Текст книги "Без иллюзий"

Автор книги: Роман Искаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Роман Искаев
Без иллюзий

– …Не пристало так судить о Боге, пусть и по молодости. Нам не дано познать предвечного Творца. Он существует вне нас. Даже материализм признаёт, что мир существует вне нашего сознания. А Бог и подавно.

– Простите, владыка, но лучше называть вещи своими именами. Вне нашего сознания Бога нет.

Чингиз Торекулович Айтматов, «Плаха»

Старость

Гарри проснулся с утра от боли в коленях. Треклятый артроз с недавних пор давал о себе знать постоянно. Перевернувшись на спину, Гарри, круговыми движениями, принялся массировать колени. Боль это не снимало, но позволяло, как выражалась его жена, сгладить её.

– Опять разболелись? – повернулась к Гарри Джиллиан, почувствовав, что её муж не спит.

– Да, – ответил он.

– Сильно болит? Может принести таблетку?

– Нет, не беспокойся, пройдёт.

– Точно?

– Да, пойду только воды выпью. Спи, милая.

Джиллиан провела рукой по плечу мужа и закрыла глаза. Минуту спустя она вновь сопела как ребёнок. С возрастом лёгкость сна не покинула её.

Гарри не любил таблетки с детства. Это, как и многие другие привычки, передалось ему от родителей – они с недоверием относились к разным порошкам и микстурам. Да и сам он, не смотря на тяжёлое послевоенное время, когда зимой квартира не отапливалась, порой, неделями никогда не простужался. Здоровье его всегда было крепким, он научился доверять ему. И надо же такому случиться – артроз. Оставалось радоваться, что не пальцев рук, а то работать бы не смог.

Часы на прикроватном столике показывали четыре утра.

Аккуратно, будто ушибленных детей, Гарри поставил ноги на пол, сел на край кровати. Не выспаться он не боялся: чем старее организм, тем меньше требовалось ему времени на сон. Гарри был стар, чувствовал старость, но держался и не планировал сдавать в ближайшее время.

На улице проехал автомобиль, высветив фарами потолок. Гарри так и не встал за водой, потирая колени, он незаметно задремал. Мозг обрезал высокие частоты боли, сделал её просто ноющей, позволив организму ещё отдохнуть перед звоном будильника.

Гарри вышел из дому в половину седьмого, завёл свой старенький Ровер СД1 одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года и поехал на работу.

Уже целых сорок лет он работал на экскаваторе. Начал, когда ему стукнуло двадцать шесть, успев к тому времени помотаться по всей Англии в поисках стоящей работы, да так и прирос к креслу этой машины. Молодые, приходя на заработки, удивлялись, когда узнавали об этом, но для Гарри не было ничего удивительного. Он был предан работе и считал, что нужно овладевать делом, доставшимся ему по желанию Бога, в совершенстве, а не скакать, как кролик с одного места на другое, ища «полегче и пожирнее».

Он знал, что сегодня предстоит снести какое-то старое здание. Чем-то оно видимо мешалось. Не совсем типичная работа, но за свою жизнь Гарри вытворял самые разные вещи экскаватором. Даже спасал целые города от наводнения, насыпая дамбы.

Управиться нужно было за шесть дней.

***

– А, Гарри, привет!

– Привет, Уилл, – поздоровался Гарри, аккуратно вылезая из-за руля, боясь ещё сильнее растревожить колени.

– Садись ко мне!

Закрыв Ровер ключом, он пересел в автомобиль к своему начальнику. Они поехали на место.

– Экскаватор уже доставили, вчера ещё, я распорядился. Вечером я тебя отвезу обратно. Ты обед же с собой захватил?

Гарри приподнял пакет отягощённый пожёванным термосом с горячим чаем и приготовленным накануне ланчем, сегодня было воскресенье. Потому то и вызвался Гарри, что молодые работники ни за что ни соглашались выходить на работу в выходной день, а заказчик требовал начать немедленно.

– Понимаешь, место там узкое, полно всяких зданий, новостроек, шибко не развернёшься, да и деревья ещё повсюду, нам строго настрого запретили их портить, хотя по мне – ну их к чёрту! Ведь новые посадить можно, а эти, если мешаются, так что? Крутиться, вертеться вокруг них, как перед девчонками на танцах? Ха!

Уилл хохотнул, оставшись довольным своим каламбуром.

– Идиотство, Гарри, ей богу! – ещё раз возмутился он, – Но, всё же, надо быть аккуратным. Идёт?

Гарри кивнул. Слова молодого начальника долетали до него как сквозь стену. Вроде той, что когда-то разделяла две Германии. Он был тогда совсем мальчишкой, когда её построили.

Он прислушивался к своим коленям: они всё же разболелись. Педали на его Ровере были тугими, приходилось давить на них с силой, особенно на тормоз. Поэтому Гарри предпочитал, когда загорался красный сигнал, замедляться постепенно, едва касаясь тормоза и докатываться на малой скорости, чем стоять и выжимать педаль. Благо, когда он ехал на работу – улицы были пустынными, он никому не мешал своим черепашьим темпом.

Уилл лихо закладывал повороты. О чём-то без умолку говорил, смеялся и каждую новую сценку, из каких и состояла его жизнь, начинал с «представляешь, я…». Гарри не слушал. С огорчением он признавал нынешнее поколение молодых пустыми трещётками: много прав, слов, суеты и мало ответственности, дела, основательности.

С ними он предпочитал молчать, находя интересным вести беседу с самим собой, погружаться в свои мысли. Их было достаточно, ведь обдумывать приходилось многое.

Например, новости, прочитанные в газете, всегда давали пищу для размышлений. Гарри очень беспокоило современное шаткое положение его родной Англии, всеми силами старающейся сохранить мировую власть, что распродавала кусочки в своём сердце – Лондоне, мировым денежным сумкам, в обмен на какие-то политические выгоды. Буквально каждую неделю сообщалось, что скуплен очередной участок земли, где арабские шейхи воздвигали немыслимо чудовищные небоскрёбы, затемняя уютную Англию блеском стекла. Гарри, как он не старался раньше, так и не смог понять хитрые мотивы политиков – они, просто-напросто, разбивались об его прямой, костный характер.

Больше удовольствия ему доставляли размышления о книгах, которые он уже прочитал или читал прямо сейчас. Гарри уже по третьему разу перечитывал библиотеку, педантично сформированную его дедом, отцом и им самим. В ней были прижизненные издания Артура Конан Дойла, Агаты Кристи, даже Чарльза Диккенса, Стивенсона и, конечно же, его любимого Джорджа Бернарда Шоу – его он покупал самолично.

Всё-таки классика была вечна и после каждого прочтения выуживала из озера мыслей новых рыбёшек.

Любой коллекционер, увидь он такую библиотеку в обычном доме рабочего в Летерхеде, почувствовал бы, как желание обладать её богатствами горячит ему кровь. Поэтому Гарри никому не рассказывал о ней. Он, в первую очередь, считал, что книги созданы для чтения, а не коллекционирования на стеллажах в особняках.

– Вот и приехали! – довольно сообщил Уилл.

Остановились они около старого здания. Очень старого. Гарри, почему-то сразу показалось, что его красный кирпич был ровесником королевы Виктории и, наверняка, видел малыша Киплинга. Может быть, даже, мимо него, случайно оказавшись в этой части пригородного Лондона, проходил Джордж Оруэлл, Джон Уиндем или Иэн Бенкс, приехавший погостить из Шотландии, что тоже было бы не плохо; а через высокие окна, разделённые белыми рамами на маленькие квадраты, смотрело на улицу не одно поколение жильцов, провожая конные повозки, стучащие по каменной мостовой, обгоняемые шумными автомобилями.

Сейчас дом обветшал. Было видно, что за ним давно не ухаживали, никто в нём не жил. В нескольких местах над окнами, где выпали кирпичи, зияли чёрные просветы, а дверь, каким-то дрянным владельцем была варварски выкрашена в оранжевый цвет. Бордовая черепица местами съехала и повсюду была выщерблена многочисленными дождями, никто её не ремонтировал.

Дом стоял один, отгораживаясь от новых строений вокруг себя тёмно-зелённой полосой запущенного сада. Рядом стоял экскаватор, как германец около римского легионера. Только вот по какому-то недоразумению – легионер оказался без щита и своего верного короткого меча. Даже братьев по оружию уже не было рядом.

– Вот его, – указал на дом Уилл.

– Его? – переспросил Гарри, хотя с самого первого взгляда он понял, что здесь никакой другой дом не может подлежать сносу.

Гарри никогда не был сведущ в архитектуре, но всё же ему казалось, что это какой-то памятник. Должен быть им, как книги в его библиотеке: ровесники великого, славного прошлого. Путешественники во времени.

– Почему?

– Что значит почему? – не понял Уилл, отрываясь от телефона, который беспрестанно тилинькал целых полгода, сколько Гарри знал своего молодого начальника.

– Зачем его сносить?

– А, – Уилл уставился на дом, точно только сейчас увидел его, – Так старый он, в нём уже и не живёт никто давно, продали и уехали. Кому он нужен? Мешает только, что-то тут хотят же построить. Говорят музей какой-то, хотя зачем он здесь нужен? Не знаю точно, да и какая разница? Нам главное за шесть дней выполнить работу. Хотя, как по мне, тут и на два то не наберётся, но тем лучше для нас, есть время на всякие непредвиденные ситуации.

Гарри пожал плечами. Не торопясь он пошёл вдоль дома к экскаватору. Оказавшись в кабине, повернул ключ зажигания. Чёрный дым из выхлопной трубы ударил в окна на первом этаже. Завибрировал асфальт.

Гари схватился за рычаги управления, чтобы подвести машину поближе, к удобному углу. Но, остался стоять на месте. Что-то удержало его. Как будто он собирался собственноручно… Вот только, что сделать собственноручно?

«Рабским безволием поранить свою же страну», – какой-то пафосный ответ послышался ему. Где он такое уже слышал? Кто из прочитанных им авторов написал так? Гарри повёл головой в сторону, как будто стараясь рассмотреть всплывшую фразу под углом.

Гарри показалось, что это здание, точно старая фотография с выпускниками из школы: все остальные, стоящие в ряд, улыбавшиеся, показывающие дипломы – давно умерли, а дом – Гарри – остался. Только выпускников этих он не знал и в школе той никогда не учился.

Странное наваждение сбило Гарри с толку, никогда раньше такие не посещали его. Он ещё раз всмотрелся в крошившийся красный кирпич. Ему ничего неизвестно было про это здание: не знал, кто его построил, как долго оно подставляла свои стены не ласковой английской погоде. Но теперь оно, будто склонив голову в это солнечное утро, перед ним, – человеком, не сделавшим ничего великого или выдающегося за всю свою жизнь, даже детей Господь не послал им с женой, – склонилось перед ним и ждало, когда он его разрушит. Убьёт. Прервёт жизнь чьего-то дитя. Раз и навсегда.

Ведь это же даже страшнее, так показалось Гарри, чем когда фашисты бомбили его город. Они не смотрели в лицо зданиям, разрушаемым ими, не видели этих каменных сынов человеческих отцов, оседающих в пыли.

Гарри выключил двигатель. Стало тихо. От волнения, неаккуратно спрыгнул на землю, растревожив суставы. Они дали о себе знать резкой болью, стрельнуло в плечо.

– Я не могу, – сказал он Уиллу, когда подошёл к нему.

– Что не можешь? – не понял Уилл, стуча пальцами по экрану телефона.

– Сделать это. Я не могу сделать это.

– Почему? – Уилл оторвал взгляд от телефона, на мгновение задумался, а потом увидел пот на лбу старого экскаваторщика и понял, – Гарри, колени опять разыгрались? Слушай, я знаю магазин, давно хотел тебе сказать, но как-то забывал, в общем, там продаются хорошие эластичные бинты. Если их намотать на колени, то это разгрузит суставы и тебе будет полегче. Хочешь, я сгоняю куплю, когда он откроется? Вычту из твоей выручки за работу, принесу чек.

Гарри хотел было сказать, что колени не причём. Да только не стал. Вежливое сочувствие начальника, опустившееся на глаза, как декорация, прикрывало собой, в общем-то, безразличие. Оно больше чем любые слова дало понять Гарри, что в лучшем случае Уилл сочтёт его признание за бредни старика.

– Хорошо, спасибо.

– Всегда пожалуйста. Но сейчас постарайся поработать, идёт?

Гарри кивнул и пошёл прочь. Уилл покачал головой. С жалостливой брезгливостью смотрел на своего старого подчинённого, всю жизнь отработавшего на одном месте, не познавшего ничего, кроме разных моделей экскаваторов. Минуту спустя он вновь был в телефоне.

Гарри, пока шёл вдоль дома, которому был вынесен смертный приговор, даже не глянул на него. Не хватило духу. Почему-то ему казалось, что он совершает какое-то странное, узаконенное преступление.

Уже не столько из-за коленок, осторожнее обычного Гарри пролазил на рабочее место. Он понимал, что просто тянет время.

Прежде чем опять завести мотор, Гарри всё же набрался духу и глянул прямо на дом: на окна, глядящие на улицу с высоты времени, на фасад – местами разрезанный трещинами, но ничуть, теперь Гарри видел это, не утративший красоту своих черт. Так достойно могут стареть только достойнейшие джентльмены. Лишь дверь выделялась, как заплатка на поношенном, некогда элегантном, плаще.

Выбрав окно первого этажа, которое лучше всего было видно из кабины, Гарри обратился к нему:

– Вот и настал твой час. Прости, что твоим убийцей и гробовщиком оказываюсь я. Тебя не утешит, если скажу, что пусть это буду я, а не Петерсен, который, кажется, в детстве не наигрался в разрушения, и получает удовольствия от крушения чужих трудов. Но знай, что мне трудно это сделать и… Покойся с миром.

***

Домой Гарри вернулся вечером.

– Господи Боже, на тебе лица нет! – воскликнула Джиллиан.

Она подумала, что мужу весь день не давали покоя колени, потому и выглядит так, точно его окатили холодной водой.

– Да, – только и сказал он.

– Гарри, милый, ты не заболел?

– Нет, нет, я здоров, – Гарри скользнул губами по щеке взволнованной Джиллиан и поднялся наверх переодеться, умыться.

Ужин начался в молчании. Джиллиан ждала, когда начнёт говорить её муж. Ведь обычно он всегда начинал разговоры, и она уже привыкла за почти полувековое время совместной жизни к такому распорядку. Несколько раз она порывалась расспросить мужа о том, что же с ним произошло, но не решалась вторгнуться в тишину, справедливо ожидая, что он сам ей всё расскажет.

– Знаешь, – Гарри положил вилку в тарелку, – я уволился сегодня.

– Уволился? Но почему?

– Да, прости, что не посоветовался с тобой, как-то это случилось…, – Гарри не смог подобрать точного слова и дёрнул пальцами рук.

Джиллиан кивнула, она не сердилась, сама уже давно подыскивая подходящий момент, чтобы поговорить об этом.

– Сегодня нужно было снести здание, по сроку давалось шесть дней, но, каким-то чудом, – тут Гарри осёкся. Вряд ли это было чудо, менее всего произошедшее можно было считать чудом.

– Каким-то странным образом, – поправился он, – едва я к нему прикоснулся ковшом, как оно само развалилось на части.

– Целое здание?

– Да.

– Это странно.

– Очень, – согласился Гарри, – Уилл сказал то же самое.

– Слава Богу, что в нём уже никто не жил. Оно, наверное, всё сгнило внутри.

Гарри пожал плечами.

– Да, возможно. Внешне оно так не выглядело, разве только внутри, да.

Джиллиан подала чай, на этот раз сев поближе к мужу, а не на противоположную сторону стола. Ей всё же не давало покоя решение мужа. Она знала, что он привык к своей работе, и боялся уволиться.

– Гарри, дорогой, но почему уволился? Тебя уволил твой новый начальник?

– Уилл? – удивлённо переспросил он, – Нет, я сам.

Гарри опустил кружку, посмотрел на свои руки. Выпуклые вены синими дорожками прорезали его грубую кожу. Короткие пальцы с крупными, расплющенными ногтями, были покрыты старческими пятнами.

– Я сам.

Джиллиан, будучи не только чуткой женой, но и учительницей, всю жизнь свою до выхода на пенсию преподававшей английскую литературу в колледже, не стала дознаваться подробностей. Она понимала, что иногда, человеку требуется самому обдумать принятое решение. Придёт время и Гарри расскажет.

Она встала из-за стола и приобняла мужа сзади за плечи. Склонившись над ним, тихо сказала:

– Давно пора! Ты честно трудился, пора и отдохнуть, когда годы подошли. Будет больше времени на чтение.

Гарри кивнул. Это было правдой. Джиллиан взяла его сухие руки в свои. Любовь их не иссякла, спокойным ручейком лилась в сердцах.

– Только позволь узнать, где же ты тогда был сегодня весь день?

– О, – Гарри как будто и сам только вспомнил об этом, – я ходил в библиотеку, но вспомнил, что она сегодня не работает, поэтому решил прогуляться по букинистическому рынку.

– Взял что-нибудь новое почитать?

Гарри не ответил, но высвободив одну руку, полез ею во внутренний пиджак своего старого пиджака, в котором он всегда ходил дома после работы.

Оттуда он достал чёрно-белую фотографию красивого здания. Джиллиан взяла её в руки.

– Оу, – выдохнула она, почему-то не находя больше слов.

На обратной стороне карандашом было написано: «Бедфорд-парк, 1878 год. Мой дом».

– Мне кажется, что он меня не простил, – сказал Гарри.

И что это было, понять он не мог. Старость ли расшатала его дух или увидел он что-то, на что раньше смотрел, но не видел.

Январь-Февраль 2018 года.

Там, куда нет…

Тихий августовский день шуршал опавшими листьями, пуская их в бег по тротуару. Город замер, задержал дыхание. Все его жители уехали в отпуск в соседнее Приморье. Оставили позади пустые квартиры, дома, магазины, улицы, дороги, кинотеатры, музеи, библиотеки; позабыли воспоминания, задвинули подальше работу, спрятали мысли, отложили тревоги и заморозили планы на будущее; взяли с собой только предвкушение безмятежного отдыха.

Конец лета был совсем близок. Уже давно прошла июльская духота, заставлявшая случайных гостей или деловых людей, приехавших в командировку, громко восклицать:

– Это же надо! Мы думали будет, как в штольнях зимой, даже захватили с собой шарфики и новое термобельё, а здесь совсем как в Таиланде! И как вы тут от духоты не превратились ещё в размокшую ветошь?! Это же надо!

Говорили они одно и то же. Затем снимали с себя пиджаки, через пять минут закатывали рукава белоснежных рубашек, а ещё через минуту ослабляли галстук и сдерживали желание броситься в сверкающие фонтан на площади Ленина, чтобы смыть с себя пот, кажется взбитый прямыми ударами солнца в жёлтую пену.

Особо приветливые дальневосточники предлагали вернуться в январе, чтобы не пропадал зря шарфик, тем более купленное термобельё. Зимой можно здорово охладиться и даже эскимо не потребуется для этого, достаточно будет откусить кусочек смёрзшегося воздуха, но все неизменно отказывались. Испуганно улыбались, вжимали головы и смотрели на часы, как будто зима должна была упасть на плечи едва стрелка покажет без пяти минут двенадцать.

Или просто подсчитывали оставшееся время до самолёта. Скорее сбежать отсюда.

Кончились и сезонные, августовские дожди, превращавшие Амур в безбрежное море, семиметровые деревья в торчащие кустики над коричневыми водами, а город в Копенгаген, но без каналов, зато с ревущими потоками дождевой воды, низвергающихся с крутых сопок, на которых расположился Хабаровск и бурлящими новостными рассылками от МЧС.

– И это всё ещё один и тот же город? Разве в нём мы были месяц назад? Это же надо! Может быть, пилот самолёта ошибся и привёз нас совершенно в другое место?

– Точно ошибся! Тот город стоял на берегу реки, а тут Тихий океан! И, готов поклясться, был виден самый настоящий кит-горбач! Может быть, мы попали в Патагонию и сейчас бухнемся на мыс Горн?

Так, стоя на высоком крыльце гостиницы, куда ещё не добралась поднявшаяся вода, захватившая бульвары внизу, лежащие между сопок, ошарашенно спрашивали те же самые люди, удивляясь разительным контрастам, наложенным друг на друга, как шов на шерстяном пальто.

– Нет, – улыбались местные жители, – это всё тот же город, вы не ошиблись. Просто прошёл целый месяц.

– Месяц? Может быть десять тысяч лет? Никак не меньше, не может за месяц так измениться погода! Вы ошиблись!

– Не ошиблись, отнюдь.

– Это же надо! Это же надо!

Случайные гости или деловые люди качали головами, дрожали мелкой дрожью, ёжились от пронизывающего, злого ветра. Ведь, помня своё прошлое посещение этого странного места, расположившегося с края карт, куда редко доходила указка учителя географии, они были одеты в лёгкие ситцевые брюки или юбки, тонкие рубашки или блузки, глаза прятали за чёрными солнцезащитными глазами, а кожу за толстым слоем крема от загара.

– Это же надо! Это же надо! – доносилось со всех окон гостиниц и иллюминаторов самолётов.

Однако, всё это прошло. Перевалив через пик, наступил другой август – бархатный. Иногда он приходил двадцатого числа, а иногда задерживался до самого последнего дня, с силой выталкивая со своего пути тут как тут оказавшуюся осень. Если сильно повезёт, дыхание его доберётся до середины сентября, а то и до самого его конца и захватит кусочек октября, прежде чем будет сметено порывистым ветром с Охотского моря и завалено пудовыми хлопьями снега. Такими, что один ком запросто укроет целую машину.

Подходило к середине время отпусков, когда город становился пуст и переставал существовать, как лопнувший воздушный шарик. Можно было спокойно идти посреди автомобильной дороги и не бояться, что хоть одна машина проедет мимо. Можно было петь, кричать, прыгать, ходить на руках и кататься в продуктовых тележках – никто всё равно не увидит и не покрутит пальцем у виска. Можно было зайти в кафе и выбрать совершенно любой, какой понравится столик и уснуть за ним, пока не появится такой же сонный, удивлённый посетителю официант.

Загрузившись в большие и маленькие автомобили, прихватив с собой грядку шумящих детей, спасательные круги с головами уток, палатки и целый чемодан пилюль; заполонив поезда, самолёты, автобусы – жители города уехали в Приморье, загружая местные дороги стихийным потоком, всё равно как антилопы Гну мчавшиеся на водопой.

***

Лёша уже вернулся с моря. Целых две недели с родителями он отдыхал на самом юге. Бултыхался в бирюзовом море, прозрачном, как горный хрусталь и столь же свежем, без приторного тепла экваториальных вод. Охотился за морскими звёздами, ежами, собирал ракушки и отполированные морем стёклышки; спал на камнях, подложив под голову мягкую перину из солнечных лучей; поднимался на скалистые утёсы, садился на край, свешивал ноги и смотрел на горизонт, где небо уходило под море, а море поднималось в небо; считал звёзды в высоте чернильной выси и сделал несколько неудачных попыток дождаться рассвета, засыпая за полчаса до того, как тусклая полоса света делила темноту на небеса и землю.

Оставалась всего какая-то неделя до начала учебного года, когда Лёша услышал тот необычный скрип.

Ни от дверных петель смазанных лишь раз в жизни на фабрике, после чего дверь сотню тысяч миллионов раз открывалась, захлопывалась, распахивалась, приоткрывалась или неделями стояла на одном месте, когда жители дома уезжали в отпуск; ни от оконных петель торчащих на улицу, где им приходилось бороться с солнцем, воздухом, дождём, снегом, насекомыми и самим мальчиком, утром и вечером открывающим окно настежь, чтобы дать волю своим фантазиям, копившимся в его комнате; ни от скрипучих половиц, сотню лет лежащих на одном и том же месте – подумать только: никогда не видящих ничего, кроме выкрашенного краской потолка! – и принявших на себя невообразимое количество шагов, прыжков, ударов ног или кресла-качалки, скрипящей так лишь из-за того, что она создана для скрипа, как и старые тела бабушек и дедушек покоящихся в ней и обдумывающих свою долгую-долгую жизнь, крохотной жемчужиной нанизанной на бесконечную иллюзорную спираль времени, просто потому что ни половиц, ни тем более кресла-качалки не было в доме.

Нет.

Скрип Лёша услышал даже не от самого себя, а ведь он любил издавать разные звуки, подражая гоночному болиду, проносящемуся по старой кирпичнице или свисту южноамериканского жука, притворяясь медведем или становясь огромным, неповоротливым лайнером посреди металлического северного океана, а затем с шумом реактивного двигателя взмывая вверх, сквозь набухшее брюхо огромного, серого великана Циклона.

Ничегошеньки подобного.

Лёша услышал скрип из воздуха. Из пустоты посреди комнаты. Из единственного места, где ничего не было и не могло быть.

Кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы что-то, что может издавать скрип, было прикреплено, прикручено, приклеено, приляпано или прибито к воздуху? Это невозможно. И всё же из этого невозможно послышался скрип.

Мальчик как раз лёг в постель после вкусного обеда. Сделал он это не абы почему или потому что был ленив, как боров, сделал он это чтобы как следует дать возможность перевариться целой веренице сосисок, политых ведёрком злой горчицы, удобренных сверху горкой рожек с сыром и присыпанных помидорами, огурцами и сладким перцем.

В тот самый момент, когда начал накатывать блаженный сон, именно тогда Лёша совершенно отчётливо услышал скрип. Как бы не был загружен живот и как бы не были цепки объятия послеобеденного сна, мальчишка подскочил и уставился в точку посреди комнаты.

Ничего. Даже сфокусироваться на какой-нибудь пылинки нельзя было. Поэтому, как не старался Лёша, но видел он противоположную стену, на которой висели плакаты с космическими кораблями Союз, Протон, Ангара, были прибиты полки до верху загруженные собранными моделями спутников, самолётов, танков и кораблей, книгами, какими-то приборами, инструментами, запасными частями, линзами разного диаметра и искривления; в добавок ко всему лежала изолента красного цвета, валялись спичечные коробки и просто спички, провода и пыльные банки, наполненные густой жидкостью. В общем всё, что необходимо мальчугану девяти лет летом, пока не начался учебный год.

Только не было того, что могло бы прорвать воздух и издать скрип.

Может быть, то скрипели молекулы? Или чьи-то мысли, загнанные ветром к нему в комнату? А может быть то была дверь из другого измерения, а потому невидимая ему? Как он мог увидеть, скажем, что происходит в десятом обычном или пятнадцатом свёрнутом измерениях, не говоря о самом близком пятом?

Вдруг… А вдруг это вообще ему только показалось?

– Ну, уж дудки! – тут же было отметено это предположение, как самое невероятное из всех возможных. Не могло показаться.

Только зашоренный взрослый ставит такое предположение вперёд, ребёнок же всегда отставляет его в самый конец и ещё щёлкнет по нему пальцем, чтобы оно откатилось подальше.

Лёша сосредоточился. Напряг и направил уши в сторону центра комнаты, прищурил глаза, чтобы перевести работу мозга на слух. Спустя минуту он был уверен, что температура тела поднялась на добрый десяток градусов. Биохимический процессор в его голове заработал в режиме аврала.

Целых десять минут Лёша сидел на краю кровати и не шевелился. Уши, ставшие локаторами, точно такими, какие улавливают малейшее микроволновое излучение космического фона, слышали буквально всё. Даже целлофановый пакет, пролетевший мимо окна, был зафиксирован ими раньше, чем увидели глаза. А то, как моргнул воробей, сидевший на ветке в десяти кварталах от его дома, он услышал одновременно с тем, как увидела это тощая уличная кошка, наблюдавшая за птицей и надеющаяся на скорый обед. Звук турбореактивных двигателей летящего пассажирского лайнера на высоте «десяти тысяч» был слышим им так же отчётливо, как если бы самолёт пролетел по соседней улице.

В конце концов уши его устали так, словно поднимал ими пудовые гири.

Тряхнув головой, Лёша медленно опустился на постель. Пролежав так какое-то время, он закрыл глаза, для большей убедительности фыркнул, показывая, что ему вовсе не интересно и вообще пора спать. И только расслабился, только сон подкрался к нему со стороны и уже хотел прилечь рядом, как скрип послышался вновь!

Вновь он раздался из центра комнаты, из воздуха. Из пустого – пустого ли?! – воздуха.

Лёша подскочил на ноги, как взведённая пружина; но больше ни дуновения, ни звука. Как будто ветер пропал из города, накрытого большим, стеклянным колпаком.

И всё же скрип кто-то издал. И он играл с ним в прятки. Лёша это понял и улыбнулся. Теперь осталось только понять правила игры.

Несколько раз всё повторилось вновь. Полудрёма, скрип, резкий подъём. Скрип, резкий подъём. Затухающий скрип. Тишина.

Откуда, откуда же он?!

Когда солнце заглянуло через окно в комнату, Лёша сидел на краю кровати, думая о чём-то. Спать больше не хотелось, зато у него был план.

На следующий день город совершенно не изменился. Всё так же тёплый ветер с юга гнал по тротуарам сухую опавшую листву, всё так же дороги были пустынней, чем в тундре, за северным полярным кругом. Все кто мог – плескались в море за восемьсот километров от дома.

На этот раз на обед были котлеты с рисом. Рис Лёша не очень любил, однако в три с половиной ложки съел всё, что было в тарелке, одним большим глотком выпил сладкий чай, даже не прикоснувшись к шоколадным конфетам, и понёсся в свою комнату.

Перед дверью он замедлил бег, а подошёл уже совсем на цыпочках. Осторожно взялся за ручку, приоткрыл дверь, заглянул в щель. Лёгкий шелест, волнение воздуха. Как будто что-то парило посреди комнаты, но тут же спряталось. Лёша почувствовал это.

Игра началась.

Не вбивая пятки в пол, как обычно, а на носках, Лёша подошёл к кровати, лёг на спину. Не стал закрывать глаза, а полежал так, глядя на трещинки в потолке. Сколько раз он по ним пробегал взглядом! То представляя их глубокими каньонами, то космической дорогой ретрансляторов, ведущих от одной звезде к другой, то сетью виртуальных тоннелей, по которым он пробрасывал самого себя, превратившегося в миллиарды единиц электрических импульсов.

Почувствовав, что вместе с ветерком через форточку с улицы стал заглядывать сон, Лёша повернулся на правый бок так, чтобы видеть комнату. Закрыл глаза.

Электронные часы на столе успели отсчитать сотню секунд, прокачав через свой простенький процессор тысячу тактов, когда Лёша оказался на границе миров.

И именно в тот самый момент, между сном и явью, когда растворяется чёрный контур и один мир причудливо вливается в другой, когда можно увидеть то, что нельзя контролируя разум, когда всё – всё! – становится реальным, послышался скрип.

Лёша ждал его, поэтому не открыл глаза, не стал подскакивать и озираться по сторонам, не стал вести себя, как взрослый. Остался лежать на боку, замерев в чудном мире: не проваливаясь дальше, но и не выскальзывая из него.

Тогда, убедившись, что на этот раз мальчик никуда не делся, скрип раздался вновь. Лёша улыбнулся. Он теперь знал, как услышать его и увидеть. Главное не упустить. Не потерять его, не спугнуть.

Услышать и не разрушить.

Не вставая с кровати, не открывая глаз и не проваливаясь в глубокий сон, Лёша пошёл на звук. То громче, то тише, но с каждым шагом он становился отчётливее. По пустынному городу, где не было ни одного человека – никого, кто мог бы сказать, что так нельзя, что надо приземлиться, перестать витать, что это не принято, что… ещё тысячи и тысячи «что», «но», «нет», «нельзя», «должен»! Нет! Здесь их не было.