуле, а также Романа Кулишера и Ольги Драуле, его свояка и свояченицы. За это время дело № Р-40157 было переписано почти целиком и с такой же степенью полноты представлено здесь в виде 86 документов и извлечений. Протоколы допросов и другие следственные документы М. П. Драуле публикуются полностью без каких-либо исключений. Были проигнорированы лишь единичные протоколы допросов О. П. Драуле и Р. М. Кулишера, содержание которых отражается в других документах. Это, а также отдельные приведенные в извлечениях материалы, связанные с сестрой Мильды Драуле и ее мужем, позволяет отнести публикацию к сборникам документов, а не к единому большому документу.

Путь к ознакомлению с делом был довольно долгим и непростым и занял более двух лет, не в последнюю очередь из-за того, что согласно существующей правоприменительной практике все следственные дела, решения по которым выносились Военной коллегией Верховного Суда СССР, обязаны пройти процедуру рассекречивания в Главной военной прокуратуре. Кроме того, само ознакомление стало возможным только благодаря тому, что все подследственные были реабилитированы, о чем свидетельствует литер «Р» в легенде дела. Что касается следственных материалов по основному делу убийцы Кирова Леонида Николаева с литером «Н» («Не реабилитирован»), то доступ к любому его тому до сих пор весьма затруднен.

На хранении в ЦА ФСБ России имеются два тома архивного следственного дела № Р-40157, однако для ознакомления предоставляется лишь первый из них. Как пояснили в архиве, содержанием второго является служебная переписка с момента окончания следствия до наших дней. Но и первый том доступен для исследователей не до конца, о чем свидетельствуют его отдельные листы, запечатанные в бумажные конверты. К счастью, речь идет о единичных документах.

Было бы неверно утверждать, что содержание дела № Р-40157 являлось тайной за семью печатями. Однако большинство исследователей знакомилось с его материалами в машинописных копиях, отложившихся в других, более доступных архивах – Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ) и Российском государственном архиве новейшей истории (РГАНИ). Следует отметить, что ни один из них не хранит «дело трех родственников» в целостном виде, и уж тем более отдельные имеющиеся там протоколы допросов не представлены в виде рукописных подлинников. В связи с этим вполне обоснованными являются сетования составителя документального сборника «Эхо выстрела в Смольном» Т. Ю. Коновой, которой так и не удалось увидеть оригиналы протоколов допросов сестер Драуле и Кулишера, хотя в свое время РГАНИ получил от ЦА ФСБ России обширный материал по делу об убийстве Кирова. Однако почти весь он носил копийный характер. Как оказалось, для результатов исследования отдельных эпизодов «кировского» дела это имело решающее значение. Достаточно сказать, что до сего времени продолжал оставаться феноменом пресловутый первый допрос М. П. Драуле 1 декабря 1934 года, в настоящем сборнике представленный в виде протокола как в машинописной копии, так и в рукописном подлиннике. Именно копийный вариант этого документа долгое время использовался исследователями для обоснования версии об убийстве на почве ревности, о чем необходимо сказать особо, так как именно сомнения в ней автора-составителя настоящего сборника и привели в конечном счете к его появлению.

Поползшие по Ленинграду сразу после убийства слухи о том, что ревность двигала рукой с револьвером, доползли до наших дней в виде полноценной версии. На этом долгом пути несколько крупных поленьев в огонь «любовного костра», якобы вспыхнувшего между Сергеем Мироновичем Кировым и женой его будущего убийцы Мильдой Петровной Драуле, подбросили ветераны-чекисты, в перестроечное время не отказавшиеся так или иначе конвертировать свою причастность к тайнам советской госбезопасности: Л. Ф. Райхман и П. В. Судоплатов. Последний, в частности, писал: «Материалы, показывающие особые отношения между Мильдой Драуле и Кировым, о которых я узнал от своей жены и генерала Райхмана, в то время начальника контрразведки в Ленинграде, содержались в оперативных донесениях осведомителей НКВД из ленинградского балета». С другой стороны, существуют и прямо противоположные высказывания, причем именно чекистов-ленинградцев. Так, например, Алла Кирилина в книге «Неизвестный Киров» приводит слова некоего ветерана органов госбезопасности Р. О. Попова: «В 8 или 9 утра 2 декабря в 631 комнате мы допрашивали с Пашей Малининым Мильду Драуле. Она провела ночь в холле, спала на стульях… Допрос продолжался около двух часов. Я писал протокол сам. Мне, говорит (Драуле. – Р. Н.), сказали о ревности, что Вы, кому это могло прийти в голову».

Во-первых, изначально не заслуживает доверия указание Судоплатовым должности Райхмана как «начальника контрразведки в Ленинграде», тогда как известно, что с 1933 по 1935 год он являлся лишь уполномоченным 1-го отделения секретно-политического отдела полномочного представительства ОГПУ по ЛВО – СПО УГБ УНКВД по Ленинградской области. Кроме того, именно Л. Ф. Райхман скрыт Кирилиной под псевдонимом Р. О. Попов, о чём она говорит в примечании к вышеприведенному фрагменту интервью: «Фамилия и имя оперуполномоченного изменены тогда по его просьбе. Настоящая фамилия – Райхман.». Однако к моменту выхода в свет мемуаров Судоплатова Райхмана уже не было в живых. Следовательно, ни подтвердить свои слова, сказанные Кирилиной, ни опровергнуть коллегу он не мог. Но и содержание интервью Райхмана вызывает сомнения: ни одного протокола допросов Мильды Драуле 2 декабря 1934 года в ее архивном уголовном деле, хранящемся в ЦА ФСБ России, не обнаружено, хотя она активно допрашивалась в день задержания 1 декабря и особенно 3 декабря. Более того, в расшифровках подписей сотрудников Ленинградского управления государственной безопасности, работавших с женой убийцы Кирова, нет фамилий ни Райхмана, ни его напарника Малинина. Объяснение этому факту можно найти лишь в области версий. Так, например, известно, что 2 декабря руководителем ленинградских чекистов ещё оставался Ф. Д. Медведь, известный своей практикой коллективных допросов. Не исключено также, что на склоне лет Райхман в интервью Кирилиной несколько преувеличил свою роль в тех событиях, хотя даже наступившая гласность не заставила его открыть читающей публике свое имя.

Мемуары Судоплатова не могли не оказать влияния на развитие выдвинутой в 2005 году версии сразу нескольких исследователей, в том числе экспертов-криминалистов. Не комментируя ее отражение в «жёлтой» прессе, обратимся к первоисточникам – публикации в серьёзном журнале «Родина», а также печатным и телевизионным работам журналиста Алексея Пиманова. Так, например, утверждается, что «первый этап экспертных исследований подтверждает предположения об интимной связи убитого и супруги убийцы». К сожалению, до сих пор исторической науке ничего не известно о результатах следующего этапа данных «экспертных исследований». Напротив, в год 130-летия со дня рождения С. М. Кирова издание «КП», не без участия автора этих строк, поделилось своими документально обоснованными сомнениями и относительно выводов первого этапа, хотя, казалось бы, исследователями был приведен стройный ряд убедительных аргументов: 1) в момент убийства Киров не находился в вертикальном положении, 2) на его кальсонах были обнаружены пятна высохшей спермы, 3) в учётно-анкетной карточке арестованной М. П. Драуле из одежды указано только чёрное пальто, 4) её первый допрос начался якобы уже через 15 минут после убийства в здании Смольного. Не оказались забыты и многочисленные слухи о связи Кирова с Драуле. Не останавливаясь на них, а также на выводах баллистической экспертизы, которая рассматривала простреленную фуражку Кирова исключительно под развернутым по отношению к голове углом, стоит прежде всего заметить, что в момент убийства никакой Мильды Драуле в накинутом на голое тело черном пальто в кабинете Кирова не было и быть не могло. Приводя в сокращенном виде текст учетно-анкетной карточки арестованной, исследователи ссылаются, как на место хранения этого документа, на Управление ФСБ России по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Сразу становится ясно, что материалы дела М. П. Драуле, которые отложились в ЦА ФСБ России в Москве, ими не исследовались либо были изучены недостаточно. Иначе не пришлось бы только сейчас, для установления целостной картины взятия М. П. Драуле под стражу, обращаться к дубликату квитанции о принятии у нее вещей Домом предварительного заключения (ДПЗ) на улице Шпалерной, датированной 2 декабря 1934 года. Среди этих вещей значится кушак от платья, что, естественно, указывает и на наличие самого платья, которое было на Драуле в момент задержания. В роковой для С. М. Кирова день жена его убийцы была именно задержана, но не арестована официально. Этот факт прямо подтверждает еще один документ – ордер № 915, датированный не первым, а вторым декабря 1934 года, что полностью совпадает с датой постановления об избрании Драуле меры пресечения и предъявлении ей обвинения.

Таким образом, с точки зрения уголовного права во время своего первого разговора со следователем Мильда Петровна не являлась арестованной (и, возможно, здесь стоит довериться словам Л. Ф. Райхмана о том, что она провела ночь на 2 декабря не в ДПЗ, а на стульях в холле здания УНКВД по Ленинградской области на Литейном проспекте) и, судя по содержанию текста, весьма смутно представляла себе причину, по которой была задержана. При этом до конца не ясно, где и кем именно было осуществлено само задержание. Согласно опубликованным в сборнике «Эхо выстрела в Смольном» материалам Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, на это право претендовали сотрудники Ленинградского уголовного розыска (ЛУР), действовавшие 1 декабря более оперативно, чем чекисты. К сожалению, никаких иных документальных подтверждений, кроме воспоминаний бывших ленинградских милиционеров, на данный момент нет. Указанные в протоколе час и минуты начала первого допроса М. П. Драуле продолжают оставаться феноменом и в числе прочих аргументов используются для утверждения версии об убийстве на почве ревности. Так, например, в публикации в журнале «Родина» говорится о том, что «первый допрос по распоряжению Медведя начался в 16 часов 45 минут, уже через 15 минут после выстрела: в одном из соседних с кабинетом Кирова помещений на вопросы следователя отвечала жена убийцы – Мильда Петровна Драуле…». Фразу сопровождает примечание, где сказано, что «за 10–15 минут отыскать и привезти Драуле в Смольный вряд ли возможно, значит, она в момент убийства находилась в здании».

В деле № Р-40157 сохранился рукописный оригинал протокола первого допроса Мильды Петровны. Копии верно передают его содержание – но не форму. Первые семь строк подлинника, включая заголовок, сделали неизбежным примечание о том, что начальный фрагмент с указанием времени 16 ч. 45 мин. отделён от последующего текста большим пробелом, словно для него было специально оставлено место, и вдобавок выполнен чернилами красного цвета, от времени выцветшими до коричневого. Основная же часть текста от окончания фрагмента и до конца документа выполнена чернилами синего цвета, включая подпись начальника 4-го отделения СПО УГБ УНКВД СССР по Ленинградской области Когана, а также время и дату: «19 ч. 10 мин. 01.12.1934 г.». Приверженцев версии о том, что Мильду Драуле якобы допрашивали прямо в Смольном, не смутило прямое указание в протоколе как места проведения допроса УНКВД по Ленинградской области. Кроме того, непосредственно из содержания текста не усматривается оснований для трактовки записи следователя Когана «19 ч. 10 мин.» как времени окончания допроса. Во-первых, время стоит под датой и может равным образом указывать и на начало допроса. Во-вторых, из спецсообщения Филиппа Медведя наркому внутренних дел Генриху Ягоде следует, что распоряжение об аресте (задержании) Драуле было сделано им только в 18 час. 20 мин. В-третьих, объем текста – менее полутора рукописных или машинописных страниц – ничтожно мал для фактически монолога-объяснения задержанной, который продолжался якобы почти два с половиной часа, если указанное в начале и в конце текста время принять за начало и окончание допроса. Наконец, никто из исследователей не заострил внимание на том, что в этом и в некоторых других протоколах, где упомянута фамилия Драуле, она заканчивается буквой «э» вместо «е»: «Драулэ». Причем это касается и рукописных подлинников, и машинописных копий. Такое написание встречается в ее следственных документах ещё трижды: теми же самыми чернилами красного цвета, что и в рукописном протоколе первого допроса, – на оригинальной обложке дела 1934 года; чернилами синего цвета – на типографском бланке оригинала, которому соответствует машинописная копия протокола второго дополнительного допроса Мильды Петровны. Он был проведён в тот же день, 1 декабря, начальником 1-го отделения СПО УГБ УНКВД по ЛО Луловым. Таким образом, устанавливается авторство написанного чернилами красного цвета вступительного фрагмента протокола первого допроса, где указано время 16 час. 45 мин. И принадлежит оно не Когану, а Лулову. Этим же пером и почерком заполнен и титул всего дела. Григорий Николаевич Лулов известен участием в резонансных делах – аресте и допросах знаменитого хасидского раввина Й. И. Шнеерсона в 1927 г., а также в «московских процессах». Теперь же его с полным правом можно считать «автором» одной из самых обсуждаемых загадок дела об убийстве С. М. Кирова. К тому же благодаря участию Лулова в оформлении оригинала протокола появляется пусть и косвенное, но все же подтверждение слов бывших сотрудников ЛУР о том, что они застали Мильду Драуле в ее квартире. Возможно, Коган переписал какой-то еще более ранний текст, например объяснения Драуле милиционерам, а Лулов затем дописал и перестарался, зарапортовался? Кстати, слова «билет в портфеле» написаны красными чернилами и завершают условно «луловский» фрагмент. Т. Ю. Конова выдвигает различные версии того, где, на работе или дома, могли задержать Мильду Петровну. Представляется, что ответ уже дан в опубликованных РГАНИ материалах: советские милиционеры застали жену Николаева дома, как они же сами и указывают. Версия с работой отпадает по той простой причине, что тогда бы портфель был при задержанной и ей не было бы нужды вспоминать, где у нее партбилет. Она бы просто достала его из портфеля, или это сделали бы за нее сотрудники ЛУР. Задержание М. П. Драуле с высокой долей вероятности было произведено в их с Л. В. Николаевым квартире вечером 1 декабря. Придя домой с работы, она поставила портфель, занималась своими домашними делами. И в Большой дом проследовала с милиционерами уже без него. Другое дело, если бы ее взяли на улице или на работе…

Сейчас трудно судить, было ли вызвано указание Луловым в протоколе нереального времени начала допроса служебным рвением либо являлось простой опиской из-за царившей в тот день в УНКВД суматохи, но в любом случае к его действиям следует отнестись критически как к аргументу в пользу версии убийства на почве ревности. А вся она целиком предстаёт не заслуживающей доверия ввиду сомнительных экспертных выводов, но главным образом по причине недостаточной документальной обоснованности. Материалы архивного уголовного дела № Р-40157 не содержат даже намеков на интимные отношения между Драуле и Кировым, которые якобы имели место в Смольном 1 декабря непосредственно перед убийством. Кроме того, передвижения Кирова по Смольному в тот день были пошагово изучены еще Аллой Кирилиной и нашли отражение в её книге в виде ситуационной схемы, где для интима нет ни места, ни времени. Никаких обстоятельств, прямо или косвенно указывающих на такую возможность, не приводится и в комплексе документов первого дня расследования убийства, опубликованном Александром Бастрыкиным в 2016 году, не говоря уже о сборнике «Эхо выстрела в Смольном». Наделавшие в свое время немало шума кальсоны Сергея Мироновича, неожиданно извлеченные из запасников музея его имени, могут свидетельствовать только о том, что если у него и был близкий контакт с женщиной в день убийства, то ею была отнюдь не Мильда Драуле. Минимум, с одной дамой Киров встречался наедине целых три раза в своей квартире. Его супруга Мария Маркус была в это время за городом. Как написала в своем заявлении в КПК при ЦК КПСС по результатам состоявшейся там беседы бывший курьер Смольного Мария Федорова, она возила Кирову на согласование проект решения того самого партактива, на котором ему не суждено было выступить. По ее словам, именно она 2 декабря собирала в узел вещи, бывшие на ее начальнике в день убийства, который затем передала приехавшему со Сталиным из Москвы Ежову. Интересно, что на допросе Федоровой, состоявшемся 17 декабря 1934 года, вопрос о ее визитах к Кирову не ставился. И совсем удивительно, что в своем заявлении Федорова неожиданно, без видимой связи с описываемыми событиями, упоминает еще одного курьера общей части Ленинградского обкома – некую Евгению, носившую фамилию… Федорова. Как и во всем, что касается обстоятельств убийства, в словах Марии Федоровой порядочно нестыковок, которые не укрылись и от партийных следователей. С одной стороны, в 1966 году ей было уже за 75. Она могла за давностью лет и ошибиться, и приукрасить: и у Кирова дома была трижды, и Николаева в Смольном видела целых три раза. В протоколе ее допроса обо всем этом нет ни слова. Но уже по этому документу показания Федоровой производят впечатление путаницы, а она сама, возможно, даже выдумщицы. Фамилию Николаева на допросе она действительно не произносит. Зато по одежде и росту «узнает» в убийце человека, которого сотрудник оперода Дурейко попросил не стоять в коридоре Смольного, где должен был с минуты на минуту пройти Киров. Однако показаниями самого Дурейко это не подтверждается. Человек, с которым он разговаривал, был вскоре установлен и оказался одним из многих «просителей», обивавших пороги кабинетов Смольного.

Крушение «секс-версии» не уменьшает роли Мильды Драуле в исследуемых событиях. Напротив, ее показания, вероятно, помогут наконец найти ответ на вопрос: кто был Леонид Николаев? Ведь кому, как не жене, лучше всех знать своего мужа? Огромной бедой Мильды Петровны было то, что она продолжала испытывать если не любовь, то по крайней мере уважение к мужчине, который этого не заслуживал. Она верила в супруга и, считая с его слов, что к нему отнеслись несправедливо, старалась помогать во всем, не задумываясь и не вникая в его дневниковые записи, которые становились все более странными. Большого значения этим странностям она не придавала, списывая все на общее упадочное состояние Николаева, усугубленное и без того непонятной даже для нее, как она призналась следователю, манерой выражаться. «Я тогда хотела ему помогать», – сказала она, отвечая на вопрос председателя суда Ульриха, зачем она просила у знакомых пропуск на собрание партактива 1 декабря. И тут же заплакала. Видимо, от чувства своего бессилия и горького сожаления, что ничего уже нельзя изменить.

Генрих Люшков, усилиями которого во многом и было «соткано» дело сестер Драуле и Кулишера, безусловно, должен был знать все его нюансы. Уже работая за пределами СССР на японские спецслужбы и отзываясь публично о Николаеве как о ненормальном, он сознательно многое упрощал, так как в то время иной аудитории, кроме зарубежной, для его разоблачений и быть не могло. А вопрос у нее был один: если убийца не участник подпольной организации, тогда кто он? Со слов Люшкова, подкрепленных обнародованными уже в наше время фрагментами дневников Леонида Николаева, так и стали считать: глубокая личная обида за увольнение с работы, а после этого нечуткое отношение различных инстанций вызвали у Николаева крайнее озлобление. Безусловно, его отношение как к окружающей действительности, так и к самому себе нельзя полагать вполне адекватным. Но и объяснить все произошедшее только тем, что он был психически ненормальным человеком, тоже нельзя. Как и многие его современники, он не избежал пресловутого синдрома усталости от эпохи Гражданской войны и военного коммунизма, но при этом, мягко говоря, склонен был преувеличивать свои заслуги на этом этапе, настаивая на том, что достоин привилегированного положения. Здесь надо отметить, что двойная мораль была характерна уже для раннего советского общества. Так, например, не подозревая об истинной роли Романа Кулишера, Леонид Николаев заявил, что за провокационные разговоры в оппозиционном духе, который тот ведет, его с собеседником надо посадить. Но этот случай относится не к второй половине 1934 года, а к событиям четырехлетней давности. Здесь Николаев, благополучию которого еще ничего не угрожало, выступает вполне лояльным советским гражданином, верным генеральной линии коммунистом. Все изменило его исключение из партии и последовавшая потеря непыльной работы в Истпарте. Несмотря на восстановление в рядах ВКП(б), преодолеть надлом Николаеву не удалось. Содержание его дневника становилось все более мрачным, безысходным, несмотря на «непонятную манеру выражаться». Да и такой ли уж непонятной она была? Местами дневник Николаева напоминает язык произведений Андрея Платонова. И этому есть объяснение. После революции благодаря пропаганде и агитации лексикон малограмотных слоев населения, к которым принадлежал Николаев, претерпел существенные изменения. Однако умение владеть словом оставляло желать лучшего как с точки зрения семантики, так и синтаксиса. Но, как ни странно, при внимательном чтении бумаг убийцы можно обнаружить записи, рисующие характерный портрет, скрытого оппозиционера. А после прочтения одного из протоколов допросов Мильды Драуле от 11 декабря 1934 года отпадает необходимость копаться в записях ее мужа. Как свидетельствует жена Николаева, первое проявление его недовольства политикой партии на селе она отметила еще зимой 1933 года. Таким образом, показания М. П. Драуле играют по отношению к дневникам Николаева своеобразную демаскирующую роль. «Кухонная оппозиционность» Николаева не могла не стать подпиткой его террористических намерений и их реализации.

* * *

Представленный в публикации материал структурирован следующим образом. Первые три раздела – «персональные», 4-й и 5-й – тематические. Внутри всех разделов документальный ряд выстроен по хронологическому признаку. В разделе 4 собраны свидетельские показания, копии некоторых протоколов допросов братьев Николаевых, а также агентурный и справочный материал. В разделе 5 представлены не только итоговые документы дела, но также начальные и промежуточные. Достаточно сказать, что дело имеет три титула, из которых публикуется оригинальный, где указаны только двое фигурантов – Мильда Драуле (с окончанием «э») и Роман Кулишер. Титул, как документ, важен также тем, что приводит проставленные наборными штампами черного и синего цветов первоначальный трехзначный и последующий шестизначный номера дела. Оригинальный номер 886 был сначала присвоен делу не троих, а двоих фигурантов только 9 января 1935 года. До этого весь материал в отношении М. П. Драуле и Р. М. Кулишера хранился в той же папке, однако следствие велось в рамках общего производства по делу о «злодейском убийстве». Что касается Ольги Драуле, то в ее «персональном» разделе приводится выписка из протокола Особого совещания, которая свидетельствует о том, что ее дело за номером 874 было выделено в отдельное производство только 15 января 1935 года. Кстати, Ольга Драуле и Роман Кулишер были арестованы гораздо позже Мильды – только 6 декабря 1934 года.

Характерной особенностью дела сестер Драуле и Кулишера, в отличие от основного, является отсутствие в нем протоколов очных ставок между обвиняемыми. С одной стороны, в этом не было необходимости: с 3 декабря 1934 года, когда допросами М. П. Драуле лично занялся приехавший из Москвы Г. С. Люшков, ее признательные показания следовали одно за другим. Вначале сознавшись в ведении совместно с Николаевым его дневника, неделю спустя эта уже изнуренная жизнью женщина, мать двоих детей, к тому же больная туберкулезом, под давлением следствия взвалила на себя и куда более тяжкий, смертельный груз обвинений. Не последнюю роль в этом сыграл и ее муж, заявивший, например, на допросе, что наган, из которого он застрелил Кирова, хранился открыто в ящике письменного стола, где его могла видеть Мильда Петровна. Ее очередного признания следствию долго ждать не пришлось. В итоге она не только созналась в своей осведомленности (которую следствие и суд тут же превратили в соучастие) во всем, в чем только было можно, включая установление «нелегальной связи» Николаева с Латвийским консульством, но даже обобщила результаты своей «контрреволюционной работы» в собственноручно написанном письме в НКВД, где просила сохранить ей жизнь только ради детей.

Но знал ли об аресте своей жены убийца, или чекисты водили его за нос? Обещали ведь ему и жизнь сохранить… Как явствует из письменного заявления Л. В. Николаева от 15 декабря 1934 года, он не знал об аресте матери, но о том, что под стражей находится жена, ему было известно: «.прошу убедительно дать распоряжение об ее освобождении, т. к. на ее попечении дома остались двое детей и престарелая мать». Думается, что Сталину, принявшему решение использовать Николаева в игре на уничтожение против своих политических противников Зиновьева и Каменева, было важно получить от убийцы как можно больше «признаний», оговаривающих всех его старых знакомых – в прошлом участников оппозиции. Не исключено, что кроме сохранения собственной жизни ему было также обещано освобождение из-под стражи супруги. При таком раскладе очная ставка с женой дала бы мужу возможность понять, что дети по-прежнему находятся без присмотра, и это могло бы заставить его отказаться от участия в «игре» на стадии следствия. То же самое можно сказать и о сестре Мильды Ольге и ее муже Романе Кулишере. Следственные документы, по крайней мере имеющиеся в деле, свидетельствуют о том, что они встретились друг с другом и с Мильдой только на суде. Выводить Мильду Петровну на «процесс 14-ти» было также нецелесообразно с точки зрения раскрытия всех карт непосредственно до оглашения расстрельного приговора, что могло бы обернуться истерикой Николаева в зале суда.

* * *

В сборнике впервые публикуется приговор выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда СССР М. П. Драуле, Р. М. Кулишеру и О. П. Драуле. Несмотря на небольшой объем документа, роль его представляется исключительной не только для понимания причины выделения «дела троих родственников» в отдельное производство. Составители сборника «Эхо выстрела в Смольном» сожалеют, что на стадии работы над книгой приговор оказался им недоступен. А составителю этого сборника, в свою очередь, приходится сетовать на то, что в «деле троих» не оказалось опубликованного коллегами из РГАНИ протокола закрытого судебного заседания ВК ВС СССР в Ленинграде от 9 марта 1935 года, где и прозвучал публикуемый приговор. Все это говорит о том, что основная проблема, помимо доступности, затрудняющая исследователям путь к истине в деле об убийстве С. М. Кирова, – это разорванность, в т. ч. географическая, источниковой базы между отдельными делами и ее некомплектность в каждом из них. Так, например, в деле № Р-40157 имеются заключения о реабилитации только двух из трех фигурантов – сестер Драуле. Также отсутствует еще один, куда более важный документ, связанный с Кулишером, – некое заявление, написанное им собственноручно 10 февраля 1935 года, фрагмент которого приводится в протоколе заседания выездной сессии ВК ВС СССР. Но это частности, а есть и закономерность: прекращение допросов всех троих подследственных в середине января и одновременно выделение дела в отдельное производство фактически на стадии окончания следствия. Завершился «процесс 14-ти», Николаев и другие 13 обвиняемых расстреляны 29 декабря 1934 года, а Кулишер и сестры содержались под стражей еще более двух месяцев. Для чего их берегли, к чему готовили? Какой еще «клубок» готовились размотать в суде? Ответ очевиден: покушение на Сталина! И упомянутое в протоколе заседания выездной сессии заявление Кулишера, где он осторожно допускает, что целью несостоявшейся поездки Николаева в Москву, на которую тот просил у него денег, могла быть вовсе не путевка в «санаторию», лишь подтверждает это, хотя в начале заседания Роман Маркович не признал себя виновным в подготовке убийства Сталина. Обращает внимание, что в установочной части приговора в контексте соучастия в подготовке террористического акта против советского верховного вождя его имя фигурирует только тогда, когда речь заходит о Кулишере и его жене. Странно, не правда ли? Получается, что самой осведомленной из всех троих – жене террориста, который собирался убить не только Кирова, но и Сталина, ничего об этом не было известно? Это не так. 5 января 1935 года на допросе она привела якобы имевшее место высказывание Николаева: «Если мне удастся проникнуть к Сталину, я с ним посчитаюсь». Но эту фразу она произнесла уже после расстрела мужа, а это значит, что следственная линия «теракт против Сталина», рожденная из показаний Кулишера о передаче им Николаеву денег на поездку в Москву, начала вырисовываться у Агранова и Ежова только в январе 1935 года. Эта странность установочной части лишний раз подтверждает искусственность всего дела. Не желая выводить Мильду Петровну на процесс вместе с мужем, режиссеры главного «спектакля» решили использовать ее во второстепенной на тот момент, но многообещающей в дальнейшем постановке, которая после ленинградской обкатки шла повсеместно долгие годы, – «Убить Сталина». А тогда, в 1935-м, Сталин даже запретил председателю ВК ВС СССР Ульриху давать сообщение о приговоре в печать. В конце концов что там какие-то родственники Николаева, когда на главные роли в будущей более масштабной драме были уже назначены такие знаменитости, как Зиновьев и Каменев.